Наш двор

Резуны

После скандала в семействе гадалок из углового дома, который завершился побегом Матеи и похищением младенца, сдала не только Досифея. Это как будто стало ударом для всего нашего двора, точнее, даже не ударом, а отрезвляющей пощечиной. Мы вдруг почувствовали, что наше время уходит. Так бывает в августе, когда буквально за один день неуловимо меняется освещение, тени становятся резче, а толкущиеся в прозрачном воздухе мошки — заметнее. Когда понимаешь, что лето заканчивается прямо здесь. И наше время уходило, как уходит лето, ни от кого не таясь. Мы просто не сразу обратили на это внимание.

А потом наступил момент, когда мы поняли, что ничего уже не будет как прежде. И этот момент мы запомнили хорошо.

Все случилось в тот год, когда в нашем дворе завелся первый бездомный, или, как их называли, лицо без определенного места жительства. Прежде мы о них только слышали, а теперь у нас появился собственный. На одном определенном месте он и впрямь не сидел, прятался по подвалам, перемещаясь между ними так ловко, точно ему удалось найти те самые знаменитые подземные ходы и пещеры, благодаря которым наш двор когда-нибудь наконец должен был провалиться в тартарары.

Иногда бездомный выползал из подземелий погреться на солнышке. Грязный и бледный, он плохо пах, и дворовые дети прозвали его Опарышем — безо всякой злобы, по одному только сходству. Хотя куда больше, чем на опарыша, бездомный был похож на Ивана Грозного с картины, на которой царь убивает своего сына. Глаза у него были такие же круглые, здоровенные, дикие, будто лишенные век, щеки и виски впалые, голова большая и лысая. Разговаривать Опарыш то ли не умел, то ли не считал необходимым, и исчезал при любом громком звуке или подозрительном движении в окрестностях. Братья Кузины из барака пару раз нарочно пугали его взрывами пистонов, чтобы не лез в их подвал. Жильцы барака никого туда не пускали.

Дворовые старушки и гадалки из углового дома подкармливали бездомного, ставили ему на видное место у подвальных дверей туго завязанные пакеты с едой. Другие на них ругались — разводите, мол, антисанитарию, крысы ваши подачки растаскивают, а этого вообще надо в милицию сдать. Милиция, кстати, приезжала за Опарышем несколько раз, его искали по подвалам, но ни разу не нашли.

— Где-то у него там логово, — со значением говорили милиционеры.

— Человек юродивый, живет где хочет, — ответила им как-то Досифея, которую они встретили у входа в подвал. В руках у Досифеи был батон хлеба.

— А вы потворствуете, — строго сказал ей один из милиционеров, усатый.

— Что вы, что вы, — Досифея отломила горбушку и начала есть ее так неторопливо и аппетитно, что у еще не обедавших милиционеров заурчало в животах, и они уехали.

А потом начали появляться игрушки. Возможно, они появились одновременно с Опарышем, но взрослые обитатели нашего двора были так увлечены тем, что теперь рядом с ними, под ними живет — безо всякого на то, между прочим, права — асоциальный элемент, БОМЖ, что заметили игрушки не сразу.

В те времена еще не было принято приносить туда, где погибли дети, плюшевых мишек и зайчиков. И дети вроде бы не гибли так часто — или время, уходящее наше время тянулось дольше, и расстояния между событиями, даже горестными, были достаточными для того, чтобы свыкнуться и сжиться с ними. И традицию эту жители нашего двора видели только в заграничных фильмах — у самых везучих были видеомагнитофоны, а прочие ходили в видеосалоны и в кино, импортную жизнь тогда показывали повсюду, и она уже не казалась инопланетной. Странных композиций на придомовых клумбах, с лебедями из шин, оградками из бутылок, распятыми на деревьях куклами и вкопанными среди ромашек львятами, тогда еще тоже не делали. Да и вообще, оставить игрушку, хорошую, целую игрушку на улице, в грязи, под дождем — такое не укладывалось в головах ни у взрослых, ни у маленьких.

Это были игрушечные звери — собачки, мишки, зайчики, кошечки. Разноцветные, мягкие, совсем новые на вид, с глазастыми дружелюбными мордочками. И что самое главное, никто у нас во дворе таких игрушек раньше не видел, а мы тогда уже многое повидали, от имевшейся в каждом приличном доме обезьянки Читы до куклы Барби с гнущимися ногами.

Игрушки появлялись неведомо откуда прямо на улице — они как будто отдыхали, прислонившись к деревьям и фонарным столбам, сидели на лавочках и ступеньках. Все, конечно, поначалу решили, что их выбросили, а какие-нибудь дети достали из мусорки и растащили по двору. Взрослые брезгливо брали их, завернув руку в целлофановый пакет или в спущенный рукав куртки, ворчали, что игрушки, может, завшивленные или из ветряночного дома, и выбрасывали в контейнеры.

Но игрушки появлялись снова. Причем они как будто поняли, что надо выбирать более укромные места, чтобы не оказаться опять в том вонючем железном баке, среди картофельных очистков и селедочных хребтов. Теперь они прятались между гаражами, в деревянных домиках-беседках на детской площадке, на голубином кладбище. Совсем новые, яркие, с любопытными пластмассовыми глазами. Дети шептались, что игрушки двигаются, когда никто не смотрит, — отвернешься, потом взглянешь снова, а она уже вроде бы в другом месте. Но в это верили только самые маленькие.

Конечно, все дети у нас во дворе знали, что чужие вещи нельзя приносить в дом. И историю Люси Волковой, которая подобрала на улице всего-то навсего старый газетный лист, помнили хорошо, пусть все последовавшие за этим события и обросли уже самыми невероятными подробностями вроде существа, которое само собирало себя из подручных предметов. И знали историю про мальчика из соседнего района, который нашел на улице крепко завязанный мешочек, принес домой и развязал, а в мешочке оказалось полным-полно блох, переносивших какую-то страшную болезнь — чуму, наверное, — и заразился целый дом, многие умерли, а дом потом долго-долго дезинфицировали, но в нем все равно до сих пор никто не живет, и даже сносить его боятся, потому что болезнь могла впитаться в кирпичи и затаиться там. И все слышали о бандитах, которые похищают детей и потом продают их то ли на органы, то ли в рабство на Кавказ, — те тоже приманивали жертв игрушками, выбрасывали из окна наглухо затонированной машины Барби или пластмассового мутанта, а стоило ребенку подойти — его втягивали внутрь, хлопала дверца, и машина уезжала.

Да и непонятно кем раскиданные по нашему двору игрушки были не из тех, о которых мечтали, которые часами разглядывали через запотевающее от страстных вздохов стекло ларька. Просто мягкие звери, такими не хвастались на детской площадке, таких не носили с собой в школу…

С такими спали в обнимку, целовали в пуговичные носы и прижимали к себе как единственного понимающего друга, когда мама отругает за «двойку» в дневнике.

В общем, первой не удержалась толстенькая Маргоша из дома у реки. Единственная дочка, единственная внучка — и как только не уследили… У нее было сильное косоглазие, она носила очки с заклеенным пластырем левым стеклышком, и во дворе ее дразнили одноглазой.

Маргоша притащила домой игрушечного лисенка, которого нашла в кустах рядом с детской площадкой. Шел дождь, лисенок сидел прямо в грязи, и Маргоше стало до слез жаль его мягкую рыже-белую шкурку. И, каким-то образом ускользнув на полминуты от внимания монументальной бабушки, она схватила лисенка, сунула его под объемное — на вырост — клетчатое пальто и поспешно застегнулась на все пуговицы.

Дома Маргоша спрятала лисенка под одеяло у себя на кровати и забыла о нем на весь оставшийся день. А когда пришло время ложиться спать — в грудь вдруг ткнулось мягкое. Маргоша обняла лисенка, погладила нежную шерсть. Она всегда мечтала о собаке, знала все-все породы и все-все книги о собаках в детской библиотеке тоже перечитала — кроме, конечно, «Белого Бима…», она видела кусочек фильма, и у нее от одного взгляда на обложку перехватывало горло. Она даже уже решила, что непременно назовет щенка Лаки, такая веселая, щелкающая на языке кличка, она и мальчику подойдет, и девочке… Но мама говорила, что собака — это слишком хлопотно, с ней надо гулять, а Маргоша, конечно, гулять не будет, несмотря на все клятвы, и придется маме. Бабушка говорила, что собаки грязные и блохастые, и у Маргоши может оказаться на них аллергия — случался же у нее иногда диатез от клубники. А папа говорил, что надо слушаться маму и бабушку.

Маргоша прижала лисенка покрепче и представила, что это щенок. Вот он дышит под ее рукой, и у него часто-часто бьется маленькое сердце. Под сомкнутыми веками поплыли зеленые круги — это значило, что она уже засыпает, — а потом среди них вдруг появилось маленькое окошко, будто кто-то приложил нагретую монетку к покрытому морозными узорами стеклу. Маргоша сама так иногда делала в троллейбусе — дышала на монетку и прижимала к окну… Мотнул рогами и пропал троллейбус, а в окошке закачалось свежее июньское разнотравье, и по нему, повизгивая от радости, кинулся к Маргоше настоящий живой щенок. С длинной рыже-белой шерстью, кажется, это был кокер-спаниель… Маргоша пригляделась — нет, еще лучше, это был щенок колли с длинной интеллигентной мордой.

— Лаки!.. — воскликнула Маргоша и бросилась ему навстречу.

Утром затрещал круглый жестяной будильник в Маргошиной комнате, и трещал до тех пор, пока к ней не заглянула мама, удивленная тем, что Маргоша никак его не выключит. Маргоша лежала в постели, подложив кулачок под щеку, а будильник дребезжал рядом на тумбочке. Мама вскрикнула каким-то утробным, совсем не шедшим к ее интеллигентной преподавательской внешности голосом, и бросилась к ней.

Маргоша была теплой и дышала, глаза двигались под тонкими, плотно сомкнутыми веками. Но разбудить ее не смогли ни мама, ни бабушка, ни вылитая на голову чашка воды, ни робкие от полного уже отчаяния пощечины. Вызвали «скорую», и безмятежно спящую Маргошу увезли в больницу. Когда ее поднимали с постели, на пол упал игрушечный лисенок, и кто-то отшвырнул его ногой под кровать, чтобы не мешался.

Потом во дворе рассказывали, что врачи признали Маргошу абсолютно здоровой, собирали консилиум, в котором участвовал какой-то знаменитый профессор-сомнолог, и в итоге поставили диагноз «необъяснимая летаргия». Про этот случай даже в газете написали, и тот номер с маленькой заметкой «Пугающая правда о Спящей красавице» весь двор читал с большим интересом. Ничего пугающего или нового в заметке не было, только упоминалось со ссылкой на кого-то из врачей, что иногда Маргоша начинает бормотать во сне всякую бессмыслицу.

Потом возле дома с мозаикой, прямо посреди тротуара, нашли первый труп. Кажется, это была кошка. Аккуратно вскрытая, выпотрошенная, без правого уха и левой передней лапы. Пенсионерки на лавочках засуетились, подняли крик — надо срочно убрать этот ужас, дети ведь могут увидеть. Но пока они ходили за совком и пакетом, трупик потихоньку стащили девочки, чтобы торжественно похоронить на голубином кладбище. Все их понарошечное бюро ритуальных услуг очень радовалось, что им досталась целая (ну, почти целая) кошка, и вдобавок совсем свежая, без запаха, и чистенькая — на асфальте вокруг нее совершенно не было крови.

К старшей гадалке Досифее из углового дома явилась как-то утром, ни свет ни заря, старушка из «сталинки». Во дворе она была известна как «Пална на колесиках», потому что никогда не расставалась со своей сумкой-тележкой. Она и к гадалкам с ней пришла, в сумке была завернутая в газету и пакет утка — птица по тем временам роскошная, почти неслыханная, — и желтые пахучие антоновские яблоки.

— Запечете! — почти с угрозой сказала Пална, вывалив все это богатство прямо на пол в прихожей.

Досифея проводила гостью в большую комнату, усадила за стол. Только собралась достать колоду — тут Пална и расклеилась.

— Ходит у меня кто-то, миленькая, — всхлипнула она и часто-часто заморгала покрасневшими глазами. — Какую ночь уже не сплю, боюсь, а заснешь, пока ходит, — мерещится всякое. Вы ж бабы знающие, сделай что-нибудь, прости Господи!..

Выяснилось, что «ходит» у Палны по ночам над головой, а живет она на последнем этаже. Досифея велела Пистимее с Алфеей принести чаю, угостила Палну конфеткой «трюфель» и осторожно предположила, что по чердаку у нее над головой может ходить вполне себе нормальный живой человек — может, бездомный, вроде Опарыша, бомжей сейчас, говорят, все больше и больше становится, а может, жэковским рабочим там что-то понадобилось. Но Пална, оказывается, и в ЖЭК уже ходила, и поднималась проверять замок на чердачной двери — висит себе нетронутый, весь в пыли, как обычно.

Досифея раскинула карты — расклад вышел «пустой», ничего определенного не говорящий.

— Ты глянь, миленькая, — снова заныла Пална. — Ты глянь, кто там, чего ему надо? Я денег дам, у меня на сберкнижке…

Из кухни послышался грохот — Пистимея с Алфеей, пытаясь упихнуть утку в маленький холодильник «ЗиЛ», уронили какую-то банку.

Вечером уже Досифея явилась к Палне — с ключом от чердачного замка, карманным фонариком и с бутылкой кефира. Той самой, которую многие люди почему-то одну с тех времен и запомнили — стеклянная бутылка с широким горлышком и зеленой крышкой из фольги, а на фольге буквы выдавлены. Пална подивилась, что Досифее так просто выдали в ЖЭКе ключ, а потом подумала, что, может, и не в ЖЭКе, а может, и не выдали. Везде в нашем дворе у семейства гадалок были свои люди, те, кому они как-то в чем-то помогли, — ничего не называлось напрямую, и вообще все это либо объяснялось простым совпадением, либо было суеверием и шарлатанством. Вот и Пална тогда, глядя на непроницаемое кукольное личико Досифеи, вдруг заволновалась: обжулит ведь, запросто обжулит, да еще и денег сдерет, зачем только про сберкнижку сказала…

Досифея попросила блюдечко — желательно, чтоб каемка была золотая, «несъеденная», — и велела Палне сидеть в квартире, а сама отправилась на чердак. И сразу заскрипели, запели иссушенные временем деревянные перекрытия у Палны над головой, как будто не одна гадалка там бродила, а целый полк. А жирная потому что, тоже — колдунья, а с телесами своими сладить не может, все пухнет, подумала Пална и неожиданно успокоилась.

Луч фонарика, полный пылевой взвеси, выхватывал голые кирпичные стены и деревянные балки. На чердаке гнездились голуби, и пару раз Досифею пугало суматошное хлопанье их крыльев. Наконец она нашла подходящий относительно чистый уголок, поставила на покрытый толстым слоем мягкой пыли пол блюдечко и налила в него кефира.

— Стрешник-стрешник, черт подстрешный… — Досифея задумчиво облизала фольговую крышечку. — Выходи, потолкуем.

Прислушалась — тихо. Призывно постучала по блюдечку ногтем, поставила рядом бутылку — пусть запах почувствует. Молоко-то не все любили, а от кефира, по ее опыту, еще никто не отказывался.

— Стрешник-стрешник… — Досифея поцокала языком.

И тут скрипнули доски где-то сбоку. Досифея посветила фонариком — мелькнуло что-то серовато-бледное, тонкое. А потом в кружок света сама собой влезла голова, раздутая, словно от водянки. На Досифею взглянули, не моргая, два огромных глаза, в которых ни белков не было, ни зрачков, одна какая-то темная слизь под тонкой пленочкой…

Досифея так и застыла — она сроду ничего подобного не видела и знать не знала, кто это и как с ним надо. От страха будто льдом обложило трепещущее сердце, Досифея непроизвольно схватилась за ворот кофточки, дернула — дышать стало нечем. Никогда такого не было, чтобы она не знала, как надо и что делать, все они знали, с самого рождения знали, и были уверены, что ради этого и дозволяется им жить на земле…

Голова втянулась обратно во тьму, и стало тихо. Досифея, цепляясь за кирпичную стену, как слепая, побрела к двери.

Пална кружила по лестничной клетке, пока Досифея закрывала замок, все пыталась выспросить, что и как. Досифея молчала, потом спустилась, вызвала лифт и повернулась к Палне:

— Утку мы вам отдадим…

Пална охнула и старинным бабьим жестом прижала руку ко рту.

— Яблоки они, может, и съели уже, а утку отдадим…

Выйдя из подъезда, Досифея присела на лавочку, чтобы перевести дух. Позволила наконец телу бессильно обмякнуть, а глазам — наполниться слезами. Мир, о тайном устройстве которого так много знала Досифея, как будто дал очередную трещину. Первая наметилась, когда они девчонку с царским подарком проглядели и матушку Авигею потеряли, а потом пошло-поехало — Пелагея черта ряженого выпустила и сама сгинула, сестра родная, Матейка, их предала… И теперь снова, и эта трещина — самая крупная. Как же можно видеть что-то и понятия не иметь, что это? Досифея вспомнила, как глядели на нее, не моргая, две лужицы темной слизи, и чуть не разревелась. Наклонилась, ища в сумке носовой платок, — и увидела на асфальте возле лавочки трупик крысы. Аккуратно вскрытый, выпотрошенный и частично освежеванный, без хвоста и глаз. Стараясь не дышать, Досифея перевернула его носком туфли — так и есть, крови под ним ни капельки. Подумала, что надо бы снова подняться на чердак, поискать точно так же препарированных голубей, но поняла, что не сможет. «Матушка Авигея пошла бы!» — сердито сказала пропавшая Матейка у нее в голове.

— Пошла бы, — печальным эхом откликнулась Досифея и побрела к угловому дому.

И уже на следующий день пополз по двору слух, что в нашем районе появились какие-то резуны. Произносилось это слово со значением, а насчет того, кто под ним подразумевается, версии были разные. Одни говорили, что это банда отбившихся от рук подростков, другие — что иностранные ученые, приехавшие опыты ставить, третьи — что лучше их лишний раз не поминать. Дети были уверены, что резуны — это огромные, мутировавшие от радиоактивных дождей и ядовитого городского смога летучие мыши, которые обитают на чердаках.

— Чупакабра, — сказал как-то Рем Наумович, пожилой инженер из коммунального барака, и на него посмотрели с недоумением. Рем Наумович объяснил, что о похожих происшествиях иногда рассказывают в передачах про непознанное, к которым жильцы барака тайно пристрастились с тех пор, как сами попали в одну из них. Творятся такие вещи преимущественно за рубежом. Домашних животных и даже крупный рогатый скот находят изувеченными и, что самое главное, обескровленными. В Латинской Америке люди верят, что эти бесчинства творит чудище под названием чупакабра. Может, теперь и у нас что-то подобное завелось, заключил Рем Наумович.

— Последние времена настали, — вздохнула сидевшая на соседней лавочке Пална. — А у меня хоть не ходит больше. К другим, значит, пошло.

Сходились все только в одном — надо беречь от таинственных резунов домашних животных, за детьми приглядывать да и вообще вести себя осмотрительно, на чердаки и в подвалы не ходить и допоздна на улице не задерживаться. Известно ведь — тот, кто зверей начал калечить и убивать, рано или поздно на людей переходит.

Но вскоре этому слуху, подробному и увлекательному, пришлось потесниться — вдруг заговорили о том, что в немецкой школе эпидемия менингита. Матери и бабушки нашего двора, разумеется, всполошились, начали выяснять и быстро установили, что нет, не эпидемия, а всего один случай, у учительницы. Потом выяснилось, что не у учительницы, а у ученицы третьего класса. И вроде бы не менингит, это был предварительный диагноз, и он не подтвердился. На этом все успокоились, и только коммунальные старушки Надежда и Раиса, очень скучавшие без неведомо куда пропавшей Веры и в попытках развеяться отточившие до совершенства навыки поиска увлекательных подробностей, продолжили собирать сведения. Они с ног сбились, расспрашивая обитателей не только нашего двора, но и соседних, умаялись, Раиса даже похудела. Но полученные подробности того стоили — они оказались образцово таинственными.

Оказывается, менингит подозревали у девочки Насти, которая жила не у нас, а по соседству, в пятнадцатиэтажке, но часто приходила играть в наш двор. И вот как-то вечером эта Настя, совершенно здоровая, легла после ужина спать — а утром не смогла проснуться. И потом не смогла проснуться, сколько ее ни будили. Врачи сначала подозревали менингит, но он не подтвердился, Настя спит до сих пор и по результатам всех обследований абсолютно здорова.

В этом месте Надежда и Раиса обычно делали паузу, давая собеседнику возможность самому все вспомнить и сопоставить. Иногда озарения приходилось ждать довольно долго, но в итоге все, кому рассказывали эту историю, неминуемо вскрикивали:

— Так у нас же…

— Именно! — отвечали довольные старушки.

А еще одна таинственная подробность заключалась в том, что во сне Настя разговаривала. Не на латыни или задом наперед, как ожидали некоторые экзальтированные личности, — девочка говорила вполне себе по-русски, монотонно и жалобно прося что-то ей не то отдать, не то показать…

Так расследование привело коммунальных старушек обратно в дом у реки, к Маргоше, прославившей наш двор в газетах своей необъяснимой летаргией. После той заметки старушки — да и не они одни, надо сказать, — тщетно пытались поговорить с Маргошиными родителями и бабушкой, предложить помощь и, разумеется, выведать какие-никакие подробности. Семья и раньше была необщительная, жила наособицу, а после случившейся беды совсем замкнулась. В нашем дворе это быстро поняли и отстали от них.

Но теперь у коммунальных старушек появилась новая цель. А когда у них была цель — препятствий для них не существовало.

На этот раз в пятнадцатую квартиру, где жила Маргоша, их пустили безропотно. Семья стала совсем тихая, глаза на гостий подняла одна бабушка.

Оказалось, что Маргоша здесь, дома — в больнице сказали, что лечить ее не от чего, она просто спит, а койко-место — занимает. Врач ее навещал иногда, брал кровь на анализ, слушал, как медленно и размеренно бьется сердце, — вот, собственно, и все.

Раиса покусывала накрашенные по случаю визита губы и не знала, с чего начать. А Надежда была женщиной простодушной, неловких пауз не терпела, взяла и выпалила:

— А она у вас случайно… не разговаривает?

Мать ахнула и побелела, а бабушка молча повела коммунальных старушек в детскую.

Маргоша возлежала в своей кроватке неподвижно и как-то торжественно, окруженная любимыми игрушками. Рядом стояла капельница, прозрачные трубочки тянулись под одеяло. Немного пахло больницей, и стояла такая тишина, что было слышно, как у соседей работает телевизор — кажется, «Тропиканку» показывали, и Надежда досадливо прищелкнула языком: вот ведь, пропустила.

Бабушка истолковала это по-своему и шепнула:

— Бывает, что и молчит подолгу, подождать надо.

А спустя несколько секунд Маргоша приоткрыла рот и отчетливо выговорила:

— Уступить…

Старушки переглянулись.

— Мы… — продолжила после паузы Маргоша.

— А первое какое слово было? — засуетилась Раиса, выуживая из сумки записную книжку. — Ручка, ручка есть?

На нее зашипели, а Маргоша тем же негромким бесцветным голосом сказала:

— Он…

Бабушка прижала к глазам платок.

— Какой… Указанное… Пространство… Вчера… Зайти… — Паузы между словами были очень длинными, и когда Маргоша умолкла на чуть более продолжительное время, все решили, что она больше не заговорит.

— Да не записывайте вы, я пробовала, — шепнула бабушка. — Она по-разному говорит, но всегда ничего не понятно…

— Открыть… — снова раздался Маргошин голос. — Он… В котором…

После этого Маргоша действительно умолкла. Раиса все-таки записала все произнесенные ею слова, но выходила действительно бессмыслица.

— Шифровка, может? — предположила Надежда. — Ну там, Юстас Алексу…

Тут уже глаза подняла мать, причем посмотрела на Надежду с большой укоризной.

— Чаю хотите? — печально спросила бабушка. — Варенье есть, яблочное, Маргоша любит очень…

Коммунальным старушкам стало совсем неудобно злоупотреблять гостеприимством несчастной семьи, и они, рассыпаясь в благодарностях, покинули пятнадцатую квартиру.

— А вдруг правда шифр? — уже на лестнице задумчиво сказала Раиса.

— Вот что ты повторяешь! — возмутилась Надежда. — Я глупость скажу, а ты повторяешь…

Еще несколько дней прошло спокойно, если не считать того, что приезжали милиция и пожарные с лестницей, чтобы снять с дворового тополя довольно высоко забравшегося и при этом полностью обнаженного военного пенсионера Павла Гавриловича из углового дома. Павел Гаврилович кричал, что опять видел над нашим двором НЛО, и что теперь жизни никому не будет, плакал и ругал Гагарина.

— Полез куда не надо, раздразнил их духом советским! Им человек что сервелат сырокопченый пахнет! — причитал Павел Гаврилович. — В аду за это ваш Юра на сковородке жарится, на веки вечные!

По содержанию криков пожарные догадались, что Павел Гаврилович голодный, и приманили его бутербродом.

Разноцветные мягкие игрушки продолжали появляться во дворе то тут, то там. На них почти не обращали внимания — всех волновали жуткие проделки резунов, которые по-прежнему потрошили крыс, голубей, а раз даже добрались до приблудной дворняги, которую дворовые дети тщетно пытались приучить жить в конуре на заброшенной стройке. За домашней живностью у нас следили, даже Рем Наумович, который в резунов не верил, перестал выпускать своего Барсика на улицу и убрал с окна сооруженную для него лесенку.

Еще двор будоражили слухи о загадочной сонной болезни, непонятно от чего случающейся. Ведь два случая — это не совпадение, это значит, она как-то передается, рассуждали на лавочках. Может, вирус неизученный, а может, она от воды, там же сейчас тяжелые металлы, да мазут, да радиация, вон в реку раз водолаза спустили на веревке, а он, бедный, как начал за эту веревку дергать. Поднимают — а в скафандре один скелет, разъела вода человека заживо…

Второклассник — и второгодник, как в сердцах добавляла мама, — Сеня из дома с мозаикой как-то пошел выбрасывать мусор. Мама приучала его к порядку, чтобы он все, что сам насвинячил, и выбрасывал сам. Насвинячил же Сеня в тот день знатно — пытался починить плюшевого медведя младшей сестры, а медведь совсем порвался, и наполнитель рассыпался по всему полу.

И по дороге Сене встретился застенчиво прятавшийся за водосточной трубой медвежонок. Непохожий на сестриного, старого и с пуговицей вместо глаза, а гораздо лучше: новенький, с ласковой и задорной мордочкой, державший в лапках какой-то игрушечный фрукт, яблоко, кажется.

Сеня не то чтобы очень любил сестру — кто во втором классе вообще испытывает к младшим подобные чувства, — но он любил мягкие игрушки. Собственно, поэтому он и соглашался штопать ее немногочисленных мишек и собачек, возвращать на место оторванные носы — хоть какая-то возможность потискать, поиграть. Ему вообще нравилось лечить игрушечных зверей, и он даже решил стать ветеринаром, когда вырастет. Но мама ругалась, если видела его с такими игрушками — она говорила, что они для девочек, а он будущий мужчина, пусть играет в машинки, в солдатиков, конструктор вот есть, или, может, ему куклу дать и косы заплести? И еще они собирают пыль, а у Сени астма…

Поэтому после недолгих колебаний — Сеня краем уха слышал гипотезу, что игрушки разбрасывают резуны, чтобы приманивать детей, на которых они уже перешли, — он подкрался к медвежонку, схватил его в охапку и бросился бежать.

Дома он хотел спрятать игрушку под диваном, но мама заметила.

— Это ты откуда приволок, с улицы? — раскричалась мама. — Выбрось сейчас же, там глисты!

Сеня глянул на маму исподлобья и крепко обнял медвежонка, прижимая его к груди.

— Он же грязный! — Мама направилась к нему, вытирая руки о фартук.

Сеня молча прижал медвежонка изо всех сил и зажмурился. Поплыли перед глазами зеленоватые круги, меняя форму и перетекая друг в друга. Среди них возникло прозрачное окошко, и кто-то взглянул на Сеню оттуда. Это был медвежонок, плюшевый медвежонок, только теперь он ожил. Медвежонок смотрел на Сеню веселыми круглыми глазами и протягивал ему яблоко — настоящее, краснобокое и очень аппетитное на вид. А за спиной у медвежонка маячили другие мягкие звери, собаки и кошки, зайчики и белочки, и все они были живыми. Когда Сеня еще был маленьким, то есть до школы, он, как и многие дети у нас во дворе, верил, что по ночам игрушки оживают. Ему даже несколько раз снилось, как сестрины игрушки прибегают к нему, запрыгивают на диван, тычутся в лицо и лижут тряпичными языками. И вот теперь этот сон сбывался, мягкие звери нетерпеливо подпрыгивали и звали его к себе. У некоторых лапа болталась на паре ниточек или наполнитель лез из прохудившегося уха — их обязательно нужно было починить, пока совсем не развалились. Для того они и звали Сеню — хотели, чтобы он стал их доктором Айболитом.

— Я сейчас, — радостно крикнул Сеня и побежал к ним.

А снаружи, для мамы, которая не видела ни зеленых кругов, ни оживших игрушек, все выглядело так: не успела она миновать дверной проем, как Сеня закрыл глаза, уронил голову и повалился на диван, по-прежнему прижимая к себе медвежонка. Мама бросилась к нему, приподняла — Сеня обмяк у нее в руках, точно сам был игрушечным. Она заплакала, стала тормошить сына, кричать, хлестать по щекам…

И тут Сеня громко, монотонно, так, будто после каждого слова следовало поставить точку, сказал:

— Отдайте. Его. Нам.

Мама взвизгнула, отпустила Сеню и вскочила с дивана.

— Он. Пришел. Недавно. — Сеня медленно повернул к ней безмятежное, спящее лицо с закрытыми глазами. — Покажите. Где. Он.

На другом конце двора, в доме у реки, Маргоша шевельнулась в своей усыпанной игрушками постели. Повела носом, как будто что-то учуяв, и, не поднимая век, тоже стала громко, как диктор по радио, повторять:

— Пришел. Недавно. Покажите. Где. Он. Отдайте.

Сенина мама растила детей одна. Читала гороскопы и только появившиеся тогда книги про ауру, карму и другие скрытые от людских глаз вещи, шептала, пока никто не видит, над церковной свечой «Молитву о скором замужестве», успехами детей никому не хвасталась, наоборот, жаловалась и ругалась на них, чтобы не сглазить, и даже заряжала пару раз воду перед экраном, когда шли знаменитые телесеансы магов-экстрасенсов. Поэтому, постояв пару минут в оцепенении у закрытой двери, за которой Сеня твердил свое «Отдайте его нам», она побежала к телефону, но позвонила не в «скорую», а своей знакомой, которая жила в угловом доме парой этажей ниже семейства гадалок.

Досифея пришла быстро. Послушала, как Сеня, прижимая к груди медвежонка, повторяет одни и те же слова, потом осторожно расцепила его пальцы и забрала медвежонка, но ничего не изменилось. Гадалка попробовала влить Сене в рот что-то из пузырька, который принесла с собой, но Сеня выплюнул и с каким-то особенным нажимом продолжил:

— Покажите. Где. Он.

— Где-где… — рассеянно пробормотала Досифея, раскладывая карты прямо на диване. — Где надо, там и есть.

Положив последнюю карту, она какое-то время сидела молча, и стоявшая в дверях мать не выдержала и подбежала:

— Что там, что с ним?

— Тут сразу и не разберешь, — тем же спокойно-рассеянным голосом ответила Досифея. — Путает меня кто-то. Подумать надо, и еще кой-чего сделать. Это я только дома могу.

Не могла же она сказать, что расклад ей опять выпал «пустой», что он все время выпадает, когда она гадает на то, что происходит сейчас у нас во дворе, когда спрашивает о резунах или о сонной болезни. Как будто карты тоже не знают, что тут творится…

— Ты мне мозги не пудри! — У матери желваки на щеках вздулись, в потемневших от отчаяния глазах мелькнула и исчезла бледная тень того черного огня, который Досифее довелось однажды увидеть в глазах змеиной царевны. А ведь дар у нее был, да весь на мужиков и на детей растратила, подумала Досифея и искренне пожалела Сенину мать, которая, похоже, уже готовилась вцепиться ей в волосы.

— Я игрушечку заберу, нечисто с ней. — Досифея взяла медвежонка. — Подумать надо, прикинуть, что да как. А вы пока приглядывайте, чтоб хрипеть не начал, чтоб судорог не было. Если хуже станет — сразу в «скорую». Да и вообще… — Досифея заглянула Сениной матери в лицо, на котором и злости уже не было, одно горе. — Вы врачу его лучше покажите…

Дома у Досифеи как раз никого в тот вечер не было. Алфея с Пистимеей, гулёны, в кино ушли, в воздухе еще висел приторный запах пудры и духов — значит, в кафетерий пойдут после сеанса, кавалеров приманивать.

Два часа Досифея убила на то, чтобы хоть что-то узнать, и о чем — о детской игрушке, медвежонке, который доверчиво протягивал ей такое же пушистое, как он сам, яблочко. Карты раскладывала и по-египетски, и по Ленорман, и по-всякому, воск лила, грозила медвежонку пантаклем Соломона, который с материной смерти из шкатулки не вынимали. По кофейной гуще смотрела, даже достала из холодильника подаренную Палной утку — та ее так и не забрала, сказала, подарки назад не принимает, — с хрустом вскрыла утиное брюхо и долго разглядывала темно-красные внутренности.

Медвежонок ничего о себе не рассказал. Сидел на столе, смотрел в одну точку блестящими пуговками глаз — обыкновенная мягкая игрушка, трогательная и уютная. Досифея склонилась над ним, перехватила поудобнее большой кухонный нож, которым утку резала, представила на секунду, как она со стороны сейчас выглядит — натуральная городская сумасшедшая. И осторожно, по шовчику, начала распарывать шкурку у медвежонка на боку.

Стихло гудение холодильника, заморгала лампочка в матовом кухонном плафоне. Досифея отпустила медвежонка и выпрямилась — свет горел ровно, холодильник урчал себе потихоньку. Она ухватила игрушку покрепче, полоснула ножом по шву и раздвинула края пальцами.

Внутри, в белом, плотном и почему-то влажном на ощупь наполнителе что-то блестело. Будто проволочка из необычно яркого серебристого металла, которая — Досифея с трудом поверила своим глазам — шевелилась, как живая, пытаясь ввинтиться поглубже в наполнитель, спрятаться. Досифея ухватила ее кончиками пальцев и тут же отдернула руку — на подушечках багровыми полосами вспухли ожоги.

Свет в квартире, уже несколько минут мигавший и тускневший до зловеще-оранжевого, наконец погас совсем. Что-то хлопнуло в недрах радиоприемника. Досифея почувствовала странную слабость, сонное оцепенение, и опустилась на табурет, по-прежнему держа в руке нож. В голове вертелась непонятно откуда взявшаяся мысль, что нужно обязательно смотреть в окно, окно притягивало взгляд, как ни старалась Досифея его отвести. И страшно не было, было безразлично, только не верилось до конца, что все это происходит на самом деле.

Бело-зеленые полосатые шторы затрепетали, словно от ветра, величественно поднялись вверх и распластались на потолке. А в окне, прямо над нашим двором, над тополями и старыми крышами, висела, сверкая не хуже новогодней иллюминации, огромная летающая тарелка. Досифея знала, что такое называется тарелками, про НЛО тогда много рассказывали и по телевизору, и по радио. Еще говорили, что бывают летающие цилиндры и сигары, и даже сосиски летающие вроде бы были.

Вот только Досифея была свято уверена, что все это выдумки, что не бывает никаких НЛО — ни тарелок, ни сосисок. Домовые есть и стрешники, полтергейст и царские подарки, твари подземные и поднебесные, холодные гости и мертвый игумен, поющий под землей. И еще много всякого-разного есть, о чем даже их семейство только догадывается, а прочие люди и понятия не имеют. Но вот пришельцев всех этих — нет, не может их быть, ни матушка Авигея, ни бабинька Пантелея о таком не рассказывали, а в модные суеверия и прочие глупости учили не верить…

В ярком свете, будто прожектор со стороны улицы в окно направили, возникли тонкие серовато-бледные фигуры. Досифея их почему-то никак целиком разглядеть не могла, то длиннопалая, совсем лишенная мышц рука мелькнет, то раздутая голова с огромными темными глазами. Зато по головам она их сразу признала — ровно такой же шастал у Палны по чердаку.

Не в силах шевельнуться, Досифея сидела на табурете с ножом в бессильно опущенной руке, а в голове у нее все орало: «Нет вас! И без вас хватает! Не может вас быть!» А потом веки отяжелели, медленно сомкнулись, и перед глазами поплыли, сталкиваясь и меняя форму, зеленые круги…

О дальнейшем мы могли судить только со слов Досифеи, которая рассказывала про это невероятное происшествие мало и неохотно. Она говорила, что пришельцы общались с ней очень подробными и яркими картинками, причем их можно было не только видеть, но и слышать, нюхать и даже чувствовать. Картинки мелькали хаотично, пугая и путая гадалку, но наконец она поняла самое главное — пришельцы не умеют разговаривать, совсем, они общаются между собой как-то по-другому. Они не могли выйти на контакт с жителями нашего двора, потому что их никто не понимал, а реагировали только самые восприимчивые — дети. Которые, впрочем, тоже не понимали. Поэтому пришельцы и решили использовать специальные передатчики-игрушки, чтобы выйти на связь. А с дитями-то вы что творите, мысленно взъярилась на этом месте Досифея, как мертвые лежат, матери плачут… Но пришельцы качали раздутыми головами и показывали: с детьми все хорошо, они для связи. Для связи.

Досифея тоже попробовала вообразить несколько картинок, чтобы поговорить с ними, да и не только поговорить, но и пропесочить хорошенько. В эти картинки она вложила свою главную возмущенную мысль: зачем прятались на чердаках, игрушки подкидывали, детей впутывали, пришли бы в открытую к людям, к нам бы пришли, вот я же вас понимаю вроде как, а не маленькая, и вообще у нас во дворе не дураки живут и не пугливые, разобрались бы как-нибудь.

Тогда гости показали Досифее, как кого-то из них, тоже тощего и головастого, режут на операционном столе. Целая толпа людей в белых халатах сгрудилась вокруг него, возбужденно галдя, в воздухе стоял запах жженой кости — Досифея даже ощутила его во рту, точно ей сверлили зуб, — а головастый молча извивался и корчился. Его левый огромный глаз лежал в эмалированной ванночке рядом со столом, а глазница была наполовину заполнена прозрачной слизью.

Тут Досифея вспомнила изувеченных крыс и кошек, которые тоже лишились кто глаз, кто ушей, и бросила незваным гостям гневную картинку с маленькими трупиками. А это вы зачем делали, тоже для связи? — хотела спросить она, но не знала, как поточнее выразить это без слов.

Ей снова показали, как люди в белых халатах препарируют извивающегося пришельца блестящими скальпелями. Особенно Досифею расстраивало то, что мучители эти в белом — уж не врачи ли? Врачей Досифея уважала безмерно, без них бы она Пистимею, дочку свою единственную, не родила. Замучилась бы в родах, как замучилась мать Алфеи, которую прихватило раньше срока, в деревне, далеко от спасительных городских благ. В деревню она поехала к колдунам-староверам, узнать судьбу будущей дочери, а то ей и сны нехорошие снились, и на картах выпадала ведьмина смерть. Только о плоде своем думала, а что это может быть ее смерть, ей и в голову не приходило…

— Отдайте его нам, — раздался у Досифеи в голове бесстрастный детский голос. — Он пришел недавно. Покажите, где он.

Да кто — он? — мысленно воскликнула Досифея, и ей опять показали толпящихся вокруг операционного стола вивисекторов. Заклинило их, что ли, с досадой подумала она, и тут увидела другую картинку. На этой картинке была она сама, со свежим батоном под мышкой, она стояла у приоткрытой подвальной двери и заглядывала внутрь, звала кого-то… Опарыша она звала, нашего бездомного, пришедшего во двор за пару месяцев до того, как начали появляться игрушки.

— Его вам отдать? — ответные образы давались Досифее с трудом, выходили похожими на детские каракули, но она очень старалась и ее, кажется, худо-бедно понимали. — Юродивого? Он-то в чем провинился?

Мелькнула перед глазами из ее же воспоминаний составленная картинка с изуродованными звериными трупиками.

— Так это он делает? Почему?..

И Досифея в который уже раз увидела безмолвно бьющееся на столе головастое тело.

— Отдайте его нам.

Дальше, по уверениям Досифеи, она сама не помнила, как оказалась на улице, у подвальной двери, где иногда оставляла съестное для Опарыша. А в руках вместо ножа у нее были две положенные друг на друга тарелки — примерно такие же очертания имел сияющий объект, который она несколькими то ли минутами, то ли часами ранее видела над двором. Досифея подняла верхнюю тарелку и обнаружила под ней холодную котлету с макаронами.

— Эй, уважаемый! Поесть вот вам принесла!..

Досифея постучала по жестяной двери. Ей казалось, что не одна она стоит сейчас здесь и прислушивается к шорохам в глубине подвала, и от этого острого чувства чужого присутствия было не по себе.

Наконец из щели выглянуло бледное лицо. Досифея сделала пару шагов назад:

— Идите сюда, идите, покушайте.

Опарыш, бдительно осмотревшись, вышел из подвала и протянул к тарелке худые дрожащие руки. Господи, а пальцы-то… — успела еще подумать Досифея.

Столб яркого света упал сверху прямо на Опарыша, окружил его серебристо-белым сиянием. И, неловко вытянувшись по швам, бездомный начал видоизменяться. Его голая большая голова, из-за размеров которой самые наблюдательные и образованные подозревали у Опарыша легкую форму врожденной гидроцефалии, совсем раздулась пузырем, удлинились тощие конечности, потемнели и разлились лишенными зрачков лужицами темной слизи дикие круглые глаза. Спустя несколько секунд Опарыш уже ничем не отличался от своих собратьев, заявившихся к Досифее в гости, только на его землисто-бледной коже то тут, то там виднелись шрамы и грубые швы. Опарыш выпрямился, взглянул Досифее прямо в глаза — прямо как тот, на чердаке, — раздался сухой щелчок, и все исчезло — и бездомный пришелец, и столб серебристого света. Досифея опустилась на парапет и, сама того не замечая, принялась медленно жевать холодную котлету…

Пожилой инженер Рем Наумович потом говорил, что это, по его мнению, самая правдоподобная история из всех, происходивших у нас во дворе. И он скорее поверит в агента инопланетной цивилизации, который, попав в лапы отечественной медицины, сошел с ума, забомжевал и с горя начал потрошить крыс, чем в то, что, к примеру, найденные в подвале барака кости, полтергейст и его, Рема Наумовича, персональный туалет были как-то связаны между собой. Павел Гаврилович, которого за хорошее поведение выписали из психбольницы раньше обычного, говорил в сердцах, что Досифея дура, и нельзя было их вот так просто отпускать. Может, Опарыш потрошил крыс не потому, что его самого потрошили и он спятил, а потому, что это их стандартные методы изучения живых организмов? Вон, опять же, в Америке сколько случаев, целые стада коров выпотрошенными и обескровленными находят… Павлу Гавриловичу возражали, что другие-то вроде бы никого не потрошили, а взаимодействовали с живыми организмами иными способами и просто хотели забрать Опарыша, всячески намекая на то, что их собрат повредился — умом, телом ли, неважно, поди пойми это по их картинкам.

— Вроде бы!.. — поднимал палец кверху Павел Гаврилович. — Вроде бы! И самое главное, — он переходил на шепот и озирался: — Как бомж-то наш вообще от тех ученых сбежал, а? Скольких положил? Не задумывались?..

Маргоша из дома у реки, Настя из соседнего двора и Сеня из дома с мозаикой проснулись как ни в чем не бывало. О времени, проведенном в таинственном сне, они ничего не помнили, но были очень голодными и пребывали в отличном настроении. У Маргоши само собой прошло косоглазие, у Сени больше ни разу не было астматических приступов, а Настя, которая до впадения в необъяснимую летаргию довольно сильно заикалась, стала тараторить скороговорки лучше всех в классе.

Игрушки и искалеченные трупики перестали появляться у нас во дворе, но Рем Наумович еще долго не решался поставить лесенку для Барсика обратно и выпустить кота на прогулку.