Милостыня от неправды

12

Я шел в сгущающейся тьме и запоздало упрекал себя в нерасторопности. Каждый лесной шорох казался мне если не опасным, то подозрительным. Падающая на плечо шишка пугала до полусмерти. В темноте стало еще страшнее. Под ногами верещала звериная мелочь. Желтые глаза из кустов заставляли цепенеть от ужаса, ибо в этом лесу обитали звери, которые никакого страха перед людьми не испытывали. Я оборачивался на каждый тревожный звук и вскоре завертелся на месте, когда булга невидимых зверей стала доноситься отовсюду. Животные, не знающие приручения, незримо грудились вокруг меня. И вдруг я услышал человеческий голос:

— Кто ты? — вполне хладнокровно спросили меня.

Я растерялся, но страх свой спрятал.

— Я — человек.

— Вижу, что не ангел. — Говорящий зажег факел, и огонь осветил черноволосого, косматого, широкоплечего, низкорослого человека с нетерпеливым взглядом.

— Я шел от Енохова источника к железной дороге, хотел сократить путь и заблудился, — скороговоркой пролепетал я, — и буду вам признателен, если вы мне поможете выбраться из леса.

— Заблудился ты основательно! — Незнакомец посмотрел на кого-то невидимого рядом, точно ожидая от него решения, помолчал, точно прислушиваясь к неясному ответу и велел следовать за ним. Я поспешил за провожатым.

— В пещере, где жил Енох, есть музыка небес, — неожиданно произнес мой спутник, — но сейчас вряд ли ее кто слышит. Там, кажется, больше заняты продажей воды. А когда слушаешь музыку этой пещеры, хочется встать на колени.

— Я, кажется, догадываюсь, кто вы… Вы — Иавул-музыкант?

— Надо же, кто-то еще знает обо мне, — не без удовлетворения на ходу сказал Иавул другим голосом. И я сразу запутался, какой голос его, а какой для него чужой. — У меня здесь неподалеку небольшая пещера. Я иногда уединяюсь в ней. Здесь я пишу музыку. Город стал невыносимо шумным. Кузнецы лупят молотками по железкам. Когда их храмы были под землей, никто не слышал звуков наковален. Тувалкаин свой культ сам же и рассакрализовал. Впрочем, теперь он занят другим, а его кузнецы гремят молотками на каждом углу. Как прикажете писать музыку? Колесницы опять же грохочут по мощеным мостовым. Впору самому прятаться в древние храмы, но подземелья меня всегда угнетали. Хочется выше, выше, в бесконечную вышину, поближе к вечности. А в подземных храмах чувствуешь себя так, будто еще не проклюнулся на белый свет. В городе можно писать только гимны! И еще изобретать свистки для стрел, которыми отпугивают животных… Немного передохнем! — Иавул воткнул факел в расщелину между камней, вынул из-за пазухи черную свирель из бивня выравнителя, и, размяв губы, заиграл. Он дул в бивень и закрывал пальцами дырочки. При этом лицо музыканта надулось и стало безобразным. Но никаких звуков не издавалось. А в лесу вдруг стало тихо. Иавул отнял губы от музыкального бивня, и заросли музыки вдруг заполнили темноту леса. Лицо Иавула разгладилось.

— Этот инструмент я смастерил в то же самое время, когда мой брат Тувалкаин выковал меч, которым убили Каина. Об этом мече, который прервал жизнь, — ну, может, не совсем достойного, но человека, — об этом мече написаны папирусы, их изучают в школах. О моем маленьком чуде никому ничего неизвестно. Поначалу меня это обижало, но потом я стал мудрее. Тебе будет не вполне понятно то, о чем я говорю, но все чудесные вещи, которые привел в жизнь своим гением Тувалкаин, не имеют в своей гамме семи нот… Как давно это было! Будто в какой-то другой жизни и с другим человеком. Я срезал тростник для дудочки, а он оказался ущербным. Должно быть, его прогрыз какой-то усердный жучок. Но я пригубил трубочку, и она издала необычные утробные звуки. Когда я закрывал дырочки пальцами, звуки менялись. Тогда это открытие поразило меня… Я не спросил, как зовут тебя, юноша.

— Ной.

— Ной? Странно, мне казалось, что люди с таким именем не должны бояться зверей… — Голос Иавула без всякой причины поменялся. — Нам надо идти, а то мы не доберемся к опушке и до рассвета.

— Поверьте, я не хочу, чтобы этот мир погиб в водах потопа, — на ходу сказал я.

— Ну, это у вас от молодости. С годами такая благость проходит. Но я — совсем не об этом. Я хотел спросить, не было ли тебе каких-нибудь откровений?

— Нет!.. Правда, я вижу сны, но сифиты…

— Сифиты верят не всем снам! — останавливаясь, сказал Иавул. — И все же я прошу вас рассказать хотя бы один из них.

— Эти сны отличаются от обыкновенных снов отсутствием уверенности в пробуждении. Я (по прихоти сна исполненный годами) сижу у открытого люка ковчега и очищаю одежду свою от нечистот. Моя жена и мои дети со своими женами стоят у края ковчега и смотрят вниз на утихомирившуюся воду. По прихоти сна я могу видеть их глазами. Затопленный город медленно уплывает от нас. Если бы ни его удаление, можно подумать, что ковчег неподвижен. Над ним кружат выпущенные птицы. Солнце просушило бревна дерева гофер, и на них обильно выступила смола. Они прямо-таки испускают смолянистые испарения. Я робко спрашиваю себя: неужели нет того мира, в котором я прожил пять раз по сто лет. И не могу понять, сожалею ли я об этом. Но вот в мои мысли пробираются возня и шум из утробы ковчега. Я слышу душераздирающий крик: «Нас тянет в воронку!» Страх едва не останавливает биение сердца, но по прихоти сна я вспоминаю о книге Еноха и только с ней связываю спасение. Я снова пробираюсь в центр ковчега, где меня ждет спасительная книга. Сыновья мои спешно задраивают люк. Я лезу по ревущим и блеющим животным на идущий от книги свет, излучаемый алмазами на ее золотом окладе. Ковчег накренился. Нас засасывает в воронку. Я замираю перед книгой. Алмаз сияет ярче, мерцают обременяющие его жемчужины. Моя трепетная рука — уже на уголке оклада. И свет от жемчужин красного цвета уже просвечивает мои пальцы. Животные притихли. Алмаз сияет ярче, внутри его будто заблестело вращающееся веретено. И сон отлетает, унося с собой воды потопа…

— Ты слышишь музыку, Ной? Не когда кто-нибудь ее исполняет, а — музыку окружающего мира.

— Нет, не слышу.

— Жаль, очень жаль! — проговорил Иавул и продолжил путь. — Мне казалось, что Ной, тот самый Ной, который спасется в водах потопа (если он, конечно, будет), должен слышать не только музыку небес, но и музыку допотопного мира, иначе придется предположить, что суду воды подлежит и музыка, и ее не будет у обновленного человечества. А что это за человечество, у которого не будет музыки? Музыка — самое большое чудо в мире, более того, много более, — источник всяких чудес! Стоит ли тогда… Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Я стараюсь понять вас.

— Есть музыка этого, допотопного мира. Слышал, как запел лес, после того, как я заставил замолчать его музыкальным бивнем? Слышишь, как поет лес сейчас? Так может петь только допотопный лес. Звуки послепотопного мира станут беднее и бледнее. Поверь мне! Хотя люди пророческим словам верят неохотно. Когда вернешься домой, послушай, как поют скалы. Ветер ударяет в них и издает звук, которого не будет после потопа, ибо и ветров таких не будет. Лес не будет так величественно шуметь — все измельчает! И человек измельчает. В каждом человеке, Ной, есть своя музыка, музыка его жизни. Я слышу и твою мелодию. Ты человек обыкновенной жизни, но музыка твоя очень мощная. Она как бы и не твоя, хотя исходит она из твоего сердца. Это музыка другого мира, который вы, сифиты, называете пакибытием. Но в тебе живет и только твоя мелодия. Она в гармонии с мелодией, исходящей из твоего сердца. Моя беда в том, что моя мелодия сложна, но во мне нет гармонии с мелодией, исходящей из сердца. Но вот загадка! Я не хочу, чтобы моя личная мелодия упрощалась за счет гармонии с небесами. Мне не понятно, зачем небеса хотят сделать меня примитивнее. Впрочем, что это я так пекусь о нашем допотопном мире? Сам я уже давно в нем не живу. Я живу в музыке, слушаю и созерцаю ее как бы изнутри ее самой.

— Я ищу книгу Еноха, и есть предсказание, что она переживет потоп, — сказал я, желая угодить Иавулу-музыканту. — И, может быть, в этой книге будут нотные знаки, передающие музыку допотопного мира.

— Думайте над своей глупостью, молодой человек! Я скорее поверю, что в каком-то поколении после потопа народится человек, который услышит допотопный мир и пакибытие. А что можно передать знаками?.. Ну, кое-что, конечно, можно, — заспорил он сам с собой. — Понимаешь, Ной… Я в совершенстве владею всеми музыкальными инструментами, большинство из которых сам же и придумал, но когда я пытаюсь воспроизвести на них мелодию, которую слышал, скажем, из горнего мира, получается лишь далекий отзвук того, что я слышал. Той гармонии в этом мире быть не может! Как и того хаоса! Но вдруг приходит мелодия, даже не сама мелодия, а как бы ее тонкое предчувствие. Она взывает ко мне оттуда, из пакибытия, но я не могу поймать ее. Это мучение! Даже если я приручу ее, то услышу лишь маленький отрывок. И когда услышу его чисто, на меня нападает страх, что этот драгоценный намек на мелодию исчезнет и никогда не повторится. И я трепещу. Эту музыку, должно быть, до грехопадения слушали Адам и Ева. Но кто сочинил ее?

— Сам Бог! Ангелы — не творцы.

— Весьма спорно! Может, музыка, которую я слышу, зарождается только во мне. Таков замысел богов обо мне… Глупое тщеславие мешало поговорить с Адамом, пока он был жив. И вот я разлагаю небесную гармонию на примитивные звуки (а иначе, юноша, их не исполнить) и по сути дела сочиняю свои мелодии, но они только — искаженный облик божественных созвучий. Та мелодия, из того пакибытийного мира — она не поддается. Она за гранью моих (а, может, человеческих) способностей. И я беспомощен. Хотя… хотя иногда удается передать тончайшие оттенки. Тончайшие! Есть звуки, которые как бы уже и не звуки. — Иавул остановился и передал мне факел. Иавул заиграл на роге выравнивателя. И — о, чудо! — все лесные голоса слились вскоре в одну мелодию. Иавул задыхался. Голос его не совпадал с дыханием. — Мне всегда не хватает воздуха.

Забрезжил рассвет. На небе, за редкими деревьями появилась серенькая полоска.

— Одного не пойму, — сказал Иавул-музыкант, глядя на разрастающуюся светлую полоску, — если предположить, что музыка пакибытия от вашего сифитского Бога, то почему Он проявляет ее через меня, каинита?.. А, может быть, я — только делатель инструментов? И мелодии, которые кажется мне тонкими, для другого человека — примитивны. Он носит их в себе, не подозревая, что должен поделиться своим богатством с другими. И должен ли? Может, должен сберечь их для другого мира, куда мы попадем после смерти? Если есть люди, которые носят в себе музыку и молчат, то я снимаю перед ними свой наглавник. Но если музыки в них нет, почему бы мне не поделиться с ними, хотя бы для того, чтобы украсить их жизнь? Сифитское предание о потопе говорит о спасенных животных, но оно не исключает, что может быть спасено что-нибудь еще, например, музыкальные инструменты… Ной, как сейчас в школах объясняют происхождение музыки?

— Нам говорили про небесного петуха с золотыми перьями, который живет на высокой, уходящей в небо горе. Мы слышим его утром, когда солнце еще купается в водах…

— Довольно красиво, — прервал меня Иавул. — Слышишь, Ной, как по утрам поют птицы? — И я удивился улыбке музыканта. Он подкупал неисчерпаемой способностью удивляться простым вещам. И я еще долго слушал вместе с ним допотопный мир. А когда совсем рассвело, Иавул сказал: — Никогда, Ной, не ходи вон в те леса! — И взглядом указал на местность, где нежно голубели горы, у подножий которых раскинулись рощи апельсинов. — Там творятся страшные вещи! Когда-то там генетические опыты проводили над растениями — теперь проводят над людьми и животными! Создать человека пока никто не в силах (что-то их останавливает) — создают кинокефалов и сатиров, но и они живут недолго, а во время своей кратковременной жизни ведут себя весьма агрессивно. Кто знает, может быть, когда-нибудь кому-нибудь и удастся создать человека, — меняющимся голосом произнес Иавул, — и даже усовершенствовать его. Мне даже сон однажды приснился: Тувалкаин создал человека с одиннадцатью пальцами на руках и подарил его мне. Чтобы взять некоторые аккорды на струнных инструментах, Ной, человеку надо иметь одиннадцать пальцев. — Иавул усмехнулся. — Не знаю, зачем я говорю тебе об этом. Пока ни кинокефалы, ни сатиры не могут прожить больше нескольких дней. Они разлагаются на глазах. Их гонят в ущелье на убой, а они, наполовину растлевшие, в беспомощном бешенстве бросаются друг на друга. Пытаются освободиться от цепей и при этом издают душераздирающие звуки. И это тоже музыка допотопного мира!.. Держи путь вон на то дерево! — на прощание сказал Иавул.