Невеста Лесовика (СИ)

Глава 7

Девчушка, что за мной следом шла, подтолкнула меня легонько в спину, мол, решительнее. И я решилась. Шагнула в палату, а там, почему-то народ собрался. Немного, но было. И не служки какие, а то ли вельможи, то ли ещё кто важный. Одеты, в общем, были они хорошо.

А на другом конце палаты царь стоит. Тоже в жениховских одеждах — красная косоворотка с белой вышивкой, портки, те, что портниха принесла, и сапожки тоже кожаные, дорогие. Красив стоит, широкоплеч. Как ещё косоворотка не трещит на нём. Если бы чужую надел, не ту, что под него пошили, точно бы треснула по швам — настолько он плечист.

У меня от волнения к горлу ком подкатил, голова закружилась. Не знаю, как на своих двоих до него дошла и не повалилась где-то по дороге.

— Примерка чудная какая-то, — прошептала, разглядывая его.

Возле нас невесть откуда нарисовался дедок в расшитых одеждах да с лентами в руке.

— Вложи-ка свою ладонь в ладонь жениха, — приказал мне, и я без задней мысли ладонь-то и протянула. А сама сообразить не могу, чего это такое происходит.

Лесовик зато, в отличие от меня, потерянным не выглядел. Улыбался стоял, руку мою уверенно взял и кольца в неё зачем-то положил. А дедок этот как давай нас лентами обвязывать. Начал с рук, а потом уже и вокруг плеч пошёл. И крутит от меня к Лесовику, от Лесовика ко мне. Сотворил из нас веретено какое-то.

— Чего это он делает, а? — спросила у Лесовика шёпотом.

— Венчает, — ответил Лесовик, тоже тихо. Так, чтобы только я услышала.

Я на него глядь, потом на дедка, потом снова на Лесовика. Пока смысл до меня-то и не дошёл.

— Как венчает? А ежели я не согласна? — возмутилась уже не так тихо.

— А чему тут противиться? — спросил Лесовик, а сам настороженный, будто к бою готовится. — Ты же мне невеста?

— Ну, невеста. Но случайная же. И вообще, у нас на селе принято сначала согласие у девицы испрашивать. Потом у её родителей. А уже потом и свадьбу планировать. Где эти молодожёны, для кого я тут всё примеряла? — а у самой подозрение нехорошее закралось.

— Да вот же, те самые, — Лесовик развёл руками, насколько мог, потому что ленты мешались.

— Ах, вот ты какой… — выдохнула я разочарованно. — И ведь чувствовала, что лукавил где-то. Но чтобы так! — кольца ему на ладонь переложила и стала вертеться, пытаясь из лент выпутаться. Но дедок работу свою сделал на совесть. Сразу видно, вязал на всю жизнь. Ещё б уточнял, тех ли вяжет. Вот хорошо бы было.

— Да постой, — попытался остановить меня Лесовик. — Не горячись.

— А вот и буду! Буду горячиться, — и завертелась ещё яростнее.

Лесовик сделал шаг ко мне, я два — от него. Ленты между нами натянулись струнами. Я попятилась дальше, увлекая за собой Лесовика, и только тогда поняла, что зря, когда поздно было. Если б не связанные, мы бы с ним ой как славно поругались, но из-за лент этих…

Я, пока пятилась, оступилась немного, качнулась вбок, а Лесовик, ко мне приколоченный, — в другой. И так мы, юлой вертясь, и рухнули вместе на пол. Лесовик первым, я — на него. Коленкой в живот угождая, а лбом куда-то в подглазье. Царь жалобно взвыл, я испуганно вскрикнула. И начала из лент этих гусеницей вылезать. Когда выпросталась, смотрю, а народ по палатам испуганно носится, причитает, царю что-то к глазу прикладывает. И на меня косится неодобрительно.

Я, испугавшись собственных дел, ползком, ползком и к выходу. Как выползла из палат, понеслась по коридору наружу, а оттуда по дороге к окраине города. Туда, где народу поменьше.

— Ох, да я, — выдохнула, когда уже городские дома заканчивались. — И чего мне прямо не стоялось?

Прошла чуть дальше, где луга начинались, и всплеснула возмущённо руками.

— А ему чего прямо не говорилось? Не мог, что ли, как есть сказать? Я, может, в целом не против была бы. Если б он нормально предложил. А теперь-то уж что? Поздно. Опозорила и его, и себя, — от досады даже слёзы к глазам подступили. Вот вечно я так, натворю чепухи не подумав, а потом как в глаза людям смотреть? Какая из меня теперь царица?

Оплакивая свой несостоявшийся брак, я поплелась дальше по дороге. Оно мне там, может, и делать-то нечего было, в этом «дальше», но и во дворец возвращаться теперь как? Пустила я слезу скупую и иду куда глаза глядят. А глядели они в сторону речки.

В голове всплыло предупреждение Степана, что сначала надобно в воду поглядеть, нет ли там кого. А уж потом приближаться. Я, как он учил, так и сделала. Подкралась тихонечко и заглянула. Вода прозрачная-прозрачная, аж дно видно. И ни одной русалки на этом дне. Ни одного водяного.

— Сочиняют пугалки всякие, — выдохнула я, подходя чуть ближе и присаживаясь на валун у берега. Он, на солнце нагревшись, жёгся даже через одежду. — И что нам делать-то теперь, Агнешка? — спросила у себя, но ответить ничего не нашлась. А вместо этого стала напевать себе под нос песню одну, грустную. Сначала тихо-тихо, а потом уже и в голос.

Сижу, горюю. Да так, что и река вместе со мной закручинилась. Журчанье поддакивало в такт словам, булькало да переливалось. И хорошо так у нас с ним выходило, почти что дуэтом. А эхо какое над рекой понеслось… Будто многоголосье. Эх, красота! Душа моя развернулась широко-широко, и так спокойно мне стало.

Убаюканная собственным голосом, я сползла с валуна на траву, спиной о камень опёрлась да и прикрыла глаза, солнышку лицо подставляя. Вдруг овладела мной такая дремота, что ну невмочь. И захотела бы побороть её, не смогла бы.

Тут-то, когда уж и сон мной почти овладел, что-то холодное и мокрое как вцепится мне в лодыжку да как поволокёт. Я глаза-то насилу разлепила, а там!.. Русалка. Зелёная, волосьями по берегу волочит и пальцами своими за лодыжку мою цепляется. Сарафан мой от волока этого задрался, кокошник набекренился и сполз. Я как давай орать и отбиваться.

Тогда эта волосатая уже и второй рукой уцепилась, а на подмогу ей ещё одна из воды вылезла. Вдвоём они со мной совсем уж без труда управились. Заволокли в воду и потащили. Думала, топить будут, а нет. Волокут, но дыхнуть дают то и дело.

— Пустите! — ору на них, а сама думаю, понимают ли они вообще по-человечьи. Злыдни такие. — Куда вы меня тащите? На кой я вам сдалась?

Ну вот… Что за судьбинушка у меня такая? Сначала на жертвенник волокли, потом в лесной край, а теперь вон — глянула, куда тащат — в болото!

— Ах, — допетрило до меня, — к хмари, что ли, волочите? Мало ей вас, ундин?

Эти нелюди, осерчав, что я на них ругаюсь, раз — и нырнули поглубже. Я на полуслове с открытым ртом воды-то и нахлебалась. Потом, когда снова вытащили меня на поверхность, орать больше не стала. Не утопили, и на том спасибо. Если с ними договориться не выходит, может, с хмарью этой беседу налажу.

В памяти всплыл Лесовик, уделанный тиной и израненный.

«Ну, или не налажу», — подумалось в отчаянии. — «Но, с другой стороны, должна же она сказать, зачем меня притащить к ней велела». — На том я и успокоилась. Руки по воде распластала и принялась в небо глядеть. Пусть эти русалки, раз уж им так хочется, гребут и работают. А у меня, может, жизнь на волоске повисла. Потому надобно каждым мгновением наслаждаться.

Плыть до болот оказалось недолго. Я быстро почуяла, что мы почти добрались. В воздухе застойной водой пахнуло, река помутилась и начала расползаться в стороны. Вместо берега — оголённые корни деревьев да ряска. И дымка какая-то над поверхностью стелется.

Над поверхностью — дымка, а надо мной — туча. Небо нахмурилось так, будто вот-вот разразится дождём.

— Ну уж хоть ты бы на меня не серчало, — пробубнила я, расстроившись, что даже и на небо чистое перед смертью не насмотрюсь.

Русалки ногами бултыхают, да тащат меня и тащат, а я всё гадаю, как в этих болотах хмари живётся? Смрадно здесь и безрадостно. И ни одного островка почти. Как же тут жить?

Но недолго мне гадать да дивиться пришлось. Когда туман над болотами загустел до белёсой пелены, русалки, наконец, к чему-то причалили. Одна на ошмёток суши залезла и начала меня вытягивать. Вторая помогает ей и из воды меня подталкивает, а я им тихонечко не мешаю. Пусть вынимают, пока не передумали. А то больно неприятно по таким заводям плавать. На суше-то всяко лучше.

Вынулась на мягкую траву, по-топкому проминающуюся, и снова легла. В небо гляжу. А на нём уж не тучи, а какой-то апокалипсис. Почернело всё, забурлило и крутит ветром, крутит. Али царь лесной на побег мой гневается? Или не на побег, а на фингал, который я под его глазом-то оставила. Скорее второе.

Как вспомнила о своих чудачествах, так взвыть от стыда захотелось. Может, и неплохо это, что хмарь меня к себе утащила? Теперь у меня и оправдание есть, чтоб честному люду в глаза не смотреть и не виниться перед ними. Я ведь всё это не специально делаю. Оно у меня само получается. А вот извиняться специально приходится. Само никак, к сожалению.

Лежу я, значит, русалками стерегусь, о позоре своём думаю, а надо мной, небо грозовое застилая, как нависнет!.. Ох, и слово-то подобрать не могу. Тиной увешанное, крючковатое, долговязое какое-то. Я при виде этого как заору и ногой как дёрну. Русалка от меня еле увернулась. Так бы зарядила ей промеж глаз.

— Чего кричишь-то? — возмутилось тинистое, а голос хоть и хриплый, но женский. — Болотниц никогда не видела?

— Ах… хмарь! — сообразила я.

— Обзываешься? — зашипела она. — В твоём ли положении обзываться?

— А разве это обзывательство? — удивилась я. Смотрю на это нечто и думаю: «Ну, хмарь. Как есть хмарь. Безо всяких преувеличений».

Крючковатое засипело как-то не по-человечьи и, глядь, начало меняться. Долговязость сморщилась до обычного роста, тина на голове начала в волосы зелёные обращаться, а телеса округлились немного и стали женскими. Через минуту рядом со мной стояла уже и не хмарь, а зелёная девица. На любителя, конечно, но в целом можно отнести к симпатичным.

— Лесовик научил? — спросила она обиженно. — Про хмарь-то.

Сдавать царя не хотелось, но и правду скрывать странно было бы. Кто б ещё меня мог научить, если не он?

— Угу, — кивнула я. — Но он это любя. По-доброму. — А у самой в голове его слова звучат: «Вот же хмарь болотная. Ядовитая зараза».

— Знаю я, как он по-доброму, — сощурилась Болотница. — Ну ничего. Ещё посокрушается об этом, — и оскалилась. Сначала думалось, что она зарычит. А нет, оказывается, это она так улыбалась. Радовалась каверзе.

— Степан говорил, что царя лучше лишний раз не злить, — подметила я. — Может, ну его, это сокрушение? Пусть вон русалки твои оттащат меня по-тихому обратно на бережок, положут, как было, у каменюки и сделают вид, что не при делах. А я, вот ей-ей, скажу Лесовику, что сама в реку залезла. Искупаться.

Болотница зыркнула на меня, ряской и тиной уделанную, в сарафане изгвазданном да и хмыкнула.

— Да кто ж поверит тебе, что ты это сама? А если поверят, то я ещё добавлю, — пообещала она. — Чтобы сомнений не оставалось.

Вот же, правда, злыдня болотная. Чего я ей такого сделала?

— Ну, посокрушается он, и что? — спросила обиженно. Сокрушаться ему, а в ряске плавать почему-то мне. Такое себе удовольствие. Пусть бы тогда сама его как-нибудь и сокрушала, без моей помощи. И сарафан жалко… Приподнявшись на локтях, глянула на свой наряд. Сарафан-то ладно, но передник!.. Расшитый, дорогущий, сколько дней и ночей мастерицы над ним сидели, представить страшно. Он-то явно давно лежал, дожидался своего часа. И вот, дождался, наконец.

— Расстраиваешься? — спросила хмарь довольным голосом. — И правильно. Нечего чужих женихов уводить.

— Никуда я его не уводила. Он сам меня принёс. И вообще сказал, что с тобой ни о чём не обещался, — начала я зачем-то оправдываться. Хотя перед кем там было оправдываться? Уволокла меня невесть куда и, главное, по всему видно, отдавать без боя не собирается. А я ещё в оправдания пускайся. Видите ли, неудобно на берегу сидела. А её берег, что ли? И царь, что ли, её?

— Не обещался?.. — прошипела Болотница, и от воды пахнуло какой-то тухлятиной. Аж в носу засвербело, и глаза заслезились.

— Ну, это его версия, — сказала я примирительно и, покряхтев, поднялась на ноги. — А что, соврал, что ли?

Она обиженно поджала губы. Видать, царь правду всё-таки сказал. Э-эх, знавала я девиц, которые сами себе с пареньком каким свадебку надумают, а потом в злодейства пускаются, когда тот оказывается против. Я и сама так однажды чуть замуж не вышла. Мысленно. Но от злодейств всё-таки воздержалась. А вот у хмари устоять не получилось, видимо. Пустилась во все тяжкие.

— У родителей у наших был уговор, — ответила Болотница. — Что их дети поженятся и поделят лес по-честному.

— Ага, вот как… А Лесовик что? — спросила я заинтересованно.

— Что-что, — Болотница снова оскалилась и теперь-то уж точно не улыбалась. Злилась она. Хорошо хоть не на меня. — Сама не видишь, что ли? Мало того, не послушался воли родительской. Так ещё и лес у меня попытался отнять.

— А я что-то гляжу, наоборот, — ляпнула я. — Ну… то есть… Степан сказал, что это болото к окраине леса подошло. А не окраина — к болоту.

— И подошло! Да. Потому что это должна быть моя земля.

Вот же эгоистка. Не видит разве, что в долине город стоит? Если это станет её землёй, то и города не останется. Будет вместо него ещё одна Моровка. А городок-то ладненький, красивый. Жалко было бы над ним такое учудить.

— Да лес-то вон какой большой. Болоться не хочу, — попыталась её урезонить. — Зачем же друг с другом ругаться?

— Заче-ем⁈ — взъярилась она. — Да затем, что, куда ни плюнь, везде его — ткнула пальцем в сторону долины — угодья. Что ни деревня, то у него защиты испросили. Что ни село, каждый год дань отправляют. А как дети у него родятся, им ведь тоже где-то надо жить. И их тоже кто-нибудь будет умасливать.

— Дети? — зацепилась я за самое главное. — Какие ещё дети? От кого?

Болотница зыркнула на меня уж как-то больно злобно. Мне даже неловко стало, хотя сама не поняла за что.

— Ты дуру-то из себя не строй.

Призадумалась я и допетрила, наконец. О моих детях-то речь зашла. Это ж меня сегодня под венец по-тихому отвели. И всё бы ладненько было, если б не перепугалась я почём зря.

— А что у него за дети будут, когда родятся? — спросила заинтересовано. — От человека б родились люди. А от Лесовика кто?

— Лесовики, — прошипела Болотница с нескрываемой ненавистью. — Лешие всякие.

— Но я-то не лешачиха, — ответила в своё оправдание. — Может, и они… ну… того. Людьми будут.

Болотница вздохнула и закатила глаза, мол, ты ещё что поглупее скажи.

А я, может, и сказала бы. Да только со стороны долины какой-то плеск доноситься начал. Будто кто-то из бочек друг друга водой окатывает. А порой и громыхало даже. Потише, чем гром, но всё-таки пугающе.

— Это что там такое? — спросила, отходя от кромки воды. Уж больно она какой-то взволнованной выглядела. Дрожала и волнами о траву билась. Совсем не по-болотному.

— А это жених твой пришёл, — ответила Болотница, скалясь в улыбке. Вот она вроде бы злилась и вредничала, а мне её даже как-то жалко стало. Это же надо так страдать и сокрушаться, чтобы в такие пакости пуститься пришлось. Она ведь это не от хорошей жизни, вредничает и мстит. От хорошей бы вон села на бережку, ножки в своё болото свесила и бултыхала ими, на небо глядючи. А что? Жизнь у неё вольготная. Ремеслом никаким заниматься не надо, города в подчинении у неё тоже нет. Русалок, разве что, в узде нужно держать. Но умеючи, это, наверное, недолго.

— И где он, раз пришёл? Не вижу я его что-то, — принялась в кусты вглядываться, ища Лесовика. Но там была только ряска да болото. И грохот стоял неприятный.

— И не увидишь, — ухмыльнулась Болотница. — На этот раз ему сюда не пробиться. Не только он умеет завесы делать. Только его завесы от людей, а мои от Лесовиков, — и рассмеялась злорадно.

Она-то рассмеялась, а я расстроилась. И чего мне теперь делать? Лесовик не спасёт, а сама я со всеми этими зелёными не управлюсь. Убежать бы, может, да и то некуда. Вокруг только топь.

— Идём, — поманила меня Болотница. — Покажу тебе твои новые хоромы.

Заслышав о хоромах-то, я изрядно удивилась. Где тут хоромам стоять, когда почва под ногами чавкает да проминается? Не проваливаешься, и на том спасибо. Но Болотница шла уверенно, поэтому я таки направилась за ней. А сама озираюсь, в поисках тех самых «хором».

Ну… «хоромы», конечно, слово оказалось неподходящее. Хибара — так бы я это назвала. Покосившееся, замшелое, с крышей полуразваленной. И оно, такое хибарное, стояло там не одно. Много их было разваленных этих избёнок. Одна за одной и вдаль уходили. И все во мху. И все почти что без крыш. Глазьями пустыми своими на меня взирают и спрашивают, мол, ну что, какие хоромы выберешь?

— Надеюсь, это не оно, — проблеяла я, на самом деле не имея этой надежды. Потому что откуда здесь что-нибудь ещё, кроме вот этого, разрушенного? Неоткуда здесь роскошествам взяться. За ними нужно в город Лесовика идти. Вот там всё по чину.

— Оно, конечно, — ухмыльнулась Болотница. — Выбирай, где жить будешь.

Вот вроде и молодец, конечно, что выбор даёт. Лесовик тот не спрашивал. Сразу к себе поволок. Но вот лучше уже, не спрашивая, во дворец, чем, спросивши, в хибару.

— А это, случаем, не Моровка ли? — заподозрила я.

— Константиновка, — ответила Болотница. — Но ваш люд Моровкой зовёт. Почему бы, интересно? — улыбнулась недобро.

— Ума не приложу, — ответила я, а сама очень даже прикладывала. — Вот, смотрю я что-то на хоромы эти. И не нравится мне. Я бы с радостью у себя переночевала. А утром — чуть свет! — приплыла бы под стражу к вам. Даже слово могу дать. Честное.

— Нужны мне твои слова, — отмахнулась Болотница. — Вы, кто ноги от меня унёс, никогда не возвращаетесь. Хоть бы и обобещались. Выбирай, говорю. А то я сама за тебя выберу. Вон тот, — показала на дом совсем без крыши. Косой весь. Стены и те вот-вот развалятся. Жить в таком уж точно нельзя.

— Хм… — призадумалась я. Противиться-то уже смысла нет. Бежать некуда. Лесовика не жди. А жить где-то надо. — Тогда, может, вот этот? — показала на небольшой домишко недалеко от окраины. Он хоть по размеру и скромный был, но на вид держался бодро. Не скособочился. И крышу почти сохранил. В таком хоть спать не так страшно будет. Не нужно бояться, что завалит гнилыми брёвнами.

— Ну, живи в этом тогда.

— А долго? — спросила я, не зная, к чему готовиться. Уж вряд ли эта хмарь хотела со мной дружбу водить. Может, поиграется она и надоест ей.

— Долго, — оскалилась она. — Обратно вернуться уже не надейся.