Моя по праву зверя (СИ)

Глава 13

Я действительно возвращаюсь. Медленно. По осколкам. По каплям льда, впившимся в кожу.

Сердце стучит где-то в горле, в висках, в пальцах — всё внутри гудит, но уже иначе. Чище. Трезвее.

Я снова чувствую. Лёд воды. Тяжесть пропитанной одежды. Его ладони на моих запястьях — не сжимающие, нет. Удерживающие. Словно якорь. Словно напоминание: я здесь. Живая.

— Я в порядке, — шепчу, сама себе не веря. Голос срывается, оседает где-то между вдохом и болью.

Он стоит неподвижно, лишь смотрит. В его взгляде нет ни упрёка, ни торжества — только внимание. Тихое, сосредоточенное внимание.

— Что ты там забыла? — бросает он вдруг. Голос — пронзительный и резкий. Будто вся его недавняя мягкость была миражом.

— Танцевать пошла, с подругами, — огрызаюсь, едва ворочая губами. Зубы стучат, голос срывается. — А что, мне нельзя?

Он хмурится и поднимается, стряхивая капли воды вместе с сомнениями.

— Пойдём, — говорит коротко и без эмоций. — Надо переодеться.

— Не пойду, — отвечаю, вздёргивая подбородок. Глупо, но это последнее, за что я могу зацепиться.

Он бросает на меня взгляд. Твёрдый, холодный, как вода в этом озере.

— Хочешь заболеть?

— Обернусь, — бурчу сквозь зубы. Громко — для него. Слабо — для самой себя.

Он останавливается. Медленно отпускает моё запястье.

— Давай, — говорит спокойно. Без нажима. Но и без отступлений. — Жду.

Он стоит. Не отворачивается, не давит. Смотрит прямо, жёстко, словно видит насквозь. Не приказывает, не подталкивает. Даёт свободу выбора.

Тело будто не моё. Тяжёлое, разбитое, тянет к земле. Мысли путаются, движения — словно в воде. Где-то внутри — слабое, почти неуловимое биение. Волчица. Но глухо. Будто за стеклом. Ни зова. Ни щелчка. Только пустота.

Сжимаю глаза. Втягиваю воздух.

— Получится… сейчас… — шепчу сама себе.

Тишина. Нет. Не идёт.

— Райан… — голос срывается, пальцы дрожат, тянусь к нему, хватаю за запястье. — Почему? Что со мной?..

Он опускается на корточки, почти до земли, чтобы наши глаза оказались на одном уровне. Его лицо лишено эмоций: ни гнева, ни сочувствия. Лишь глубокое, твёрдое осознание.

— Не получится, — говорит он тихо. — Тебя накачали новым составом. Там был компонент, который блокирует трансформацию.

— Но я… я не знала, — выдыхаю, с трудом сглатывая. В горле — сухо и горько, как от пепла.

Он кивает. Едва заметно.

— А я знал.

Слова обрушиваются внезапно. Они не бьют по телу, а проникают глубже, задевая доверие и что-то еще не оформившееся, но уже вызывающее боль.

Я больше не могу держаться. Ни за гордость, ни за волчицу, ни за себя. Просто иду за ним. Пальцы не слушаются, голос рассыпался, внутри больше нет сил спорить, даже с собой.

Дом встречает меня теплом. Не уютом, а жаром, как от тела зверя. Деревянные стены источают смолистый аромат, воздух пропитан дымом, мехом и чем-то, что теперь я не перепутаю ни с чем. Это его запах. Его пространство. Райан.

Он мягко подхватывает меня под локоть, будто я совсем лёгкая, и ведёт к камину. Усаживая на густой мех, он не даёт мне упасть.

Колени подкашиваются, и я сажусь, почти теряя равновесие. Ткань под мной жёсткая, но тёплая. Тело вспоминает, что такое настоящее тепло, и тут же реагирует жжением. Пальцы ног начинают гореть до боли. Грудь сдавливает даже от простого воздуха. Кожа оживает, не зная, как справиться с этим внезапным пробуждением.

Я обхватываю себя руками — тщетно. Тело всё равно дрожит. Внутри — натянутый нерв, гулкий, болезненный.

— Мне нельзя быть тут, — говорю тихо. Больше — в пустоту, чем ему. Голос срывается, уходит вглубь.

Он молчит, но я чувствую его присутствие. Он стоит близко, не касаясь меня, и всё же воздух между нами кажется гуще. Теплее. Тяжёлее.

Я тянусь к камину — ближе, ближе к огню, но он греет меньше, чем его присутствие. Чем он сам.

— Это почему же? — голос у него ровный, почти ленивый. Без нажима, без укора. Будто просто хочет понять.

Я не успеваю ответить. Он делает шаг ближе, и воздух рядом меняется. Становится гуще, теплее.

Пальцы тянутся к подолу мокрой футболки. Одно движение — и ткань уходит вверх, скользит по мышцам, обнажает грудь. Всё — медленно, спокойно. Без позы. Он настоящий. Голый по пояс. Горячий, как огонь.

Я замираю. Не потому что вижу тело — потому что чувствую: рядом хищник, и он больше не прячется.

Идеально вылепленное тело. Не из рекламы — из мира, где сила не позирует, а действует.

Широкие плечи. Чёткий рельеф пресса. Шрамы — не для вида, а как следы боя. Живые, неровные, настоящие.

На левой груди — тату. Волк. Тонкий силуэт, будто выжженный под кожей. Не украшение — знак. Метка.

Я отворачиваюсь. Резко. Словно прикоснулась к раскалённому.

— Твой отец не должен меня тут видеть, — выдыхаю, глядя в огонь. Языки пламени пляшут, обманчиво яркие. Но жар — не от них. От него.

— Моего отца тут нет, — слишком спокойно. Как будто это не имеет значения.

Он поднимает плед, не глядя на меня — будто всё уже видел. Бросает на колени — точно, уверенно.

— Укройся. Сними сама. Или мне помочь?

Голос ровный, но в нём ощущается твёрдость. Это не угроза, а факт. Он не приближается и не заглядывает под плед. Но воздух между нами накаляется. Он мог бы раздеть меня без спроса. Но пока он даёт мне выбор.

Пока.

Я кутаюсь, прячу руки, вжимаюсь в тепло. Пальцы дрожат. Плед шершавый, но надёжный.

Слова застревают в горле. Не от того, что нечего сказать. А потому что он — рядом. Совсем близко.

Он разворачивается. Оставляет пространство. Воздух между нами вибрирует, как натянутая до предела струна.

И я впервые не могу решить, что страшнее: убежать или остаться. Потому что в этом доме, в этой атмосфере тепла, в его голосе — безопаснее, чем я готова признать.

Я медлю. Вдыхаю глубже, чем нужно. Затем тянусь под плед, хватаюсь за подол мокрой майки, снимаю её. Потом — юбку.

Остаюсь в одном белье. Кутаюсь в плед, стараясь завернуться до подбородка, будто ткань способна защитить не только от холода.

Он подходит, не глядя, забирает мокрую одежду и молча уходит. Я остаюсь одна: треск камина, капли на коже, мысли, ускользающие, как вода сквозь пальцы.

Проходит пять минут или вечность. Сначала я чувствую запах какао — тёплого, молочного, с привкусом детства и маршмеллоу.

Он возвращается. Протягивает кружку. Пальцы касаются на миг. Его рука горячая. Моя всё ещё ледяная.

— Спасибо, — шепчу. Почти неслышно. Ему. Себе.

Он не отвечает. Просто садится рядом, не вплотную, но достаточно близко. Устраивается на меху, лицом к огню. Тепло от него ощущается сильнее, чем от пламени. Это тепло напоминает дикую природу — знакомую, пугающую и родную..

Я делаю глоток. Сладость и жар переплетаются. Всплывает воспоминание, словно забытый кадр из прошлого.

Первый в моей жизни костёр. Мы, самые младшие, сбились в кучки у огня. Кто-то жарил маршмеллоу, кто-то ловил искры, смеялся и визжал. Я бегала с девочками, падала, смеялась и пыхтела.

А он… Он сидел рядом с отцом. Ему было семь или восемь лет. Он выглядел невероятно серьёзным, даже гордым из-за синяка на скуле. Сидел так, будто уже знал, что станет вожаком. Я смотрела на него снизу вверх и восхищалась. Хотя тогда ещё не понимала, почему.

— Ты уже тогда был задирой, — усмехаюсь в кружку. Голос хриплый, но тёплый.

Он поворачивает голову, чуть хмурится.

— О чём ты? — спрашивает осторожно. Ни угрозы, ни раздражения — только внимательность.

— Первый костёр, — поднимаю глаза. — Мне было пять. Тебе семь. Сидел с синяком под глазом и таким видом, будто уже командуешь всей стаей.

Райн едва заметно усмехается.

— Может, и командовал, — бросает. Уголки губ дрогнули в улыбке — настоящей, той, что не для публики.

— Смотрел на нас, как на щенков, — продолжаю, прижимая ладони к кружке. — А сам весь в маршмеллоу. Помнишь?

Он поворачивается ближе. Отблески огня вычерчивают скулы, шею, плечи. Делают его почти нереальным — живым, но словно вышедшим из сна.

Он смотрит пристально, будто заново собирает моё прошлое по кусочкам, и произносит, тихо, с тенью улыбки:

— Помню тебя… косички, крик, запах дыма — тебя было много.

Он приближается медленно, не касаясь, но завоевывая пространство между нами — как хищник, чьё терпение страшнее прыжка. Запах — терпкий, тёплый, с примесью дыма и леса — оплетается вокруг, заставляя кожу помнить. Его губы почти касаются моих, а сердце уже сорвалось — бьётся в горле, в запястьях, в каждом дрожащем вдохе.

В тишине неожиданно раздается женский голос. Он звучит уверенно, с легкой тягучестью и раздраженной интонацией, знакомой до мурашек.

— А я тебе говорила, Оливер: сына нужно воспитывать, а не закрывать глаза! Эта девочка — не пара ему. Новенькая, да ещё и с прошлым, о котором мы ничего не знаем. Подумай сам…

Мы замираем оба, когда с крыльца доносится до боли знакомый голос женщины с площади — приглушённый.