Наш двор

Роза Ада. Часть 2

Спустя пять лет к Розе в нашем дворе привыкли окончательно. Будто всегда были у Доры Михайловны две удивительно непохожие друг на друга дочки, одна — негатив другой. Будто не привозили Розу в кресле-каталке не то из Самары, не то из Саратова, а деревья у нас во дворе всегда были в уродливых наростах от корней до самого верха. И липовый цвет всегда горчил и не годился в чай.

Совпадение это или нет, но двор наш за эти пять лет пришел в упадок, и нам уже казалось, что так тоже было всегда. Всегда дома были грязными и обшарпанными, прорывало трубы, вышибало пробки, лифты застревали между этажами и падали в шахты, куски лепнины и целые балконы отваливались на головы случайных прохожих. Говорили, что это просто такое время, сейчас все сыплется, и то ли рушится навсегда, то ли, наоборот, обновляется, сбрасывает старую кожу. Мы верили во все варианты сразу. Мы привыкли, что обычно в итоге происходит нечто среднее.

Старая гадалка Авигея из углового дома умерла, мы узнали о этом по крышке гроба, выставленной у подъезда. Но место в их многочисленном русалочьем семействе пусто никогда не бывало — самая младшая, Пелагея, готовилась принести в подоле. Точнее, не то чтобы прямо в подоле — мальчик у нее был, аккуратный и женоподобный, тоже, кажется, еще не доучившийся в школе. Гадалки мальчика привечали, кормили пирожками, но после его ухода в квартире каждый раз начинался скандал. Как-то Пелагея изорвала и выбросила с балкона гадальные карты, внизу их подбирали и дивились — таких красивых и странных карт никто у нас во дворе сроду не видел. Помимо привычных дам, королей и валетов там была уйма еще каких-то людей, и зверей, и птиц, были даже замок, ангел с мечом и виселица.

В общем, семейство гадалок явно переживало внутренний кризис. Три племянницы Авигеи даже съехали с квартиры. Плавная толстуха Досифея поклонилась до земли увозившим комоды и фикусы грузовикам:

— Скатертью дорога.

Ее нежное, не по возрасту гладкое лицо ничего не выражало. Досифея была теперь у гадалок за главную.

А Роза с Адой к восьмому классу стали неуловимо друг на друга похожи. Жестами, взглядами, мимикой, тем, как недовольно цокали языком или постукивали кулаком по бедру, оказавшись у доски один на один со сложной задачей. Обе учились так себе, с троечки на четверочку, но Розе почему-то хорошо давался немецкий язык, куда лучше, чем Аде. Было забавно наблюдать, как розовощекая Фройляйн мучительно ищет нужное слово, к нужному слову — нужный артикль, а потом ей в назидание спрашивают смуглую сестру, и та, сверкая синеватыми белками, трещит что-то нежно-гортанное так быстро и гладко, точно рассказывает одну из сказок «Тысячи и одной ночи». Роза и немецкий язык казались настолько несочетаемыми, несовместимыми, взаимоисключающими, что у учительницы Зои Сергеевны от ее успехов мурашки по шее бежали, будто она слушала хорошее стихотворение.

К тому времени в ларьках, которые облепили наш двор, как опенки, стали продаваться сонники, книги о необъяснимом и практические пособия по прочистке кармы в домашних условиях. Дору Михайловну эти книги окончательно убедили в том, что чайный гриб лечит все болезни на свете, а школа в полном составе помешалась на толковании снов, гипнозе и биополе. На переменах все вместо того, чтобы носиться по коридору, погружали друг друга в транс, внушали мысли на расстоянии и рисовали на дверях класса тайные знаки, чтобы математичка, старая ведьма, не смогла войти и не устроила обещанную контрольную.

Роза наблюдала за всеми этими забавами скептически, изредка выразительно косясь на Аду. Та хихикала в кулак. И только однажды Роза все-таки приняла участие в школьных магических практиках — из-за Аньки Лысовой.

Как-то на большой перемене Анька затеяла проверять у всех силу биополя. Как известно, для этого нужно положить на ладонь хорошо расправленную купюру и держать — если купюра начнет загибаться по краям, а то и вовсе в рулончик скрутится — значит, у человека мощное биополе. А если не начнет — слабенькое.

Анька была громкая, общительная девчонка из тех, что назначают себя главными в любой компании. Всеми предметами гордости и зависти она умудрялась обзавестись первая в классе — и куклу Барби ей первой купили, и приставку, и компьютер потом, и в лосинах она тоже первая в школу пришла, и даже за границу уже летала, на настоящем самолете.

Над всеми, кто отказывался проверять биополе или у кого купюра не скручивалась, Анька и ее друзья-подружки уже успели посмеяться — вроде и ничего такого, а обидно, в школе почему-то всегда обидно, если над тобой смеются, это потом у человека кожа потолще нарастает.

Очередь дошла до Розы, которую обычно никто не трогал — она так и осталась для класса странной новой девочкой. Анька подошла и протянула ей купюру. Роза сжала темные губы и помотала головой. Анька не отставала, с насмешливой улыбочкой помахивая деньгами у Розы перед носом. Купюра была довольно приличного номинала.

— Ты чего? — встряла Ада.

— А мы проверить хотим. — Анька даже покраснела от предвкушения того, что сейчас выдаст — запретное, как матерный анекдот, но такое же хлесткое и разудалое. — Проверяем, чем биополе у русских и нерусских отличается.

Вышло действительно хлестко и обидно, хоть и не совсем понятно, почему. Ада сразу вспомнила, как ее однажды не взяли играть в войнушку за «наших» — тебе, сказали, нельзя, ты немка, ты Фройляйн. Она шагнула к Аньке и хмуро потребовала:

— Тогда давай на мне проверим.

В классе наступила предгрозовая тишина, только девчонки из Анькиной компании продолжали хихикать. Ада не успела взять купюру — ее молча выхватила Роза и положила себе на ладонь.

Сначала узорчатая полоска бумаги лежала неподвижно, даже края не приподнялись.

— Надо было ладони потереть, — шепнул кто-то из сочувствующих. — Чтоб нагрелись…

Роза набрала в грудь воздуха — немного, совсем немного, — и выдохнула.

Купюра начала скручиваться в тоненькую трубочку. Но не так, как у всех прочих: бумага скручивалась только с одного конца, быстро и ловко, в плотный рулончик. А когда остался один узкий белый краешек с водяными знаками, над ладонью Розы вдруг поднялось облачко дыма, и запахло так, будто кто-то курил прямо в классе.

— Горит! Горит! — восторженно закричали те, кому удалось пробиться в первые ряды.

— Отдай, не твое! — бросилась спасать деньги Анька, а Роза быстро накрыла тлеющую трубочку другой ладонью, а когда отняла ее — от купюры осталась только щепотка серого пепла.

— Фокус-покус, — медленным, низким голосом сказала Роза и хлопнула в ладоши. Пепел разлетелся в стороны, Анька чихнула.

— Верни деньги! Верни!

У Розы задрожали губы. Все подумали, что от обиды, и только Ада заметила, как сестра делает глубокий вдох, а в глазах ее вспыхивают первые искры черного огня. И Ада заголосила во всю мощь унаследованного от бабушки сопрано:

— А ну отстань! Мы не брали ничего! Отвали!

В класс вошла учительница немецкого, Ада кинулась к ней:

— Зоя Сергеевна! А Аня…

— Стукачка! — прошипела Анька и юркнула на свое место.

— Горело ведь! — восторгались за первой партой. — Правда горело!

— Она порошок всыпала!

— Сказано же вам — фокус!

— Тише! — Зоя Сергеевна постучала карандашом по столу. — Роза, тебе особое приглашение нужно?

Застывшая посреди класса Роза вздрогнула, будто очнулась, и села за свою парту. Ада тревожно оглядывалась на нее весь урок — вместе им сидеть не разрешали, чтоб не болтали, — и даже кинула записку, но она улетела под батарею, и Роза не стала за ней наклоняться.

После урока Анька поймала Розу в коридоре, оттерла к стене и сказала тоном киношного бандита:

— Слышь, коза…

Опять подскочила готовая к бою Ада, на нее надвинулся Колян из Анькиной стаи, тощий, но высокий.

— А ну цыц. Деньги чтоб вернули!

— Нет, — тихо ответила Роза. — Это плата была. За фокус.

— Я фокусы не заказывала! Проблем захотелось?

— Мне… — начала Роза, и голос у нее опять стал медленный и низкий.

— Розка, не надо! — Ада подхватила ее под локоть. — Я классной скажу!

— И я скажу, — Анька повернулась к Аде. — Что вы у меня деньги сперли. До пятницы чтоб принесли. Пока по-хорошему просят.

Из школы сестры ушли попозже, отсидевшись после последнего урока в туалете, чтобы не наткнуться опять на Лысову. У Ады даже живот разболелся от страха — вот ведь, нажили себе на ровном месте врага, да еще какого. Анька дружила с пацанами из старших классов, даже вроде как встречалась с одним из них, и хвасталась, что они за нее кого угодно в асфальт закатают. И говорили, что она ужасно злопамятная… Аде казалось, что жизнь их теперь бесповоротно погублена, все будущее, все радости и даже скорые каникулы заслонила черная тень Аньки Лысовой, которая отныне не оставит их в покое.

Таких денег у них, конечно, не было. Ада недавно поругалась с отцом, и карманные расходы им урезали. Можно было попробовать с ним помириться, но неизвестно ведь, в каком настроении и состоянии он будет… Или просто взять деньги в серванте, там на верхней полке коробочка из-под леденцов, мама в нее откладывает понемногу на ремонт. Может, никто и не заметит, купюрой больше, купюрой меньше… Но если заметят — скандал на весь дом будет, воровства им точно не простят. А еще можно больными прикинуться и не ходить в школу. Если, к примеру, Роза первая кашлять начнет, а через день и Ада сляжет, то родители ничего не заподозрят: ясен пень, заразились друг от друга.

Главное, пережить пятницу, а потом все как-нибудь само рассосется! К примеру, Лысова тоже заболеет, только по-настоящему, — кто ей мешает заболеть, говорят, грипп по городу ходит, — или им повезет, и они раздобудут деньги. Накопят, в конце концов, экономя на завтраках, и больше никаких чипсов…

Ада сумбурно высказала все это Розе, поплакала, а Роза приподняла тяжелые ресницы и покачала головой:

— Успокойся. Ничего мы ей отдавать не будем.

И Ада в самом деле немного успокоилась.

Когда выходили со школьного двора, Роза толкнула Аду в бок:

— Смотрит?

Ада осторожно обернулась, скользнула взглядом по окнам первого этажа. Ну так и есть — занавеска на окне в классе труда качнулась.

— Смотрел… Ну точно влюбился. Розка, давай на него директору нажалуемся? Маньяк какой-то. Он же учитель, ему нельзя!

Роза покачала головой.

— Ну Ро-о-зка…

— Пусть себе смотрит.

Учителя труда мальчишки называли «старорежимным». И по его виду сразу становилось понятно, что они вкладывают в это слово. Трудовик был русенький, косенький, с короткой мочалочкой бороды, приклеенной ровно к середине остренького подбородка. Говорил подростковым тенорком, будто настоящий мужской голос у него начал резаться, да так и не пробился, остался лежать где-то под грудиной, как скрытый зуб в десне. Среди учителей у трудовика была кличка «монашек» — вообще, говоря о нем, очень сложно было избежать уменьшительно-ласкательных суффиксов. А на самом деле звали его солидно, полновесно и тоже по-старорежимному: Фаддей Куприянович. При первом знакомстве по классу всегда пробегал шепоток: «Как? Как?» — и все неминуемо записывали имя и отчество учителя с ошибками.

В пятом классе, когда как раз начались уроки труда, Фаддей Куприянович остановил Розу в коридоре. Спросил, внимательно ее разглядывая с ног до головы, не интересуется ли она столярным делом. А то мальчиков в этом году ему досталось мало, и он мог бы взять нескольких девочек, две уже согласились. Работать с деревом очень интересно, можно, например, выстрогать свистульку — и трудовик достал из кармана гладкую птичку с отломленным свистком-хвостиком. Положил Розе в горсткой подставленные руки и спросил:

— Можешь починить?

Роза удивленно подняла на трудовика глаза и покачала головой. А трудовик взял птичку, покрутил в быстрых худых пальцах — и она вдруг стала целая, хвостик будто сам прирос на место, даже трещинки не осталось. Фаддей Куприянович дунул в свистульку — пронзительная трель прокатилась по коридору, некоторые ученики кинулись в классы, приняв ее за звонок.

— Приходи, — сказал Фаддей Куприянович. — Научу.

Но Роза ответила, что столярным делом она совсем не интересуется, и не пошла. С тех пор она и стала замечать, что трудовик следит за ней — издали, осторожно. Потом и Ада заметила — и сразу заявила, что трудовик в Розу влюбился. А Роза все вспоминала деревянную птичку, которая вдруг стала целая, и тоже посматривала на трудовика, но близко не подходила.

В учительской сплетничали о другой любви Фаддея Куприяновича — такой же «старорежимной», как и он. По переписке. Ведь он еженедельно, а то и чаще, ходил на почту за какой-то корреспонденцией до востребования, а на выходе сам опускал конверт в синий ящик. Один раз учительница русского и литературы столкнулась с ним прямо у этого ящика, но разглядеть адрес на конверте, как ни старалась, не успела. Фаддей Куприянович смутился, поначалу даже пытался сделать вид, что не признал коллегу. Точно любовь по переписке, решили в учительской.

Подойдя к обитой темно-вишневым дерматином двери, Роза и Ада услышали голоса. В квартире шла сдержанная перепалка: солировала Дора Михайловна, а Вейс отвечал отрывисто, будто порыкивал. Из института он уволился, потому что там совсем перестали платить, а в аудиториях отключили отопление: студенты сидели в куртках, в шарфах и дышали на кончики шариковых ручек, в которых замерзали чернила. Теперь Вейс работал у знакомого в фирме. Ада и Роза не очень понимали, чем он там занимается, да и он сам, кажется, не до конца понимал, но звучало солидно, и какие-никакие деньги в доме снова появились. Правда, Вейс теперь выпивал куда больше обычной стопки за ужином. Задерживался на работе, часто приходил ближе к ночи и навеселе, а мог и вовсе не прийти ночевать — мол, было позднее совещание, там и остался. Дора Михайловна первое время надеялась, что все само собой наладится, перемелется, как всегда бывало в их уютной добропорядочной жизни. А потом они начали ссориться.

Они старались не ругаться при дочерях, наивно полагая, что те ничего не замечают — даже когда они заставали Дору Михайловну подметающей в коридоре осколки посуды, а Вейсу ужин подавали в кабинет, точнее — ставили под запертую дверь, из-за которой не доносилось ни звука.

Ада погладила торчащий из дерматина выпуклый декоративный гвоздик. Она знала, что ждет их за дверью — мама с красными пятнами на лице и фальшивой улыбкой, хмурый папа, который тут же спрячется у себя. Когда Роза с Адой засядут за домашку, родители будут тихонько доругиваться, а потом, за ужином, который по правилам Доры Михайловны должен был проходить как полагается, за общим столом… лучше даже не думать о том, как тягостно будет за ужином, в напряженной тишине, словно пропитанной горючими парами. Одно слово — и все взорвется, полыхнет непоправимый скандал. Поэтому надо молчать, и смотреть в тарелку, и даже чай размешивать потише.

А раз родители опять поссорились, то не дадут ни копейки. Только сердиться будут, выяснять, на что и зачем, а потом скажут, что денег сейчас нет и нельзя так транжирить, они не богачи, в отличие от некоторых, и не могут позволить себе все на свете… Ада хлюпнула носом, сдерживая подступающие слезы, и посмотрела на Розу.

— В дегусташку? — предложила Роза.

Ада закивала с радостным облегчением и поспешно добавила:

— Но возьмем только чай. И даже без сахара! Будем экономить…

Роза недовольно прищелкнула языком.

Дегусташкой все звали большое кафе, расположенное через два двора от нашего. Полностью оно называлось «дегустационный зал» и представляло собой нечто среднее между рюмочной и столовой. Когда-то туда даже водили специальные экскурсии, чтобы знатоки и любители различных напитков оценили, как раскрывается букет крымских вин и армянских коньяков. С тех времен остались мраморные полы, ковровые дорожки, драцены и монстеры в кадках и даже маленький фонтанчик. При Розе и Аде экскурсий давно не было, а знатоки и любители собирались в нижнем зале, чтобы продегустировать пиво с чебуреками. Чебуреки, говорят, были восхитительны, но сестер интересовал верхний, кондитерский зал. Там подавали чай в белых надтреснутых чашках с надписью «Общепит» и дешевые, сладкие до приторности пирожные. Роза и Ада часто пересиживали родительские ссоры за столиком в углу, укрывшись за монстерой, листья которой были похожи на огромные ладони. Ада обычно заказывала и песочную полоску, и кольцо с орехами, и эклер, если карманных денег хватало. А Роза всегда брала чай и одно пирожное — песочную «корзинку». И долго ковыряла ее ложкой с боков, подбираясь к зеленоватой розочке из масляного крема.

Дорога в дегусташку шла мимо парикмахерской, и Ада любила заглядывать в ее высокие окна. Там всегда творилось удивительное: парикмахерши в белых халатах колдовали над укрытыми простынями тетеньками и изредка дяденьками, зажимали, смачивали, щелкали острыми ножницами, бестрепетно отрезая все лишнее и некрасивое. Со стен за ними одобрительно наблюдали черно-белые феи с модными прическами. Ада и сама давно мечтала о такой прическе, с упругой челкой или даже с «химией», но Дора Михайловна запрещала им обеим отрезать косы, говорила: «Пострижетесь — и будете как все». И пусть, Ада и хотела быть как все, модной, меняющейся, а вместо этого носила с первого класса гладкую белесую косу. У Розки волосы хотя бы вьются…

И тут Ада увидела в глубине зала, под низко надвинутым бело-зеленым колпаком сушуара, Аньку Лысову. Она, закинув ногу на ногу, с важным видом читала журнал. Ада ойкнула и прижалась к стене, чтобы Анька ее не заметила, а потом снова осторожно выглянула из-под карниза. Подошла Роза, тоже посмотрела в освещенное окно. Ада дернула ее за рукав, чтобы пригнулась:

— Там Анька!.. Не высовывайся ты, заметит!

Роза, не слушая, прильнула к стеклу. Анька ее не видела — она была слишком увлечена журналом. Роза вспомнила купюру, которую Анька сунула ей под нос, неодобрительное внимание со всех сторон, обжигающее чувство, что она одна против всех. И смех, и бледное от обиды лицо Ады, над которой тоже хихикали.

вдох

И как Ада плакала в туалете, причитая, что Анька не даст им теперь покоя. Запекло, заскреблось в груди, точно Роза проглотила тлеющий уголек…

выдох

Верхушка Анькиного сушуара заискрила. Ее соседка повела носом, словно учуяв неприятный запах. Потом и Анька скривилась, отложила журнал… и вдруг гримаса недовольства на ее лице сменилась гримасой боли. Сушуар задымился и как будто кивнул, опускаясь еще ниже. Анька попыталась высвободить голову, завертелась, а потом отчаянно зашлепала по огромному колпаку ладонями. От них оставались вмятины — раскаленный пластмассовый шлем, обхвативший ее голову, начал плавиться и размягчаться. Вокруг забегали тетеньки в белых халатах, они суетились, кричали, выдергивали все сушуары из розеток. Одна тетенька схватила Аньку за плечи и отпрянула, странно дернувшись — похоже, ее ударило током. Анькино лицо превратилось в один сплошной рот, орущую дыру, и Аде почудилось, что ее дикий визг слышно даже на улице…

— Розка, — Ада крепко обняла сестру и уткнулась лицом ей в шею. — Розка, не надо, ну пожалуйста. Розка, хватит, хватит, хватит, хватит, хватит…

Они медленно сползли по стене на асфальт, свернулись клубком в обнимку. Ада с облегчением чувствовала, как сухая, пышущая жаром кожа сестры постепенно остывает, как дыхание становится обычным, беззвучным. Ужасно чесалось лицо, на лбу и на щеках уже набухали болезненные прыщики. Наконец Ада разжала объятия и схватила Розу за руку:

— Вставай, вставай! Пошли!

Каждый раз, когда случалось подобное, она очень боялась, что люди заметят их и сразу поймут — это они виноваты, это они сделали. И сдадут в милицию, или на опыты, или того хуже — расскажут родителям…

Когда стонущую девочку с обожженной безволосой головой увезли в больницу, одна из парикмахерш отошла к окну перевести дух и заметила в стекле, в нижнем правом углу, аккуратную круглую дырку. Сначала решила с перепугу, что окно прострелили, потом пригляделась — ни единой трещинки, дырка была как будто… проплавлена, что ли. И вокруг нее в толще помутневшего стекла застыли мелкие пузырьки.

Тем временем Фаддей Куприянович высунул острый носик из окна своей сырой полуподвальной комнатки. Комнатку он снимал у старухи, которой каждую ночь снилось, что она гоняет по квартире огромную слепую крысу. У нас во дворе верили, что такие крысы водятся в метро, в кромешной темноте служебных ходов и тайных тоннелей, и выпрыгивают иногда на рельсы, отчего случаются аварии. Коммунальные старушки рассказывали, что та ужасная катастрофа на станции «Авиамоторная», когда людей затянуло в механизм эскалатора, случилась потому, что огромная крыса перегрызла какой-то ремень.

Фаддей Куприянович повел носом туда-сюда, потом осторожно прикрыл окно, достал из ящика стола пачку бумаги и принялся быстро-быстро строчить что-то мелким косым почерком. Час строчил, а то и больше, а потом упихнул исписанные листы в конверт и побежал к почтовому ящику.

А пока Фаддей Куприянович писал письмо, молодая гадалка Матея из углового дома, первая из всего семейства осмелившаяся на химзавивку, взглянула на разложенные поверх кухонной скатерти карты и чуть кофе не поперхнулась:

— Эт-то что еще такое?

— А что? — споласкивая тарелку, заискивающе спросила Пелагея, которая готовилась принести в подоле.

— Царский подарок открыли… — развела руками Матея.

У Пелагеи в глазах вспыхнуло жадное любопытство, она бросилась смотреть расклад, но ей с грозным видом преградила дорогу величественная Досифея, которая теперь была за главную. Вид несколько портило то, что Досифея сосредоточенно протирала себе лицо огуречной попкой — она как раз резала салат на ужин.

— Рано тебе. Иди распашонки шей! — И, захлопнув за обиженной девчонкой дверь, Досифея подсела к столу. — Кто открыл, откуда взялся?

Испуганная Матея молча показала ей черноглазую даму треф, чем-то напоминавшую актрису Джульетту Мазину.

— Чушь! — Досифея достала колоду совсем уже странных карт, вообще на игральные не похожих. — А ну по этим давай.

По странным картам вышла и впрямь какая-то несусветная чушь, причем Матея совсем потеряла страх и наседала на старшую гадалку: «По Кирхгоф, по Кирхгоф раскладывай!» Досифея только недовольно отмахивалась. В итоге гадалки поссорились и разошлись по разным комнатам, бросив на кухне и карты, и недоделанный салат.

В дегусташке Роза с Адой яростно перешептывались в углу под монстерой, прихлебывая пустой чай.

— Ты обещала, что больше так не будешь! Обещала, обещала, обещала!

У Ады была привычка, выпрашивая что-нибудь или убеждая, повторять одно и то же слово до бесконечности, но разным тоном — то жалобно, то гневно, то проникновенно. Многих это раздражало, а вот на Розу действовало. Как будто для того, чтобы до нее достучаться, действительно нужно было повторить много-много раз.

— Она заслужила. И ты тоже хотела, Адка. — Роза смотрела в чашку. — Ты хотела, я знаю…

— Ну и что, что хотела! Я же не умею, как ты!

Роза пожала плечами.

— Не делай так больше.

— Зато Лысова нас уже не тронет.

— Не делай так больше.

— И теперь она правда лысая, — Роза сдавленно хихикнула.

— Не… делай… так… — Аду тоже щекотал изнутри смех, она закрывала рот рукой, пытаясь сохранить серьезный вид, — больше!

— Ладно, — кивнула наконец Роза и подцепила под столом Адкин мизинец своим.— Обещаю.

После случая со страшным дядькой в подъезде Роза неоднократно показывала Аде, что она умеет. И каждый раз Ада, замирая от восторга перед могуществом сестры и от ужаса, все-таки упрашивала ее остановиться — когда пьяный парень, ущипнувший Аду за попу на остановке, пошел, всхлипывая и причитая, прямо под отчаянно звенящий трамвай, когда буфетчица в столовой, прикрикнувшая на Розу матом, сунула руку в чан с кипятком и, кажется, собиралась влезть туда полностью, даже начала скидывать туфли, когда двоечник Попов, довольно долго изводивший Розу безнаказанно, пригвоздил собственную ладонь ручкой к парте… Ада видела, как в остановившихся глазах Розы вспыхивает слепящий черный огонь, лицо каменеет — и вот тогда ее нужно было обнимать, трясти и повторять, повторять одно и то же. Чтобы она вернулась, опомнилась и остановилась… А потом у Ады чесалась кожа, будто она обгорела на солнце, высыпали на лбу и щеках прыщики, появлялась откуда-то крупная, как геркулесовые хлопья, перхоть, а на расческе оставалось гораздо больше волос, чем обычно.

— Как ты это делаешь? — спрашивала Ада.

Роза пожимала плечами:

— Просто дышу глубоко, как тетя Дора учила. Я когда злюсь, или когда обидно очень, меня изнутри жжет. А как дышать начинаю — вдо-ох, вы-ыдох, главное, выдохнуть хорошо — все проходит. Я как будто это вот, что болит, выдыхаю. Зато случается всякое…

— А если не дышать?

— Если не дышать, умрешь, — снисходительно улыбалась Роза.

На самом деле Ада уже давно сама во всем разобралась. Она прочла достаточно модных книг о необъяснимом, чтобы понять, что Роза самый обыкновенный экстрасенс. Но даром своим управлять не умеет, вот он ее и жжет, не находя выхода.

— Любую мышцу надо тренировать, — назидательно цитировала Ада текст из какой-то брошюрки по развитию телекинеза в домашних условиях.

И они пытались тренировать неведомую Розину мышцу. Чтобы экстрасенсорный дар не вырывался всепожирающим столбом черного огня и не калечил людей, а выходил понемножечку, под контролем, вроде как через клапан. И даже получалось. Как-то они полдня просидели на балконе, и Роза, вспоминая «двойку» по алгебре и легонько выдыхая, заставляла каждого проходившего под ним человека поскользнуться на ровном месте. Потом один дядечка закричал, что, кажется, сломал руку, и Ада поспешно утащила Розу с балкона.

— А хорошее ты выдыхать можешь?

Роза опять пожимала плечами, на этот раз удивленно.

— Нет…

— Тогда дыши, не знаю, на дерево. Вон дерево за окном, форточку открой и дыши. Или воду из-под крана набери… А еще лучше — на реку ходи дышать, там и воды нет, мазут один! Только на людей не надо.

— Так оно же само…

— А ты учись управлять, тренируй мышцу!

Роза цокала языком. Сама она считала себя колдуньей. Придумывала всякие ритуалы, магические знаки, вычитывала из тех же книжек набранные с опечатками заклинания. И, как ни странно, тоже получалось. Как-то она показала Аде в окруженном свечами зеркале вполне отчетливый пейзаж — высокая трава, дерево какое-то сбоку и на заднем плане не то горы, не то лес темными зубчиками. Впечатленная Ада спросила, где это, но Роза не знала. В другой раз пошептала над комнатным лимоном, который никогда не плодоносил, и ровно к Восьмому марта на нем появились лимончики. Дора Михайловна изумлялась, как это она прежде не замечала их в листьях, будто за одну ночь выросли. Лимончики оказались вполне съедобные, кислые.

Так Розе пришлось признать, что она умеет и хорошее, пусть и совсем немного. Вот тогда Ада и взяла с нее обещание, что Роза будет использовать свой экстрасенсорный дар — или колдовать, как ей угодно, — только понемногу, под контролем, а с людьми всякое жуткое делать больше не будет. И все шло тихо-мирно до дурацкого Розиного фокуса-покуса с купюрой и всего, что за ним последовало.

Но ничего, теперь ведь она снова пообещала…

Прошел еще год. Анька Лысова выздоровела, но училась теперь экстерном, на дому. А Вейс умер. Скоропостижно, прямо во время одного из своих ночных совещаний.

— От водки, — сказала Дора Михайловна и поставила за стекло в сервант увеличенную фотографию молодого Вейса с черной ленточкой в уголке.

Смерть мужа она восприняла спокойно, даже, как шептались во дворе, с облегчением. На самом деле ей немного завидовали, особенно ровесницы — Доре Михайловне ужасно шло вдовство, такое сдержанное, в европейском стиле. Все эти черные блузки, траурные шляпки на безукоризненно уложенных волосах…

Розе и Аде было странно видеть еще совсем недавно живого, дышавшего перегаром Вейса в серванте. Впрочем, той весной они ходили ошалевшие, и смерть отца семейства как-то даже не осознали, все их затуманенные мысли были о другом.

У них в классе появился новенький мальчик, Ваня Птицын. Высокий, щуплый херувим с длинными темными волосами и неожиданно светлыми, почти прозрачными глазищами. От густых девичьих ресниц под ними как будто лежали тени, и Птицын всегда имел томный, невыспавшийся вид. Он носил черные футболки с названиями рок-групп и рваные джинсы, играл на гитаре и держался очень независимо. Сражены наповал были и десятый класс, и девятый, и одиннадцатый, хоть выпускницы и делали вид, что всякие малолетки их не привлекают.

Даже Роза, мальчиками не интересовавшаяся совершенно, посматривала на Птицына и не знала, с какого бока к нему подойти, чтобы хоть изучить поближе. Начать курить за школой, как он, или напроситься к ним в компанию на посиделки, послушать, как он поет под гитару? А как напроситься? А что потом делать? А о чем с ними говорить?

И вот однажды Птицын сам подошел к ней на большой перемене и спросил, нет ли у нее зажигалки.

— А я и без нее могу, — сказала обомлевшая Роза и протянула к торчавшей у него изо рта сигарете указательный палец.

Ваня убрал сигарету, захохотал и спросил, как ее зовут. Роза решила, что раз он такой особенный, вся школа о нем говорит, то и представиться нужно как-нибудь необычно. Лукаво прищурилась и ответила стишком, в который они с Адой когда-то переделали навек застрявшую в памяти «Meine Familie» [4]:

— Guten Tag, ich heiße Rose und ich hab’ eine Psychose… [5]

— Прикольно, — одобрил Птицын.

И тут к ним подбежала Ада. Она урвала таки в столовой вкуснейшие булочки с корицей, которые появлялись редко и исчезали моментально, причем успела взять и себе, и сестре. Потрясая добычей, она сделала вокруг Розы и Птицына круг почета, поскользнулась на недавно вымытом полу, с беспомощным хохотом замахала руками и впечаталась в Птицына всем своим рано налившимся телом.

— Прикольно, — повторил Птицын. — А тебя как зовут?

А дальше все случилось так молниеносно, как бывает только в старших классах — Птицын взял у нее номер телефона, пригласил в свою компанию, которая тусовалась на заброшенной стройке у набережной, и там все было как в кино, как во сне, — жгли костер, пили пиво, смеялись, ходили, раскинув руки, по уцелевшим балкам. Они сбегали от остальных и целовались на чердачной лестнице дома с мозаикой — при людях она стеснялась, а там, за шахтой лифта, у заколоченного окна, в которое раньше вылезали мойщики, чтобы протереть пловцов и колхозниц на фронтоне, никто не мог их увидеть.

Тут, наверное, следует уточнить, с кем же все-таки стал гулять Птицын — с Адой. С Адой, которая считала себя блеклой и толстой, но на самом деле тоже была хороша. Просто в отличие от сестры — по-обычному, по-человечески. Светловолосая, пышная, но ладненькая, белая, свежая, мягкая — булочка с корицей, птичье молоко, пена пивная с Октоберфеста.

Влюбившись во всю мощь юной дури, Ада совсем расцвела — глаза с поволокой, румянец, губы яркие и припухшие от Ваниных поцелуев. Она часами болтала с ним по телефону, запершись, к неудовольствию Доры Михайловны, в ванной, писала записочки, жила от свидания до свидания, на уроках совсем перестала слушать — мечтала и краснела от своих мечтаний.

А для Розы настали трудные времена. Нельзя сказать, чтобы она успела влюбиться в Птицына, хоть он и был первым, кто ей понравился. Но, глядя, как счастливо порхает сестра, она становилась все мрачнее. Она тоже хотела порхать, но понятия не имела, что для этого нужно сделать. Покопавшись в себе, Роза поняла, что, похоже, ни разу в жизни не чувствовала себя счастливой. А рядом часами висело на телефоне живое доказательство того, что счастье возможно и доступно.

Роза пыталась расспросить сестру, каково это, и тут ее ждало тревожное открытие — Ада ее не понимала и даже как будто не слышала. Ада больше в ней не нуждалась, как не нуждалась ни в Доре Михайловне, ни в прежних подружках, ни в мире вокруг — его заслонил собой Ваня Птицын. Аде все теперь было некогда или неохота — болтать перед сном, гулять вдвоем, ходить в дегусташку, даже тренировать Розины экстрасенсорные способности. Да какие способности, глупости это, напридумывали себе, когда маленькие были. А теперь Ада взрослая. Вот Роза найдет свою половинку — тоже станет взрослая и поймет. Роза в ответ смотрела на Аду такими глазами, что если бы Ада замечала в окружающей реальности хоть что-нибудь помимо Вани Птицына, она бы забеспокоилась.

Роза не привыкла жить без Ады. Пока та где-то гуляла и целовалась с Птицыным на чердачной лестнице, Роза слонялась по квартире с потерянным видом. В голову лезли всякие странные, давно забытые мысли, и мама — настоящая мама, — вспомнилась. У мамы было два состояния — «плохо» и «в порядке», и Роза так и не научилась улавливать переход из одного в другое. Когда мама была в порядке, она любила Розу, говорила, что никогда ее не бросит, называла кисуней. А когда ей становилось плохо, кричала, что лучше б получилось тогда аборт сделать, что у Розы кровь дурная, а вместо души — черный дым. Мама наставляла на нее трясущийся палец и, брызжа слюной, проклинала: выйду во чисто поле, на чертово болото, там ключ костяной возьму, замкну царские врата, чтоб у тебя детей не было, чтоб на тебе закончилось. Ключ, ключ, замок!..

В последний раз, когда Роза видела маму, той было совсем плохо. Мама гналась за Розой по двору с поленом — молча, тяжело дыша, стиснув зубы, и Роза знала: догонит — убьет. Роза спряталась в сарае, а маму поймали и забрали в больницу. И Розу тоже забрали — сердобольная соседка по коммуналке была знакома с тамошней судомойкой. Решили, что девочка пока у нее поживет, а там, может, и мать оклемается. С матерью всяко лучше, чем в детдоме, да и соседка по коммуналке божилась, что с Лилей впервые такое помутнение, а так она дочь любит, из кожи вон лезет, чтобы на ноги поставить.

Мама не оклемалась, она ушла из психбольницы ночью, непонятно как, во чисто поле, на чертово болото — видно, искать костяной ключ. Там ее и обнаружили на следующий день, ключа она не нашла, но сама уже окостенела.

Роза вдруг вспомнила, что тогда пыталась уйти за ней. Потому что мама ведь обещала, что никогда ее не бросит, и Роза тоже не имела права бросить маму. Тогда у нее впервые начало жечь в груди, сильно-сильно, и она что-то сделала… Потом были одни обрывки, какие-то запахи, звуки, пятна. А потом — сумрачная комната, блик от тонкого солнечного луча в зеркале и незнакомая девочка, которая смотрела на нее круглыми от восторга голубыми глазами:

— Ты красавица…

— Это ничего, это у нее период такой, одни мальчики на уме. И у тебя так будет, взрослеете вы, — утешала ее Дора Михайловна, проявившая в отношении Адиной первой любви и такт, и неожиданную мудрость. И вздыхала: — Ой, хоть бы вы не начудили только, а? Хоть бы не начудили.

Предчувствия ее не обманывали, но Дора Михайловна и представить себе не могла, как именно и в каких масштабах начудят ее взрослеющие девочки.

Роза ходила на реку, перегибалась через парапет и выдыхала в черную воду прозрачный пузырь со своей жгучей болью внутри. Вода рябила, в ней вспыхивали зеленоватые огоньки, не похожие на отражения уличных фонарей. Розе становилось легче, и она внушала себе: Адка хорошая, Адка заслужила свое счастье, она взрослеет. Дора Михайловна сказала, что все взрослеют, и Адка тоже. А Розе нельзя обижаться на Адку и Птицына, ее обиды всегда одним и тем же заканчиваются. Потом Адка выйдет за Птицына замуж и совсем про Розу забудет, млея в своем семейном счастье. Но Адка хорошая, Адка заслужила. И надо попробовать стать счастливой за них, жить отраженным счастьем, как всякие благородные герои романов из школьной программы. Только как это сделать, если ты не в книжке, и совсем не благородная, и тлеет под ребрами мучительный огонь…

А Ваня Птицын понятия не имел, что вокруг него происходит что-то настолько серьезное. У него и в мыслях не было связывать с Адой свою только начавшуюся жизнь. Ну серьезно, не сошелся же на ней свет клином, девчонкам он нравился, и были среди тех девчонок и получше. Вот Леночка была там одна такая, например, длинноногая, на роликах катается, и вроде начало у них что-то наклевываться…

Любовь прожила ровно два месяца. Птицын даже не стал объяснять Аде причину — с его точки зрения, все и так было понятно, — просто перестал звонить и звать на свидания, а когда Ада позвонила сама — сказал, что больше не хочет встречаться.

Ада прорыдала несколько дней кряду. Дора Михайловна отпаивала ее ромашковым чаем, утешала и шептала с облегчением в сторону: ну слава богу. Только Ада ее не слушала. Ее безнадежная любовь к предателю Птицыну только крепла, и Ада была, конечно, уверена, что любовь у нее та самая, единственная, которая бывает лишь раз в жизни, да и то не у всех. По ночам Ада не спала, все копалась в памяти, допытывалась у себя — что же она сделала не так, в чем ошиблась, чем была плоха, каким именно неловким жестом разрушила свой новенький рай? А может, надоела? Но как же, им так хорошо было вместе… Почему родители, например, вон сколько лет друг друга любили, были вместе, пока смерть не разлучила, как положено, а ее самый главный в жизни человек через два месяца послал? В школе так и говорили — Ванька Адку послал. Весь класс знал, что ее бросили, что она оказалась негодной… Птицын как ни в чем не бывало улыбался и бренчал на гитаре, а Ада ходила тенью, в груди ворочалась тяжелым комком боль — и все никак не могла улечься, найти себе место. Сейчас Ада как никогда понимала Розу, но ей было хуже — свою боль она выдохнуть не могла…

С Розой в те дни Ада почти не разговаривала, сил не хватало облечь в слова и высказать все, что ее душило. А потом как-то Роза вышла ночью на кухню попить и увидела Аду, которая сидела за столом и сосредоточенно делала бритвенным лезвием на своей левой руке аккуратные насечки. Медленно выступавшая кровь собиралась в капельки и сбегала по нежной белой коже. Это было так красиво, что Роза замерла на несколько секунд и только потом спросила:

— Ты чего?

Ада не умела объяснить, что боль от порезов ее успокаивает, помогает чувствовать себя отдельной от того злого и странного мира, в который ее вдруг вышвырнуло. Что она вырезает себя из него, чтобы сохранить, как красивую картинку из журнала. Поэтому она отбросила лезвие, скривилась и заревела:

— Что я ему сделала-а-а?!

Они сидели на кухне несколько часов. Роза промыла вспухшие порезы на руке у Ады перекисью и замотала полотенцем. Ада то говорила без умолку, сама себя перебивая, то плакала, привычно уткнувшись Розе в шею.

— Надо с ним поговорить, — сказала наконец Роза. Она все поняла по-своему: Адка страдает, потому что не понимает, что она сделала Птицыну, так пусть Птицын объяснит.

— Он не ста-анет со мной говорить…

— Не с тобой. С нами.

Сама Роза тоже не очень верила в успех предприятия, но Птицына ее суровое «надо поговорить» неожиданно развеселило. Прежде его вызывали на «серьезный разговор» только другие пацаны. А тут как будто малявки из песочницы грозили разборками из-за куличиков. Глядя в Розины сумрачные глаза, Птицын вдруг подумал, что будет очень здорово немного вправить девчонкам мозги, разъяснить популярным языком, что жизнь — не розовые сопли, и отделаться наконец от вечно ноющей Адки. Хочет объяснения — будет ей объяснение. Да и Роза вдобавок Птицыну нравилась, чего уж скрывать, он просто побаивался к ней подходить — странная какая-то. Заявила вон при первом знакомстве, что психованная, а если это правда? Вот и представится случай проверить, да и вообще поразвлечься. В конце концов, не за каждый девушки так бегают, даже на «серьезные разговоры» вызывают. Главное, чтоб с компанией не явились…

— Больше никого не будет? — небрежно поинтересовался Птицын.

Роза покачала головой.

Птицын по-свойски ей улыбнулся и протянул большую теплую пятерню:

— Заметано.

Но никакого развлечения не получилось, и все сразу пошло не так.

Для беседы они выбрали то самое укромное местечко на последнем этаже дома с мозаикой, где Ада с Птицыным совсем недавно самозабвенно целовались. Птицын принес пива, но Роза сразу отказалась, а бледная, наглотавшаяся предварительно валерьянки и еще чего-то успокоительного Ада взяла бутылку, но так ни разу и не отхлебнула из нее.

Начался разговор мирно, хотя Розу коробило от заискивающего тона Адки, которая все спрашивала, что же она сделала не так, в чем провинилась — как будто это она провинилась! Птицын отвечал односложно и как-то высокомерно, что ли — что всякое бывает, люди разные, ну вот так вот вышло, ничего плохого он ей не сделал, все сказал по-честному, а водиться с его компанией Адке никто не запрещает, пусть только остынет и прекратит за ним бегать. Нельзя бегать за парнями, это смешно и стыдно, пусть Адка запомнит на будущее. Роза осторожно выдохнула через нос, спустилась на лестничную площадку и устроилась на нижних гранитных ступеньках — подальше, чтобы не злиться.

Разговор тем временем перешел на повышенные тона.

— Но я же тебя люблю-ю… — рыдала Ада. — Ты говорил, что мы… обещал, что всегда вместе… что не бросишь! Ты обещал, обещал, обещал, обещал, обещал!..

И эти бесконечные повторы, так хорошо действовавшие на Розу, произвели на Птицына прямо противоположный эффект. Он схватил Аду за плечи, приподнял над полом, хорошенько встряхнул и громко сказал ей в мокрое растерянное лицо:

— Ну не нравишься ты мне больше! Отвяжись уже!

— Не трогай ее! — крикнула Роза.

— Очень надо! — окончательно рассвирепел Птицын и толкнул захлебнувшуюся рыданиями Аду навстречу сестре.

Вот только он не подумал о том, что между Розой и Адой сейчас — пятнадцать гранитных ступеней, которые Ада почти не различала сквозь слезную муть. Непочатая бутылка выскользнула у нее из руки, густая пивная пена потекла по ступенькам. Повинуясь легкому, почти дружескому толчку, Ада взмахнула руками и шагнула в пустоту. Первую пару-тройку ступенек ей каким-то чудом, по самому краешку удалось преодолеть благополучно, но потом она поскользнулась на мокром, упала на задницу и так скатилась вниз, смешно подпрыгивая.

То есть смешно было Птицыну, который громко хохотал — еще и от облегчения, что Ада не переломала руки-ноги и не убилась. Он же не хотел, чтобы она упала, просто оттолкнул, потому что сил больше не было это слушать, и он правда успел испугаться, пока она катилась вниз. Мама всегда говорила Ване, что он очень эмоциональный и искренний мальчик — вот он и не справился с эмоциями, не выдержал. Наверное, стоит извиниться, подумал Птицын, все еще давясь смехом. А то еще родителями наябедничают…

Ада плакала, сидя на полу и уткнувшись в собственные ободранные колени — после позорного спуска она еще и неудачно приземлилась на четвереньки. Ей хотелось сгореть, провалиться через все девять этажей под землю. И еще копчик очень болел.

Роза подскочила к ней, быстро ощупала и посмотрела наверх, на Птицына, который никак не мог перестать смеяться — возможно, это было уже нервное.

— Птицын, ты гад, — сказала она чуть вопросительным тоном, будто сама еще не до конца веря в это открытие.

— Охренела, что ли?

— Га-ад! — Роза взбежала по ступенькам и прыгнула на Птицына, вцепилась ему в волосы.

Птицын сбросил ее с себя, отпихнул — Роза врезалась в стену рядом с заколоченным окном. Ада кинулась к ним, забарабанила пухлыми беспомощными кулачками по груди бывшего возлюбленного и моментально оказалась рядом с сестрой. Рассвирепевший, взъерошенный Птицын навис над ними и принялся кричать, что они дуры психические и истерички, и им лечиться надо, а к нормальным людям их вообще нельзя подпускать… Его красивые глаза остекленели, на губах выступили пузырьки слюны, и Ада, глядя на него снизу вверх, вдруг вспомнила того страшного дяденьку, который напал на нее в подъезде и потащил, словно мешок. А Роза вспомнила, как пряталась в дровяном сарае от озверевшей матери, точно так же вжавшись в стену и точно так же в любую минуту ожидая удара. Может, Птицын и не собирался их бить, может, они разошлись бы в итоге мирно — пусть и навсегда друг на друга обидевшись — этого уже никто никогда не узнает…

Роза запрокинула голову и протяжно закричала. Ада почувствовала, как раскаляется и дрожит вокруг нее воздух, как стягивает от жара кожу на лице. Крик прокатился по всему подъезду, сверху донизу, и замер в глубине лифтовой шахты.

— Больная, — сказал Птицын и испуганно ахнул, увидев, как под напором какой-то неведомой силы трещат доски на заколоченном окне.

Огромная грязно-белая рука вломилась в помещение, схватила Птицына и выволокла его, тонким голосом вопящего, на улицу, подвесив вверх ногами на тошнотворной высоте. Птицын успел заметить, как мелькают вокруг недоступно-спасительные, плотно закрытые окна. Мозаичная колхозница, свесившись с фронтона, ощупала его с вивисекторским интересом, ломая ребра, повертела в разные стороны — никогда прежде эта монументальная советская нимфа не держала в руках живого человека, — и, не удержав в гигантских пальцах, выронила. Колхозница потянулась за ускользающей добычей с огорченным ревом, но не поймала. Птицын пролетел девять этажей и ударился об асфальт с такой силой, что его тело слегка подпрыгнуло, а руки взметнулись вверх в последнем недоумевающем жесте.

Соседи колхозницы по фронтону, крупнотелые, непропорционально широкоплечие носители корзин и колосьев, тоже шевелились, вертели головами, разглядывали себя. Дева в белом, которая играла на арфе, неуверенно поднялась на колонноподобные ноги — и оказалось, что арфа растет у нее из бока, что это часть ее мозаичного тела. Группа пловцов организованно двинулась к краю фронтона и начала сползать вниз, прижимаясь уплощенными телами к стене, цепляясь за карнизы и балконы.

— Вставайте! — вопила Досифея, включая свет по всей квартире и колотя по дверям и стенам здоровенным половником. — Все вставайте! Подъем! Пожар!

И куда только девалась плавность ее, скупость в движениях — а ведь сама говорила, что она «дама в теле, а потому ленивая». Точно покойная неутомимая Авигея вселилась в свою преемницу.

Гадалки испуганно жмурились и терли глаза. Те, что помладше, пытались уползти под одеяло, а старшие, у которых уже был опыт таких побудок, торопливо одевались, отчаянно зевая и выпутывая из волос бигуди. Потом бежали на кухню и хватали там, что под руку подвернется — крышки, сковороды, ложки, скалки.

— Что горит-то? — пискнула беременная Пелагея, намереваясь проскользнуть мимо старшей гадалки в коридор.

— Всё! — очень серьезно ответила Досифея и развернула ее: — А ты дома сиди, нечего! За главную оставляю.

— Тетенька, я…

— Цыц! — Досифея вручила ей половник и выкатилась из квартиры вслед за остальным бабьим воинством.

Никто точно не знает, чем же занималось в ту ночь многочисленное семейство гадалок. Обитатели нашего двора крепко спали, а те, кто все-таки бодрствовал, отчего-то были уверены, что подходить к окнам и смотреть на улицу нельзя ни в коем случае, и вызывать милицию из-за странного шума тоже не нужно.

Но кое-кто утверждает, что гадалки окружили дом с мозаикой — то есть на тот момент без мозаики — и оглушительно гремели кухонным инвентарем, из-за чего ползавшие по дому исполинские мозаичные существа из несбывшегося будущего не могли спуститься на землю. Конечно, предположение, что огромные пловцы и колхозницы по какой-то загадочной причине боялись сковородок, не добавляет этой версии убедительности, но другой у нас нет. А Досифея якобы стояла чуть в стороне и выкрикивала странные слова, размахивая большим соломенным веником. И исполины от этих взмахов и слов с тоскливым ревом жались обратно к своему фронтону.

Хотя, может, не было ни колхозниц, ни девы с растущей из бока арфой, и Птицын выпал из окна сам, повинуясь внезапному зову смерти, который иногда захлестывает на большой высоте или при приближении поезда подростков и других лиц с неуравновешенной психикой. А гадалки гремели крышками и кастрюлями просто из мелкого хулиганства или каких-то своих суеверных соображений.

У нас во дворе часто происходило такое, что как ни пытайся объяснить — странности только множатся.

К рассвету гадалки неожиданно обнаружили в своих рядах каких-то пришлых людей, которых прежде у нас во дворе никогда не видели. Эти пришлые, в основном небольшие мужички с худосочными скорбными ликами, были одеты по-старомодному, носили бородки и в целом очень походили на учителя труда Фаддея Куприяновича. Который тоже, кстати, шастал вокруг дома, нараспев читая что-то из большой разлохмаченной книги.

На небе появились первые кумачовые отсветы солнца. Утомленные гадалки гремели все тише, пришлые брали из их слабеющих рук инвентарь, чтобы помочь. И вот наконец закукарекал по-петушиному из приоткрытого окна чей-то ранний будильник. Сверкнуло, ухнуло — и исполины из коммунистической эры устремились к своему законному месту и замерли там в чуть изменившихся позах. Самый солидный дом нашего двора теперь выглядел так, словно под ним случилось локальное землетрясение, на землю сыпались обломки кирпичей, куски лепнины и фрагменты злосчастной мозаики.

Гадалки и пришлые посидели немного на лавках у подъездов и прямо на земле, утирая пот. Племянницы Досифеи сбегали домой и вынесли бутерброды, а незваным помощникам поднесли водочку. Пришлые отказываться не стали, но чужой посудой побрезговали, достали свои складные стаканчики.

Посидели, потом переглянулись понимающе — и направились к третьему подъезду.

Ада очнулась в большой чужой квартире, какие-то тетеньки отпаивали ее ромашковым чаем, растирали виски и запястья бальзамом «звездочка». Ада помнила урывками, как все вокруг раскачивалось, и грохотало, будто дом рушится, и побелка сыпалась в волосы сухими струйками, а из шахты лифта раздавались тяжкие механические вздохи. Они сидели на полу под выбитым окном, на улице ревело и ухало, а Роза застыла, как неживая, распахнув глаза и рот тремя черными провалами, лицо у нее стало такое страшное, что на него не хотелось смотреть. Воздух мутился и дрожал, и прикасаться к Розе было больно, точно кожа ее, как лист крапивы, покрылась жгучими волосками. Но Ада все равно теребила сестру, трясла, обнимала и звала:

— Розка, не надо, хватит, Розка, перестань, перестань, перестань…

Сейчас голова у Ады была пустая и легкая, и окружающую реальность она постигала медленно, по кусочкам. В чужой квартире было полно людей, будто тут происходило какое-то важное событие, когда жилье из укромной норы превращается в перевалочный пункт — новоселье, к примеру, или похороны. Сновавшие вокруг женщины казались знакомыми — Ада не сразу, но все-таки поняла, что она, как видно, в гостях у семейства гадалок из углового дома. А еще по квартире бродили низкорослые бородатые дяденьки с волосами на прямой пробор, прямо как у «старорежимного» трудовика Фаддея Куприяновича. И что самое удивительное, Фаддей Куприянович тоже был среди них. Ада так на него и вытаращилась, не веря своим глазам, а он сдержанно кивнул.

Лицо и руки болели и чесались. Ада посмотрела на свои ладони и увидела желтовато-розовые волдыри.

А потом она заметила Розу — та полулежала в углу на диване, свесив голову набок и уставившись в одну точку. Как тогда, мелькнуло у Ады в голове. Розины спутанные кудри от побелки казались поседевшими.

Над Адой склонилась полная женщина с ласковым лицом и вгляделась в ее глаза так пристально, что у Ады даже голова немного закружилась.

— Обычная девочка. Вторая с царским подарком, а у этой точно ничего нет.

— Так уж и точно, — ехидно ответил дяденька, который стоял в дверях. — Сколько лет у вас под носом подарок открывали, а вы и не видели.

— Видели, видели! А хоть бы и нет, тебе что? Ишь, нашелся! Мы тебе нанимались, что ли, за всяким дитем следить? — дружно вскинулись гадалки.

Поднявшийся гвалт напугал Аду, она подобрала ноги и вжалась в кресло, встревоженно поглядывая на сестру.

— А ну идите все отсюда, идите! — замахала руками та гадалка, которая сказала, что Ада обычная. — Они ж вам не кутята, понимают все…

Гадалки и пришлые мужички поворчали, но из комнаты вышли. Остались только Фаддей Куприянович и вот эта полная женщина — главная у гадалок, как видно. Она присела на краешек дивана, коснулась плеча оцепеневшей Розы быстрым осторожным жестом, каким обычно проверяют остывающий утюг — можно его в шкаф убирать или еще горячий. Повернулась к хлюпающей носом Аде:

— Ты не бойся. Раньше бояться надо было. Фаддея ты знаешь, а меня Досифея зовут. Для своих — тетя Фея.

Ада невольно улыбнулась — такая толстая, обыкновенная тетенька, а Феей себя зовет.

— Ну, что помнишь? — подавшись вперед, спросил трудовик. — Что вы с мальчишкой-то сделали?

— Мы ненарочно, — выпалила Ада. — И он первый начал.

Фаддей Куприянович неожиданно согласился: конечно же, ненарочно. И начал объяснять, что у Розы есть очень редкая особенность, знающие люди зовут ее «царским подарком». Подарок этот у нее в крови, от матери, скорее всего, достался — по мужской линии такое почти никогда не передается. В голосе Фаддея Куприяновича послышалось сожаление, он даже вздохнул.

Досифея хмыкнула и перебила его: хватит, мол, вокруг да около топтаться. У Розы — ведьмин дар, она порчунья. Порчу может наводить, она у нее и во взгляде, и в дыхании, и в прикосновении.

— Жаловалась, небось, что в груди печет, жжется?

— Пока не выдохнет, — растерянно кивнула Ада.

Досифея посмотрела на Розу с жалостью — эдакую силищу девчонка в себе держит. И хорошо держит, старается — иначе весь двор наш давно бы вымер, и дома разрушились, и осталось бы тут гиблое место, которое даже собаки стороной обходят, потому что каждая песчинка порчей пропитана. Но Роза умница, справлялась, как могла.

Ада даже порозовела, будто это ее хвалили. Тут-то Досифея ее и огорошила: больше Розе в нашем дворе оставаться нельзя. И в городе нельзя оставаться, потому что с годами она только сильнее становиться будет, и рано или поздно может половину Москвы выкосить, как ходячая чума. Она и есть чума, порчунья с царским подарком, змеиная царевна, такие раньше в дремучих лесах, на болотах и островах жили, и ходили к ним люди только в случае крайней надобности.

Вот в такое специальное уединенное место ее и увезут, сказал Фаддей Куприянович. В лесную общину, где испокон веков живут знающие люди. Фаддей Куприянович и сам оттуда, и он тоже с подарком, хоть и не царским, а попроще и полегче. В общине Роза будет жить спокойно и никому не навредит, еще и пользу принесет. Это место далеко в лесах, и там долго готовились к тому, чтобы принять Розу как особенную гостью. На знающих людей ее порча не подействует, они сами много что умеют…

Досифея опять перебила его и начала с растущим раздражением выговаривать: знающие, умеющие, хватит девчонке мозги пудрить. Колдуны они, вот кто. Все эти пришлые мужички — колдуны черт знает из какой глуши, причем не рассказывают, откуда именно. А ближайшая община колдунов, ей известная — в Припяти. Да-да, это там, где атомная электростанция взорвалась. Теперь там никто, кроме колдунов, не живет. А приложили они руку к той аварии или нет — это вопрос открытый.

— На что вы намекаете! — взвился трудовик, а Досифея буркнула:

— Жди от вас добра… И где это видано, чтобы девочку одну с толпой мужиков отпускать.

— Мы же договорились… — оторопел Фаддей Куприянович.

Но Досифея совсем распалилась, точно заговорила в ней какая-то древняя неприязнь к трудовику и всем, ему подобным:

— А с чего ее вам отдавать? Вы не из той ли деревни, где мужик черный по полю ходит? А баб за солью в города отправляют?

— Позвольте на минуточку…

— Мы еще своих не обзвонили! Может, сами найдем, куда девчонку пристроить!

— Не скандальте при детях! Давайте обсудим еще раз!

И гадалка с учителем, свирепо шипя друг на друга, выскочили из комнаты.

Ада переползла на диван, обняла Розу и уткнулась носом в ее плечо.

— Розка, тебя забрать хотят. — Это было единственное, что она поняла точно.

Роза молчала. Ада стряхнула побелку с ее волос, обняла крепче.

— Розка, ты меня слышишь? Розка…

И тут Роза медленно, с видимым усилием кивнула. Слеза выкатилась у нее из левого глаза и повисла на заострившемся носу. Ада пискнула от радости и тут же поникла:

— Как же я без тебя?

Роза вздохнула.

— А вдруг ты правда… ну, всех убьешь? Ты хорошая, Розка, ты ненарочно, но вдруг ты правда всех убьешь?

Ада вскочила, подбежала к окну, постояла там, нетерпеливо стуча себя кулаком по бедру. Потом вернулась, опять внимательно вгляделась в Розино лицо — та кивнула, показывая, что она здесь, она понимает, — снова вскочила, сгрызла с пальца заусенец — и вдруг просияла.

— А мы от них сбежим! Куда-нибудь, где хорошо, где люди добрые, никого не обижают. Где тебя не станут злить. И ты никого не тронешь, Розка! На юг уедем, да? Там тепло, все добрые, ленивые… На юг уедем! В Туапсе! — Ада сама не знала, почему ей этот Туапсе в голову втемяшился и где он вообще. Но выбор казался идеальным, и мысль уже лихорадочно работала: — Деньги у мамы из коробочки возьмем, потом вернем переводом, чемодан у меня есть… Надо только отсюда выбраться как-то. Они ж так просто не выпустят… — Ада наконец прекратила нарезать круги по комнате и схватила Розу за плечи. — Розка! Ну что ты все молчишь? Язык проглотила? Или с ними хочешь? Ты только скажи, Розка! С ними или со мной, в Туапсе?..

Роза наконец разлепила побелевшие губы и глухо, с усилием выговорила:

— С тобой хочу… В Туапсе!..

— Так сделай! — взмолилась Ада. — Сделай хоть раз хорошее, Розка, ты можешь! Ты точно можешь! Сделай хорошее!..

И третье от торца окно на седьмом этаже вдруг вспыхнуло ослепительным светом, будто поймало на долю секунды отражение южного заката. Вспыхнуло и тут же погасло.

Когда Досифея и Фаддей Куприянович, отталкивая друг друга, вбежали обратно в комнату, в ней никого не было. Только сильно пахло озоном, как после грозы…

И до сих пор никто у нас во дворе не знает, куда пропали Роза с Адой. Фаддей Куприянович тоже пропал — уволился из школы и отбыл в неизвестном направлении. Следователи резонно предполагали, что он может быть причастен к исчезновению девочек, но никаких доказательств и следов так и не нашли. Трудовик как сквозь землю провалился вместе со всеми своими «старорежимными» товарищами. Эту загадочную историю весь двор обсуждал целый год, и только ленивый не предложил свою версию. Некоторые считали, что самоубийство Птицына тоже имеет какое-то отношение к исчезновению Ады, Розы и трудовика Фаддея Куприяновича.

Потом все забылось. Новые времена настали, появились новые заботы и новые истории. В подвале «сталинки» опять труп нашли.

А затихшая, усохшая Дора Михайловна так никому и не рассказала, что спустя три года после исчезновения девочек обнаружила в своем почтовом ящике полароидную фотографию. Снимок был неудачный, все смазано и пересвечено, но Дора Михайловна, стиснув дрожащими пальцами дужку очков, смогла разглядеть двух девушек, сидящих в высокой траве. Одна чернокудрая и смуглая, другая блондинка, лиц не видно — так, пятна какие-то. Сидят друг напротив друга и вроде как за руки держатся. А остальное и не разберешь: трава, дерево какое-то сбоку и на заднем плане не то горы, не то лес темными зубчиками. А на обороте фотографии надпись печатными буквами: «Пусть наша дружба будет вечной».

С тех пор и до самой смерти Дора Михайловна писала куда-то письма до востребования. Рассказывала иногда по секрету, что есть у нее две дочери, красавицы, только они очень-очень далеко, и никому нельзя говорить, где именно, это все тайна большая. Но никто ей, конечно, не верил — думали, спятила старушка.