Миллионщик

Глава 4

Глава 4

Мы уже несколько дней были в пути от Сретенска. И каждый привал у костра давал не только физический отдых, но и возможность для неспешных мыслей. Меня не оставляло беспокойство по поводу Сафара. С тех пор как я объявил, что он едет со мной в Кяхту, я отчетливо помнил, как он тогда едва заметно, но с явным облегчением выдохнул. Однако вслед за этим его обычная немногословность сменилась еще большей, почти угрюмой замкнутостью, и это молчание начинало давить. Что он задумал? Или может быть, что-то его гложет?

Сегодня, когда мы расположились у огня, и пламя отбрасывало пляшущие тени на наши лица и заснеженные деревья вокруг, я решил, что дальше откладывать разговор нельзя. Изя уже дремал, завернувшись в тулуп, а Сафар сидел, глядя в огонь невидящим взглядом.

— Сафар, — начал я негромко, чтобы не разбудить Изю. — Я вижу, ты сам не свой. Еще тогда, когда я сказал, что ты едешь со мной, ты будто гору с плеч скинул, но с тех пор ты еще мрачнее обычного. Рассказывай, что за забота тебя гложет? Может, вместе что придумаем.

Сафар вздрогнул, словно не ожидал, что я обращусь к нему. Он медленно повернул голову, и в свете костра я увидел в его глазах боль, его обычно непроницаемое лицо дрогнуло. Потом он тяжело вздохнул, уже не скрывая этого.

— Улэкэн, — тихо сказал он. — Жена моя. Помнишь, Курила-ага, у нее изуродованы ноги… Щетина конская в пятках. Ходить ей больно, мучается она. В России искусные лекари, которые могут эту щетину извлечь. А Кяхта город торговый, богатый, там всякий народ бывает, можно такого лекаря найти. Китайского, или монгольского, или даже русского. Я хочу найти для Улэкэн доброго лекаря, чтобы она могла ходить нормально, как все люди. Чтобы не страдала больше!

Я смотрел на этого сурового, молчаливого воина, готового идти на край света ради любимой женщины. Вот она, его тайна. Простая, человеческая. Теперь его поведение стало мне абсолютно понятным.

— Понятно, Сафар, — сказал я, положив ему руку на плечо. — Понятно. И хорошо, что сказал. Вместе поищем доктора для твоей Улэкэн. Может, и найдем там кого-нибудь, кто сможет ей помочь. А если нет — будем искать дальше. В Чите или где-нибудь еще. Не оставим твою супружницу в беде!

Сафар благодарно посмотрел на меня, и в его глазах я увидел благодарность.

— Спасибо, Курила-ага, — тихо сказал он. — Ты… настоящий друг.

Разговор с Сафаром снял камень с моей души — по крайней мере, в отношении его состояния. Но впереди маячила Кяхта, а значит, и встреча с Аглаей Степановной Верещагиной. Мы уже были знакомы. Еще весной, когда мы с Левицким под видом австрийского коммерсанта Тарановского и его французского секретаря Верейски пытались сбыть в Кяхте остатки нашего фарфорового клада, судьба свела нас с этой незаурядной женщиной. Тогда она произвела хорошее впечатление.

Я хорошо помнил тот обед в ее роскошном особняке. Изысканные блюда, блеск столового серебра, утонченные манеры хозяйки, ее прекрасное знание французского, ее живой интерес к европейской политике и торговле. Но я чувствовал, что она не так проста, как хотела казаться. А новость об отмене крепостного права, которую принес тогда городской голова, и вовсе превратила тот вечер в историческое событие.

Теперь же мне предстояло встретиться с ней уже как с начинающим золотопромышленником. И от этой встречи зависело очень многое. Нам нужно было не только выгодно продать наше золото, но и заручиться ее поддержкой, и попробовать использовать ее связи для легализации нашего прииска. А может еще и с доктором поможет…

Путь от Сретенска до Кяхты оказался куда как более оживленным, чем наше предыдущее путешествие по безлюдным, скованным льдом просторам Амура и Шилки. Здесь уже чувствовалось горячее дыхание «Великого Чайного пути» — торгового тракта, соединявшего Россию с Китаем и Монголией. Нам все чаще встречались скрипучие, тяжело груженые купеческие обозы, тянувшиеся бесконечной вереницей. Лохматые, низкорослые лошадки, выдыхая клубы пара на морозе, с трудом тащили сани, доверху набитые тюками с чаем, спрессованным в твердые, как кирпичи, плитки, рулонами тончайшего китайского шелка, переливающегося на солнце всеми цветами радуги, и связками драгоценной пушнины — соболей, лисиц, белок. На облучках сидели угрюмые, закутанные в овчинные тулупы возчики, понукая лошадей кнутами и зычными криками. Иногда мимо нас проносились почтовые тройки с колокольчиками под дугой, оставляя за собой облако снежной пыли и лихие, разудалые крики ямщиков в расписных тулупах и высоких бараньих шапках. Мы проезжали мимо бурятских улусов, где из-за снежных сугробов виднелись островерхие крыши войлочных юрт, из которых лениво тянулся сизый дымок, а вокруг бродили стада косматых, неприхотливых лошадок.

Наконец, когда нанятые лошади уже заметно притомились, а мы сами порядком измучились от холода и пронизывающего степного ветра, на горизонте показались знакомые очертания Кяхты — города, который когда-то стал для нас с Левицким воротами в новую, свободную, но такую опасную жизнь.

Город не сильно изменился с нашего последнего, весеннего, визита: те же добротные, каменные купеческие дома с высокими заборами и наглухо закрытыми воротами, те же оживленные торговые ряды Гостиного двора, где толпился самый разный люд — русские купцы, китайские торговцы в своих синих халатах и круглых шапочках, буряты в ярких национальных одеждах, казаки, чиновники, просто бродячий люд. Суета на границе с китайским Маймачен, отделенной от Кяхты лишь узкой нейтральной полосой, казалось, не прекращалась ни на минуту.

Первым делом мы поселились в том же, месте где останавливались и в прошлый раз. Затем я начал приводить себя в порядок, и для начала это был поход в баню. После долгого путешествия по холоду, это было именно то, что нужно! Одежду мою привели в порядок и, оставив Изю и Сафара в гостином доме я отправился наносить визит Аглае Степановне Верещагиной.

Ее роскошный особняк на одной из центральных улиц, с его резными наличниками и высокими, будто смотрящими на мир свысока, окнами, я нашел без труда. Дворецкий в щегольской ливрее, тот самый, что встречал нас с Левицким весной, узнал меня, хоть и с некоторым удивлением.

— Передай, что господин Тарановский желал бы видеть мадам Верещагину по деловому вопросу! — скупо обронил я, и дворецкий, заученно поклонившись, исчез. Впрочем, вскоре он возвратился.

— Аглая Степановна просит!

Аглая Степановна приняла меня в той же богато обставленной гостиной, где на стенах в тяжелых золоченых рамах висели потемневшие от времени портреты суровых бородатых мужчин, а в углу, накрытый узорчатой шалью, стоял огромный, блестящий черным полированным боком рояль. Она была все так же элегантна, в строгом, но дорогом шелковом платье темно-вишневого цвета, которое очень шло к ее смуглой коже и темным, блестящим волосам, уложенным в высокую прическу. Держалась она с большим достоинством, но в ее умных, проницательных глазах я заметил живой, неподдельный интерес.

— Господин… Тарановский, если я не ошибаюсь? — произнесла она своим мелодичным, чуть грудным голосом, приветливо улыбаясь и протягивая мне для поцелуя свою холеную, унизанную перстнями руку. — Чрезвычайно рада снова видеть вас в моем скромном доме. У вас есть новые предложение касательно чайной сделки?

— Не совсем так, сударыня, — усмехнулся я, склоняясь над ее рукой. — Видите ли, со времени нашего первого знакомства я сменил амплуа и теперь занимаюсь золотом.

— О, это замечательно! — оживилась она. — Уверена, вы достигли в этом успеха!

— Не могу сказать, что дела идут очень уж хорошо, но кое-какое золото мы действительно намыли. И именно по этому поводу я и хотел бы с вами посоветоваться, как с человеком опытным и сведущим в этих делах! — и я повертел рукой в воздухе.

— Непременно. Отведайте нашего чаю, а затем — я вся внимание! — взяла паузу Верещагина.

Прислуга подала прекрасный сычуаньский чай.

За чаем мы обменивались любезными фразами на разные необязательные темы, а я тем временем все прикидывал, как половчее начать этот крайне деликатный и, возможно, судьбоносный разговор. Конечно, Изя Шнеерсон сейчас был бы здесь очень кстати, с его умением торговаться и чутьем на выгодную сделку. Но я решил, что этот первый, самый важный разговор лучше вести с глазу на глаз, чтобы почувствовать хозяйку, понять ее намерения. Ну, была не была…

— Аглая Степановна, — начал я, когда служанка в накрахмаленном переднике и чепце бесшумно убрала со стола серебряный чайный прибор и вазочки с остатками варенья, мы остались одни, а тишину нарушало лишь потрескивание дров в изразцовой печи да мерное тиканье больших напольных часов в углу. — Не скрою, вы производите впечатление неординарной личности. Я вижу в вас не только красивую женщину, но и человека с большим, отзывчивым сердцем. И я думаю, что такой женщине, как вы, можно доверять, разговаривать о делах серьезных, требующих не только коммерческой хватки, но и определенной смелости…

Аглая Степановна внимательно посмотрела на меня. Ее темные, умные глаза, которые, казалось, видели человека насквозь, чуть заметно сузились. Она поняла, что я подвожу разговор к чему-то важному, к чему-то, что выходило за рамки обычной светской любезности.

— Я всегда стараюсь помочь хорошим людям, если это в моих силах и не противоречит моим интересам, — ответила она сдержанно, но в ее голосе я уловил нотку живого, неподдельного любопытства. — И чем же я еще могу быть вам полезна? Неужели у вас, кроме редкого фарфора, нашлись еще какие-нибудь диковинки из далеких краев?

— Да, сударыня, — продолжал я, понизив голос почти до шепота, хотя нас никто не мог подслушать, — у меня имеется и другой, гораздо более ценный товар. Это золото — чистое, самородное золото, которое, я знаю, здесь, на границе с Китаем, очень ценится и которое может быть чрезвычайно интересно для таких предприимчивых и дальновидных людей, как вы.

На лице Аглаи Степановны не дрогнул ни один мускул, она по-прежнему сидела прямо, с царственной осанкой, но я заметил, как в ее глазах, обычно таких спокойных и чуть насмешливых, мелькнул острый, почти хищный огонек. Она была настоящей купчихой, наследницей старинного сибирского рода, и запах большой, очень большой прибыли был ей слаще любого французского парфюма.

— Золото, говорите? — медленно произнесла она, словно пробуя это слово на вкус, взвешивая его на невидимых весах. — Это действительно… интересно, месье Тарановский. Оно всегда в цене, а особенно в наше неспокойное время, — она многозначительно улыбнулась, — оно ценится не меньше, а может, и больше, чем где-либо еще.

Она сделала паузу, давая мне понять, что прекрасно разбирается в этом вопросе и что ее не проведешь красивыми словами.

— Да, сударыня, — кивнул я, оценив ее пассаж. — У меня с собой довольно значительная партия золотого песка и самородков, добытых… скажем так, в одном очень богатом, почти сказочном месте на Амуре. И я хотел бы обменять его на более удобные для перевозки и дальнейших расчетов средства — на переводные векселя имеющие хождение по всей Сибири, или на наличные ассигнации, если это возможно. Сумма, повторяю, немаленькая… но ведь тем больше ожидается прибыль?

Аглая Степановна откинулась на спинку своего резного кресла, ее пальцы с дорогими перстнями — бриллиантами, изумрудами, рубинами — лениво перебирали шелковую кисточку на тяжелой бархатной подушке, лежавшей у нее на коленях.

— Что ж, не буду скрывать, ваш товар меня действительно чрезвычайно интересует. Мой покойный супруг, Иван Лукич, царствие ему небесное, тоже немало занимался золотым промыслом, и в Забайкалье, и я, по мере сил и разумения, стараюсь продолжать его дело. Золото нам нужно, в первую очередь, для торговли с Китаем. Китайцы, как вы, возможно, знаете, очень любят наш сибирский мех, но еще больше они любят наше золото. И за золото они готовы отдавать многое и по самой выгодной цене. Так что, если ваше золото высокой пробы, мы, думаю, сможем договориться. Какова проба вашего металла и каков его, так сказать, объем?

— Золото у нас самое что ни на есть чистое, речное, промытое, без всяких вредных примесей, — заверил я ее. — Проба, я думаю, не ниже девятисотой. А что касается объема… — я сделал небольшую паузу, — то речь идет о нескольких пудах. Если точнее — около пятнадцати пудов.

Аглая Степановна, привыкшая к большим суммам и крупным сделкам, не смогла скрыть своего удивления. Ее брови слегка приподнялись, а в глазах блеснул неподдельный интерес. Пятнадцать пудов золота — это было целое состояние, огромный капитал даже по меркам кяхтинских миллионщиков.

— Пятнадцать пудов… — повторила она задумчиво. — Это весьма… весьма солидно, месье Тарановский. С таким количеством металла можно провернуть очень выгодные операции. Что ж, я готова рассмотреть ваше предложение. Присылайте завтра ко мне вашего доверенного человека с образцами. Мои приказчики оценят качество золота, и тогда мы сможем говорить дальше.

На следующий день Изя Шнеерсон, вместе со мной предстал перед Аглаей Степановной во всем своем блеске. Он принес с собой несколько увесистых кожаных мешочков с нашим золотом — и песком, и небольшими, но тяжелыми самородками. Аглая Степановна в присутствии своего главного приказчика, очень пожилого господина с цепкими, внимательными глазами, и какого-то приглашенного ювелира, похожего на старую, мудрую сову, внимательно осмотрела образцы. В ее присутствии ювелир взвесил золото на маленьких, точных аптекарских весах, потер о какой-то черный камень, капнул странно пахнущей едкой жидкостью.

Лицо Аглаи оставалось непроницаемым, но я, наблюдавший за этой сценой со стороны, видел, как загорались ее глаза при виде этих тяжелых, тускло поблескивающих желтых крупинок и небольших, но увесистых самородков. Торг был долгим и упорным, как и подобает при такой крупной сделке.

Изя, был на высоте. Он с жаром доказывал высочайшее качество нашего золота, приводил какие-то непонятные мне аргументы о котировках на европейских биржах, о спросе на золото в Санкт-Петербурге, о трудностях и опасностях его добычи и еще миллион аргументов.

Аглая Степановна поглядывала на него с уважением, однако не уступала, доказывая, что риски при такой сделке очень велики, что золото это, по сути, контрабандное, не имеющее никаких официальных документов, и что она идет на большой риск, связываясь с нами и с таким «сомнительным» товаром.

В итоге, после нескольких часов напряженных переговоров, перемежавшихся чаепитием и светской болтовней, мы все же сошлись на цене, которая, как мне показалось, устроила обе стороны.

Большую часть нашего золота — около десяти пудов — Аглая Степановна согласилась обменять на векселя которые, по ее словам, можно было легко обналичить в любом крупном городе Сибири, в том числе и в Чите, и на некоторое количество наличных денег — хрустящих новеньких ассигнаций Российской Империи.

Увы, большую сумму наличными она выделить не могла — даже ее финансовые резервы имели свои ограничения.

Впрочем, Верещагина пообещала свести меня с другими купцами, готовыми совершить аналогичные сделки и при этом не задавать лишних вопросов.

— Но учтите, мсье Тарановский, — сказала Аглая Степановна, когда сделка была завершена, деньги пересчитаны и золото перекочевало в ее надежные хранилища, а мы с Изей, усталые, но довольные, уже собирались уходить, — что все это, строго говоря, незаконно. По действующим законам, все добытое золото вы обязаны сдавать в казну, в Горное управление, уплатив при этом немалый налог. А то, что мы с вами сейчас провернули, — она лукаво и чуть заговорщицки улыбнулась, — незаконно и может навлечь на нас обоих большие неприятности, если об этом узнают не те люди. Особенно сейчас, когда власть в Сибири еще не устоялась и каждый чиновник норовит урвать свой кусок. Так что будьте предельно осторожны и держите язык за зубами.

— Я понимаю все риски, Аглая Степановна, — кивнул я. — И безмерно ценю ваше доверие и вашу смелость. Можете быть уверены, с моей стороны никакой огласки не будет.

— А теперь, если позволите, еще один вопрос, уже не деловой, а чисто из женского любопытства, — она внимательно посмотрела на меня своими пронзительными глазами. — Откуда у вас столько золота? И где находится это ваше «богатое место на Амуре», о котором вы так туманно упомянули?