На суше и на море - 1963

Фарли Моуват[6]
ОТЧАЯВШИЙСЯ НАРОД ОЛЕНЯ

Глава из книги

Перевод с английского В. Панкратьева

Рис. С. Золотова

Утром 15 апреля 1958 года в помещении пивного бара никелевой шахты в местечке Норт-Ранкин, прилепившемся на западном побережье Гудзонова залива, собрался Территориальный суд. Судья церемонно занял свое место. Справа от него за сосновым столом ерзали от неудобства на жесткой деревянной скамье шесть присяжных. Перед ними — аудитория, состоящая главным образом из эскимосских женщин и свободных от работы шахтеров, старавшихся не заглушать процедуры судопроизводства скрипом старых стульев.

Подсудимая сидела по правую руку от судьи. На ее лице застыла растерянная улыбка, а в глазах можно было прочесть полное отсутствие понимания происходящего.

Она напоминала пришельца из какого-то далекого мира, который необъяснимым образом очутился у нас. Это сравнение было не так уж далеко от истины, так как Кикик была в действительности вырвана из другого пространства и времени, чтобы очутиться в этом месте и отвечать на обвинения, выдвинутые против нее.

Те, кому она должна была отвечать, приехали издалека. В течение многих дней самолеты слетались к кучке однообразных временных строений, беспорядочно разбросанных у мрачного копра этой арктической шахты. Они пересекли полконтинента, но ни один из них не покрыл и незначительной части пути, пройденного Кикик.

Кикик пересекла пятисотлетнюю пропасть. Она вышла из века, о котором мы ничего не знаем, и из мест, которые так неприветливы, что не наберется и двух десятков белых людей, проникших туда. А географы сказали бы: она с озера Эннадей, что в каких-то двухстах милях к западу от Гудзонова залива, из сердца тундры.

Ее путешествие из Эннадей в Норт-Ранкин, продолжавшееся десять лет, началось в 1948 году, когда Кикик и ее народ, называвший себя игальмиутами — «те, которые живут отдельно», впервые были официально замечены нами. До этого года игальмиуты не видели ни одного миссионера, государственного агента или вездесущего полицейского. Их единственное знание о нас почерпывалось путем непостоянных контактов с факториями, контактов, приносящих игальмиутам ружья и муку, болезни и голод и такую высокую смертность, что между 1914 и 1948 годами из пятисот человек в живых осталось пятьдесят.

Но вот в 1948 году кончилась изоляция людей. Их стойбище посетил полицейский. Он торжественно зарегистрировал все живые души, повесив каждому на шею собачью бирку с номером. С этого момента игальмиуты официально стали канадцами. Их существование, можно сказать, было наконец-то узаконено.

Но это не принесло им ничего хорошего.

В течение последующего десятилетия жизнь игальмиутов стала связана с понятиями смерть и несчастья.

Но более ужасным, чем смерть, были непонятные превратности судьбы, которым подвергались они в эти годы. В 1950 году вся группа была переселена полицией с озера Эннадей на озеро Ныоэлтин, где их должны были устроить рыбаками у торговой фирмы. На самолете их перевезли на новое место, поместив в незнакомые условия жизни. Они не понимали цели переселения и не имели ни малейшего желания ехать. Когда же они прибыли на озеро Ныоэлтин, то работы там не нашлось. В конце концов они сами отправились назад в родные места на Эннадей через белые равнины. Часть их погибла во время возвращения.

Даже те белые люди, которые имели хорошие намерения по отношению к игальмиутам, стали невольными их врагами. В 1949 году у озера Эннадей была установлена военная радиостанция, и солдаты очень привязались к эскимосам. Когда у игальмиутов возникали эпидемии, солдаты оказывали им помощь, спасая много жизней, но к 1955 году игальмиуты значительно отвыкли от своего исконного занятия — охоты на оленей. Вместо этого их приучили толкаться около радиостанции, чтобы получать недельный паек муки, лярда и чая.

А еще через два года люди потеряли не только чувство физического единства со своей землей, но и гордость, и уверенность, и надежду. Их лишили того оружия, с помощью которого можно было бы оказать сопротивление последнему беспощадному удару судьбы, обрушившемуся на них в тот год.

В мае 1957 года в игальмиутские поселения прилетела полиция в сопровождении представителя Департамента по делам Севера и произвела переселение людей. Одиннадцать уцелевших семей были погружены в самолеты. Позади оставались нарты, каяки, умершие родственники, родная земля. Их отвезли на сотню миль к востоку, на озеро Хеник. Там им сказали, что они должны жить на новом месте, обещая обеспеченную жизнь и свободу от страха перед белым призраком смерти — зимы.

Народ Кикик оторвали от его родных равнин и переселили в страну больших холмов, к склонам которых льнули аванпосты лесов. Новое место не освободило игальмиутов от страха, скорее всего оно возродило старые страхи. С незапамятных времен они избегали холмистую местность, так как, по их понятиям, там жили злые духи.

Им оставили месячный запас муки и лярда, но вскоре люди поняли, что попали в суровый и голодный край. Нелегко было и обратиться за помощью к соседнему белому человеку. Ближайший пост находился в Падлей, в пятидесяти милях к северо-востоку. И хотя это расстояние не велико для человека с хорошей упряжкой собак, оно может превратиться в дорогу без конца для голодающей семьи, идущей пешком в зимнюю пору. А одиннадцать семей на озере Хеник не имели собак, так как те погибли от голода в предыдущем году.

В середине лета того же года в новое поселение пришел голод. И впервые за всю свою историю игальмиуты унизились до «кражи». Три человека взяли продукты из склада, оставленного геологоразведочной экспедицией. А вскоре после этого прилетел полицейский самолет забрать этих троих от семей, которые полностью зависели от них.

Тем не менее Кикик и ее народ не были совсем забыты. В сентябре правительство прислало к игальмиутам белого охотника, чтобы помочь настрелять необходимое количество оленей и запастись мясом на зиму. За месяц ему и игальмиутам-охотникам удалось убить пятнадцать оленей — этого мяса хватило только на две недели. После своего возвращения на Большую землю охотник сообщил властям о неудачной охоте и о том, что у людей недостаточный запас пищи для зимовки. Поэтому все то, что произошло, нельзя объяснить неведением властей. В самом деле, полиция заявила поздней осенью, что пошлет на озеро Хеник патруль, с целью убедиться, все ли там в порядке, но патруль не был послан. Молчание, подобное тому, которое окружало игальмиутов на озере Эннадей, пришло и на озеро Хеник: с октября 1957 года до середины февраля 1958 года ничто не нарушало его извне.

В эти месяцы люди, которых так жестоко преследовали несчастья в течение двух десятилетий, встречали холодную зиму с отчаянием и с угасающей надеждой на какое-либо будущее. И именно в эти месяцы Кикик предприняла последнюю попытку, которая привела ее к тому апрельскому утру, когда человек громким голосом сказал ей непонятные слова: «Вы Кикик номер Е 1—472 с озера Хеник обвиняетесь в убийстве Утека… Что вы можете сказать по поводу этого обвинения?»

Когда осенью Хеник побелел от снега, на его берегу находились голодавшие люди, у которых было мало ружей и недоставало патронов, чтобы заготовить впрок оленины и избежать голода. Они ожидали длинные зимние месяцы с недобрым предчувствием, и все же боролись против того, что казалось предопределено самой судьбой. Мужчины время от времени преодолевали длинный путь в Падлей, где они обменивали меха на продукты. Но иссякали последние силы, не хватало времени на расстановку ловушек. В поселениях у озера они ловили рыбу днем и даже ночью, но рыбы было мало. С каждым месяцем становилось холоднее и темнее, усиливался голод. Кончился год. Январь не принес облегчения. Наступил февраль.

Во время длинной ночи 7 февраля задул сильный ветер, родившийся на полярном льду. Он прошел пятьсот миль равнинной тундры, чтобы сорвать податливый снег со скалистых утесов Хеник-озера и послать снежных дьяволов, закружить их в шаманьей пляске по льду. Гонимый ветром, снег хлестал темноту, как порыв песка, до тех пор, пока все живое не попряталось. Ничто не бежало, не ползло и не летело через гребни холмов, через замерзшие болота и безликие спрятанные озера.

И все же там была жизнь, невидимая из-за вьюги. На берегу узкого залива стояли две снежные хижины. Внутри них люди прислушивались к голосу ветра. На заре низкий рев его сменился высоким, тонким воем, который впивался в мозг, как игла в тело.

В меньшем из двух домов (он состоял из снежных стен, прикрытых сверху куском брезента) находилось пять человек. На ложе из утрамбованного снега лежало окоченевшее тело маленького Игяки. Два дня назад мороз и голод оборвали его жизнь, превратив в высохшую мумию.

Рядом с ним лежали сестры: Калак, родившаяся глухонемой в голодную зиму десять лет назад, и маленькая Куяк, которой было семь лет. Обе девочки лежали, обняв друг друга, укутанные единственной оставшейся оленьей полостью. Они были совсем голые, если не считать лохмотьев хлопчатобумажных сорочек. Не было больше одежды, чтобы прикрыть их, нечем было закрыть мертвого ребенка, лежавшего рядом, так как все шкуры были давно съедены, ведь и их принесли в жертву голоду.

Искривленная полиомиелитом, который наполовину парализовал ее ноги и правую руку, скорчилась над горсткой золы около снежного ложа мать детей — Гоумик. Очаг был холодным уже в течение трех дней. Мороз и тьма были почти полновластными хозяевами в этом жалком месте. Мужа Гоумик — Утека нельзя было рассмотреть. Он сидел у стены, уставившись широко открытыми глазами в темноту. Перед собой он видел смерть так же ясно, как другие люди могли видеть солнце.

Во втором доме, в сотне ярдов в стороне, жила женщина Кикик, ее муж — Гало и их пятеро детей. Хотя голод поставил свою печать на всех семерых, он не сумел взять никого из них, так как Гало был упорным. Почти единственный из игальмиутов, он никогда не поддавался полному отчаянию, никогда не оглядывался на прошлое и в то же время не стремился узнать, что ему готовит будущее. Он жил сегодняшним днем, жил с какой-то бешеной энергией, которая заставляла давать каждый день жизнь ему и его семье.

Двое друзей хорошо дополняли один другого. Слабый, невыносливый Утек был всего лишь посредственным охотником, который довольно часто полагался на помощь Гало, чтобы прокормить свою семью. Но зато Гало полагался на Утека, когда нужно было пошевелить мозгами. Они были в полном смысле слова олицетворением двух противоположных начал человека: один из которых стремится ограничить и смягчить враждебность судьбы с помощью оружия своего ума, второй — при помощи своих рук.

Вот это и были люди, которых нашел ветер. И они были одиноки в мире ветра в тот февральский день, одиноки в этом ужасном аду, который был создан не по их воле, а по воле людей, имевших хорошие намерения. Другие девять семей раньше увидели приближение рока и сделали отчаянную попытку избежать его, пытаясь добраться пешком до Падлея. До зари 8 февраля некоторые достигли этого убежища, но другие никогда уже его не увидят.

8 февраля только три семьи оставались у Хеник-озера. Одна из них уже снялась с места. Семьи Утека и Гало еще не присоединились к беженцам, но для них тоже настало время уходить или встретить верную смерть в поселении.

Утек понимал — необходимо уходить, но он также понимал, что время для этого упущено. Он и его семья слишком долго промешкали и, съев почти всю меховую одежду, уже не могли выбраться из своей снежной лачуги, ставшей гробом для Игяки. И все же, зная это, Утек заявил жене: «Я пойду в Падлей один и скоро вернусь с едой». Гоумик мрачно посмотрела на него, но ничего не ответила. Она понимала, что ему не добраться до поста живым.

Тогда как для Утека было уже слишком поздно бежать, у Гало и его семьи еще было время. В то утро Гало поймал на озере небольшую рыбу. Семья поела, хотя никто не утолил голода. Было принято решение сниматься с места.

Тем временем Утек выполз из своей снежной лачуги и повернулся лицом на север. Ветер яростно набросился на него и хлестал до тех пор, пока, ослепленный, он не зашатался. И тогда Утек повернулся спиной к ветру и выбрал короткий путь. Он двинулся к дому Гало, рыдая, как только может рыдать мужчина, потерявший всякую надежду. Он вошел к Гало, обессиленный, опустошенный. Гало предложил Утеку хвост рыбы, и Утек с жадностью набросился на него. Затем он попросил кости рыбы для своей семьи. Ему дали их, но он продолжал сидеть, прислонившись к стене, и ждал, что ему скажет Гало. После длинной паузы Гало сказал: «Теперь ничего нет в этом лагере. Когда буря утихнет, я должен буду взять семью и пойти куда-нибудь, так как в озере нет рыбы. Если мы останемся, мы станем такими, как Игяка».

Так Гало порвал узы, которые связывали этих людей в течение их жизни. Он порвал их безжалостно, ибо у него не было выбора. Он не взглянул на Утека, когда выходил из дома, отправляясь снова на озеро.

Утек не протестовал, хотя ему и его семье был вынесен смертный приговор. У него уже не было сил передвигаться или удить или даже доставать из-под снежной корки ивовые прутья для костра. Все же он не протестовал. Он долго молча сидел, глядя, как Кикик чинит одежду ребят. Наконец он поднялся, странно улыбнулся Кикик и сказал: «Я сейчас отправляюсь в Падлей, но мне сначала нужно подстрелить куропатку ружьем Гало, чтобы мои дети могли есть, пока меня не будет». С этими словами он взял ружье и вышел.

Ему не нужно было далеко идти, и у него было достаточно сил для этого последнего путешествия. Возможно, он больше не чувствовал холода и боли в желудке. Гонимый бурей, он шел прямо к цели.

Невидимый, неслышимый, скрытый пеленой снега, поднятого ветром, он остановился позади сгорбившейся фигуры своего друга. Может быть, он стоял там бесконечно долго, зная, что он сделает, и все же не решался сделать это, пока ветер, задувавший в его ветхую парку, не предупредил, что он должен быстрее кончать.

И, действительно, это был конец. Конец не только жизни, которую вел Утек в течение многих лет, но он верил также, что это был конец бесконечной борьбы людей, которые называли себя игальмиутами.

Когда приходит такой конец, нехорошо уходить одному. Утек решил, что немногие оставшиеся в живых у Хеник-озера должны быть вместе до конца. Поэтому он поднял ружье и выстрелил в затылок Гало.

Ветер поглотил гром выстрела, как море поглощает камень. Утек безмолвно карабкался по склону к домику Гало. Он поставил ружье у входа в туннель, ведущий внутрь, и вполз в иглу.

Он пришел как посланник Немезиды, но он был так слаб, этот трагический эмиссар рока, что даже не мог поднять рук, пока Кикик последними оставшимися прутьями «заваривала» чашку теплой воды, чтобы дать ему согреться. Тепло оживило его и вернуло к мысли о печальном плане. Он попытался уговорить детей уйти из иглу, выдумав какой-то абсурдный предлог. Но когда стало ясно, что они не уйдут (и Кикик явно встревожена его странным поведением), ему не оставалось ничего, как повернуться и уйти самому. Он потерпел поражение, как это случалось не раз, когда было необходимо действовать. Он был мечтателем, а исполнитель теперь был уже мертв.

Утек нерешительно остановился у входа, очутившись снова во власти бури. Его мысли безнадежно перепутались. Он поднял ружье и бесцельно начал счищать с него снег. Прошло четверть часа, а он все еще стоял там, когда Кикик вылезла из иглу.

Кикик была встревожена. Ее беспокойство было вызвано странным поведением Утека, кроме того, ее возмутило то, что Утек взял ружье Гало и не возвратил его.

Когда она поднялась на ноги и заглянула Утеку в безумные глаза, ей вдруг стало страшно. «Отдай мне ружье», — поспешно сказала она. Утек не ответил. Его руки продолжали блуждать по ружью, счищая снег. Кикик сделала быстрый шаг вперед и схватила ружье. Но Утек не отпускал его. Они начали бороться в беснующейся вокруг вьюге. Вдруг Кикик поскользнулась и упала. Когда она поднялась, то увидела, как Утек поднимает ружье к плечу. Его движения были так мучительно медленны, что она успела броситься и отбить ствол в сторону. Пуля пролетела мимо.

И тогда женщина, менее истощенная и потому более сильная, движимая внезапным яростным чувством защитить своих пятерых детей, легко одержала верх над мужчиной. Он упал обессиленный. Ее малый вес был достаточен, чтобы пригвоздить его к земле. Утек тщетно пытался освободиться, когда Кикик крикнула Айлуак, свою старшую дочь, сказав, чтобы та позвала с озера Гало.

Айлуак вышла из иглу, увидела борющуюся пару и бросилась бегом к озеру. Громко плача, она вскоре появилась из-за сугробов. «Мой отец не может прийти, он мертв!» — кричала девочка.

То, что произошло дальше, похоже на кошмар. Сидя верхом на слабо сопротивляющемся убийце своего мужа, Кикик допрашивала его спокойным и бесстрастным голосом. В нем не было ни злобы, ни гнева, как не было их и в твердых ответах мужчины, произносимых полушепотом. Мрачно ревел ветер, наметая снег вокруг их тел.

Для Утека неизбежность их общей судьбы могла быть несомненной, но Кикик не могла принять этой истины. Она была достойной женой Гало, и она знала, что ее дети выживут. Среди многих препятствий, которые лежали на пути их спасения, первым был Утек.

Она снова громко позвала Айлуак, которая от страха убежала в дом: «Дочь! Принеси мне нож!».

Девочка появилась в сопровождении брата Карлака. Оба ребенка держали ножи…

«Я взяла большой нож у Айлуак и ударила Утека в грудь, но нож был тупой и не вошел. Утек схватил нож и вырвал его у меня. Но во время борьбы он напоролся на лезвие и у него пошла кровь. Карлак стоял рядом, поэтому я взяла маленький нож, который он протянул мне, и ударила Утека в то же место. На этот раз нож вошел. Я держала его до тех пор, пока Утек не умер…»

Ей легче было бы убить его, если бы она была во власти гнева, но гнева не было. Разум, а не чувство руководил ею, и она ясно сознавала, что делает. У нее не оставалось иллюзий. Она полностью понимала, какое тяжелое бремя легло на ее плечи со смертью Гало. Больше не будет пищи. Больше некому тащить нарты. Она знала, что неотвратимая гибель, которую предвидел Утек, находится в одном шаге от них. И все же упрямо и смело Кикик вступила в борьбу за жизнь детей. Она перестала быть женщиной и превратилась в бесстрастный неумолимый механизм. Все человеческие страсти оставили ее. Любовь, сожаление, раскаяние — все это было в прошлом. Она отбросила все эти чувства, чтобы ничто не могло ослабить ее решимости.

Когда Утек умер, она бросила ножи в снег и сразу вернулась в дом. Она нашла детей, сбившихся под шкурой на лежанке. Кикик резко приказала Айлуак идти с ней. Они вышли в неутихающую бурю, таща за собой тяжелые нарты вниз к озеру. Там они подняли уже замерзшее тело мужа и отца, уложили на нарты, привезли к дому и закопали в снег неподалеку от входа. Работа настолько утомила их, что они едва добрались до лежанки.

«Сейчас мы будем спать, — приказала Кикик детям суровым голосом. — А утром отправимся в Падлей, там мы найдем пищу».

В ту ночь в доме Утека его дети и калека-жена лежали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы ни капли недолговечного тепла их тел не пропало даром. Куяк плакала от боли в желудке. Гоумик дала ей воды. Даже воду можно было получить только страшной ценой, так как в доме не было огня. Женщине приходилось растапливать горсти снега в кожаной сумке скудным теплом собственного тела. Сама Гоумик почти не спала, так как не вернулся Утек. Она думала, что смерть застала его где-нибудь в сугробах на пути в Падлей.

На варе 9 февраля ветер наконец утих, небо прояснилось, но в наступившем безветрии температура упала до 45 градусов ниже нуля. Кикик, которая тоже мало спала в ту ночь, подняла детей, дала каждому по чашке теплой воды с накрошенными лоскутами оленьей кожи и приказала готовиться в путь. На лице матери была написана неумолимая решимость. Дети беспрекословно бросились выполнять приказание. В течение часа немногие пожитки, необходимые в пути, были погружены на длинные нарты. Затем Кикик сорвала брезентовый потолок иглу и разрезала его на две части. Одной половиной она покрыла могилу мужа, а из другой сделала на нартах постель для младших дочек Неши и Аннакаты. Девочки были слишком малы, чтобы идти пешком по снегу. Кроме того, у них не было меховой одежды, которую давно использовали в пищу для Гало и старших детей, чтобы они- могли охотиться и приносить топливо.

В это время из своего снежного дома появилась Гоумик. Хромая, дрожа от холода, она направилась к нартам. Ей не нужно было спрашивать, что здесь происходит, так как нагруженные нарты говорили сами за себя. Она знала, как это в свое время знал и Утек, что протестовать бесполезно. Поэтому она ограничилась вопросом, не видела ли Кикик Утека.

Кикик отвечала уклончиво, сказав только, что он, по-видимому, ушел в Падлей; в том же направлении ушел и Гало, чтобы проложить путь для Кикик и ее детей. Причина отсутствия Гало была явно неубедительной, но Гоумик не расспрашивала. Ее голова была занята мыслями об Утеке, его неизбежной гибели.

«Если он ушел в Падлей, то он сейчас мертв», — сказала она. Кикик промолчала. Невозмутимо она продолжала готовиться к отъезду. В течение пятнадцати лет она была подругой Гоумик, помогая ей в домашних делах. Но все это было в прошлом. Она больше не. могла помочь ни Гоумик, ни ее детям. Поэтому она не осмелилась позволить себе роскошь даже мимолетной жалости. Это было очень горько, но она была вынуждена отвергнуть подругу и оставить ее на верную смерть.

Гоумик все поняла. Спокойно, как будто кончая случайный утренний визит, она сказала: «Ну, я здорово замерзла. Пожалуй, я пойду».

Кикик распрямилась и долго смотрела, как Гоумик хромает к дому.

Итак, Кикик покинула лагерь на Хеник-озере. Она тащила неуклюжие нарты, ремни которых безжалостно врезались в плечи. На нартах под двумя оленьими шкурами жались Неша и Аннаката. Самый маленький полуторагодовалый мальчик Моа-хак сидел у нее за спиной в просторном кармане парки. Кар-лак и Айлуак плелись рядом, едва передвигая ноги от слабости.

Первое время идти было легко, так как ветер утрамбовал снег и их путь проходил по ровной поверхности озера.

Изредка останавливаясь, Кикик спешила вперед, насколько позволяли ее собственные силы и силы ее детей. Когда Кар-лак стал отставать, она приказала ему сесть к сестрам на нарты. К вечеру она покрыла десять длинных миль. А затем произошло то, что заставило Кикик поверить в чудо. В миле от себя она заметила что-то живое, двигавшееся по льду. Она выпрямилась и закричала в кристально чистый воздух. Движение прекратилось, и через некоторое время Кикик разговаривала с четырьмя своими соплеменниками. Это были Яха, брат Гоумик, его жена Аттешу и их двое детей. Они также направлялись в Падлей и также покинули лагерь слишком поздно.

Для Кикик было большим ударом узнать, что у Яха едва ли хватит запасов для семьи, не говоря уже о помощи другим. Но она все же могла с этим примириться. Она рассказала свою историю, и Яха услышал, что его родная сестра лежит покинутая в иглу, в каких-нибудь десяти милях отсюда. Но он ничего не мог поделать. На спине он нес последние остатки пищи, имевшиеся у семьи: около двух фунтов внутренностей оленя. У Яха не было нарт, поэтому он должен был приноравливаться к шагу детей. Он вовсе не думал, что ему и его семье обязательно удастся добраться до Падлея при сложившихся обстоятельствах, но повернуть назад к Гоумик означало бы верную смерть для всех них, а впереди все же был шанс на спасение, очень призрачный, но был.

Итак, маленькая группа людей медленно продвигалась вперед, в темноту холодной ночи. Когда они больше не могли различать пути, то разбили бивак, соорудив маленькое походное иглу, в котором едва сумели поместиться. И здесь усталость приковала всех до зари.

В ту ночь снова задул ветер. На заре он разыгрался во всю силу, и девять беженцев не могли спрятаться от него, да они и не пытались прятаться.

Прошли долгие часы. Маленькая колонна, борющаяся против ветра, стала замедлять шаг, чтобы не отстала Кикик (она со своими тяжелыми нартами едва могла передвигать ноги). Яха понял, что они вряд ли найдут убежище, кроме вечного под снегом. Когда стемнело, он, его семья с Карлаком и Айлуак опередили Кикик на целую милю. И так сильно было изнеможение людей, что никто из них не нашел сил вернуться за ней. Она пролежала в снегу в течение всей ревущей ночи с тремя младшими детьми, прикрыв их своим телом. Утром Кикик разрыла снег и посмотрела на север. Увидев иглу, она побрела к нему. Жена Яха дала ей теплой воды и кусочек оленьей кишки. После этого мягко заговорил Яха. Он был добр по натуре и напоминал большого ребенка.

«Ты должна остаться в этом иглу, — сказал он Кикик. — С твоими нартами и нашей силой мы можем дойти до Падлей. А там мы пошлем помощь. Может, прилетит самолет, а если нет, то торговец пошлет свою упряжку собак. Но ты и твоя семья должны остаться и ждать».

Кикик понимала, что он прав, и не возражала. Яха ушел, забрав нарты. Она и ее пятеро детей сидели внутри снежного домика и, напрягая слух, пытались уловить сквозь вой ветра хруст удаляющихся шагов.

Они оставались в походном иглу целых пять дней. В течение этого времени они ничего не ели. Но Кикик наломала хвойных веток и развела небольшой костер, так что у них, по крайней мере, была вода. Она выполняла все машинально. Ей удалось даже выжать несколько капель голубоватой жидкости из высохших грудей для маленького Моахака. Большую часть времени они провели, лежа вместе под меховым пологом, и просто ждали без уверенности на спасение. Они не разговаривали, так как у них иссякли силы. Они ждали, а буря то усиливалась, то ослабевала, то снова усиливалась. И причитания ветра предсказывали приближение чего-то недоброго.

Обещания Яха не были напрасны. 13 февраля, через три дня после того, как семья Яха покинула своих соплеменников, она добралась до поста в Падлей, где Генри Войси с фактории сначала накормил всех, а потом выслушал их историю. После прибытия Яха не хватало еще двух игальмиутских семей. Теперь Генри знал, что с ними случилось.

Он перепугался. Еще раньше он радировал полиций в Эскимо-Пойнт о тревоге за людей, но сообщение, которое он посылал сейчас, не терпело дальнейших отлагательств. И вот в постороннем мире наконец медленно со скрежетом заработали ржавые шестерни бюрократической машины. Полицейский самолет вылетел из Черчилля и 14 февраля прилетел в Падлей. С Войси на борту в качестве проводника самолет отправился на Хеник-озеро и приземлился в полдень на льду озера перед двумя почти невидимыми хижинами. Полицейские сначала направились в дом Гоумик. Трудно поверить, но калека и ее оставшиеся два ребенка были еще живы. Их и тело Игяки отнесли в самолет. Ноша не была тяжелой, так как оставшиеся в живых превратились в скелеты, едва напоминающие человеческие существа. Потом полицейские нашли могилу Гало и наткнулись на покрытое снегом тело Утека. Их тоже взяли в самолет.

Итак, Гало и Утек, эти два старых друга, вместе отправились в свое последнее путешествие.

То, что последовало потом, должно составлять наиболее необъяснимую сторону всей этой мрачной истории. С Хеник-озера самолет вылетел в Падлей, почти пройдя над походным иглу, в котором Кикик ждала помощи, но не опустился. Он сделал короткую остановку в Падлей, высадив Гоумик, детей и Войси. Затем повез свой груз мертвых мужчин и ребенка — на восток, в Эскимо-Пойнт, хотя было хорошо известно, что далеко отсюда ждут люди, находящиеся в объятиях смерти. Самолет не вернулся и на следующий день. Это не было обусловлено ни плохой погодой, ни какими-либо другими причинами. 15 февраля спасательный самолет был занят: он вылетел в Ранкин-Инлет за следователем, который одновременно являлся представителем местной администрации, ответственной за эскимосов. Самолет привез его назад в Эскимо-Пойнт осмотреть мертвых. Таким образом, еще две ночи и почти два полных дня Кикик оставалась брошенной на произвол судьбы. 14 февраля в походном иглу Яха женщина с пятью детьми дважды слышала, как пролетал самолет, и когда день пришел к концу, Кикик была уверена, что помощь уже не придет.

Это должен был быть момент ее крайнего отчаяния, но она не сдалась. Не оставалось надежды — но что из этого? Утром 15 февраля, в то время как полицейский самолет жужжал в направлении к Ранкин-Инлет с официальным поручением, Кикик завернула Аннакату и Нешу в одну из полостей, а из второй сделала подобие саней — тобогган, чтобы волочить их. Затем шестеро, которые ничего не ели в течение семи дней и ели очень мало в течение предыдущих месяцев, двинулись в путь на Падлей.

Это была отчаянная, почти сумасшедшая попытка. Спотыкаясь на каждом шагу, как лунатики, они проходили ярд или два, затем останавливались, так как валились на твердый снег Карлак и Айлуак. Почерневшая от мороза, изможденная от голода, Кикик останавливалась на миг около детей и безжалостно подгоняла их вперед, и они проходили еще ярд или два. Она превратилась в сосуд, полный жестокого отчаяния, наполненный до краев, так что не оставалось места для чего-либо другого. Она гнала детей, как одержимая, она гнала себя, волоча за собой ставший непомерно тяжелым тобогган, изгибаясь под ношей на спине.

За шесть часов они продвинулись на две мили ближе к цели, впереди оставалось двадцать семь.

Стемнело, но у Кикик не было сил построить иглу. Единственное, что она могла сделать, это вырыть в снегу неглубокую яму, пользуясь сковородкой как лопатой. Шестеро забрались в нее на ночь. В ту долгую ночь трескался и звенел от мороза лед на близлежащем озере Амето.

Эта яма должна стать могилой для всех них. Они не имели права жить, не имели права надеяться на жизнь. И все же, когда пришел медленный рассвет, Кикик заставила себя подняться. Она посмотрела в сторону Падлей: нужно идти.

Для Кикик наступил самый страшный момент в ее жизни. Она знала, что они не могут идти все. Она больше не надеялась спасти их всех. И вот в сумеречном свете она пришла к самому ужасному из всех решений.

Спокойно она разбудила крепко спавших Карлака и Айлуак и твердо заставила подняться. Затем она осторожно натянула оленью шкуру на двух маленьких девочек, которые продолжали спать, положила несколько шестов поверх ямы и заложила ее сверху снегом.

Рано утром 16 февраля по мертвой поверхности снежной пустыни двигались, точно пьяные, три фигуры… а позади них остались спать дети.

16 февраля вернулся назад полицейский самолет. В Падлей он попал лишь днем, только тогда и начались поиски.

Участники поисков сначала направились к походному иглу Яха и без труда нашли его, так как Яха дал подробные объяснения. Иглу было пустым. Самолет снова поднялся в воздух. Смеркалось. Люди на борту напрягали зрение, пытаясь уловить какое-нибудь движение на снегу. Но никого не было видно. Уже почти совсем стемнело, когда они возвращались в Падлей, и по предложению Войси самолет несколько отклонился от курса, чтобы пройти над заброшенной охотничьей хижиной. И вдруг у дверей хижины они заметили человеческую фигурку, ее руки были подняты вверх в отчаянном жесте мольбы.

Кикик смотрела, как самолет, делая круг, идет на посадку, и поразительное мужество и упорство этой женщины начали покидать ее. Когда самолет приземлился, люди бросились к ней, засыпали вопросами, она смотрела на них и молчала. Ничего не осталось в ней, кроме пустоты и апатии небытия.

Вопросов было много, и они не терпели отлагательства. Стало уже темно: самолет больше не мог оставаться. Где ее дети? Трое из них были в развалившейся хижине. Где же еще двое? Рассудок покинул ее, и она ничего не. могла объяснить. Но затем где-то в глубине души родилось чувство волнения. Та, которая бесстрашно прошла сквозь вечность путешествия, теперь вдруг почувствовала страх. Она испугалась своих спасителей и сказала неправду. Думая, что Аннаката и Неша должны быть в любом случае мертвы, она сказала полиции, что они умерли.

Четверо спасенных были спешно отправлены в Падлей, где остался констебль с приказом отправиться на следующий день на собаках и привезти тела девочек.

Констебль выполнил указание. Поздно 17 февраля он добрался до маленького снежного холмика, под которым лежали Неша и Аннаката. Эскимосский проводник, сопровождавший его, в ужасе остановился, когда, они подошли к могиле, так как он услышал глухой детский голос. Констебль раскидал снег и увидел детей. Аннаката была жива, спрятанная от убийственного холода в своем снежном склепе. Но Неша умерла.

Итак, долгое испытание, выпавшее на долю этих людей, кончилось как для живых, так и для мертвых, кроме Кикик. Ее испытание только началось.

Полет в Эскимо-Пойнт перекинул мост через последнюю пропасть между ее и нашим временем. За один день она перестала быть женщиной, которой она была. Ее посадили в маленькое иглу под строгий арест. Она стала женщиной нашего мира, которой было суждено жить или умереть в зависимости от закона. Необыкновенная сила духа, проявленная ею, агония страданий, которую она добровольно приняла, когда оставила Нешу и Аннакату, великолепие ее отрицания смерти — все это свели к тому, что Кикик убила человека, что Кикик умышленно бросила детей в снегу. Итак, Кикик должна ответить за свои преступления.

Долгие недели она оставалась узницей в Эскимо-Пойнте. У нее отобрали детей, а сама она подвергалась бесконечным допросам. Ей даже не сообщили, что спасена Аннаката, пока полиция не соблаговолила в своих собственных целях поставить ее об этом в известность, чтобы добиться ее признания. Она вынесла два предварительных разбора дела мировыми судьями. Ее тщательно допрашивал очень компетентный следователь, специально прилетевший из Йеллоунайф. Но зато не дали адвоката, который мог бы помочь ей. Было решено, что ее будут судить по двойному обвинению: в убийстве и преднамеренном преступном оставлении детей.

Она не понимала, что ожидает ее. Она только знала, что ее жизнь продолжает оставаться в опасности, но она терпела. Та, которая уже так много перенесла, могла еще терпеть. В середине апреля ее отвезли в Ранкин-Инлет на суд.

Далее, впервые в этой страшной хронике возникает некоторое отрицание того факта, что жестокость человека к человеку — это его вторая натура. Кикик судил судья, который понимал характер пропасти, отделявшей ее от нас, который знал, что справедливость порой может быть ужасно несправедливой. В своей речи к присяжным он в сущности дал им указание оправдать Кикик. И к чести шахтеров, которые держали жизнь женщины в своих грубых рабочих руках, они оправдали ее не только в убийстве Утека, но также и в «преступной халатности», причиной которой была смерть Неши.

На шестнадцатый день апреля 1958 года нашего цивилизованного века кончились страдания Кикик.

В девять часов вечера в ярко освещенном импровизированном зале суда судья посмотрел на женщину, которая сидела, все еще улыбаясь, все еще не понимая, и мягко сказал: «Ты не виновна, Кикик. Понимаешь?»

Но, к большому разочарованию этого доброго человека, она ничего не понимала и лишь чувствовала угрозу, куда более страшную в своей непостижимости, чем все пережитое ею в оставшиеся позади месяцы.

Затем к ней подошел белый человек, который был большим другом эскимосов, и повел ее из комнаты. Он привел ее в соседнюю кухню и дал чашку чаю» Склонившись над Кикик и глядя ей в глаза, он сказал на ее родном языке? «Кикик, слушай, теперь все это кончилось, все прошло».

И тогда наконец дрогнула застывшая улыбка. Черные глаза медленно повернулись к окну и глянули в свободную даль.