Наш двор

Бытовые условия

То, что у нас во дворе называли бараком, на самом деле было странной формы кирпичным домом, построенным неизвестно когда. Время изъело кирпич, он покрылся желтоватым налетом и легко крошился. Его кусками дети расчерчивали асфальт во дворе для «классиков». Барак порос мхом, а на его крыше покачивалась тоненькая березка, нашедшая в одной из щелей достаточно земли для укоренения и жизни.

Внутри барака было несколько огромных коммунальных квартир с дощатыми полами, бесконечными коридорами и общими кухнями, где царил вечный чад и гвалт, а мокрое белье с протянутых тут же — а где еще? — веревок падало прямо в суп. На высоких потолках проступали пятна плесени, похожие на очертания неведомых зеленых континентов, полы проседали, штукатурка сыпалась со стен, в санузлах вечно что-то протекало и лопалось. Бытовые условия в бараке, по общему мнению, были совершенно невозможными для нормальной жизни.

Но каждый раз, когда речь заходила о сносе с расселением, в бараке поднимался ропот.

— Снесут-то они снесут, — говорили встревоженные жильцы. — А вот построят-то что?

— Ломать не строить, — соглашались другие. — Впендюрят на место барака многоэтажку, а нас — в Новые Черемушки.

Почему-то именно Новые Черемушки стали для обитателей нашего двора символом окраинного спального ада, бесконечно далекого, а оттого еще более ужасного.

Ропот ширился, жильцы уже обсуждали, как и куда подавать коллективную жалобу на незаконное выселение в Новые Черемушки, и обещали в случае чего «костьми лечь». А потом выяснялось, что никакого сноса с расселением в ближайшем будущем не планируется — то ли передумали, то ли сроки перенесли, то ли это вообще были одни только слухи, и барак останется на своем месте на веки вечные.

— Да тут же невозможные бытовые условия… — с некоторым облегчением вздыхали жильцы и разбредались обратно по своим сумрачным комнатам.

Барак, спрятавшийся за старинным особняком и гаражами, как будто сам стыдившийся своей внешности, был самым неприметным домом у нас во дворе. Многие из тех, кто вырос здесь и знал каждый тополь, каждую песочницу, помнили барак лишь как некое бурое пятно на дальнем плане. Формой этот неуклюжий дом напоминал треугольный кусок сыра «Российский», в котором иногда попадались таинственные пластмассовые цифры, — эти цифры выковыривали и собирали, особой удачей считалась пятерка, сулившая отличные оценки… А вот цифру, стоявшую на кирпичном боку барака, мало кто помнил, и вдобавок она, как и все остальное, постоянно отваливалась.

Но однажды барак все-таки привлек к себе внимание. Более того — он прославился. И даже, говорят, вошел в позднейшие городские легенды — хотя, возможно, его перепутали с другой развалюхой, старым детским садом в соседнем квартале, где однажды воспитательница во время тихого часа повесила семерых детей, а потом повесилась сама.

Так вот, тот детский сад и наш барак — это совершенно разные здания.

Началось все в коммуналке на первом этаже, которая из-за всяких расположенных по соседству технических помещений была поменьше остальных. Жильцами она, правда, все равно была набита плотно, под завязку, но жили дружно. Многие обитатели более респектабельных домов считали, что барачные коммуналки населены сплошь деклассированными элементами, пьющими и нищими, вдобавок еще и наверняка отсидевшими — а кто еще согласится там ютиться. Особо трепетные мамочки даже запрещали детям играть рядом с бараком, но тщетно — там были лучшие места для пряток. Детские крики под окнами крайне раздражали пожилых супругов Сырко, живших в той самой коммуналке на первом этаже, в ближайшей к входной двери комнате. На табличке под дверным звонком значилось, что к Сырко нужно звонить один раз, поэтому все малолетние хулиганы, звонившие в дверь и убегавшие — просто так, из незамутненной детской вредности, — тоже, как правило, приходились на долю супругов и вынуждали кого-нибудь из них плестись к двери и смотреть в глазок — только чтобы убедиться, что лестничная клетка пуста. По слухам, супруги ненавидели детей настолько, что Сырко-муж лично под покровом ночи раскидывал на близлежащей детской площадке гвозди и осколки стекла, а качели мазал дегтем. Правда, никто не мог похвастаться тем, что лично напоролся на гвоздь или испачкал юбочку, но многие рассказывали, как друг одного знакомого сильно порезался стеклом в песочнице, и пришлось зашивать, а сестра одноклассника наступила на гвоздь, и он вонзился ей в ступню на всю длину…

Так или иначе, Сырко-муж, располагая как пенсионер большим количеством свободного времени, целыми днями покрикивал на особо шумные детские компании из окна, выражений особо не выбирая. Его супруга пыталась воздействовать на юных варваров морально, походя к ним и объясняя, что нельзя ломать ветки, нельзя кидаться песком, нельзя драться, нельзя громко вопить, нельзя гонять голубей, нельзя бросать мяч, нельзя лазать по деревьям… Дети из нашего двора очень боялись супругов и, разумеется, подозревали в них маньяков.

К их соседу Рему Наумовичу относились совсем по-другому. Рем Наумович тоже был человеком пожилым, инженером на пенсии, но сохранил гибкость ума, почти юношеский энтузиазм и, что самое главное, страсть ко всяческому изобретательству и рационализаторству. Он постоянно писал в газеты и журналы, в рубрики «Маленькие хитрости» и «Домашний мастер», а если его советы публиковали — вырезал их и бережно хранил в особой папке. К примеру, для безопасного хождения по льду Рем Наумович придумал приклеивать к подошвам сапог наждачную бумагу. Мух и комаров инженер советовал истреблять бадминтонной ракеткой, обмотанной липкой лентой, — это было гораздо эффективнее, чем караулить каждое залетевшее в дом насекомое с мухобойкой или ждать, пока они сами сядут на ленту. А рачительным хозяйкам рекомендовал положить почти пустой тюбик с кремом или зубной пастой на доску и с усилием прокатить по нему от нижней части к крышечке чем-нибудь цилиндрической формы — например, батарейкой, — чтобы сберечь и легко выдавить оставшуюся порцию ценного вещества. Для любимого кота Барсика Рем Наумович соорудил лесенку в одну доску от земли до своей форточки, а форточку оборудовал вращающейся дверцей, которую зимой можно было с легкостью заменить особой заслонкой, чтобы избежать потери тепла. Детей изобретатель обучал удивительным фокусам вроде того, как протолкнуть в бутылку яйцо, и почитался колдуном, но добрым.

Одно время кое-кто в нашем дворе был уверен, что Рем Наумович сойдется с другой обитательницей коммуналки на первом этаже, легчайшей старушкой Владленой Яковлевной. Уж очень хороша была Владлена Яковлевна с ее безупречной осанкой, всегда уложенной волосок к волоску прической и мечтательным, юным взглядом. И Рем Наумович с ней был неизменно галантен, чинил в ее комнате шкафчики, вкручивал лампочки и устроил на карнизе для штор веревочный механизм, чтобы их можно было открывать и закрывать, дергая за шнурок. Даже имена у Рема Наумовича и Владлены Яковлевны удачно сочетались, и она в честь Ленина была названа, и Рем расшифровывалось как «революция мировая». И что самое главное, так у них было бы целых две комнаты, это же почти настоящая отдельная квартира… Но что-то не заладилось — может, Владлена Яковлевна посчитала дело слишком хлопотным, может, они и вовсе не собирались выходить за рамки простых любезностей, а дворовые свахи-любительницы сами все за них придумали.

Две комнаты, то есть почти настоящую отдельную квартиру, занимали другие жильцы коммуналки, семья Кузиных. Правда, им все равно было там тесновато впятером. У Кузиных было трое сыновей, удивительно между собой похожих, чернявых, губастых, с лицами довольно нахальными или, как говорили у нас во дворе, «протокольными». Но в целом братья были вполне безобидными пацанами, и в детскую комнату милиции попадали не чаще остальных несовершеннолетних обитателей барака. Все, за исключением разве что родителей, постоянно путали их и называли собирательно: Артем. Братья Кузины давно к этому привыкли и откликались, хотя Артемом был, понятное дело, только один из них, средний. Кстати, именно он подговорил остальных ребят из барака проучить Люсю Волкову из дома с аркой, решив, что это она разорила их тайник за вынимающимся кирпичом. Но от Люси быстро отстали после того, как ее папа побеседовал с ними по-человечески.

Еще одна комната, у самого туалета, уже много лет была заколочена. Там провалился пол, да и размерами комнатушка была не больше кладовки, поэтому претендовали на нее только Кузины, и то безо всякого энтузиазма — изредка писали в ЖЭК, где от них вяло отмахивались. А когда-то, еще до того, как плесень окончательно съела доски, там жили старик и его внучка. Уже никто не помнил, как звали того старика, но рассказывали, что вида он был необыкновенного, как на дореволюционных фотографиях, и даже носил бакенбарды. По слухам, он был не то бывшим генералом, не то академиком, много лет отсидевшим в лагерях. Сам старик ничего о себе не рассказывал, жил тихо и умер тоже тихо, в любимом кресле с резными подлокотниками, которое занимало едва ли не половину комнаты. Внучка проснулась утром и увидела, что он сидит в своем кресле с почерневшим лицом и вывалившимся языком. А через неделю после похорон соседи услышали из комнаты жуткие хрипы, вбежали туда и увидели, как внучка бьется в том самом кресле, хватаясь руками за горло. Ее подняли, уложили на кровать, и она сразу затихла, а на шее у нее проступили темные кровоподтеки. После чаю с водкой и компрессов внучка шепотом рассказала, что впервые со смерти деда села в его кресло — и увидела его самого, уже изрядно подгнившего. Он молча ухватил ее за горло костяными пальцами и начал душить, а в его пустых глазницах тлели зеленоватые огоньки… Кресло в тот же день выбросили, засунули подальше в темную щель между бараком и жэковским особняком, а внучка вскоре уехала, никому не сказав новый адрес. Кресло долго гнило среди битого кирпича и сныти, самые отчаянные смельчаки из дворовых детей садились в него на спор, но мертвеца больше никто не видел.

А напротив заколоченной комнаты, через стенку от Владлены Яковлевны, жила сдобная и одинокая дама Лариса с дочерью, тоже сдобной и одинокой. Обе работали в местной булочной, что очень им шло, и пользовались популярностью. Супруги Сырко и Кузины-старшие с возмущением говорили, что к Ларисе постоянно шастают какие-то мужики, а это все-таки квартира, где живут приличные люди, а не проходной двор или того хуже. Владлена Яковлевна защищала Ларису — она, мол, женщина хорошая, работящая, да и в возрасте уже, не стала бы она развратом всяким заниматься, это не к ней мужики шастают, а, наверное, к ее дочери Наташке. Сходились на том, что шастают к обеим, и в глазах Сырко-жены и Кузиной одновременно вспыхивала жгучая зависть.

Вот такой расклад был в коммунальной квартире на первом этаже, когда все началось. И началось, как водится, внезапно — все у нас во дворе давно знали, что даже во сне следует сохранять бдительность и быть готовыми к тому, что в любой момент может произойти непонятное.

Глубокой ночью, когда все в квартире давно спали, в ванной комнате прямо из стены забил фонтан горячей воды. Коммуналку заволокло паром, в котором метались ошалевшие жильцы, ничего спросонья не соображавшие. Кто-то тащил ведра, кто-то спасал деньги и документы, кто-то искал в сыром мареве дорогу к входной двери. Главе семейства Кузиных, который пытался ликвидировать гейзер самостоятельно, обварило руки. В конце концов жильцы эвакуировались на улицу — благо было еще не холодно, конец августа, — и расселись там, нервно позевывая, на лавочках и на вытащенных в панике чемоданах. Рем Наумович оглаживал завернутого в шарф Барсика и с тревогой поглядывал на окно своей комнаты.

— Ну разве ж тут можно жить! — плакала сдобная Лариса, оставившая в комнате шкатулку со всеми жемчугами, янтарями и бабушкиными золотыми коронками. Ее утешали и соглашались, что жить в таких условиях, конечно, нельзя. Только на прошлой неделе в ванной сгорела водонагревательная колонка, плевалась сажей и кипятком, а теперь это…

Наконец бригаде сантехников удалось устранить течь, и жильцам разрешили вернуться обратно в квартиру. Кузина, Лариса и Наташка еще несколько часов возились в коридоре с тряпками и ведрами, Владлена Яковлевна пила корвалол, а Кузин-отец лежал в постели, уложив забинтованные руки поверх одеяла, кряхтел, стонал и матерился вполголоса.

Успокоилась коммуналка только к рассвету. И еще долго гудели и бурлили где-то внизу, в подвале, трубы, а в стенах потрескивало. Младший из братьев Кузиных, когда ему удалось наконец задремать, проснулся от отчетливого тяжкого вздоха над самым ухом. Батя опять страдает, решил он и тут же провалился обратно в сон, так и не успев вспомнить о том, что отец спит в другой комнате.

После ночной катастрофы в ванной перестал включаться свет, дощатый пол в коридоре немного покоробило, а из квартиры еще долго не выветривался сырой горячий дух. Жильцы забыли о случившемся почти сразу же — они к подобному давно привыкли.

Еще через пару дней сорвался со стены шкафчик на общей кухне — побило посуду, рассыпалась по всему столу соль, пропало пюре Владлены Яковлевны — в него попали осколки и всякий мусор. Но Владлена Яковлевна гораздо больше расстроилась из-за соли — к ссоре же.

Ссора грянула тем же вечером: Сырко-мужа чуть не убило велосипедом «Школьник», который висел в общем коридоре под потолком на гвоздях и штырях. Велосипед принадлежал братьям Кузиным, и оба Сырко давно возмущались его в буквальном смысле подвешенным состоянием: во-первых, коридор общий и его нельзя захламлять, во-вторых, у Кузиных целых две комнаты, а значит, место для велосипеда найдется, и в-третьих, это же опасно. Глава семейства Кузиных, который сооружал подвесную конструкцию при содействии Рема Наумовича, отвечал, что раньше барак рухнет, чем велосипед.

Он оказался неправ: барак остался стоять, а «Школьник», мелодично звякнув, упал на шедшего в уборную Сырко-мужа, сильно ударил его рулем по голове, повалил и придавил к полу. Сырко барахтался под велосипедом, как покалеченный жук, очки разбились, и кровь из рассеченного лба заливала близорукие глаза. А выскочившая на его крики супруга в довершение всего споткнулась о кузинский таз для белья, который те будто нарочно поставили прямо под соседскую дверь.

Скандал вышел страшный. Сырко грозились пойти в милицию и написать заявление, а пока отправились в травмпункт. Кузина кричала, что они клевещут, и она никогда не ставила таз им под дверь, она сама этого таза уж неделю не видела, так что вывод может только один — Сырко сами уперли таз и теперь пытаются свалить с больной головы на здоровую. Кузин-отец с Ремом Наумовичем разглядывали стену. Судя по всему, все гвозди и штыри, на которых держался велосипед, выпали из нее одновременно. Прямо как с тем шкафчиком на кухне — там тоже отвалились все крепления сразу.

— Совсем стены гнилые, — озабоченно сказал Кузин, разведя забинтованными руками.

— А что вы хотели? — вздохнул Рем Наумович.

Той же ночью жильцов коммунальной квартиры разбудил шум в коридоре. Как будто кто-то с грохотом катил по дощатому полу большой и тяжелый шар. Когда из комнаты высунулась рассерженная Кузина и включила свет, звуки стихли, но как только коридор погрузился обратно во тьму — возобновились с новой силой. К грохоту катящегося шара прибавились размеренные, увесистые шаги. Кузина опять включила свет и заметила, что голые лампочки под потолком слегка покачиваются. Шум на этот раз не прекратился.

Скрипнула дверь, в коридор вышел, сонно щурясь, Рем Наумович. Постоял, послушал и шепотом спросил у Кузиной:

— Это что такое?

— Да в четвертой опять, — с ненавистью прошипела Кузина. — У Вовки с Анжелкой гулянка. Мало им ментов вызывали…

Она скрылась в комнате, вернулась со шваброй и громко постучала черенком в потолок. Шум утих, после чего сверху отчетливо трижды постучали в ответ. Кузина выругалась и принялась колотить в потолок так, что побелка и штукатурка посыпались кусками, а недоумевающие жильцы в пижамах и ночных сорочках, зевая, выползли в коридор.

Наконец очередной отколовшийся пласт штукатурки обнажил переплетение дранки. Кузина опустила швабру. Воцарилась полная тишина — ни стука, ни катящегося шара, ни шагов. Кузина торжествующе сплюнула, и все разошлись обратно по комнатам.

С утра приходили ругаться соседи сверху, утверждали, что ничего они по коридору не катали и гулянок у них не было, а их самих перебудил среди ночи оглушительный стук снизу. Но все знали, что верить им нельзя, особенно Вовке с Анжелкой.

С тех пор ночные стуки слышались в квартире постоянно. Было совершенно очевидно, что это мстят жильцы четвертой квартиры. Рем Наумович приобрел в аптеке беруши, Кузины стали затыкать уши на ночь ватой, а Владлена Яковлевна с беспечной улыбкой говорила, что она и так, слава Богу, глуховата, а потому спит как младенец и никаких посторонних шумов не слышит.

А потом Владлена Яковлевна, войдя ночью по какой-то своей надобности на общую кухню, увидела в свете бледной луны удивительную картину. Посреди кухни, балансируя на одной ножке, неторопливо кружился вокруг своей оси деревянный стул. Он делал это так изящно, что Владлена Яковлевна вдруг вспомнила, как в детстве мечтала танцевать в Мюзик-холле, как вертелась перед зеркалом в маминой шляпке и длинных бусах… И она заскользила в своих мягких тапочках по доскам вокруг танцующего стула, напевая что-то из своей любимой мюзик-холловской постановки, которая — она помнила как сейчас — называлась «С неба свалились».

Но кружащийся стул, подарив Владлене Яковлевне несколько прекрасных минут, вдруг взмыл под потолок и, в полном соответствии с названием постановки, свалился оттуда, разлетевшись на куски.

Соседи Владлене Яковлевне не поверили, сойдясь на том, что старушка совсем сдала из-за невыносимых бытовых условий. Даже Рем Наумович не поверил, и Владлена Яковлевна так обиделась, что больше не приглашала его на чай с вареньем.

Кто-то повадился открывать по ночам краны в ванной и на кухне, распахивать холодильники и громко хлопать дверьми. Жильцы слышали шаги в коридоре, но выследить диверсанта никак не получалось. Подозревали Владлену Яковлевну — мол, мстит за то, что никто в ее танцы со стульями не поверил. Рем Наумович предлагал посыпать пол в коридоре мукой, чтобы потом вычислить преступника по оставленным следам, но его предложение с негодованием отвергли — разве можно переводить продукт на такие глупости.

Потом случилось кое-что посерьезнее — Рем Наумович проснулся от неприятного першения в горле и учуял запах гари. Он поспешно выбежал в коридор, который уже затягивала пелена дыма, и постучал во все двери с криком «Пожар!». Потом вернулся к себе и схватил Барсика, чтобы вынести его из квартиры. Но Барсик вдруг зашипел, с протяжным воем вывернулся из рук Рема Наумовича и выпрыгнул в форточку. Рем Наумович прожил с этим негодяем семь лет, но такое поведение наблюдал впервые. Он вздохнул, вышел из комнаты в одиночестве и запер дверь на ключ.

Жильцы коммуналки привычно расселись на лавочках и чемоданах вокруг дома и с интересом наблюдали за снующими у подъезда пожарными, которые начали было разворачивать брезентовый рукав, но потом свернули его обратно, побегали еще немного и разрешили всем возвращаться в комнаты. Жильцы переглянулись — они с трепетом ждали пламени в окнах и героической борьбы с ним, но до сих пор не увидели ни единого огонька. Только Рем Наумович вздохнул с облегчением и первый зашел в квартиру. Подергал дверь и совсем успокоился — нет, не открывали.

Как оказалось, горело развешанное на веревках в ванной белье — и только оно. Пожарные снисходительно объяснили, что так бывает — колонка же газовая, огонь из горелки перекинулся на майки с простынями. Но Лариса с Наташкой, которым и принадлежало сгоревшее белье, утверждали, что это невозможно: стирку они устроили накануне вечером, все было мокрое и никак не могло загореться от колонки. Пожарные покачали головами — вот, мол, бабы, — и уехали. Лариса с Наташкой продолжали доказывать уже соседям, что белье было мокрое, с него даже капало… Жильцы тоже покачали головами — вот, мол, бабы, — попеняли на невыносимые условия и разошлись, оставив Ларису с Наташкой отмывать закопченные кафельные стены.

На следующий день сгорела книжная полка в комнате Рема Наумовича, пока тот ходил искать сбежавшего Барсика. Любопытствующих соседей инженер к себе не пустил, но запах гари опять чувствовался по всей квартире.

— Проводка, — уверенно заявил Кузин. Его обваренные руки начали заживать и теперь безбожно чесались.

— Или обогреватель, — откликнулся Рем Наумович. — Узконаправленный поток горячего воздуха…

— Что ж вы обогреватель без присмотра оставляете?

— А вы предлагаете мне мерзнуть?

— Сами мерзнем, — насупился Кузин. — Но за обогревателем следим…

От назревающей ссоры жильцов отвлек стук, гораздо более громкий и отчетливый, чем тот, который они привыкли слышать по ночам. Звук явно доносился из кухни. Надеясь поймать наконец тайного хулигана, Рем Наумович с Кузиным бросились туда — и застыли на пороге.

Дверца кухонного шкафчика, в котором хранилась посуда, открывалась и захлопывалась сама по себе. Как будто кто-то привязал к ручке веревку и дергал за нее — об этом и подумал сразу Рем Наумович, но никакой веревки не увидел.

— Сквозняк? — неуверенно предположил Кузин.

Из шкафчика выплыла тарелка с золотистой каемкой, зависла на несколько секунд в воздухе, вальяжно покачиваясь, — и полетела прямо в них. Жильцы еле успели отпрыгнуть в разные стороны, и тарелка разбилась о стену.

Так обитатели коммунальной квартиры были вынуждены признать, что у них действительно творится какая-то чертовщина. А вскоре об этом начали поговаривать и во дворе.

Владлена Яковлевна торжествовала — вот, мол, не верили, говорили, что сдала старушка, так получайте. Но радость была недолгой — вскоре у нее самой разлетелся вдребезги фамильный хрусталь в серванте, причем застекленные дверцы оставались закрытыми. Сначала Владлена Яковлевна услышала некий звук, тонкий и ноющий, как будто жалобный, но при этом удивительно неприятный. Звук нарастал, и Владлена Яковлевна уже начала накручивать ватку на вязальный крючок, чтобы поковыряться в ухе, — это иногда помогало от неведомо откуда идущего звона и шума. Но тут задребезжали хрустальные бокалы в серванте, а спустя мгновение, когда звук стал особенно громким и пронзительным, они буквально взорвались, засыпав все полки мелкими осколками. Владлена Яковлевна очень расстроилась — она с детства любила наблюдать за огоньками, переливающимися в граненом хрустале, от них само собой возникало смутное предвкушение праздника, многолюдного семейного застолья. Давно уже некому было садиться за стол, но предвкушение оставалось…

Потом ночью кто-то стаскивал одеяло с Наташки. Похолодало, и Наташка укрывалась поверх обычного еще одним, теплым, местами прохудившимся, из которого лезла вата. Сначала она решила сквозь сон, что одеяло сползает с нее на пол под собственной тяжестью, и подтянула его обратно. Одеяло снова съехало куда-то к ногам, Наташка снова его подтянула, и так несколько раз. А потом одеяло вдруг накрыло Наташку с головой, укутало ее в себя, завернуло в тугой кокон. Вот тут Наташка наконец проснулась и забилась в ужасе — ей стало нечем дышать, вата лезла в рот и в ноздри… Шум и приглушенные крики разбудили Ларису, та включила свет и выпутала дочь из одеяла. Та плакала и клялась, что ничего ей не померещилось и она действительно чуть не задохнулась. Наташка связала взбесившееся одеяло бельевой веревкой и, не дожидаясь рассвета, пошла и выкинула его на помойку.

Дальше случилось возмутительное. Поздним вечером, уже собираясь ложиться спать, жильцы вдруг учуяли отвратительный запах, как будто рядом с бараком остановилась ассенизаторская машина или где-то неподалеку разверзлась выгребная яма. Обнюхав все углы в своих комнатах, они вышли в коридор — и увидели на обоях бурые письмена. Обои были, конечно, выцветшие и ободранные, и по-хорошему их давно пора было менять — жильцы просто никак не могли договориться, кто этим займется, — но всякой дрянью на них еще никто не писал. Писали ручкой, чтобы номер телефона не забыть или если вдруг обругать кого-то захочется, а в глаза неловко — это бывало, но чтобы такое…

Письмена обнаружились возле туалета и рядом с дверью Рема Наумовича. Это были какие-то каракули, напоминающие кардиограмму, но пожилой инженер, зажав нос платком и тщательно их изучив, заявил, что вроде бы различает там буквы «е» и «р» — хотя это, конечно, может быть и латинская «п»…

Вонь стояла ужасная. Женщины плакали— в отличие от всех предыдущих, это происшествие было какое-то очень уж оскорбительное, — а потом привычно отправились за ведрами и тряпками.

Жильцы подумали было, что хуже быть уже не может, но оказалось — может. Возобновились странные узконаправленные пожары — то займется огнем кухонное полотенце, то фикус в горшке вдруг вспыхнет, как неопалимая купина. Хлопали дверцы шкафов, вещи сами собой перемещались по комнате. Причем происходить все это стало не только ночью, но и средь бела дня, у всех на глазах. А ночью полтергейст — Рем Наумович объяснил, что по-научному это зловредное явление называется именно так, — начал драться. Сперва сам Рем Наумович проснулся от того, что его будто кто-то схватил и трясет за плечи. Он явственно ощущал, как к его коже прикасается что-то холодное, и слышал скрип пружин в матрасе. Рем Наумович попытался освободиться — и получил достаточно сильный удар в глаз. Потом еще один — в челюсть. Он хотел перехватить руку — или что там могло быть у невидимого противника, — как-то увернуться от ударов, но ничего не получалось. Таинственный хулиган сам оставил его, хлюпающего разбитым носом, в покое, напоследок вжав в матрас с такой силой, что у Рема Наумовича перехватило дыхание.

А следующей жертвой стал жэковский сантехник, живший этажом выше, в четвертой квартире. Причем ночи невидимый боксер дожидаться не стал — он поколотил сантехника прямо в ванной, где тот принимал душ. Ударил головой о колонку, повалил в ванну, облил напоследок ледяной водой, швырнул на кафель и оставил на полу, голого, в кровоподтеках и орущего благим матом.

На эти и последующие вопли из квартиры снизу поднялся любознательный Рем Наумович, и они с уже одетым, но все еще трясущимся сантехником долго и молча смотрели друг на друга. Даже глаз у них был подбит один и тот же — левый, только у сантехника фингал еще только формировался, а у Рема Наумовича уже налился лиловой спелостью.

Оказалось, что и в четвертой квартире мелкие бытовые аварии с недавнего времени стали происходить несколько чаще привычного. Даже вещи загорались, но жильцы грешили на девяностолетнего деда Борю, который по старинке упорно пользовался керосинкой. А Анжелка, жена Вовки-Лося из третьей комнаты, утверждала, что видела, как по кухне летали сковородки. Но это же была Анжелка, которая всем рассказывала, что к ней через зеркало приходили какие-то люди и «спортили» их с Лосем сына — вот никто и не обратил внимание на очередные ее бредни.

Сомнений быть не могло — полтергейст перекинулся и на четвертую квартиру, он расползался по бараку, как плесень.

У нас во дворе до сих пор теряются в догадках, кто именно позвонил тогда на телевидение. Версий возникало много, потому что, если говорить совсем уж начистоту, это мог быть кто угодно. Все тогда смотрели передачи про паранормальные явления, в которых ведущие рассказывали про летающие тарелки, иные измерения и призраков так убежденно и с такой тревогой, что от ощущения близости чуда смешанный со страхом восторг подкатывал к сердцу. Что-то похожее, наверное, чувствовали средневековые святые, созерцая в своих видениях райские сферы под воздействием не то благодати, не то спорыньи.

И книги про необъяснимое, которые тогда стали появляться в великом множестве, тоже читали все. Кто про гипноз читал, кто про карму и правильную ее прочистку, кто про телепатию и другие способы мысленного воздействия на окружающий мир, кто про таинственные научные эксперименты и случаи спонтанного самовоспламенения… Дети из нашего двора проверяли с помощью купюры на ладони, у кого биополе мощнее, и погружали друг друга в гипнотический транс, чтобы загипнотизированный рассказал о своих прошлых воплощениях (и он рассказывал, у всех в нашем дворе оказались необыкновенно увлекательные прошлые жизни).

В том, что смотрят сеансы телемагов и заряжают перед экраном воду в банках, обитатели нашего двора признаваться почему-то стеснялись, но когда приходило время очередной подобной передачи — двор резко пустел.

В общем, позвонить на телевидение мог любой. И кто-то это сделал.

Ближе к концу сентября, когда холодеющее солнце еще светило вовсю, в наш двор приехали телевизионщики. Они долго разматывали какие-то провода, устанавливали огромную камеру на штативе, галдели и снимались с места, как стая осенних птиц, чтобы устроиться чуть правее или левее и погалдеть уже там. Телевизионщики все пытались найти для барака выигрышный ракурс, но по понятным причинам ничего не получалось — барак смотрелся одинаково проигрышно со всех сторон.

Любопытствующие обитатели нашего двора столпились вокруг и высыпали на балконы — всякое у нас, конечно, случалось, но вот съемок пока не было. Но телевизионщики, отсняв, как импозантный ведущий встревоженно говорит что-то на фоне барака, ушли внутрь.

Они исследовали все углы в квартире на первом этажа — кроме, разумеется, заколоченной комнаты и жилища Рема Наумовича, в которое тот их не пустил, сказав с большим достоинством, что это вторжение в частную жизнь и должны же быть какие-то границы у их профессиональной назойливости. Другие жильцы, напротив, были рады такому неожиданному вниманию и возможности попасть в телевизор, с радостью позировали в кадре, но давать интервью стеснялись. Мычали, путали слова, перескакивали с одного на другое. Только Рем Наумович, опять же с достоинством, сказал, что да, наблюдаются некоторые явления, определить природу которых он затрудняется, но не теряет надежды найти им разумное научное объяснение.

Потом телевизионщики поймали старшего брата Кузина и попытались взять интервью у него. Кстати, выяснилось, что зовут его Максим.

— Ты лично наблюдал здесь что-нибудь необычное? — наседал импозантный ведущий.

— Трубу прорвало, бате руки ошпарило… — промямлил Максим и, подумав, вспомнил еще: — И говном кто-то стены измазал.

Ведущий моментально утратил к нему интерес и велел оператору заснять особо крупное пятно плесени на потолке, очертаниями напоминавшее не то лошадиную голову, не то Африку. Потом телевизионщики не менее тщательно отсняли облупленные стены с обнажившимися кое-где переплетениями дранки, рассохшиеся оконные рамы, покоробленный пол — одна из досок треснула прямо под остроносым ботинком ведущего. На кухне женщины в панике сдергивали с веревок белье и прятали посуду, но неумолимые телевизионщики успели отснять и кухню — с обросшими горелым жиром плитами, закопченным потолком и заложенным фанерой окошком. Потом хотели сунуться и в ванную с туалетом, но путь им преградила Владлена Яковлевна.

— Я расскажу, расскажу! — чуть не плакала она. — Только совесть имейте!

Телевизионщики очень обрадовались, что Владлена Яковлевна такая, как они сказали, фактурная, поставили ее рядом с той частью стены, где сохранились обои, ведущий дал отмашку.

— В юности я страстно мечтала танцевать в Мюзик-холле… — начала Владлена Яковлевна.

И тут в кухне что-то грохнуло. Телевизионщики, путаясь в проводах, кинулись туда — и увидели, что по полу разбросана и катается картошка из стоявшего в углу большого мешка, а одна из плит зловеще полыхает всеми четырьмя конфорками.

— Снимай, Вадик, снимай! — завопил ведущий, утратив всю свою импозантность.

Одна из картофелин будто сама прыгнула под пятку безмолвному помощнику оператора, и тут растянулся на полу, продолжая хранить молчание. Увесистый шмат штукатурки обвалился с потолка прямо на съемочную группу. Заклокотал, утробно булькая, кухонный кран, и из него полилась бурая вода с ошметками какой-то мерзости.

— Вадик, снимай! — вопил ведущий.

Когда передача наконец вышла, почти все жильцы квартиры собрались у Кузиных, у которых был самый большой цветной телевизор. Сюжет про полтергейст в коммунальном бараке стал одной из главных тем выпуска, его втиснули между загадочным падежом скота в Аризоне — тела животных находили полностью обескровленными — и геоглифами в пустыне Наска.

Увидев родной барак, жильцы притихли. А ведущий начал, как всегда, с тревогой и убежденностью в голосе рассказывать, что в одном из старых московских домов, по словам его жителей, происходит нечто загадочное. Показали Рема Наумовича, который подтвердил, что некоторые явления и впрямь наблюдаются. На большом экране был особенно хорошо заметны следы кровоподтеков у него под глазом и на переносице.

— Неудивительно, что в таких условиях может завестись полтергейст или, как его зовут в народе, барабашка, — сказал ведущий, а в кадре возникли сначала пятна плесени, потом общий план кухни. — Удивительно, что в конце двадцатого века в таких бытовых условиях могут жить люди.

И они показали все, по каждой трещинке в стене проехались и даже в ванную все-таки умудрились проникнуть и заснять покрытую сажей колонку. Ведущий за кадром говорил, что он понимает скептиков, и в таких условиях действительно можно принять треск осыпающихся стен за ночные шаги привидения. Но ведь есть теория, что призраки — это своего рода воспоминания дома, произвольно включающаяся запись некоего события, оставившего особенно сильный энергетический след. А этому бараку, безусловно, есть что вспомнить, ведь он выглядит так, будто был построен еще до отмены крепостного права (тут ведущий позволил себе усмехнуться). И съемочная группа своими глазами видела нечто необычное…

Дальше показали кухню, горящие конфорки на грязной плите, катающуюся по полу картошку, струю ржавой воды, внезапно хлынувшую из крана. Крики ведущего вырезали, но оставили грохот, с которым упал помощник оператора.

— Мы так и не нашли однозначного объяснения тому, что происходит в этом доме, — развел руками ведущий. — Возможно, тут нет ничего паранормального. Но…

На экране появилась заколоченная дверь маленькой комнаты.

— Эту комнату не открывали уже три десятка лет, — сообщил ведущий и рассказал, что в заколоченной комнате жила молодая и красивая артистка московского Мюзик-холла со своим необычайно ревнивым мужем. И однажды в припадке ревности он зарезал ее, потом нарядил тело в самое лучшее концертное платье, накрасил и причесал покойницу — и повесился. С тех пор комната и стоит заколоченная.

— Возможно, происходящее сейчас — напоминание о той трагической истории? — ведущий опять развел руками. — Решать вам. А мы будем следить за развитием событий…

— Я т-те послежу! — рявкнула Кузина и выключила телевизор.

Все сидели молча, не глядя друг на друга. Потом Владлена Яковлевна закрыла лицо руками:

— Стыд-то какой, Господи…

— Так ведь он прав! — вскочил вдруг Рем Наумович. — Насчет комнаты-то!

Остальные жильцы посмотрели на него с недоумением, не понимая, в чем ведущий мог быть прав насчет заколоченной комнаты, в истории про которую не было ни слова правды. Никогда не резали там артистку Мюзик-холла, и не вешался никто, телевизионщики все выдумали…

А Рем Наумович тем временем отправился в коридор, откуда вскоре послышался характерный деревянный треск.

Вскоре к нему присоединились братья Кузины и Сырко-муж, и совместными усилиями они сорвали доски с двери маленькой комнаты. Оказалось, что она вдобавок заперта на замок. Хотели было выломать, но Максим Кузин принес какую-то длинную тонкую железку и, поковырявшись под неодобрительным взглядом отца в замочной скважине, вскрыл дверь безо всяких повреждений.

Рем Наумович первым заглянул в комнату и посветил туда-сюда фонариком — окно тоже было заколочено наглухо. Из темноты пахнуло плесенью и землей. Торчали гнилыми занозами доски провалившегося пола.

В комнате было пусто и тихо. Братья Кузины позвали пару раз барабашку, постучали, развеселившись, по стенам, Артем оглушительно свистнул — ответа не было.

— Заколачивать обратно будем? — спросил Кузин, закрывая дверь.

— Да успеется, не горит, — махнул рукой огорченный Рем Наумович, а Сырко-муж суеверно сплюнул через левое плечо и шепнул:

— Вы ему не подсказывайте…

А на следующий день в барак нагрянула комиссия из ЖЭКа. Очень серьезные деловитые люди обошли несколько квартир, включая, разумеется, квартиру на первом этаже, заглядывали в комнаты и на кухню, что-то записывали в блокноты. Жильцов представители комиссии старались игнорировать, как досадную помеху, загораживающую обзор. Объяснили, что, мол, организована подготовка к проверке с целью оценки бытовых условий проживания. Жильцы ничего не поняли, но занервничали.

— Снесут… — дружно охнули супруги Сырко, когда комиссия ушла.

— В пятнадцатом доме так же начиналось, — сказала Лариса.

Пятнадцатый дом, стоявший недалеко от немецкой школы, постигла та самая судьба, которой так боялись жители нашего двора — всех оттуда расселили, а дом снесли, и на его месте неторопливо строили что-то новое. Причем жильцов вроде бы выселяли временно, обещали, что в доме сделают капитальный ремонт, а потом все смогут вернуться… По крайней мере, такие у нас ходили слухи, поэтому капитального ремонта все тоже ужасно боялись.

Той ночью жильцы квартиры на первом этаже почти не спали. Не от того, что полтергейст как-то особенно бушевал — наоборот, он вел себя довольно тихо, постукивал дверцами шкафов на кухне, пару раз включил воду и вытащил из-под головы задремавшего Рема Наумовича подушку. Перед глазами перепуганных квартирантов маячил призрак Новых Черемушек, и сердце холодело от мысли, что им придется покинуть наш двор и жить там, среди асфальтовых полей и безликих многоэтажек, добираясь до ближайшего метро на двух автобусах…

Тогда-то Кузина с Ларисой и решили обратиться к гадалкам из углового дома. Их жильцам беспокойной коммуналки и раньше советовали, говорили, что они во всяком таком разбираются, но и боязно было, и сомнения брали, и вообще… Если они на самом деле просто дурят народ — значит, шарлатанки. А если правда во всяком таком разбираются — значит, ведьмы. Куда ни кинь — всюду клин.

Кузина с Ларисой испекли пирог с яблоками, взяли с собой денег, Кузина еще на всякий случай прихватила золотое колечко с александритом — ей оно все равно не нравилось — и пошли.

Дверь им открыла темноволосая девица, заспанная и нечесаная. Приняла пирог, выслушала сбивчивый рассказ, покивала и неожиданно низким голосом гаркнула:

— Теть Фея, это к тебе!

Из глубины квартиры выплыла пышная — даже пышнее Ларисы — женщина с благостным лицом, которое как-то сразу вызывало симпатию. Представилась Досифеей, тоже выслушала, проводила Кузину с Ларисой, достала колоду карт, велела им своими руками снять, перемешать, спросила, на кого расклад делать. Кузина недоуменно хмурилась — они же за советом пришли, за помощью, а не чтобы им погадали.

— На барабашку, — ответила простодушная Лариса. — Ну, которая полтергейст…

Досифея приподняла бровь, но карты раскинула. И тоже нахмурилась — вышло заколотое дитя. Второй раз раскинула — вышла собака без хвоста.

— Так это не к вам холодный гость пришел, — Досифея подняла глаза на Ларису с Кузиной. — Это вы обидели.

— Кого обидели? — мотнула головой Кузина.

— Барабашку вашего, или кто он там. Ищите его теперь, прощения просите, — Досифея еще раз заглянула в карты. — Землю ройте.

И развела руками — совсем как тот ведущий.

— Ясно все с вами, — сказала Кузина и встала. — Ларис, пойдем отсюда.

Они ушли от гадалок расстроенные — зря только пирог пекли. Хорошо хоть деньги додумались сразу не предлагать, а те и не спросили. И только потом, уже у себя в комнате, Кузина обнаружила, что в кармане нет кольца — она положила его туда, завернув в платочек. Платочек остался, а кольцо пропало. Кузина даже думала к гадалкам вернуться, но потом решила не ходить — во-первых, боязно, а во-вторых — может, само где-нибудь во дворе выпало. Да и не нравилось оно ей.

Жильцы коммуналки внимательно выслушали их рассказ, поругали шарлатанок, которые дурят людям головы… И принялись искать. А что еще оставалось делать?

В процессе поисков все вспоминали, кого могли обидеть.

— Может, Нюра это, баба Нюра? Которая до Лариски в крайней комнате жила? — предположила Сырко-жена. — С ней все собачились, и померла прямо там.

— Так она когда померла, чего сейчас-то только взъелась? — рассудительно ответил Кузин.

— А тот, из заколоченной комнаты?

— Так тоже сколько лет…

— Да что мы вообще ищем-то?

— А я знаю?

Рем Наумович предложил рациональный подход к поискам: каждый жилец или семья жильцов внимательно осматривает свою комнату на предмет чего-либо необычного, изменившегося, и сигнализирует другим, если таковое обнаружится. Места общего пользования жильцы осматривают, соответственно, вместе.

Обшарив всю квартиру и не найдя ничего особенного, обитатели коммуналки собрались на кухне поужинать и перевести дух. Они еще никогда не ужинали вот так, вместе, как семья, но сейчас никто об этом не думал.

Глаза Кузина, неторопливо поглощавшего макароны, вдруг расширились, и он произнес одно-единственное слово:

— Подвал!

В подвал барака, в отличие от подвала соседней «сталинки», простым смертным доступа не было. Туда вела одна-единственная дверь, закрытая на большой навесной замок. Максим Кузин собрался уже идти за фомкой, но тут его отец вспомнил, что ключ есть у жэковского сантехника, живущего в четвертой квартире. Зашли к нему, но сантехник, еще не до конца оправившийся после паранормального избиения в ванной, начал юлить — мол, поздно уже, без разрешения начальства нельзя, и вообще вы там залезете куда не надо, что-нибудь испортите или сами обваритесь… Но чисто мужская делегация, вознамерившаяся во что бы то ни стало обыскать подвал, была непреклонна и в итоге забрала ключ вместе с сантехником — пусть сам показывает, куда там не надо лезть.

Подвал был похож на старинное подземелье — с земляным полом и низким потолком, под которым приходилось идти согнувшись. Там царила густая чернильная темнота, и лучи фонариков выхватывали из нее покрытые чем-то склизким кирпичи, переплетения труб, мох и даже пучки белесых грибов. А еще в подвале явственно пахло канализацией.

— Говорил же, нет тут ничего, мне завтра к шести, воняет… — забубнил сантехник.

— А там что? — спросил Кузин, посветив фонариком вперед.

— Что? Что? — заволновался сантехник, торопясь за ним и стукаясь головой об потолок. — Да трубы! Канализация ваша же.

— А это что? — не отставал Кузин.

— Где? — к ним подошел Рем Наумович.

— Да вот! — начал сердиться Кузин, высвечивая подсоединенную к стояку трубу, которая отличалась и по цвету, и по материалу, и, судя по всему, была врезана совсем недавно. Врез подтекал, и довольно сильно. — Течь кто заделывать будет?

И тут что-то как будто схватило за щиколотки Рема Наумовича, подошедшего к переплетению труб совсем близко, и начало как будто утягивать вниз, в земляной пол, вдруг превратившийся в болото. Рем Наумович вскрикнул и попытался вытащить хотя бы одну ногу, но земля не отпускала. По подвалу заметались лучи фонариков, жильцы не могли понять, что происходит, кто кричит и куда вообще надо смотреть.

Братья Кузины подхватили Рема Наумовича под руки и стали тянуть, но и у них не хватило сил. При этом земля под ногами Кузиных оставалась твердой, утоптанной, а инженер тонул, как в зыбучих песках.

— Спасите! — в отчаянии закричал Рем Наумович. — Выкапывайте меня, товарищи! Ройте землю!

После короткого замешательства — не рыть же вонючую, пропитанную понятно чем землю руками, — жильцы похватали кто что, благо мусора в подвале хватало, и принялись деятельно выкапывать Рема Наумовича. Сырко-муж копал какой-то деревяшкой, Артем Кузин — куском ржавого листа железа, а Максим Кузин — и вовсе фонариком.

И вскоре Сырко-муж, справлявшийся лучше всех, неожиданно докопался до расположенной почти под самым стояком не то норы, не то дыры. Посветил туда, охнул и принялся копать с утроенной энергией. А Рем Иванович перестал тонуть в сырой земле, и братья Кузины сразу же освободили его правую ногу.

Сырко-муж пыхтел, расшвыривая во все стороны комья земли.

— Не там копаешь! — кричали ему, но он все рыл и рыл, и наконец дыра в земле стала достаточно большой для того, чтобы все смогли увидеть то, что увидел Сырко-муж при свете своего фонарика.

Это была довольно большая полость, когда-то, судя по уцелевшим фрагментом кладки, выложенная кирпичом. На дне полости, в бурой дурнопахнущей жиже, белели кости, и почти утонувший человеческий череп укоризненно глядел вверх провалами глазниц.

Рем Наумович, которого тем временем успешно выкопали, заглянул в яму, изменился в лице и рухнул на колени.

— Прости, — всхлипнул он и неожиданно размашисто перекрестился. — Прости меня грешного, товарищ, сударь, кто ты там! Прости, прости, кто ж знал-то!..

А потом, выбравшись из подвала и отмывшись, потрясенный Рем Наумович повинился и открыл соседям свою главную тайну, которая по совместительству являлась вершиной его рационализаторской мысли и предметом огромной гордости. Оказывается, инженер на пенсии умудрился обустроить прямо у себя в комнате самый настоящий личный туалет. Общая уборная постоянно оказывалась занята, а Рем Наумович в силу возраста страдал некоторыми деликатными болезнями и, кроме того, любил почитать за этим делом свежую газету. Поэтому он соорудил собственный нужник, который, войдя в тайный сговор с жэковским сантехником, с помощью хитрой системы труб подсоединил к канализационному стояку в подвале. Вот этот-то самый новый врез и дал течь, осквернившую неведомо когда замурованные в подвале неведомо чьи кости…

Тайный туалет, конечно, демонтировали. Подивившись перед этим, как ловко и грамотно все устроил Рем Наумович. Он окружил туалет двойным фанерным коробом со звукоизоляцией из магазинных упаковок от яиц, и рьяно следил за чистотой и отсутствием запахов, поэтому никто из соседей понятия не имел о том, как роскошно устроился пожилой инженер.

Кости из подвала увезли, и у нас во дворе поговаривали, что захоронение очень старое, и принадлежали кости не одному человеку, а не то двоим, не то троим, а еще вполне возможно, что погребены они там были живьем.

Полтергейст жителей барака больше не беспокоил, телевидение — тоже. И даже Барсик, к радости Рема Наумовича, вернулся, грязный и с рваным ухом. Комиссия из ЖЭКа приходила повторно, но в этот раз жильцы были предупреждены, все прибрали и оттерли, а в четвертой квартире даже успели поклеить в коридоре новые обои. Бытовые условия в бараке были признаны вполне пригодными для жизни, и все вздохнули с облегчением.