Наш двор

Великий Умръ

В нашем дворе было целых две помойки — роскошь по меркам старого центра. Но это не мешало жильцам выкидывать свой хлам куда придется и даже жечь его по старинке в кострах возле гаражей. Мусоровоз, с грохотом опрокидывавший по утрам заполненные баки себе в кузов, тоже многое оставлял на земле. Недовольные пенсионерки называли наш двор замусоренным, а дети увлеченно копались в свежих культурных слоях и чего только там не находили. Как видно, к мусору тут во все времена относились легкомысленно — самые удачливые кладоискатели находили кованые гвозди, глиняные черепки и даже старинные монеты. Другим везунчикам доставались монеты уже советские, но тоже каких-нибудь до мурашек далеких годов, прозрачные стеклянные шарики неизвестного предназначения, пуговицы и крышечки. Иногда попадались крупные и почти целые предметы — книги, грампластинки, посуда. Под кирпичной оградой, у которой девочки помладше пышно хоронили голубей, нашли целый пузатый чемодан с вещами — там и одежда была, и очки, и щетка зубная. Набор путешественника, только курицы в фольге не хватало. Позвали чьего-то папу, он сказал, что вещи очень старые, такими еще до революции пользовались, и непонятно, как они сохранились в идеальном состоянии. А потом чемодан исчез, то ли растащили его, то ли он сам скрылся так же внезапно, как и появился.

Ценители таинственного тащили домой и совсем непонятные предметы: какие-то металлические цилиндры, черные тяжелые кубики, стеклянные пластины, миниатюрные капсулы с буковками. Один черный кубик проверили в лаборатории, и оказалось, что от него идет сильная радиация. По крайней мере, так говорили, а еще говорили, что эти кубики светятся в темноте, но только в кромешной, абсолютной темноте — чтобы не было ни единой щели, в которую просачивается свет. Многие экспериментаторы пытались добиться таинственного свечения, но ни у кого не вышло. Возможно, и радиации не было, а кубики были какой-нибудь безобидной деталью от телевизора, но и их, и цилиндры, и пластины нужно было тщательно прятать от родителей. Прятать нужно было вообще все найденное, потому что родители могли выкинуть любую драгоценность только из-за того, что она «с помойки», будь она хоть трижды вымыта с мылом и протерта спиртом.

Взрослые обитатели нашего двора опасались любых вещей, уже бывших в употреблении, купленных с рук или, того хуже, найденных. Причем боялись они не столько заразы, сколько каких-то более тонких субстанций, невидимых глазу спор человеческих бед и проклятий, которые могли оставить на предметах прежние владельцы. И даже подозревали злой умысел со стороны самой вещи, которая лежит себе на видном месте и манит ничего не подозревающих прохожих.

Мало ли, что может случиться, всякое же бывает.

Рассказывали про женщину, которая нашла на тротуаре колечко с красным камушком и через неделю почернела и истаяла на глазах у врачей, которые так и не смогли поставить диагноз. А когда с мертвой попытались снять колечко — оказалось, что оно буквально приросло к пальцу, выпустило шипы, которые проткнули кожу и впились в кость.

И была еще одна история, которая приучила благоразумных жителей нашего двора не трогать старые вещи, особенно неизвестно кому принадлежавшие. Случилась она в те времена, когда на доме с мозаикой еще был цел герб с золотыми колосьями вокруг придавленного серпом и молотом упругого земного шарика.

Сейчас уже никто точно не скажет, где Люся Волкова нашла ту газету. Возможно, газета обнаружилась в знаменитом чемодане со старинными вещами, который возник неведомо откуда среди птичьих могил. Голубиное кладбище было одной из дворовых достопримечательностей — ряды аккуратных холмиков, украшенных цветами, камушками и миниатюрными крестами из палочек от эскимо. Там часто играла Люсина младшая сестра Алька, и сама Люся тоже иногда приходила. Отчего-то возились с пернатыми покойниками в основном девочки — находили, клали в коробочку, закапывали и любовно декорировали могилку. Иногда удавалось раздобыть мертвого хомячка или, если совсем повезет, целую кошку. Взрослым подобные игры не очень нравились, но разорять кладбище они не решались. А философ Лев Вениаминович из углового дома, всегда ходивший в шерстяном берете, говорил, что это совершенно нормально, должны же дети как-то привыкать к смерти.

И вот то ли с голубиного кладбища, то ли еще откуда-то Люся Волкова притащила в свою квартиру в доме с аркой, который стоял у реки рядом со «сталинкой», невероятное сокровище — пожелтевший газетный лист с картинками, на котором все было напечатано вроде бы по-русски, но как-то не очень понятно. Странные лишние буквы делали знакомые слова чопорно-медлительными, мешали читать. Люся не знала, как произносятся эти буквы, поэтому вставляла вместо них универсальный звук собственного изобретения — что-то среднее между икотой и коротеньким «ы». «Лучший магазин-ы в-ы город-ы… — шепотом читала она, водя пальцем по строчкам. — Роскошный выбор-ы шляп-ы, шапок-ы, фуражек-ы…»

Папа объяснил Люсе, что газета дореволюционная, и тогда писали вот так, со странными буквами, которые назывались ерами и ятями. Люсе это показалось логичным — при царе же все было шиворот-навыворот. Детей били розгами и морили голодом, все нужно было отдавать богачам, чтобы они жирели, а на хороших людей охотились жандармы: если видели, что человек хороший, добрый — сразу ловили и в ссылку. Неудивительно, что и в слова вставляли лишние буквы, чтобы труднее было прочитать.

Еще папа сказал, что Люсе достался не просто газетный лист, а страница объявлений. На таких страницах все могли за деньги разместить, что пожелают: вот, например, реклама отбеливающего крема «Лилейный», вот обувной склад сообщает о новом поступлении сапог из Варшавы, а вот столбик частных объявлений. Кому-то нужно пианино, кто-то желает вступить в переписку…

— Куда вступить? — удивилась Люся.

Папа объяснил, что так люди делали, если им было скучно и одиноко, — давали в газету объявление со своим адресом, на который присылали письма другие люди, которым тоже было скучно и одиноко.

— Так и вступали в переписку, и люди становились… — Папа почему-то заулыбался. — Становились… гм… друзьями.

— И им больше не было скучно?

— Конечно, не было. Личная переписка — это очень весело. Надо покупать конверты, марки, бегать к почтовому ящику. А иногда вдобавок приходится держать все в тайне, это же личное. Жизнь сразу начинает играть новыми красками, — сказал папа и посоветовал спрятать страницу объявлений, чтобы мама не нашла и не выкинула.

Люсин папа вообще был крайне легкомысленным человеком.

Люся хранила газетный лист под кроватью, в шкатулке со сломанным замком, где лежали все прочие ее сокровища. И часто доставала, чтобы полюбоваться картинками. Больше всего ей нравился большой, почти в четверть страницы, резной шкаф, вроде того что стоял в родительской комнате, только к нему были приделаны какие-то трубки и клавиатура, как у пианино. Называлось это устройство торжественно — «оркестрион». Рядом дама восхищалась кремом «Лилейный», обещающим необыкновенную белизну. Дама тоже была необыкновенная — шея длиннющая, как у гуся, талия с пальчик, а плечи голые, огромные, лезут из платья, как взошедшая опара…

Но самым интересным оказалось объявление в нижнем углу, под величественным оркестрионом, который обещал заменить собой «целый бальный оркестр». Изучив его хорошенько, Люся решила, что это никакое не объявление, а картинка-загадка, как в журнале «Мурзилка». Там был изображен солидно одетый человек в шляпе, с немного странным лицом и буржуйским моноклем в глазу. Вроде картинка как картинка, но стоило вглядеться в нее повнимательнее, как человек буквально рассыпался на множество самых неожиданных предметов: его шляпа оказывалась состоящей из мотка веревки и блюдца, торчащий из кармана платок оборачивался пучком птичьих перьев, вместо носа была катушка, а вместо рта — разъятый на две половинки изогнутый стручок с горошинами внутри, само треугольное лицо оказывалось соломенным веником, а шея — его рукоятью. Монокль заменяла вставленная в глазницу зубчатая шестеренка, а в роли второго глаза выступала складная лупа, ручка от которой заодно изображала приподнятую бровь. Рядом с удивительным человеком был нарисован большой, чем-то плотно набитый мешок.

Под этим замысловатым рисунком, неизменно приводившим Люсю в восторг, было написано: «Великій УМРЪ ждетъ твоего письма». И дальше — полный московский адрес с улицей и домом, только без индекса.

Люся считала предметы на картинке, выписывала их названия в столбик и отнимала буквы, как в ребусах, смотрела на картинку вверх ногами и с другой стороны листа. Потом спросила за обедом у родителей, что такое УМР. Папа подмигнул и сказал, что это, наверное, Управление Международного Розыска, которое прослушивает телефоны, роется в вещах и находит что угодно, даже то, чего не существует. Мама почему-то покраснела, бросила половник в борщ и ушла, хлопнув дверью. А картинка-загадка понятнее не стала.

Может, там просто опечатка, задумалась как-то Люся на уроке русского. Может, на самом деле это никакой не УМРЪ, а, например, УМЪ. Великий ум нужен для того, чтобы разгадать этот ребус, вот на что намекает картинка. А почему тогда этот ум ждет письма? Или там тоже опечатка, точку, например, пропустили, и ждет не он? А кто тогда ждет? Люся задумалась так крепко, что не услышала, как ее вызывают к доске, и учительница отчитала ее за рассеянность перед всем классом. Было неприятно, но чувство стыда, от которого у Люси мгновенно вспыхивали уши и наливались слезами глаза, оказалось не таким острым, как обычно. Люся думала не о том, что ее ругают, а о загадочной картинке.

Люся показывала объявление младшей сестре Альке, надеясь на свежий взгляд, но глупая Алька сразу потянулась к драгоценному листу вымазанными в акварели руками. Люся ее оттолкнула, совсем легонько, Алька незамедлительно заревела — за басовитый, звучащий по любому поводу рев соседи прозвали ее «иерихонской трубой». Прибежала мама, опять красная и, кажется, заплаканная — хотя это, наверное, померещилось, ведь мамы никогда не плачут, взрослым это неприлично, — и Люсе опять влетело. Впрочем, через полчаса они с Алькой помирились, и Алька доверительно сообщила ей, что на картинке — дед Бабай, который забирает в мешок всех непослушных детей.

— Ну ты голова. — Люся щелкнула сестренку по лбу. — Какой же это Бабай, если тут написано — Великий Умр?

— А мешок — вот он, — насупилась Алька.

Взгляд у нее, конечно, был свежий, но в решении загадки не помог.

Потом это решение стало Люсе сниться. Она, выбиваясь из сил, плыла в водной толще или продиралась сквозь густые заросли, а разгадка сверкала где-то впереди, бросалась в нее катушками и горошинами, дразнилась и не давалась в руки, как рыбка-голомянка. Люся беспокойно ворочалась, вскрикивала во сне, и мама стала поить ее на ночь пустырником.

— Конечно, она нервная, вся в тебя, — как-то услышала она из-за двери сердитый папин голос. Хотя, может быть, он говорил про Альку.

А под ребусом чернели буквы, которые Люся теперь знала лучше, чем узор на обоях в изголовье своей кровати, знала до последней непропечатанной перекладинки: «Великій УМРЪ ждетъ твоего письма». И адрес. Что же должно быть в письме, думала Люся, решение загадки? Или Великий Умр готов помочь тем, кто отчаялся ее разгадать? Может быть, надо просто спросить?..

В конце концов она не выдержала и спросила. Прямо так и написала на листе в клетку красивым почерком:

«Уважаемый великий Умръ! Пишет вам пионерка Люся Волкова. Как решается ваш ребус? Спасибо».

Подумала и дописала:

«Желаю вступить в переписку».

И еще более красивым, округлым почерком вывела на конверте подробный обратный адрес.

Люся несла письмо к почтовому ящику торжественно, представляя себя дамой с голыми пышными плечами из рекламы крема «Лилейный». Она почти чувствовала, как подпрыгивают у нее на лбу ровные кудельки, почти слышала, как вокруг цокают лошади, везущие других дам и их кавалеров в каретах, похожих на огромные тыквы. Чур, я буду графиней, думала Люся, нет, баронессой. Это было невыносимо роскошное слово, в котором сверкал хрусталь и шуршала тафта. Я буду баронессой, которая желает вступить в переписку, чтобы жизнь заиграла новыми красками…

Письмо скользнуло в щель, Люся опустила закрывавшую ее металлическую створку и вдруг вспомнила, что не написала индекс, потому что его не было в объявлении. А мама говорила, что письма без индекса не доходят. Да и вообще, какую глупую игру она себе придумала, как маленькая, честное слово! Объявлению лет пятьдесят, а то и все сто — для Люси эти числа были одинаково, катастрофически огромными. Давным-давно некому ей отвечать, и она прекрасно это знает, а игра — глупая. Может, кто-то даже видел, как она шествует к почтовому ящику, неся перед собой письмо, будто на бархатной подушке, и откинув назад голову с воображаемой высокой прической. Видел и смеялся.

Люся быстро огляделась и убежала обратно в арку.

Через несколько дней дома грянул скандал. Все сидели на кухне и ели, Алька вылавливала из бульона с домашней лапшой укропинки и выкладывала на край тарелки — она терпеть не могла зелень.

— Тех, кто не ест нормально, — сказала мама, — дед Бабай в мешке уносит.

— Нет никакого Бабая, мама шутит, — подмигнул папа.

Алька зачерпнула суп ложкой и шумно втянула в рот свисающую лапшу.

— Перестань! — мама вскрикнула так резко и тоненько, будто ей вдруг стало больно, и стукнула ладонью по столу. Звякнула посуда, Люся от неожиданности выронила хлеб.

— Да что ты… — начал было папа, но мама вскочила, чуть не опрокинув табурет, и нацелила на него дрожащий палец с розовым, как лепесток, ногтем:

— Вон!

— Тома, ну не при детях…

— Выметайся!

Родители вылетели в коридор, шипя друг на друга, как дерущиеся коты. Люся и Алька застыли, ничего не понимая, потом глупая Алька захныкала — она решила, что это все из-за ее нелюбви к укропу. Люся шикнула на нее и подошла к кухонной двери, чтобы посмотреть в щелочку.

Мама выволокла в прихожую клетчатый чемодан, из которого торчал мятый галстук, и уронила его на ботинки:

— А вот и вещички твои! Трусов побольше положила. Она небось и стирать не умеет.

— Дети же слышат!

— А как вы по телефону воркуете — не слышат?

— Тома! — взмолился папа, и родители перешли на шепот.

Папа действительно очень много говорил по телефону в последние месяцы. Да и телефон стал звонить чаще, и много было странных звонков — мама, если подходила, бросала трубку и говорила, что ошиблись номером. А Люсе на ее вежливое «слушаю вас, алло» вообще не отвечали, только слышно было, как на том конце провода кто-то дышит — а потом гудки…

Папа надел куртку, взял чемодан, и Люся поняла, что он, кажется, действительно выметается, как велела мама. Люся бросилась в коридор, но дверь за папой уже закрылась. Красная, как свекла, мама очень спокойным голосом сказала, что папу срочно вызвали на работу, а оттуда он уедет в командировку. Люся, разумеется, сразу поняла, что мама врет, да еще так нелепо — в такое даже Алька бы не поверила. Ей стало стыдно за маму, и за папу тоже стало стыдно, потому что мама врала из-за него, из-за какого-то папиного проступка, такого гадкого, что про него даже нельзя говорить, вот и приходится врать. И, чтобы помочь изнемогающей под грузом стыда маме, Люся решила подыграть.

— А когда папа вернется? — спросила она безмятежным и звонким, как на пионерской линейке, голосом.

Мама приоткрыла рот, но вместо ее голоса раздалась захлебывающаяся трель дверного звонка. Люся кинулась открывать и увидела папу, держащего в руках ворох газет и писем. И застыла, не зная, за кого ей сейчас быть, что делать…

— Вот, почту принес. У тебя ключ-то от почтового ящика есть? — спросил папа у мамы поверх Люсиной головы.

— Нет. У тебя единственный.

Папа вытащил маленький, будто игрушечный, ключ из связки и передал его маме вместе с газетами. Постоял еще немного на придверном коврике, какими-то жалкими глазами глядя то на маму, то на Люсю. У мамы на виске выступила жилка, а губы сжались в ниточку. Когда Люся это заметила, у нее тоже зубы как-то сами собой стиснулись. Папа сильно обидел маму, он точно натворил что-то ужасное и отвратительное и сам был виноват в том, что выметается.

— Ну, до свидания, — тихо сказал папа и снова взялся за ручку чемодана. А мама просто взяла и закрыла дверь.

Из газетного вороха, который она прижимала к груди, выскользнул конверт. Необычно крупный, из грубой желтой бумаги и без марок. На нем вместо адреса была одна-единственная строчка: «Люсе Волковой».

Люся молниеносно подобрала конверт и бросилась в их с Алькой комнату.

В конверте оказались перья. Обыкновенные птичьи перья, длинные, как будто недавно выдернутые у вороны или у курицы, — Люся в птицах не разбиралась. На стержнях осталась засохшая кровь. Люся долго трясла конверт, заглядывала в него, потом разрезала по швам перочинным ножом, но больше там ничего не было.

Потом случилась контрольная по математике, и Люся, которую часто ставили одноклассникам в пример как прилежную хорошистку, получила за нее первую в своей жизни «тройку». Контрольную объявили без предупреждения, и предпоследняя задача оказалась очень сложной, так что «троек» и «двоек» в классе было полно, и учительница даже пригрозила оставить на второй год всех поголовно, если так и дальше пойдет. Многие поверили.

Люся пыталась объяснить маме, что контрольную провалили все, но мама сердито постучала по жирной красной «тройке» ногтем:

— Ну ты-то девочка умная, могла бы и постараться!

Люся молча забрала дневник и хотела уйти к себе, но мама ее окликнула:

— Там письмо на твое имя, на тумбочке лежит. Кто это тебе пишет?

Голос у мамы по-прежнему был такой недовольный, что у Люси похолодели щеки. Она замерла на мгновение и тут вспомнила, как в сентябре школьная пионервожатая предлагала всем поучаствовать в переписке с пионерами Венгрии. Люся тогда оставила свой адрес, но из Венгрии так ничего и не пришло.

— Это по пионерской линии! — выпалила Люся и бросилась к тумбочке.

Конверт был точно такой же, желтый, с одной-единственной строчкой: «Люсе Волковой». В нем перекатывалось и вспучивало бумагу что-то твердое и округлое. Люся аккуратно вскрыла конверт, и на стол выкатилась деревянная катушка с толстой черной ниткой.

В комнату заглянула мама, недовольным голосом велела Люсе доесть котлету и сказала, что пойдет за Алькой в садик, сегодня короткий день.

Как только дверь захлопнулась, Люся достала из своей потайной шкатулки свернутую страницу объявлений и пучок перьев, которые прислали раньше. Перья были очень похожи на те, что торчали у человека на картинке-загадке из нагрудного кармана. Катушка тоже ничем не отличалась от той, которая заменяла ему нос. Таинственный ребус как будто потихоньку, предмет за предметом, переползал с газетной страницы в реальность.

И конверты, и надписи на них были одинаковыми. Писали перьевой ручкой, лиловыми чернилами, так ровно, что буквы казались выведенными по линейке. Ни разу не дрогнула рука, перо не царапнуло бумагу, слишком грубое волоконце не оплыло крошечной кляксой.

После первого письма Люсю распирал тревожный восторг — старинное объявление заговорило с ней, это было чудо, приключение, тайна. Сейчас тревоги стало больше, чем радости. Объявление не разговаривало на человеческом языке, оно изъяснялось непонятными знаками и, кажется, проявляло некую странную настойчивость…

Тут раздался пронзительный телефонный звонок, и Люся чуть под потолок не взвилась от неожиданности. Вышла в коридор, подняла трубку, громко сказала:

— Слушаю вас, алло.

В трубке была тишина. Ни вздоха, ни шороха, ни привычного телефонного потрескивания.

— Алло!

Люся прижала трубку к уху поплотнее и уловила далекий, еле различимый звук. Как будто на том конце провода ворковал голубь.

Следующее письмо пришло через три дня. В нем был моток бельевой веревки. Люся положила его в шкатулку и села сочинять ответ.

«Уважаемый Умръ! — писала она. — Я получила ваши письма, спасибо. Только все равно непонятно. Объясните мне, пожалуйста»…

Зазвонил телефон, у Люси от резкого звука дернулась рука и увела хвостик от буквы «а» вверх и вбок. В последнее время звонок стал особенно пронзительным, и от него становилось не по себе. Кто-то снова начал звонить и молчать в трубку, как тогда, когда папа еще жил дома, но они с мамой уже ругались. Мама запретила Люсе и Альке брать трубку, сказала, что это бандиты прозванивают квартиры, и если услышат детский голос — то это им сигнал, что взрослых дома нет, можно приходить и грабить.

— Алло, — донесся из коридора мамин голос. — Алло, ничего не слышно!

Трубка со стуком легла на рычаги, мама недовольно вздохнула и пошла на кухню. Запахло кофе и черным бальзамом, который мама обычно доливала себе в кофейную чашку из красивой бутылочки.

«Уважаемый Умръ! — написала Люся на новом листке. — Не надо мне больше ничего присылать. Скажите словами»…

Телефон снова издал призывный дребезжащий треск. С кухни послышался рассерженный возглас. В этот раз мама подошла не сразу, на девятом или десятом звонке — и только потому, что звонивший упорствовал, а звонок был уж очень противный.

— Алло! Говорите! — Мама подождала и вдруг крикнула в трубку, срываясь на визг: — Не звони сюда больше! Никогда сюда больше не звони!..

Люся недоуменно прислушивалась, занеся ручку над письмом, а потом ее осенило — это же, наверное, папа звонит. Ну конечно, мама сильно обиделась и не пускает его к ним, вот он и пытается связаться, как может. А мама запрещает брать трубку и придумывает глупости про бандитов — как маленькая, честное слово! Люся отчетливо вспомнила запах папиного одеколона, резковатый и какой-то добрый, уютный — и в груди вдруг стало горячо.

Но больше телефон, как назло, не звонил. Люся покрутилась вокруг столика, на котором он стоял, поизучала себя в зеркале, пролистала телефонную книжку в засаленной голубой обложке, нарисовала в ней еще одну рожицу с волосами-пружинками. Потом ей стало скучно, она вернулась в комнату и стала там примериваться, как вылетит в коридор и перехватит трубку раньше мамы. Даже вставала в «высокий старт», как на физкультуре, — одну ногу вперед, локти согнуты. Телефон молчал.

Стало темнеть. Мама привела из садика Альку. Люся наконец вспомнила об оставленном на столе письме — у Альки руки загребущие, от нее все прятать надо. Пробежала письмо глазами, нахмурилась, вырвала из тетради третий листок и решительно вывела:

«Уважаемый Умръ! Не пишите мне больше».

Телефонный звонок ударил по барабанным перепонкам. Люся вскочила, запнулась о ковер, потом об Альку. Алька залилась хохотом и стала хватать Люсю за руки, оттеснять от двери — из незамутненной детской вредности, она решила, что это такая игра. Пыхтя и повизгивая, они клубком выкатились в коридор, Люся рванулась к столику, сбила с телефона и сжала в кулаке трубку, но Алька повисла у сестры на плечах. Люся грохнулась на пол, трубка выскользнула из рук. Алька схватила ее и с торжествующим видом прижала к уху — она все еще не совсем понимала, за что они боролись, но была крайне горда победой. Люся растерянно смотрела на нее снизу вверх, потирая ушибленное плечо.

— Что тут… — начала вышедшая на шум из комнаты мама. — Вы нормальные вообще?

Алька озадаченно нахмурилась и протянула ей трубку:

— Шумит.

Люся отобрала трубку и прислушалась. Звук, доносившийся оттуда, был похож не то на утробное голубиное воркование, не то на шум стиральной машины «Эврика», которую мама раз в неделю выкатывала на середину ванной комнаты, и Люся с Алькой должны были по очереди следить, чтобы не слетел сливной шланг… В трубке размеренно, низко урчало:

— Умр-умр-умр-умр…

Тем вечером Люся долго не могла заснуть. Ворочалась с боку на бок, вспоминала странное монотонное урчание. И еще — дрожащий от ярости мамин голос. Мама разозлилась на них всерьез, как на больших, как злилась на папу. Накричала, обозвала дурами и забрала телефон к себе в комнату. А если подумать — что они вообще такого сделали, чтобы так на них ругаться?..

Что-то шевельнулось в сумрачной, освещаемой только уличным фонарем комнате. Люся приподнялась на локтях, посмотрела на стул со своей аккуратно сложенной одеждой, в смутных контурах которой ей и почудилось движение, потом перевела взгляд на Алькину постель у противоположной стены. Алька действительно шевелилась, на фоне светлых обоев было видно, что она подняла руку и мягко водит ею в воздухе, будто гладя что-то невидимое.

Люся перевернулась на другой бок, лицом к стене. Сложила руки под подушкой и закрыла глаза, изо всех сил пытаясь уснуть…

Что-то упало и покатилось по полу у нее за спиной. Ручка, наверное. Люся медленно натянула одеяло на голову. Зажмурилась и лежала в пододеяльной духоте, слушая шум в ушах вместо всяких странных ночных звуков, пока не стало совсем уже нечем дышать. Люся высунула наружу нос и жадно втянула воздух.

А вместе с ним — отвратительный запах слежавшихся нестираных тряпок и гнили. Примерно так пахла бабушкина постель еще, наверное, целый год после ее смерти. Да и до ее смерти — тоже… Люсе почудилось, как что-то тяжелое опустилось на кровать у нее за спиной, продавило матрас, и в нем явственно щелкнула пружина.

Больше всего она сейчас боялась услышать тот самый звук — «умр-умр-умр». Но вместо него услышала другой — приглушенное стенами, отдаленное, но различимое стрекотание. Тоже размеренное и механическое…

Люся готова была поклясться, что это в пустой бабушкиной комнате, которую мама закрывала от Альки на крючок, стучит швейная машинка.

Она снова нырнула под одеяло, сжалась в комочек и обняла свои колени, из последних сил сдерживаясь, чтобы не позвать маму. Представляла себе, как мама входит, включает свет, показывает, что нигде ничего нет, ей померещилось, маме завтра рано вставать — а она как маленькая, честное слово!..

Наконец перед глазами от нехватки воздуха поплыли зеленые круги. Люся осторожно отвернула краешек одеяла и прислушалась. Машинка больше не стучала. Затхлый, мертвый запах тоже пропал — а может, ей и правда померещилось, или это с улицы потянуло помойкой. Тело ослабело от пережитого страха, веки слипались. Люся перевернула подушку прохладной стороной кверху и моментально уснула.

Алька, тихо сопя, продолжала водить рукой в воздухе, будто гладила что-то.

Наутро Люся даже не сразу вспомнила, что есть какой-то повод для тревоги. Потягивалась, взбивала одеяло пяткой, чтобы оно расправилось в пододеяльнике, радовалась тому, что выходной и в школу не надо, а из форточки тянет весенним черемуховым холодом. И только потом вспомнила и про затхлую вонь старых тряпок, и про стук из бабушкиной комнаты, и про механическое воркование в телефонной трубке, но главное, конечно, — про назойливые письма…

Алька спала, свернувшись в клубок, мама, судя по тишине в квартире, тоже еще не вставала. Люся выдвинула из-под кровати шкатулку, достала злополучную страницу объявлений, свернула из нее кулек и бросила в него все присланное — катушку, перья, моток веревки. Потом потихоньку оделась, сунула кулек под мышку и вышла из квартиры, забрав с тумбочки в прихожей мамины ключи.

В почтовом ящике притаилось еще одно письмо с ее именем на конверте. Люся торопливо, роняя газеты, достала его и побежала к ближайшей помойке — сразу за голубиным кладбищем. И там, уже занеся кулек и письмо над контейнером, остановилась. Какое-то древнее чутье подсказывало ей, что просто выбросить в данном случае — недостаточно.

Рядом, у гаражей, курили старшеклассники. Люся всегда их побаивалась — ей казалось, они смотрят так, будто хотят не то ударить, не то юбку задрать. Но в этот раз она пересилила себя, подошла и попросила спички.

— Ишь, — хрипло сказали у нее над головой, сочно харкнули, и на асфальт шлепнулся зеленоватый плевок. Но спички дали.

Сначала кулек долго не загорался, а потом огненная полупрозрачная пелена вдруг окутала его почти целиком, припекла Люсе пальцы. Люся ойкнула и швырнула горящий сверток наотмашь в мусорный контейнер. Оттуда закурился темный дымок, запахло мерзкой помойной гарью. Люся подпрыгнула, пытаясь заглянуть в контейнер, но ничего не увидела, только вдохнула полной грудью вонючий дым. Пришлось позорно спасаться бегством, пока никто не увидел, что она натворила.

Дома Люся заглянула в бабушкину комнату. Там было сумрачно — плотные шторы на окне уже давно никто не раздвигал. Комната была очень маленькая, в нее помещались только кровать, стул, круглый столик и швейная машинка с ножным приводом. Машинка была очень старая, с ажурными чугунными ножками и золотой надписью Singer внизу, над педалью. Эту педаль Люся под бабушкиным руководством изо всех сил качала обеими ногами, чтобы иголка с пугающей резвостью — только успевай отдергивать пальцы — простучала по ткани строчку.

Машинка стояла у окна, укрытая мятым лиловым покрывалом. И все в комнате вроде бы было на своих местах.

Вечером мама выдала Люсе и Альке по стакану ряженки с вишневым вареньем, потом всплеснула руками — чуть не забыла, — и протянула Люсе конверт. Большой желтоватый конверт с одной-единственной надписью: «Люсе Волковой».

Ряженка сразу стала безвкусной и очень холодной.

— Это откуда? — шепотом спросила Люся.

— Прямо под дверь принесли, — пожала плечами мама. — На коврик. По пионерской линии?

В Люсиной голове молниеносно пронеслось: вот она говорит маме, что написала письмо неизвестно кому, дала свой адрес, и теперь этот неизвестно кто шлет ей странные предметы. А вот мама ругает ее за неосмотрительность и одновременно не верит ей, говорит, что все это глупости, качает головой: как маленькая, честное слово!

Люсе молча кивнула и унесла конверт к себе в комнату.

Из конверта на стол выскользнули: пучок перьев с засохшей кровью на стержнях, деревянная катушка, моток веревки. И еще большой высушенный стручок с ровными плоскими зернами внутри, похожими на передние зубы. Он был очень похож на улыбку, существующую отдельно от ее обладателя, как у Чеширского кота.

За стеной зазвонил телефон — теперь он стоял в маминой комнате. Трубку подняла мама, помолчала, потом сказала мягким голосом:

— Хватит хулиганить, ты же не мальчишка. Давай уже как люди поговорим.

Но на том конце провода никто не собирался говорить с ней «как люди». Люся знала, что сейчас слышит мама — размеренное негромкое урчание: «умр-умр-умр-умр…»

— Я номер сменю! — прикрикнула мама и бросила трубку.

А еще в конверте лежала сложенная вчетверо страница объявлений из старинной газеты, с ятями, рекламой крема «Лилейный», оркестрионом… И картинкой-загадкой с составленным из подручных предметов господином, под которой призывно темнела надпись «Великій УМРЪ ждетъ твоего письма». Та самая страница, которую Люся утром сожгла.

Контейнер, кстати, выгорел полностью, и во дворе еще несколько дней воняло жженым мусором.

Люсе очень хотелось кому-нибудь рассказать о том, что происходит, но она не знала, кому. Мама ни за что не поймет, только ругаться будет, она никогда ничего не понимает. Алька еще глупая, а папа далеко. Да и слов подходящих у Люси не было, чтобы все описать и объяснить, чего же она так боится. Просто она всем своим беспокойно ноющим нутром чувствовала, как с помощью этих безобидных на первый взгляд писем и звонков что-то приближается к ней, примеряется с деловитым хищным вниманием, сужает круги. И деваться некуда, и непонятно, за что ей все это, и договориться не получится. Примерно так же Люся чувствовала себя полтора года назад, когда полузнакомые ребята из коммунального барака решили, что это она разграбила их тайник в стене, за вынимающимся кирпичом. А Люся даже не знала, что там было, и возле тайника оказалась случайно — она залезла в темную щель между бараком и особняком, чтобы пописать, но признаваться в этом было стыдно, поэтому ее растерянные объяснения звучали особенно нелепо. Ребята из барака стали караулить ее во дворе, оставляли на двери подъезда гадкие надписи, свистели под окнами. Вроде ничего такого они не делали, даже почти не подходили, но от их неотвязного преследования, от ощущения, что деваться некуда, а договориться не получится, Люсе было очень страшно.

Тогда все решил папа — причем Люся даже не поняла, как. Сам каким-то образом догадался, хотя вот мама не понимала, отчего Люся перестала ходить гулять, а на все ее объяснения недоуменно хмурилась: что за ерунда, о чем ты, опять как маленькая. Папа сказал только, что поговорил с барачными хулиганами по душам. И они отстали, рассеялись, как дым.

Люсе вдруг ужасно, до дрожи захотелось, чтобы папа поговорил по душам с Умром — кем бы и чем бы он ни был. Чтобы папа поговорил, и все это прекратилось, отменилось, не приходили больше по почте странные вещи, не курлыкало в телефонной трубке… Папа, конечно, натворил что-то отвратительное, сбежал и забыл про них, но, может быть, он вспомнит?

— Когда папа вернется? — спросила Люся у мамы за ужином.

— А папа не вернется, — очень спокойно ответила мама и отделила вилкой кусочек пухлого сырника. — У папы теперь новая семья.

— А мы как же? — изумленно заморгала Алька.

— А мы старые, — развела руками мама.

У Люси защипало в носу, но она все-таки спросила, какой у папы новый номер телефона. Мама опять развела руками и сказала, что не знает, а папа, если бы хотел, давно бы сам позвонил и поговорил с ними по-человечески.

— По душам… — шепотом поправила Люся.

— По душам, — легко согласилась мама.

Перед сном Люся поплакала. Отвернулась к стене, прижала колени к животу, обняла себя за плечи и тихонько, чтобы не разбудить Альку, хлюпала носом. У папы новая семья, а Умр никогда от них не отстанет…

Приоткрылась с легким щелчком дверь, скрипнул паркет, мама села на кровать рядом с Люсей и положила руку ей на плечо. Люся, конечно, не видела маму, но кто еще мог прийти? Рука была очень мягкая, мама, наверное, переоделась перед сном в байковый халат и гладила Люсю через него. Халат был очень красивый, синий в белый цветочек, и от него всегда почему-то пахло сладкой пудрой.

Люся втянула воздух, надеясь уловить знакомый утешительный аромат, но вместо него полной грудью вдохнула вонь слежавшихся старых тряпок. Что-то мягкое навалилось на нее, зажало плотным комком затхло пахнущей ткани рот и нос, придавило руки. Люся билась и визжала, но не слышала собственного голоса, его заглушали тряпки, заполнившие, казалось, всю комнату…

Люся проснулась и долго глотала прохладный воздух. Во рту у нее пересохло, и шершавый язык прилипал к небу. Стакан с водой стоял на краю стола возле Алькиной кровати. Все еще тяжело дыша и тщетно пытаясь смочить рот слюной, Люся встала и побрела за стаканом.

И вдруг увидела, что Алька стоит на постели столбиком, протягивая руки к потолку, будто решила среди ночи заняться гимнастикой. Люся метнулась к окну, отдернула край шторы, пуская в комнату свет уличного фонаря над аркой. Ей не показалось — Алька действительно тянулась вверх, напряженная и оцепеневшая. На перекошенных губах пузырилась слюна, а глаза закатились, и видно было только неестественно яркие в полумраке белки.

Люсе на мгновение почудилось, что Алька мертвая, и только какая-то сила удерживает ее в вертикальном положении. Вот отпустит — и Алька бревнышком упадет на кровать.

Алька, не шевелясь, почавкала обслюнявленными губами и монотонно закурлыкала:

— Умр-умр-умр-умр…

Люся схватила Альку за плечи и начала трясти, Алькина голова моталась туда-сюда на тонкой шее, словно вот-вот оторвется. Алька хрипела, тело у нее было твердое, как у большой куклы. И между хрипами все равно прорывалось:

— Умр-умр-умр…

Потом Алька раскашлялась, обмякла и заплакала. И Люся наконец явственно расслышала, как за стеной, в бабушкиной комнате, деловито стрекочет швейная машинка.

Люся проснулась на рассвете у Альки на кровати и пару минут лежала, недоуменно глядя в серый потолок — она не могла понять, когда и как умудрилась уснуть. Сестра спала, уткнувшись лицом в подушку. Люся перевернула ее, всмотрелась — вроде все снова как обычно, ни закатившихся глаз, ни пены на губах. Алька закряхтела во сне и попыталась отмахнуться от Люси рукой, как от мухи.

Натыкаясь на стены, Люся отправилась в бабушкину комнату. И сразу поняла, что там что-то изменилось. Лиловое покрывало на швейной машинке «Зингер» лежало вроде бы по-другому. Люся опасливо, как котенок лапой, потрогала его, но это была обычная ткань, прохладная и гладкая, а еще, как оказалось, простроченная на машинке в самых разных местах. Наверное, бабушка проверяла на покрывале, как ляжет нитка. Осторожно поставив ногу на чугунную узорчатую педаль, Люся качнула ее, и ожившая машинка издала то самое стрекотание…

На улице шуршал метлой дворник, в квартире было тихо-тихо, словно ее обложили ватой. Люся, сама не очень понимая, что и зачем делает, оделась и спустилась на лифте на первый этаж.

В дверцах почтовых ящиков были одинаковые круглые дырочки. Люся нашла номер своей квартиры и сразу увидела сквозь дырочки знакомую желтую бумагу.

Она сунула пальцы в щель над дверцей, нащупала краешек свежей газеты и стала вытягивать его наружу. Вытянув на треть, подцепила следующую и потянула опять, и опять, пока ногти не начали скрести по пустому железу внутри ящика. Мятые и рваные газетные листы топорщились пышным султаном. Люся достала из кармана спички и поднесла синеватый огонек к ордену Ленина на газетной «шапке».

Давно уже было замечено — если с человеком творится всякое такое, о чем обычному уму знать не полагается, если испортить его хотят или, скажем, приворожить, или с той стороны кто-то на него нацелился, то на человеке появляется особая метка. Ее не видят, а чувствуют, да и то не все. С таким человеком не хочется рядом находиться, сбежать тянет, и за него боязно, и за себя, и нутро холодеет, будто из открытого окна на высоком этаже свешиваешься. Женщины, особенно которые в возрасте, хорошо эту метку чуют, но вместо того чтобы бежать, часто начинают спасать, гложет их бестолковая материнская жалость.

Такую метку на Люсе Волковой и заметила Авигея, старшая из гадалок, которые жили в угловом доме. Она шла мимо по самым прозаическим делам — в гастроном за сосисками и кефиром, — но увидела на лавочке у подъезда чумазую, хнычущую Люсю и остановилась. Была Авигея тогда уже совсем не молода, но в теле, не высушенная до костей и темной пергаментной кожи.

Гадалка села рядом с Люсей на лавку, предложила яблоко, попробовала расспросить, но Люся молча мотала головой. И мама не разрешала ей разговаривать с чужими, и среди детей в нашем дворе ходил тогда слух, что гадалки — особенно вот эта, старая, с руками, унизанными кольцами, — ловят кошек и щенков и делают себе молодильную мазь из их крови.

— Дай посмотрю хоть, — Авигея заглянула в Люсины голубые глаза и вздохнула. — Холодный гость к тебе идет. Дверь сегодня никому не открывай. Поняла?

Люся ошарашенно закивала.

— Не откроешь — может, и обойдется. А тут не сиди, тут дверей нет, подступиться к тебе легко. И дождь сейчас будет, простудишься.

Когда Люся вошла в подъезд, по козырьку ударили первые дождевые капли.

Почтовый ящик покрылся слоем копоти. Люся сначала расстроилась, что огонь так быстро угас и все осталось цело, но потом ее осенило: ведь почтальон не будет бросать газеты и письма в такой черный, грязный ящик. Она бы точно на его месте не стала — испачкаются же. Почтальон поднимется к ним и позвонит в дверь, чтобы все передать из рук в руки, — вот тут-то, помня о предсказании, Люся ему дверь и не откроет! И все обойдется, точно обойдется, ведь так напророчила гадалка из углового дома…

Не дожидаясь лифта, Люся взлетела по лестнице к себе на шестой этаж.

Мама сидела у Алькиной кровати, размешивала что-то в чашке звенящей ложечкой и щупала Альке лоб. Пахло медом. Встревоженная Люся подошла посмотреть на Альку, но та была вроде вполне обычная, только вялая и бледноватая. По крайней мере, она больше не курлыкала «умр-умр-умр».

— У меня тоже голова болит, — соврала Люся. — Я с уроков отпросилась.

Мама выудила из-под одеяла градусник и рассеянно махнула на нее рукой. А если она врача вызовет, забеспокоилась Люся. Как же врачу-то дверь не открыть…

Одна Авигея сумела тогда разглядеть, что с Люсей что-то нехорошо, и Люся всем сердцем поверила ей — шарлатанке, дворовой сумасшедшей, которая, вполне возможно, делала из котят молодильную мазь. Люся подтащила к входной двери стул и вскарабкалась на него, преисполненная решимости никого сегодня в квартиру не впускать.

Врача мама не вызвала, только обсудила Алькину болезнь по телефону с кем-то из своих знакомых. И отправилась, успокоенная, пить кофе на кухню — ей сказали, что ничего страшного, сейчас простуда ходит, вот девочки и подцепили — старшая тоже ведь жалуется. А Люся потихоньку скользнула в мамину комнату и выдернула телефон из розетки — на всякий случай. И еще захватила с полки книгу, а то сидеть у двери уже становилось скучно. На название она не посмотрела, и только когда раскрыла, поняла, что ей достались сказки Гофмана.

— Ты чего тут торчишь? — удивилась мама, пройдя мимо нее в третий или в четвертый раз. — У тебя же голова болит.

— Я таблетку выпила, — буркнула Люся и уткнулась в книжку. Мама только пожала плечами.

В дверь позвонили вечером, когда мама звенела на кухне посудой, собирая ужин. Люся так и подпрыгнула на стуле, прижимая сказки Гофмана к груди.

— Кто там? — крикнула из кухни мама.

— Это… это ошиблись! — ответила Люся, защелкнула старый, нижний замок на двери, которым давно не пользовались, и цепочку набросила.

В дверь позвонили снова. И покашляли — таким знакомым, деликатным кашлем, что у Люси похолодело под ложечкой. Она придвинула стул к двери, забралась на него и заглянула в глазок.

На лестничной клетке, превращенной линзами глазка в кафельный аквариум, стоял и смущенно улыбался русобородый человек в очках и шляпе.

— Папа?.. — выдохнула Люся.

— Ну а кто ж еще, Люсёк? — послышался с той стороны двери гулкий папин голос. — Открывай давай.

Дальше Люся, кажется, опрокинула стул и содрала кожу на пальце, торопливо снимая цепочку. Прохладный воздух с запахом табака хлынул с лестничной клетки в прихожую. Люся вылетела из квартиры, зарылась лицом в папино колючее пальто. И завертелась вокруг него счастливым ластящимся щенком — так они и вошли вместе в квартиру.

Что-то твердое ткнулось Люсе в бок, и только тогда она заметила у папы в руках небольшой фанерный ящик.

— Папа?..

Желтый фанерный ящик с одной-единственной чернильной строчкой на боку: «Люсе Волковой».

— Папа, выбрось! — истошно заревела Люся, пытаясь вырвать проклятую посылку из папиных рук, но папа держал крепко. — Пожалуйста, папочка!..

— Да отстань ты! — папа смотрел на нее холодно и непонимающе.

— Бро-о-ось!.. — И Люся неожиданно для себя самой укусила папу, впилась в его белую, как тесто, кисть зубами, с отвращением ощущая на языке короткие жесткие волоски.

Папа взвыл и отшвырнул от себя Люсю вместе с посылкой. Вскрикнула мама, выбежавшая на шум из кухни. У фанерного ящика от удара отлетела крышка, и по паркету покатились два маленьких тяжелых предмета. Большая тускло-золотистая шестеренка и складная лупа с изогнутой ручкой, приподнятой над круглым стеклом, словно бровь.

— Это его глаза! — Люсе не хватало воздуха, прихожая поплыла перед глазами, папа стал размазанной тенью, мама — шумом за спиной, на фоне полосатых обоев замельтешили какие-то зеленые квадратики. — Глаза!.. — И все окончательно пропало, стало легко, и спокойно, и зелено, и вызванивала где-то далеко хрустальными колокольчиками мелодия из «Спокойной ночи, малыши».

В себя Люся приходила долго, выплывая к поверхности яви и снова погружаясь в забытье. Она уже видела над собой белые плафоны люстры, похожие на многократно увеличенные чашечки ландыша, — и тут же люстра разрасталась и падала с потолка цветущей лианой, из дрожащего марева выскакивал Великий Умр и бросался на Люсю, рассыпаясь в прыжке на безобидные старые предметы: катушка, веревка, лупа, соломенный веник, пустой клетчатый пиджак… В ушах, назойливо стрекоча, стучала бабушкина швейная машинка. И вот уже Люсе казалось, что она видит острый хоботок иголки, пробивающий ткань. Игла становится огромной, в человеческий рост, стучит по доскам паркета и приближается к ней, вот-вот проткнет…

Наконец Люся открыла глаза и увидела обыкновенную комнату, беленый потолок, люстру с плафонами-ландышами и папино лицо. В квартире было тихо, только на кухне звякала посуда. Мама, наверное, готовила праздничный ужин на радостях, что папа вернулся. Теперь все будет как раньше, больше ничего не надо бояться, только папа, кажется, принес домой что-то нехорошее, вспомнить бы только, что.

Папа склонился над Люсей, подмигнул и, не отрывая от нее взгляда, негромко зарокотал:

— Умр-умр-умр-умр…

В его левую глазницу была вставлена тускло-золотистая шестеренка. Она впилась зубцами в кожу, и по щеке в русую курчавую бороду сползали кровавые капли.

Резким жестом, словно демонстрируя спрятанный до поры до времени сюрприз, папа выдернул из-за спины большой мешок. Он был сшит из лиловой ткани, и Люся сразу узнала покрывало, под которым дремала в бабушкиной комнате машинка «Зингер». А еще она вспомнила Алькины слова про то, что Великий Умр на самом деле — дед Бабай, который забирает непослушных в мешок.

По-прежнему улыбаясь, папа попытался набросить на нее лиловую ткань. Но Люся увернулась и взлетела, как обезьянка, на спинку дивана. Воркуя басом «умр-умр-умр», папа двинулся на нее. Люся отпрыгнула вбок, перевернула журнальный столик и кубарем покатилась по полу. Папа догнал ее, придавил коленом и расправил мешок. Глядя в темное тканевое нутро, затхло воняющее старыми тряпками, Люся хрипела, хватая ртом воздух и пытаясь издать полноценный крик.

В комнату вошла мама с дымящейся чашкой в руках. Несколько секунд она оторопело смотрела на происходящее, потом чашка полетела на пол, забрызгав все вокруг горячим отваром пустырника, а мама молча бросилась на папу. Кажется, она наконец-то поняла Люсю правильно.

Мама колотила папу своими маленькими кулачками, пинала по ноге, придавившей Люсю к полу, и в какой-то момент его хватка ослабла. Люся высвободилась, и мама крикнула ей:

— Хватай Алю, запритесь в ванной!

Люся выкатилась в коридор и влетела в их с Алькой комнату. И замерла на мгновение, оглушенная сонной тишиной, — Альку, оказывается, уже уложили. Спотыкаясь в потемках обо все подряд, она кинулась к кровати и принялась трясти недовольно кряхтящую сестру, одновременно пытаясь подхватить ее, тяжелую и неудобную, на руки:

— Вставай! Вставай, пошли!

И тут за дверью раздался дикий мамин крик. Мама не кричала так страшно ни разу в Люсиной жизни, даже когда опрокинула на себя таз, в котором кипятилось белье. Люся отпустила Альку, выбежала из комнаты — и тоже закричала.

Мама стояла в дверном проеме, укутанная сверху в лиловый мешок, точно зимующая яблонька в саду у рачительного дачника. Гладкая ткань плотно облепила ее тело с головы до бедер и стягивалась все туже, облегая каждую выпуклость и не давая шевельнуться. Мама дергалась и кричала, а на ткани, появляясь сами по себе, проступали кровавые пятна. Мешок как будто пожирал ее, разъедая кожу и впиваясь в мясо.

Люся бросилась к маме и стала, ломая ногти, срывать с нее плотоядную ткань. Мама забилась сильнее, вместе они сбросили мешок и отшвырнули его в сторону — отяжелевший от крови, он сполз по стене, оставляя на обоях красные разводы. Такие же разводы были на мамином лице — Люся успела заметить, что кожа на носу и на скулах стесана до мяса. А потом откуда-то выбежал папа с сонной Алькой на руках. Он подхватил свой мешок, бросил в него Альку и вылетел из квартиры, с треском захлопнув за собой входную дверь.

Все произошло так быстро и бесповоротно, что Люсю словно оглушило. Ей казалось, что она целую вечность сидит на полу, вытаращив глаза, и смотрит, как окровавленная мама ползет к двери, подвывая: «Аля-а-а-а, Аля-а-а-а…»

Но на самом деле это продолжалось всего несколько секунд. Люся распахнула дверь, бросилась на лестничную клетку…

И чуть не споткнулась об Альку, целую и, если не считать ссадин, практически невредимую. Рядом валялся изодранный лилово-бурый мешок, а у лифта кто-то дрался с папой.

Люся не сразу признала старшую гадалку из углового дома, Авигею — уж ее-то она ожидала увидеть в последнюю очередь. Ухватив папу одной рукой за бороду, другой она тыкала ему в лицо каким-то беленьким узелком, или, может, тряпичной куколкой, и цедила сквозь оскаленные зубы:

— Пришлое-холодное, нам совсем не годное,

завертись, закрутись, в темный вихорь превратись…

Папа пытался освободиться и, не разжимая губ, издавал какой-то странный тоненький звук, бесконечно тянущееся «и-и-и-и». Его правый глаз вращался во все стороны и иногда становился белым, будто зрачок закатывался внутрь.

— …облетай людей, обминай зверей,

по степям прокатись, в омутах утопись…

Они оказались у самых ступенек, папа приблизил свое лицо к лицу Авигеи и, распахнув рот, шумно выдохнул. Авигея отпрянула, замотала головой, потом они замерли на мгновение, покачиваясь на самом краю, — и ухнули вниз. Люся перегнувшись через перила, видела, как они, сцепившись, катятся по лестнице. Через несколько этажей они с грохотом врезались в чью-то дверь, и клубок рассыпался.

Люся выждала немного, а когда поняла, что все вроде бы стихло, — скатилась, дробно топоча, следом. На лестничной клетке внизу она обнаружила одну Авигею. Рядом с ней лежало папино пальто, на нем поблескивали шестеренка и лупа, и все прочие предметы там были. Авигея собирала их в кучку и поглядывала на дверь — потревоженные жильцы уже скрежетали замком. Она подняла взгляд на Люсю и строго сказала:

— Что стоишь? Веник принеси и совок, гостя твоего собрать надо.

Некоторые у нас во дворе, кто в курсе, поговаривают, что это именно Умр вдохнул тогда в Авигею костоломную болезнь, которая ее потом десять с лишним лет грызла и в гроб загнала. А была б она обыкновенный человек — умерла бы прямо там, в подъезде. Долго еще после этого, много лет Авигея сама себя с того света вытаскивала, бодалась с болезнью, а все-таки болезнь ее съела к тому времени, когда открыла у нас во дворе девочка Роза свой царский подарок. Как, впрочем, и всех что-нибудь да съедает в конце.

Все предметы, которые собрали тогда на лестничной клетке, гадалки из углового дома сожгли. И мешок тоже. А что не сгорело — побили на мелкие кусочки и выбросили в реку. Река у нас такая — все проглотит, а то, что течет в ней вместо воды, говорят, разъедает не хуже лилового мешка. Старшая гадалка действительно болела несколько месяцев, но потом совсем, как нам казалось, вылечилась, только похудела сильно и так тело обратно и не нагуляла. Стала совсем сухая и худющая, но красивая необыкновенно, как бывают красивы змеи или мумии египетских цариц.

А семья Люси Волковой из дома с аркой вскоре съехала, и никто так и не узнал, куда — они ни единой живой душе не оставили адреса. Мама еще вся забинтованная на лавочке сидела, грузчиками командовала, когда они вещи из подъезда выносили. А Люсиного папу никто больше никогда не видел — ни живого, ни мертвого.