Помимо уверенности в том, что библиотеку поджечь невозможно, вся эта комедия привела еще к одному положительному следствию: она освободила нас от парализующей усталости. На следующий день казалось, что все встряхнулись и совсем иначе стали относиться к работе, чем в предшествующие недели. В интервью, которое журнал «НЕРОН» взял у Утты Велькамп, говорилось, что нападение на библиотеку, согласно Марксу/Гегелю, — это не великая трагедия, а босяцкий фарс[77]. Впервые в действиях временного правительства стало просматриваться намерение с помощью декрета легализовать дикое поселение на руинной территории. Впрочем, толку от этого намерения было не много, потому что срок полномочий правительства заканчивался в мае и заявления такого рода давались ему легко.
Миновали последние кратковременные холода, и на две недели установилась теплая погода ранней весны. Солнце ласкало кожу, и по всей территории распространилось ощущение праздника. Однажды вечером, когда в «Толстухе» было полно народу, пуговичница закружила в танце своего скрипичного мастера, а к ним присоединились Зельда и Анна. Песне, которая звучала, было лет шестьдесят. «We starve, — пел неподражаемый женский голос, — look at one another, short of breath, walking proudly in our winter coats, wearing smells from laboratories facing a dying nation, of moving paper fantasy…»[78] Элинор бросила на меня быстрый взгляд, потом взяла за руку и потянула в круг танцующих.
Через два часа мы впервые после долгого перерыва вместе лежали в постели. В последние недели она избегала меня, вечно ссылаясь на работу, и я уже начал думать, что наша короткая любовная история молчаливо закончилась, причем никто из нас не знал почему. Теперь стало казаться, что она просто-напросто на время охладела от зимней стужи. Я ничего толком не мог сказать, Элинор тоже знала не больше, чем я. В чувствах она не очень разбирается, так, во всяком случае, она мне однажды объяснила. Этой ночью она впервые рассказала о своей матери, которая ушла, когда Элинор исполнился год.
— Отец время от времени пытается убедить меня в том, что я помню какие-то события первого года жизни, — сказала она, — но все это, конечно, ерунда. Даже если я гений: амнезия раннего детства не пощадила и меня. Поначалу я в угоду ему делала вид, будто что-то припоминаю, а потом сказала честно: у меня не осталось ни тени воспоминания о матери, и у меня нет ни малейшей потребности с ней познакомиться.
— А где она сейчас?
— В Новой Зеландии, — ответила Элинор, — и это, к счастью, очень далеко.
— Ты хоть это знаешь. Я про своего отца вообще не знаю ничего, кроме того, что они с матерью встретились всего на одну ночь.
Я рассказал ей все, что знал.
Моей матери было тогда двадцать три года, и она жила в маленькой квартирке во Франкфурте-Борнхайме, две комнаты, крохотная ванная и типичная франкфуртская кухня. Она только что начала работать в банке. С моим отцом она познакомилась майским вечером в ресторанчике на Бергерштрассе, и на следующее утро в половине восьмого они вдвоем отправились — она на работу, а он — в маленький пансион в Бокенхайме, где он, по его словам, отдыхал раз в неделю. По ее прикидкам, он был в два раза старше ее. Вроде бы преподавал раз в неделю во Франкфуртском университете, а жил в Бонне, и там же, опять-таки по его рассказам, участвовал в каких-то политических делах. Моя мать считала Грегора скорее каким-то мошенником, хотя и очень милым, — так она мне позже объясняла. В университете она никогда не пыталась его найти. Да это было вряд ли возможно, ведь фамилии его она не знала. Только через два месяца она заметила, что беременна. Когда родился ребенок — то есть родился я, — работать в банке стало для нее значительно сложнее. Мать-одиночка, начинающая карьеру в банке, — это было мало реально. Но скоро она нашла работу в оптовой торговле деликатесами и проработала там тридцать пять лет, до самого последнего времени. Очень успешно, на руководящих постах. Торговая жилка у меня, подозреваю, от нее.
Пока я рассказывал, Элинор сначала слушала вполуха, забавляясь ситуацией, потом — со все возрастающим интересом, а под конец смотрела на меня почти с сочувствием. Наконец она помотала головой, и я остановился.
— Если бы это не было так безумно, — промолвила она, — я бы сказала, что это просто неудачная выдумка.
— Что?
— Заметно, что у тебя нет никакого «чувства возможного», Ульрих. Или фантазия отсутствует напрочь. Или ты детали не умеешь запоминать.
Я по-прежнему ничего не понимал. Натура Парцифаля давала о себе знать.
— Этого человека, — пояснила Элинор, — звали Грегор, он был замешан в каких-то политических делах в Бонне, а потом какое-то время работал во Франкфуртском университете. Тебе это ничего не напоминает? Да-а, хороший библиотекарь из тебя никогда не получится.
Постепенно до меня начало что-то доходить, проясняться то, на что она намекала; но пока я собирался с мыслями, она продолжила:
— В книгах я читаю не только информацию на суперобложке, но и данные об авторе. Вот этот самый Грегор Корф, написавший «Заговор Сони», который мы с тобой никак не можем одолеть…
— Я тут ни при чем.
— …значит, написал книгу, которую мы никак не можем одолеть, — этот Корф был замешан в каких-то политических делах в Бонне, потом несколько лет работал во Франкфуртском университете, причем именно в те годы, о которых рассказывает твоя мать.
— Как тебе удалось все это так быстро вычислить?
— Вот так и удалось. А потом он уехал из Германии, и твоя мать, прямо скажем, не очень-то старалась отыскать отца своего ребенка.
Это была правда. Мать позже рассказывала мне, как она боялась, что этот человек когда-нибудь вдруг заявится к нам и перевернет все вверх дном. В какой-то момент гипотеза Элинор показалась мне невероятной. Все-таки Корф в начале нового тысячелетия, через несколько лет после моего рождения, выпустил бестселлер. Он наверняка давал тогда многочисленные интервью, повсюду должны были мелькать его фотографии (в том дешевом издании, которое мы читали, фотографии автора не было), не исключено, что он выступал и по телевизору. С другой стороны, моя мать вряд ли смотрела такие передачи. Так что она могла все это благополучно пропустить, а если даже и узнала его, то предпочла проигнорировать новость. Ничего подобного она мне не рассказывала, и я даже сейчас не стал бы ее об этом спрашивать. Она как раз только что покинула Франкфурт и купила себе домик на Боденском озере. Беспокоить ее не стоило.
Остаток ночи прошел в лихорадочной смене легкого забытья и новых пробуждений, и каждый раз мы с Элинор любили друг друга так, словно времени у нас осталось совсем мало.
Потом снова наступил день.
Документ 12
Беседа с Уттой Велькамп, историком, Свободный университет
«НЕРОН»: Госпожа Велькамп, вас можно отнести к сквоттерам, верно? Вы — профессор-анархист, да?
Велькамп: Что вы имеете в виду?
«НЕРОН»: Ведь вы живете на территории, которая в последние годы была заселена стихийно и территориально-правовой статус которой на сегодня абсолютно неясен.
Велькамп: Я живу на территории, где весь архитектурный комплекс зданий подвергся серьезным разрушениям. Нынешние ее обитатели постепенно, по собственным проектам и на собственные средства восстанавливают эти здания. Таким образом, они приобретают на них определенные права. Об этих правах ведутся сейчас переговоры, хотя они и затянулись. Никаких проблем я здесь не вижу. А вообще мне очень нравится моя квартира.
«НЕРОН»: Она ведь у вас на втором этаже. А под вами, на первом этаже, по иронии судьбы вожди режима и их приспешники, о взлете и падении которых вы пишете, еще пять лет назад занимались поддержанием своей спортивной формы. Для вас это — genius loci?
Велькамп: Что вы, я с удовольствием поселилась бы и в любой другой квартире на территории. Кстати, сейчас там, на первом этаже, школа фехтования, это ведь тоже неплохо. Закалка перед грядущими боями.
«НЕРОН»: Которые скоро начнутся?
Велькамп: Не думаю.
«НЕРОН»: Так или иначе, но три недели назад было нападение на новую библиотеку.
Велькамп: Восемнадцать отчаявшихся вассалов из бывшей лейб-гвардии Генерала, ну да. Безусая молодежь, их даже жалко. Ущерба никакого они не нанесли, но зато стало ясно, что подобные акции не являются частью более широкого подпольного замысла. Это был пошлый фарс, а не великая трагедия. Вот вывод из этого происшествия.
«НЕРОН»: Но ведь в столице то и дело возникают стычки, и говорят, что генерал Роткирх еще жив.
Велькамп: Нет сомнений, жив курилка.
«НЕРОН»: Почему же его до сих пор не поймали?
Велькамп: Надо дождаться подходящего момента. Но так долго, как тогда с Караджичем[79], с ним церемониться не будут.
«НЕРОН»: Значит, никакой опасности нет?
Велькамп: Нет. Особенно сейчас, когда разоблачена подпольная сеть, владевшая частными такси. Оттуда шли основные деньги на закупку оружия, как мы теперь знаем. Этот источник средств теперь блокирован.
«НЕРОН»: Когда выйдет ваша книга — в будущем году?
Велькамп: Надеюсь, да.
«НЕРОН»: У хороших ученых — а мы вас относим именно к этой категории, и мы не одиноки в этой оценке — помимо профессиональной мотивации, есть всегда сугубо личная причина, чтобы заниматься определенной темой. У вас такая причина есть?
Велькамп: Безусловно. Мне не было еще двадцати шести лет, когда грянул путч, а я тогда работала над своей диссертацией.
«НЕРОН»: Как звучала тема?
Велькамп: «Формы авторитарного господства в условиях глобализации и модернизационных сдвигов».
«НЕРОН»: Насколько нам известно, вы завершили свой труд и даже защитили его. Summa cum laude[80], как значится в архивных документах.
Велькамп: Верно. Но вскоре после этого мой руководитель не только лишился кафедры, но и был арестован. Два года он просидел в тюрьме вот на этой территории. Наконец под сильным международным давлением его удалось освободить. Все его состояние к тому моменту было давно конфисковано. В этом плане режим был мировым лидером.
«НЕРОН»: Если взглянуть на историю — и вдобавок почитать вашу диссертацию, — получается, что это — характерная черта всех авторитарных режимов. Править авторитарно всегда означает — обогащаться лично.
Велькамп: Разумеется. Но генералы — или офицеры, скажем так, ведь один из самых отвратительных правителей генералом не был, — короче, генералы довели этот процесс до высочайшего искусства. Внешне они были совершенно чисты, как вы помните: декларирование всех доходов, включая возможные побочные отчисления… Однако, по самым скромным оценкам, фон Мархов и Плессингер сколотили за это время личные состояния по тридцать миллионов евро каждый. У Роткирха миллионов на десять меньше, а Грош, наша бедная церковная мышь, успел отложить всего полмиллиона, потому что для него самым главным была идеология. Низшие эшелоны из ближайшего окружения тоже весьма обогатились.
«НЕРОН»: Тогда объясните нашим читателям еще раз, как все это функционировало.
Велькамп: Специально для этого во Франкфурте был создан Банк Общественной Благотворительности (БОБ) с филиалами в Шанхае и Сингапуре. Все собранные деньги поступали сначала во Франкфурт, и уже потом БОБ финансировал всевозможные инициативы и разнообразную общественную деятельность, которых не было в природе. Такой утонченной сети подставных фирм и фондов, наверное, никогда в истории не существовало. Это было абсолютно новаторское изобретение хунты.
«НЕРОН»: В этом генералы оказались неожиданными новаторами.
Велькамп: Не столько сами генералы, хотя Плессингер прекрасно разбирался в финансовом секторе еще до путча… И совсем не глава правления банка БОБ…
«НЕРОН»: …м-м, доктор Ханкель?
Велькамп: Да-да, доктор Ханкель. Этот был просто хорошо оплачиваемой марионеткой. В банке был один сотрудник, внешне совершенно обычный, который, кажется, состоял в управлении снабжения, некий доктор Фельдман. Он-то и держал в своих руках все нити системы. Официально он получал месячный оклад в три тысячи евро, то есть относился в этой фирме к беднякам. Но за каждую проведенную банком операцию — а задача у банка была только одна: отмывать конфискованные деньги — он получал свои проценты.
«НЕРОН»: А почему же после 2015 года общественность об этом докторе Фельдмане ничего не слышала?
Велькамп: Потому что он бесследно исчез, причем еще за год до свержения хунты. Я подозреваю, что он скорее в Азии, чем в Европе, и не думаю, что ему плохо живется. Хорошие специалисты везде нужны.
«НЕРОН»: Вы пока не объяснили нам, как в конце концов генералы получили доступ к своим деньгам. Мы дошли только до стадии, когда деньги отмыты.
Велькамп: Суммы внутри страны непрерывно кочевали из одного банка в другой. Разумеется, сами суммы всякий раз менялись, чтобы исходная сумма ни в коем случае не всплыла — важно было замести следы. Когда же они наконец полностью исчезали — следы, разумеется, а не деньги, — тогда они переводились в Сингапур или в Шанхай.
«НЕРОН»: На номерные счета?
Велькамп: Да, на номерные счета. Как вы знаете, Цюрих давно уже не основное место по этой части.
«НЕРОН»: Понятно. Давайте вернемся к вам. Как складывалась ваша судьба после 2016 года?
Велькамп: Я сама себя дискредитировала — собственной темой и тем, кто мой руководитель. Правда, целенаправленная расправа хунты с университетами началась только через два-три года. Поэтому мне еще удалось найти место в отделе документации университета, и там я надежно укрылась. Даже кое-какие специальные навыки получила.
«НЕРОН»: Потом с 2019 года вы — в Кембридже. Это был для вас колоссальный прорыв.
Велькамп: Мне повезло, как, собственно, и раньше, и на протяжении всей моей жизни. Приглашение в Кембридж организовал профессор Метцлер, который был вторым оппонентом на защите моей диссертации. У него была в Кембридже гостевая профессура, и после путча он смог там остаться. Когда он занял должность канцлера, это всем стало известно. Колоссальный прорыв? Что ж, там была замечательная атмосфера, я навсегда полюбила этот город, но на самом деле я там работала вовсе не в университете.
«НЕРОН»: А где?
Велькамп: Я работала в одном институте, он назывался Центр современных германских исследований. Официально он был учрежден одним из выпускников Кембриджа, но на самом деле представлял собой учреждение британского правительства. Там я занималась изучением и оценкой документов, которые можно было получить из Германии, а таких было очень много, ведь хунта не утруждала себя засекречиванием документов в большей мере, чем это делают все современные государства. Разумеется, я там работала не одна. Например, там были английский германист, который когда-то раньше работал на МИ6, парочка резвых молодых экономистов, политологи, социологи, военные специалисты и так далее. Был даже один отбившийся от стаи математик по имени Мурнау. Мы размещались в Мастерс Лодж и были в достаточной степени изолированы.
«НЕРОН»: То есть занимались информационной работой.
Велькамп: Информационной оценкой, так будет правильнее. Время от времени к нам приезжали с визитом из Лондона. Забавно было наблюдать, как британские коллеги старшего поколения откровенно радовались, что наконец-то немцев можно снова официально считать врагами. Это их почему-то бодрило.
«НЕРОН»: Вы страдали от этого?
Велькамп: Нет, никогда, что вы. Тот факт, что я немка, было в их глазах просто врожденным пороком, с которым я ничего не могла поделать. Bad luck[81].
«НЕРОН»: Видимо, там-то и созрел план вашей книги? Вы ведь постоянно подпитывались новостями с родины?
Велькамп: Нет, до этого было еще далеко. То, что хунта долго не продержится, мне стало ясно очень скоро — нам в Центре всем это было ясно, — но тогда я всерьез подумывала о том, чтобы остаться в Англии навсегда.
«НЕРОН»: А почему не остались?
Велькамп: Профессор Метцлер посоветовал мне вместе с ним вернуться в Германию. Такие исследователи, как я, были очень нужны. Планировалось даже, что я буду работать во временном правительстве, но я отказалась.
«НЕРОН»: Правда ли, что ваше исследование, посвященное временам хунты, наполовину является заказом государства? Вы получаете от правительства деньги?
Велькамп: Какая ерунда! Как вы знаете, после возвращения я защитила докторскую и стала заведовать кафедрой современной истории, причем без какой бы то ни было правительственной протекции, прошу это отметить. Работа над книгой — это часть моих исследований, а финансовую поддержку я получаю от фонда Винклера и от издательства, в котором выйдет книга.
«НЕРОН»: А каков ее основной тезис?
Велькамп: Никакого основного тезиса в ней не будет. Я принадлежу к той школе историков, которая очень сдержанно относится к выставлению оценок и выдаче рекомендаций, а сосредоточивает свое внимание скорее на единичности событий. Конечно, я исхожу из собственных результатов, к которым пришла в своей диссертации.
«НЕРОН»: Из каких, например?
Велькамп: Например, из того, что авторитарные режимы в их современных версиях могут быть попыткой ответа на проблемы глобализации.
«НЕРОН»: Вы имеете в виду, что глобализация приводит к возникновению авторитарных режимов?
Велькамп: Вовсе нет! Они просто являются одной из возможностей. Мы наблюдали их за последние десятилетия в нескольких странах, но одновременно в других странах видели противоположные тенденции.
«НЕРОН»: А почему тогда именно в Германии появилась хунта?
Велькамп: Ну как вам сказать, так или иначе, настоящего военного путча в нашей истории еще не было. Ведь хунта — это скорее коронное блюдо испаноязычного мира, не так ли?
«НЕРОН»: Вы находите это забавным?
Велькамп: Нет-нет, правда. И я не хочу ничего смягчать. Но если вспомнить все то, что уже случалось в этой стране, то нынешняя хунта покажется скорее фарсом, а не трагедией.
«НЕРОН»: Но почему все-таки она захватила власть?
Велькамп: Из-за всеобщего истощения сил, я бы так сказала. Я родилась в 1990 году, то есть ровно в год воссоединения обеих Германий. Таким образом, я — ровесница новой Германии, и ничего другого до 2016 года в своей жизни не видела, такова моя биография. Но когда я оглядываюсь назад, у меня создается впечатление, что страна и я взрослели разными темпами. Самое позднее в 2009 году, когда мне исполнилось девятнадцать, я почувствовала, что взрослею, а моя страна по-прежнему не знала, как строить свою жизнь и свои отношения с миром. Мне трудно описать это точнее. Просто оставалась какая-то пустота, и с этой пустотой столкнулись генералы. Они рассуждали так: все это — одна сплошная куча дерьма, больше мы в ней барахтаться не хотим. Кроме того, они не хотели, чтобы ими управляли некомпетентные министры обороны.
«НЕРОН»: Но ведь у них и без того было достаточно хлопот с солдатами в иностранных контингентах.
Велькамп: Так ведь это был грандиозный ход с их стороны, когда они последовательно начали отзывать свои контингенты из других стран. Это принесло им невероятно много очков.
«НЕРОН»: И еще их программы по обеспечению занятости.
Велькамп: Да, и они тоже, конечно. Хотя эффективность этих программ была очень низкой, а действие их — кратковременным. История знает подобные случаи. Вспомним еще и столовые для бедных. Да, генералам в заботливости не откажешь. Они возвращали мальчишек домой и кормили голодных. Их внешняя атрибутика и инициативы были с виду очень современными. Чего стоила вся эта символика со сдвоенными молниями, потом — «Гейм Бойз» и «Твилайт Герлз», поддержка новейших технологий и тому подобное. С другой стороны, в области информационных технологий страна не могла идти в ногу со временем, потому что свободное хождение информации, неконтролируемый информационный поток — все это генералам, конечно, совсем не подходило. Здесь все было точно так же, как со свободным выездом за границу. В принципе каждый мог выезжать свободно, у меня, например, с этим никаких сложностей не было, ведь я была для них не важна. Но другие могли выехать только при определенных условиях и на определенный ограниченный срок. Если у меня и есть какой-нибудь тезис, то вот он — режим рухнул под грузом собственных противоречий: хотели быть либеральными, но не могли; хотели быть современными и инновационными, но под строгим контролем; хотели быть открытыми всему миру, но за миром не поспевали; хотели вести публичную дискуссию, но при первых же словах критики сажали человека за решетку. Подобное всегда неизбежно терпит крах.
«НЕРОН»: Собственно, не такой уж оригинальный тезис.
Велькамп: У меня нет никаких претензий на оригинальность. Я хочу идти по следу событий и не терять его. События сами по себе достаточно оригинальны, если не причесывать их все под одну гребенку.
«НЕРОН»: Госпожа Велькамп, мы позволим себе еще раз затронуть вашу нынешнюю ситуацию. Руинная территория и ее обитатели считаются чем-то исключительным, особенно если вспомнить, что здесь происходило при хунте. Вы ощущаете свою исключительность?
Велькамп: Сначала я переехала сюда, чтобы находиться как можно ближе к объекту своего исследования. И я с удовольствием живу здесь, потому что рядом со мной множество интересных людей. С большинством у меня контакты довольно поверхностные, но все знают друг друга, а такие события, как открытие библиотеки две недели назад, очень сплачивают людей. У нас на территории царит волнующая атмосфера.
«НЕРОН»: Есть аналитики, которые считают, что здесь можно увидеть образы жизни будущего.
Велькамп: Господи, не знаю. Я не знаю, как все это будет развиваться. Будущее — не моя область. Я — историк.
«НЕРОН»: Госпожа Велькамп, благодарим вас за беседу.