Милостыня от неправды

18

Пещера полнилась теплом. Лежа с открытыми глазами на топчане, который на ночь я ставил поближе к очагу, в полгрезы слушал Ноему. Покойная, прозрачная мелодия ее молитв вплеталась в ночное сочетание звуков: и в несуетливое топотание ежа снаружи пещерной стены, и в нечастую капель с носика самодельного умывальника, и в неназойливое шуршание мыши под топчаном. Изумрудные блики от граней затепленных лампад были особенно чисты. Они лежали веерообразно на низких сводах пещеры, на дощатом полу, покрытом домоткаными половиками, еще пахнущими ядреным горным воздухом. И этот здоровый запах, не смешиваясь, перемежался с запахом недавно вымытых полов, перекошенных еще со времен, когда здесь, должно быть, ночевал сам Енох.

Я поднялся с неустойчивого топчана (под одну из ножек был подложен топор, под другую — чурочка), сел за стол, затеплил несколько свечных огарышков, разгладил воск на дощечке и, не поддаваясь унынию, которое навевает чистая, без знаков, поверхность, вывел заглавную букву.

— Не пиши, Ной, про Суесловца, — попросила Ноема. — Ну его! Он всегда таким был! Он говорит громкими словами, а Енох учил, что надо остерегаться людей, которые говорят громкими словами. Болтун он! И ничего не поделаешь, таков падший мир и таковы люди в падении: честолюбивая посредственность лезет к власти — и к материальной, и к духовной.

Суесловец не появился ни через месяц, ни через два, и я поехал к народному заступнику в город.

Змий принял меня радушно, руку пожал и сразу:

— Дети человечества! — За столом он говорил так, будто кричал на площади в рупор. Никак не мог удовлетворить свою словоохотливость: — Разбираем дела униженных и оскорбленных, сражаемся с равнодушием властьимущих… — Трескучие фразы слетали и спрыгивали с уст Суесловца, как саранча. Я пытался перевести разговор на реставрацию высокогорного храма. Картинка этого храма, уже восстановленного, висела на стене. Змий хмурился и молчал, давая понять, что разговор ему неприятен.

— Передавай привет Ноеме! — отрезал Суесловец, а, провожая меня до порога, снисходительно добавил жестким голосом: — Пора тебе человеком становиться! В колчане надо быть!

— В каком колчане?

— В одном колчане с могущественным человеком! — С его тона становилось понятным, что сам он уже в колчане. И уже человек. А я должен был проникнуться его доверием и вести себя с благодарностью.

На пастбище я возвращался растерянный и расстроенный. Ноема потом рассказывала, что в чуткой тишине пастбища услышала мои шаги. Я опустился на валун у пруда, над которым клубился тревожный туман. В скучной воде плавала кверху брюхом лягушка. Самому себе я казался бесполезным. Ноема обняла меня сзади и положила голову на мое плечо. Она утешала меня, хотя сама бесшумно плакала:

— Сейчас так… сейчас так… — твердила печальная Ноема. — Ты не унывай! Я всегда буду с тобой! Нам Господь один путь дал. Ты добрый, хороший, и мне с тобой хорошо. Меня мама-покойница учила: проси у Господа плача. Вот и нам, наверное, плача надо просить, ибо время пришло. Надо только просить, и плач как бы приходит сам и очищает все наши грехи. Сам так никогда не заплачешь — сам только о земном плакать будешь. Он нас услышит! И пошлет плач!.. А материалы для храма может не послать. Может, без них сейчас спасительнее? Может, время такое, что не спасительно храмы восстанавливать? У каких людей деньги?.. А почему ты к епископу не зашел?

— Не знаю! Предчувствие какое-то непонятное… будто епископ все о нас знает! Скажет, что мы плохо молимся.