Миллионщик

Глава 9

Глава 9

— У нас в Сибири, барин, охота на человека — дело привычное, — хрипел ямщик, пока я кое-как перевязывал ему рану, судорожно вспоминая познания в полевой медицине. — Осенью, как работы на приисках встанут, люд с деньгой и золотишком домой тянется. Вот тут-то на них и выходят… Разные людишки разбойничают, как бродяги, всякие там бывают и купцы уважаемые, господа чиновники… развлечение, охота. Уходят на неделю-другую в тайгу, якобы на оленя. А сами бьют старателя, как косулю. Деньги, золото забирают. А кто победнее — так и сапоги с одеждой с мертвяка снимут… И никто это за убийство не считает. Охота! Опасный зверь, говорят, бродяга-то. У него ведь тоже револьвер в кармане быват…

Так-так. Похоже, здесь тоже горбачат все кому не лень.

— Так вот и наши… из таких же. Только они на мелочь не разменивались. На почту позарились. Сам городской голова наш, кяхтинский, Лазарев, богатый как Крез… и дружок его, директор почтового ведомства, статский советник Батурин. Столпы общества, к губернатору на чай ходят… — Ямщик снова злобно усмехнулся.

Он рассказывал, а передо мной вставали картины безыскусной сибирской жизни. План их был прост и нагл. Тракт из Кяхты на Верхнеудинск в этом месте, как раз за городом, делает большой крюк, а есть тропа напрямик, через болота, верст двадцать, известная лишь им одним.

— Вчера сам директор Батурин нас отправлял, — продолжал раненый. — Денег и золота в этот раз было особенно много. Две тройки. Четверо почтарей охраны. Он нас всех лично провожал, ручкой махал… А сам с Лазаревым, сволочь, напрямик. Обогнали нас и устроили засаду вот здесь!

Я оглянулся на заснеженное поле. Да, в этих кустах жимолости и березы вполне можно укрыться, даже с лошадьми. Меж тем Степан со своими подняли спасенного и уложили на одни из саней. Раненый застонал.

— И вот, когда наши почтовые тройки поравнялись, они и выскочили на дорогу, — бледнея от боли, продолжил он свой невеселый рассказ. — Мы их сразу и узнали — кто ж в городе не знает городского голову и почтового начальника? Остановились, разумеется. А они, сволочи, подошли к упряжкам и молча, без единого слова, застрелили лошадок. А потом и в нас палить начали. Мы за оружие, а выстрелов нет, одни щелчки! Бах-бах, без толку! Это уж я потом смекнул: Батурин, паскуда, перед отправкой патроны-то наши и выпотрошил, пули вынул.

Мы с Изей переглянулись.

Вот это да! Вот уж оборотни так оборотни!

— Я первой же пулей ранен был, в плечо. Упал, притворился мертвым. Лазарев подошел, пнул меня сапогом. Я не шелохнулся. Он приставил револьвер к моему виску… я уж с жизнью попрощался. Щелк! А барабан-то пустой. Батурин — он на коне остался, не слезал даже — крикнул ему: «Да брось ты его, он и так мертвехонек, не задерживайся!» Затем вспороли мешки, сгребли деньги и золото в свои сани, да и уехали.

— Куда? — невольно вырвалось у меня.

— Да, вернее всего, той же короткой дорогой поскакали обратно в город.

Он замолчал, тяжело дыша.

— Когда они уехали, я кое-как до кустов дополз. Думал, тут и помру. А тут вы…

Я смотрел на этого чудом выжившего человека, и в моей голове складывался план. Холодный и четкий. Просто отвезти его, скажем, в Верхнеудинск, и сдать властям? Бесполезно. Городской голова и начальник почты. Их слово против слова простого почтового служащего. Его либо убьют в камере, либо объявят сумасшедшим. Оба преступника наверняка уже устроили себе алиби. У таких, как они, всегда найдется пара-тройка зависимых от них людей, готовых подтвердить что угодно. Нет. Действовать надо иначе.

— Едем обратно в Кяхту. Быстро! — скомандовал я.

— Куда? Зачем? — не понял тот.

— К Верещагиной.

«Она единственный человек, у которого хватит власти и смелости наказать. И действовать надо немедленно», — промелькнуло у меня в голове.

Уложив трупы остальных на сани, мы двинулись обратно, настегивая коней.

Через пару часов мы ворвались во двор особняка Верещагиной, вызвав переполох среди прислуги. Я потребовал немедленно доложить хозяйке.

Аглая, увидев нас, удивилась, а увидев трупы убитых, даже чуть взбледнула, но не потеряла самообладания.

Она выслушала мой короткий рассказ.

Выжившего ямщика тем временем перенесли в одну из комнат и послали за врачом.

— Лазарев и Батурин… — процедила она сквозь зубы. — Я всегда знала, что они мерзавцы, но чтобы такое…

Я едва сдерживал себя от злости, я сам не святой. Но вот так охотиться на людей, как на животных. А перед этим еще и улыбаться им. Просто твари. Да ладно бы еще разбойники, которые от голода помирают, так нет, богатеи. Скука этих тварей одолела!

— У нас мало времени, Аглая Степановна! — сказал я. — Если мы хотим привлечь их по закону, есть улика, которую они не могли скрыть. Лошади! После двадцативерстной скачки по тайге и обратно они должны быть мокрые и загнанные. Если мы нагрянем к ним прямо сейчас, до того как конюхи успеют привести их в порядок… Но действовать должен кто-то, кто не подчиняется городскому голове. У вас есть такой человек?

Ее глаза сверкнули.

— Есть. Комендант кяхтинского гарнизона, полковник Несвицкий. Он их обоих на дух не переносит. И он подчиняется только военному начальству в Иркутске.

Она бросилась к столу, быстро написала записку и отдала ее своему верному дворецкому.

— К полковнику! Немедленно!

Дальнейшее напоминало хорошо срежиссированный спектакль. Через полчаса к особняку подъехал отряд казаков во главе с суровым усатым полковником. Верещагина в нескольких словах обрисовала ему ситуацию. Несвицкий, выслушав, лишь крякнул удивленно, но тут же взял себя в руки и отдал команду.

Мы нагрянули одновременно в две усадьбы — городского головы и почтового директора. Как я и предполагал, в конюшнях стояли два великолепных рысака, все еще мокрые от пота, несмотря на попытки конюхов их вытереть. Под седлами шерсть была взмылена. Улики были неопровержимы.

Лазарева и Батурина, ничего не подозревавших, застали дома. Сначала они все отрицали, смеялись, говорили, что были в клубе. Но, когда им предъявили загнанных лошадей и, главное, привели в комнату еле стоящего на ногах, но полного ненависти ямщика, который ткнул в них пальцем, дрогнули. Последним гвоздем в крышку их гроба стали седельные сумки, найденные при обыске в сейфе у Батурина. В них все еще лежали невскрытые почтовые пакеты с золотом. Отпираться было бессмысленно.

Финал был ясен, и, как только ситуация прояснилась, мы вновь отправились в путь. Но в этот раз решили организовать путешествие немного по-другому. Сопровождающий от Верещагиной, Степан Рекунов, устав слушать Изины причитания по поводу бездарно потерянного времени, предложил вариант, как нам серьезно ускорить движение:

— Владислав Антонович, ежели вы спешите в Россию, так надо вам воспользоваться почтовыми лошадьми. Конечно, для кошелька сие накладно, но зато получается не в пример быстрее, чем ползти на собственных санях! Это наши извозчики, что возят чай санными караванами, экономят на лошадях, а вам-то это зачем! Слава Богу, почтовые станции ныне устроены на Сибирском тракте повсеместно. На сменных, почтовых, сможете по триста верст в день делать! Через две недели уже будете в Тобольске!

Эта мысль мне понравилась. Конечно, давая такой совет, Рекунов заботился прежде всего о своих товарищах и самом себе. Ведь чем быстрее мы уедем, тем скорее они смогут вернуться к себе в Кяхту… Впрочем, тут наши интересы совпадали. И, вновь презрев настойчиво пропихиваемую Изей грошовую экономию, я решил ехать на почтовых.

Мы наняли крепкие почтовые кибитки — своего рода крытые сани, обитые изнутри толстым, пахнущим овчиной войлоком, чтобы не так сильно дуло. Внутри было тесно, пахло морозом, кожей и степным ветром странствий. Укутались в тяжелые овчинные тулупы, ноги сунули в огромные меховые мешки из волчьих шкур. Изя, как всегда, жался и кутался, бормоча что-то про «собачий холод» и «когда же мы доберемся до цивилизации с горячим борщом и приличной постелью».

И вот под перезвон колокольчика под дугой, пронзительно-чистый в морозном воздухе, мы выехали из Кяхты. Путь наш лежал на запад, по Великому Сибирскому тракту. В день, меняя лошадей на почтовых станциях, мы проезжали по двести пятьдесят, а то и по триста верст. Это была бешеная, лихорадочная гонка по бескрайним, заснеженным просторам.

Мир за окном кибитки был однообразен и величественен. Бесконечная белая равнина, сливающаяся на горизонте с таким же белым, низким, словно нависшим над землей небом. Редкие, почерневшие на морозе перелески, похожие на щетину на небритой щеке. Заиндевелые телеграфные столбы, убегающие вдаль, как солдаты в бесконечной шеренге. Искрящийся алмазный снег, слепящий глаза так, что приходилось щуриться. Воздух был таким чистым и морозным, что, казалось, его можно резать ножом и складывать в карман.

Иногда мы обгоняли огромные, тянувшиеся на версты «чайные поезда» — бесконечные вереницы из сотен дровней и розвальней, груженых тюками с чаем. Лохматые, низкорослые сибирские лошадки, выдыхая клубы пара, похожие на маленькие облачка, с трудом тащили тяжелый груз. Угрюмые, обмороженные возчики в овчинных тулупах, похожие на медведей, шли рядом, понукая лошадей и переругиваясь хриплыми, простуженными голосами. Этот древний, тысячелетний путь все еще жил, дышал, скрипел полозьями по снегу. Каждый раз после этого начиналась ругань и склоки: мы требовали от ломовых извозчиков пропустить нас вперед, съехав в придорожный снег, а те не желали уступать. Тут Рекунов с его умением общаться с этой публикой нас здорово выручал:

— А ну, разойдись, канальи! Приказчик Аглаи Степановны Верещагиной едут! — грозно орал он, и ямщики, услышав громкую фамилию, тотчас покорно освобождали нам путь.

А потом был Байкал.

Мы подъехали к нему на закате. Байкал, как и всегда, поражал, что летом, что зимой. Огромное, бескрайнее ледяное поле, уходившее за горизонт. Лед, прозрачный, как слеза, был иссиня-черного, почти фиолетового цвета. Сквозь его многометровую толщу, как сквозь стекло, можно было разглядеть замершие в причудливых позах водоросли, камни на дне, даже силуэты каких-то рыб. Солнце, огромное, багровое, садилось за заснеженные сопки на том берегу, и его лучи, преломляясь во льду, зажигали в его глубине какие-то фантастические, неземные огни: рубиновые, изумрудные, сапфировые.

— Святое море… — благоговейно прошептал наш ямщик, снимая шапку и крестясь. Разумеется, на ночь глядя мы не полезли на лед. Заночевав на берегу, с утра пораньше мы тронулись в путь.

Переезжать Байкал зимой было целым ритуалом. На берегу, в селении Лиственичное, сдавались в аренду специальные «ледовые» сани, легкие и широкие, чтобы не провалиться в трещину. Наш ямщик, крякнув, выпряг тройку и перепряг ее в эти сани.

— Ну, с Богом! — сказал он, и мы выехали на лед.

Ощущение было непередаваемое. Казалось, мы не едем, а летим над бездной. Под полозьями с хрустальным звоном трескался тонкий слой снега, обнажая темную, бездонную глубину. Лошади шли осторожно, фыркая и кося испуганными глазами. Ямщик то и дело останавливался, стучал по льду специальной пешней, проверяя его толщину, объезжал огромные, в несколько метров высотой, торосы — нагромождения ледяных глыб, похожих на развалины сказочного замка.

На середине Байкала мы остановились, чтобы покормить лошадей. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как звенит в ушах. Только лед тихонько потрескивал и стонал, живя своей, таинственной, скрытой от глаз жизнью.

— Говорят, барин, — сказал ямщик, глядя в темнеющее небо, где уже зажглись первые, яркие, как бриллианты, звезды. — Что Байкал никогда полностью не замерзает. Всегда дышит. И если прислушаться, можно услышать, как под ледяным панцирем бьется его сердце!

А дальше снова потянулись бесконечные версты тракта. Мы проезжали через заснеженные города: Иркутск, Красноярск, Томск. Они были похожи друг на друга, как братья: деревянные дома с резными наличниками, каменные церкви, дым из труб, смешивающийся с морозным туманом.

Глядя на них, мы с Изей вспоминали, как долго шли сюда, в Сибирь, пешком. Никакого сравнения с нынешней гонкой: теперь мы в один день делали путь, на который два года назад нам требовалось десять дней пути и два-три дня отдыха в острогах.

Иногда в степи нас настигали бураны. Небо вдруг темнело, сливалось с землей, и на мир обрушивалась бешеная круговерть снега и ветра. Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Лошади останавливались, жались друг к другу. Ямщик кутал голову в башлык, и мы по нескольку часов, а то и целый день, пережидали непогоду, стоя посреди бескрайней, ревущей степи. В такие моменты казалось, что мир исчез, что мы остались одни в этой ледяной, воющей пустыне.

Изя в такие минуты совсем падал духом.

— Ой-вэй, Курила, мы здесь замерзнем! Нас волки съедят! — причитал он, стуча зубами от холода и страха. — Зачем я только с тобой поехал в эту проклятую Сибирь! Сидел бы сейчас в своей Одессе, пил бы кофе, кушал бы форшмак…

И действительно, как только буран стихал, ямщик, отряхнув с себя снег, крестился, благодаря Господа Бога за счастливое избавление, снова брался за вожжи, и мы продолжали свой путь.

Так, день за днем, неделя за неделей, мы двигались на запад. Менялись пейзажи, менялись ямщики, менялись лошади. Неизменным оставался лишь скрип полозьев, звон колокольчика да бесконечная, заснеженная дорога, уводящая нас все дальше и дальше, в самое сердце России, навстречу моей туманной, непредсказуемой судьбе.

Вскоре предстал перед нами Тобольск — столица Западной Сибири.

Тут Изя буквально взмолился:

— Ой-вэй, Курила, давай остановимся отдохнуть? Я уже все бока намял на этих проклятых буераках!

— Экой ты нежный! На санном пути — это ж разве буераки? Мы, можно сказать, по гладкому полю идем сейчас! Вот ехали бы мы летом — тут да, хватили бы лиху!

— Что, таки не остановимся отдохнуть? — с безнадежностью в голосе переспросил Шнеерсон.

Я хотел было отказать. И вдруг мысль промелькнула в моей голове, воспоминание, а точнее, обещание, которое я дал себе.

— Знаешь что, наверно, ты прав. Надо нам здесь задержаться. Есть у меня тут дело…