Миллионщик

Глава 16

На следующий день Английский клуб жил своей обычной, респектабельной жизнью. В бильярдной стучали шары, в библиотеке шелестели страницами газет, а в картежной, в облаках сизого дыма, творилась судьба состояний и репутаций. Но сегодня здесь должен был разыграться спектакль, которого эти стены еще не видели.

Я прибыл в клуб вместе с князем Оболенским. Он был весел, оживлен и явно предвкушал предстоящее развлечение.

— Ну что, Тарановский, готовы к премьере? — подмигнул он мне.

Первым делом мы отправились к распорядителю клуба, дабы уведомить его о происходящем. Распорядитель, некий Иконников Евграф Капитонович, полноватый господин, услышав суть дела, к моему несказанному изумлению, даже обрадовался. Я ожидал, что руководство клуба будет не радо назревающему скандалу, но подозрения мои оказались напрасны.

— Этот господин уже не раз подозревался в шулерстве! — пояснил мне Евграф Капитонович. — Но за руку пойман не был, а потому до сих пор имеет членство. Если вы избавите клуб от его докучливого присутствия, завсегдатаи вам пудовую свечку поставят!

— Прекрасно. Он сейчас здесь? — поинтересовался я.

— Селищев? Да!

— А можете вы устроить, чтобы в голубой курительной сейчас не было посторонних, а в соседнюю комнату надо провести князя Оболенского с господами!

— О, нет ничего проще! — тут же усмехнулся Евграф Капитонович.

— Отлично! Тогда в нужное время пусть лакей позовет Селищева на встречу со мной! — предупредил я.

Князь тем временем отправился на поиски сенатора Глебова и генерала Арсеньева. Оболенский нашел их в хитросплетении комнат и залов и, обнаружив сидящими за бокалами хереса, с самым серьезным видом увлек в малую гостиную, смежную с курительной, якобы для обсуждения одного щекотливого дела, не терпящего посторонних ушей.

Я же, выждав несколько минут, направился в курительную. К сожалению, она была не пуста. Выбрав кресло возле закрытых дверей в другую комнату, я опустился в них и стал ждать условного сигнала.

Наконец в двери тихонько постучали — это означало, что Оболенский и наши свидетели заняли стратегическую позицию с той стороны. Я выглянул из курительной и подозвал швейцара, принимавшего плащи у лестницы.

— Любезный! Позови сюда Аристарха Ильича! Скажи, что это господин Тарановский желают переговорить с ним по известному ему делу.

Вскоре Аристарх Ильич Селищев спустился вниз.

— Мосье Тарановский? У нас кажется, назначена встреча в ресторане «Яр»? Вы решили не ожидать вечера?

— Именно так. Пройдемте сюда, чтобы переговорить без помех! — радушно пригласил я, увлекая его к креслам, поставленным у закрытых дверей в соседнюю залу. — Что будете курить? Вот, пожалуйте, табак с Ямайки!

Селищев опустился в глубокое кресло, нервно теребя в руках нераскуренную сигару. Он тщетно пытался изобразить на лице надменную скуку, но бегающие глазки выдавали его волнение.

— Итак, сударь, как я понимаю, вы желаете сделать мне какое-то предложение? — немного торжественным тоном начал он.

Я сел напротив и, нарочно не понижая голоса, произнес:

— О да, предмет для обсуждения у нас есть. И предмет сей весьма увесист. — Тут я усмехнулся. — Мы говорили про сто тысяч рублей серебром, если я не ошибаюсь?

Я произнес эту фразу достаточно громко, чтобы ее услышали за дверьми.

Селищев побагровел.

— Тише! — прошипел он. — Вы с ума сошли? Зачем об этом кричать во весь голос⁈

— А почему нет? — Я пожал плечами. — Мы ведь с вами обсуждаем деловую сделку. Вы продаете, я покупаю. Что в этом такого? Или вы стыдитесь своего товара?

— Я ничего не продаю! — Селищев из багрового стал синим, голос его сорвался на визг.

Черт! Да он пошел в отказ! А у меня там за дверьми сенатор с генералом! Так они, пожалуй, решат, что я клоун, пытающийся оговорить честного дворянина!

— Простите? — Я с деланым удивлением поднял брови. — А как же наше вчерашнее милое общение? Вы ведь ясно дали понять, что за сто тысяч готовы «уладить» дело с имением Левицких. То есть, попросту говоря, предать интересы сирот, опекуном которых являетесь, и продать решение суда тому, кто больше заплатит.

Несколько господ за соседними столиками отложили сигары и уже с нескрываемым интересом слушали наш разговор. Селищев это заметил и запаниковал.

— Это клевета! Гнусная, подлая клевета! — зашипел он, пытаясь говорить тише, но от волнения его голос только окреп. — Я честный опекун! Я защищаю интересы несчастных детей!

— Защищаете? — расхохотался я. — Это так вы их защищаете, выставляя их родовое гнездо на торги и требуя взятку?

За дверью в малую гостиную послышался шорох. Наши «свидетели» явно были на месте. Спектакль вступал в свою решающую фазу!

— Послушайте, Тарановский, или как вас там, — Селищев перешел на угрожающий шепот, наклонившись ко мне, — не играйте с огнем. Вы не знаете, с кем связались. За этим делом стоят очень серьезные люди!

— Я тоже серьезный человек, Аристарх Ильич. И мои доверители не любят, когда их водят за нос, — решил я дожать его, используя свою легенду. — Они готов заплатить, но не сто тысяч. Это, знаете ли, форменный грабеж. Я предлагаю вам пятьдесят. Пятьдесят тысяч серебром. Прямо сейчас. И вы завтра же улаживаете все дела и прекращаете эту комедию!

— Пятьдесят⁈ — взвизгнул Селищев, забыв об осторожности и вскакивая с кресла. Его лицо пошло багровыми пятнами. — Да вы смеетесь надо мной⁈ Французы дают восемьдесят! А, по слухам, полученным из очень достоверных источников, реальная цена этой земли кратно выше! И вы после этого ожидаете, чтоб я из-за ваших сибирских чаев и кяхтинских купчих упустил свою выгоду? Нет, сударь, не на того напали! Сто тысяч, и ни копейкой меньше! Или я сегодня же даю согласие господину Мезенцеву! И пусть эти чертовы сироты благодарят Бога за то, что я выхлопотал для них хотя бы пять тысяч отступных!

И в этот момент дверь из малой гостиной, которую Селищев в пылу спора счел надежным прикрытием, с шумом распахнулась. На пороге стояли князь Оболенский, сенатор Глебов и генерал Арсеньев. Их лица были суровы: похоже. им все уже было ясно.

— Что здесь происходит, господа? — ледяным тоном спросил сенатор, и его голос прозвучал в наступившей тишине, как удар молота по наковальне. — Аристарх Ильич, что это за торг вы тут устроили? Какими сиротами вы приторговываете, позвольте узнать?

Селищев замер, как соляной столб. Его лицо стало белее мела, он смотрел на вошедших, открывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба, но не мог произнести ни слова. Какое-то время страх в нем боролся с наглостью, и последняя, очевидно, подстегнутая выпитым с утра коньяком, взяла верх.

— А вам какое дело, господа? — процедил он, пытаясь вернуть себе самообладание и напуская на себя вызывающий вид. — Это частный разговор.

— Частный разговор? — пророкотал генерал Арсеньев, медленно подходя к нашему столу. Его массивная фигура отбрасывала на Селищева огромную тень. — Торговать судьбой детей-сирот, детей покойного офицера, генера-аншефа, под чьим командованием я начинал служить, — это вы называете «частным разговором»? Значит, сто тысяч за предательство? Сто тысяч за свою честь? Весьма по-божески, Аристарх Ильич. Весьма по-христиански.

Селищев понял, что загнан в угол, и решил идти ва-банк.

— А вы не суйте свой нос не в свое дело, генерал! — окрысился он. — Да, сто тысяч! И что с того? В этом мире все продается и покупается! И честь, и совесть, и сиротские земли! И вы, господа, не лучше меня, просто боитесь в этом признаться!

Это было слишком. Князь Оболенский, бледный от ярости, шагнул вперед.

— Молчать, негодяй! — прошипел он.

Но Селищев, уже потеряв всякий контроль над собой, только рассмеялся ему в лицо.

— А то что? Вызовете меня на дуэль, князь?

И тут Оболенский, не говоря больше ни слова, с размаху ударил его перчаткой по лицу. Хлесткий, унизительный звук пощечины разнесся по всей курительной комнате. Селищев отшатнулся, схватившись за щеку.

— Это чтобы ты помнил, что есть вещи, которые не продаются, мерзавец! — с ледяным презрением сказал Оболенский. — Убирайся. Убирайся из этого клуба, пока я тебя не вышвырнул отсюда, как паршивого щенка.

Селищев, обведя всех безумным, затравленным взглядом, спотыкаясь и наскакивая на мебель, бросился к выходу. Вслед ему неслась оглушительная, презрительная тишина.

Скандал разразился грандиозный. На следующий же день в Дворянское собрание Владимира и в Уголовную палату отправились заявления, подписанное сенатором Глебовым, генералом Арсеньевым и князем Оболенским. В них с холодной, протокольной точностью было описано все, что они слышали: и требование взятки в сто тысяч, и циничное намерение ограбить сирот, и оскорбительные слова о дворянской чести.

Эффект был подобен взрыву бомбы. Аристарх Ильич Селищев, еще вчера бывший уважаемым членом общества, в одночасье превратился в изгоя. Генерал Арсентьев телеграфировал во Владимир, и местное дворянское собрание экстренно отстранило его от опекунства над Левицкими. Суд, напуганный скандалом, в который оказались вовлечены столь высокопоставленные лица, немедленно приостановил все делопроизводство по иску Мезенцева. Все предыдущие действия Селищева, включая назначение торгов, были объявлены незаконными, совершенными под давлением и с корыстной целью.

Карточный домик, который так долго и тщательно строили враги Левицких, рухнул в один миг.

Слух о скандале в Английском клубе, как круги по воде, разошелся по всей Москве, обрастая невероятными подробностями и вызывая в гостиных то благородное негодование, то злорадное хихиканье. История о подлом опекуне, торговавшем судьбой сирот, стала притчей во языцех.

Но я понимал, что это лишь выигранное сражение, а не вся война. Да, Селищева отстранили от опекунства. Да, ближайшие судебные заседания были отменены. Но главные проблемы никуда не делись: подложный иск Мезенцева все еще лежал в суде, как мина замедленного действия, а над имением дамокловым мечом висел огромный долг в Дворянском банке, который и стал формальным поводом для назначения опеки.

Нужен был новый опекун. Человек честный, влиятельный и, главное, готовый бороться за интересы Левицких хоть в возврате земли, хоть в ее продаже. Я вновь обратился к Оболенскому и… такой человек нашелся!

Через несколько дней после скандала князь Оболенский устроил мне встречу с сенатором Николаем Павловичем Глебовым. Этот пожилой, убеленный сединами государственный муж старой закалки, с лицом, на котором, казалось, застыла мудрость и усталость всей Российской империи, принял меня в своем строгом, отделанном темным дубом кабинете.

— Молодой человек, — сказал он, внимательно глядя на меня своими ясными, строгими глазами поверх очков. — Князь рассказал мне о вашей роли в этом… печальном деле. Вы поступили как человек чести. Нечасто в наше время встретишь подобное. Но что вы намерены делать дальше?

— Я намерен довести дело до конца, ваше сиятельство, — твердо ответил я. — Левицкие должны быть спокойны за свое имущество!

— Похвально, — кивнул сенатор. — Князь Оболенский передал мне, что вы подыскиваете нового законного представителя — опекуна для них. Я тут навел справки. Других близких родственников, способных взять на себя эту обязанность, у них нет. Поэтому я решил предложить свою кандидатуру Дворянскому собранию.

Я опешил. Сам сенатор! Это сильно меняло дело.

— Я знал покойного генерала Левицкого, их деда, — продолжал Глебов. — Мы вместе служили на Кавказе. Раньше не знал о происходящем, а теперь не могу допустить, чтобы имя его внуков было втоптано в грязь. Я стану их опекуном. И мы с вами, молодой человек, доведем это дело до победного конца. Я уж телеграфировал во Владимир с просьбой устроить собрание по поводу опекунства, и сразу же, как только оно будет назначено, отправлюсь туда.

Новость обрадовала меня донельзя. Что ж, не приходилось сомневаться, что владимирское губернское дворянское собрание, напуганное скандалом и впечатленное авторитетом сенатора, непременно утвердит его кандидатуру. Теперь у Ольги и Михаила будет самый надежный защитник, какого только можно представить.

Первым делом по совету Плевака, который теперь был нашим официальным поверенным, сенатор подал в суд ходатайство об отложении всех слушаний по делу на несколько месяцев в связи со вступлением в права нового опекуна и необходимостью детального изучения всех материалов. Суд, не смея перечить сенатору, немедленно удовлетворил это ходатайство.

Мы снова выиграли время. Теперь я мог со спокойным сердцем ехать в Петербург, чтобы решать остальные задачи.

Перед отъездом я по просьбе сенатора нанес визит генералу Арсеньеву, чтобы поблагодарить его за участие. Генерал принял меня в своем кабинете, увешанном оружием: черкесскими шашками, турецкими ятаганами, кавказскими кинжалами — и портретами полководцев.

— Не стоит благодарности, молодой человек, — пророкотал он, крепко пожимая мне руку. — Наказывать негодяев — мой долг и удовольствие. Особенно таких, что позорят дворянское имя. Да и начинал я служить под командованием их деда.

Он долго расспрашивал меня о Сибири, об Амуре, о моих коммерческих делах. Я рассказывал, тщательно подбирая слова и стараясь не выходить за рамки своей легенды.

— Тарановский… Тарановский… — вдруг задумчиво протянул он, глядя на меня в упор. — А скажите, сударь, не вы ли тот самый Тарановский, что несколько лет назад воевал на Кавказе? Был там, помнится, в составе польского легиона, что сражался на стороне Шамиля против нас, один отчаянный поручик с такой фамилией. Говорят, храбрец редкостный, но разбойник и авантюрист.

Сердце у меня ухнуло в пятки. Вот тебе и легенда! Моя тщательно выстроенная личина Тарановского вдруг дала трещину в самом неожиданном месте.

Я на мгновение замер, лихорадочно соображая, что ответить. Признаться? Слишком опасно. Отказаться? Он может не поверить.

— Что вы, ваше превосходительство, — сказал я, стараясь изобразить на лице удивление и легкую усмешку. — Кавказ, польский легион… Я человек сугубо мирный. Всю жизнь провел в Сибири, среди чаев да мехов. Должно быть, простое совпадение. Фамилия-то не редкая.

Генерал еще несколько секунд внимательно смотрел на меня, потом хмыкнул.

— Что ж, может, и совпадение. Да я и сам вижу, не тот. Слишком вы молоды, а дело было восемь лет назад. А жаль. Тот Тарановский был настоящий рубака!

Затем он написал мне несколько рекомендательных писем к важным чиновникам в Петербурге, в том числе и в Сибирский комитет.

— Покажете им эти письма, — сказал он. — Это поможет в ваших коммерческих делах!

Я вышел от генерала в смешанных чувствах. С одной стороны, мы получили то, что хотели. С другой — я понял, насколько хрупок мой мир, насколько опасно мое положение. Один неверный шаг, одно неосторожное слово — и все может рухнуть.

Тем не менее дела Левицких были более-менее стабилизированы, а значит, мне пора заняться собственными. Меня ждал Петербург, Сибирский комитет, и я очень надеялся, что там, в столице империи, моя легенда окажется прочнее.

Вечером в дверь моего номера громко и требовательно постучали. На пороге стояли они — Изя и Сергей Рекунов, а за их спинами маячили крепкие фигуры моих «телохранителей».

— Курила! Мы таки приехали! — с порога закричал Изя, бросаясь мне на шею с пылкостью, на которую способны только одесситы. — Ой-вэй, что это за город! Шум, гам, столпотворение! Извозчики дерут за проезд, как за место в раю! Но ничего, мы уже освоились.

«Да, дружок, — невольно подумалось мне, — интересно, как бы ты запел, попади в Москву 21 века!»

И вдруг мелодичный голос заставил меня забыть обо всем на свете:

— Господин Тарановский!

Не поверил своим глазам: передо мной в скромном дорожном платье темно-синего цвета стояла Ольга Александровна Левицкая. Рядом с ней, смущенно переминаясь с ноги на ногу, топтался ее брат Михаил.

— Ольга Александровна! — восхищенно выдохнул я. — Какими судьбами? Как вы оказались здесь?

— Мы… мы не могли больше ждать, — сказала она, и на ее щеках вспыхнул легкий румянец. Ее дорожная шляпка немного съехала набок, а в глазах, несмотря на усталость, горел решительный огонек. — Когда месье Шнеерсону пришла ваша телеграмма, мы решили, что тоже должны быть здесь. Мы не можем прятаться за вашей спиной, пока вы сражаетесь за нас!

— Таки я ей говорил: мадемуазель, сидите дома, ждите вестей, — вмешался Изя, разводя руками. — Но барышня — кремень! Сказала «еду», и все тут! Ну а я что? Раз дама настаивает, кто я такой, чтобы отказывать?

Я смотрел на Ольгу, на ее решительное лицо, на тревогу и надежду в ее глазах и чувствовал, как меня накрывает волна.

— Что ж… — Изя тактично тронул меня за локоть. — Мы пока расположимся, найдем комнаты. А вы… вы поговорите. Вам, я так понимаю, есть о чем.

Он подмигнул и, взяв под руку ошарашенного таким оборотом Тита, увлек его и остальных к конторке портье. Мы с Ольгой и Михаилом остались одни посреди шумного вестибюля.

— Пойдемте, — сказал я, обретая дар речи. — В моем номере будет спокойнее.

В моей скромной комнате она, казалось, заполнила собой все пространство. Сняв дорожную шляпку и перчатки, села на стул, и я увидел, как она устала.

— Расскажите, — тихо попросила она. — Что с опекуном? Что с нашим делом?

Я не стал щадить ее чувства и рассказал все: и про Английский клуб, и про карточные долги, и про циничное предложение продать ее родовое гнездо за сто тысяч.

— Он оказался форменным негодяем, Ольга Александровна! Но этот бесчестный человек разоблачен и более вам не страшен. Его репутация уничтожена, от опекунства его отстранили. Теперь у вас будет новый опекун — сенатор Глебов, друг вашего деда.

Она слушала, и ее лицо менялось. Бледность уступила румянцу гнева, а потом в ее глазах появились слезы… но то были слезы облегчения.

— Слава Богу, — прошептала она. — Значит… значит, есть еще надежда?

Я взял ее нежные руки. Глаза ее были полны слез.

— Надежда есть всегда, — ответил я. — Особенно когда за дело берутся правильные люди.

Михаил, до этого молча сидевший в углу, вдруг поднялся.

— Я… я пойду, — пробормотал он, чувствуя, что становится лишним, и выскользнул за дверь.

Мы остались вдвоем. Тишину нарушало только тиканье часов и гул московских улиц за окном.

— Я не знаю, как вас благодарить, Владислав Антонович, — сказала она, восхищенно глядя на меня своими огромными, сияющими глазами. — Вы… вы наш ангел-хранитель. Вы появились как будто из ниоткуда и спасли нас.

— Я просто выполнял обещание, данное вашему брату, — сказал я, хотя и сам понимал, что дело давно уже не только в этом.

— Нет, — она покачала головой. — Это больше, чем обещание. Я… я почувствовала.

Она встала, подошла ко мне так близко, что я мог чувствовать тонкий аромат ее духов, запах волос.

— Владислав… — прошептала она и впервые назвала меня по имени, отбросив официальное «Антонович». — Я… я думаю, я…

Ей не нужно было договаривать.

Я шагнул навстречу и осторожно, почти благоговейно, взял ее руки в свои.

— Ольга…

Она подняла на меня лицо, и в следующую секунду я, забыв обо всем на свете: о каторге, о приисках, о своих амбициозных планах, — наклонился и поцеловал ее в щеку.

Я нашел свою женщину и теперь не отпущу ее никогда.

Мы проговорили до самого вечера. Лишь когда на улице начало темнеть, я вспомнил, что еще с утра пригласил Федора Никифоровича, чтобы обсудить дальнейшие наши действия. Снял номер для Ольги и Михаила, а сам вышел к своим соратникам.

Они уже собрались, пришел и Плевак. В его глазах горел огонь любопытства и легкого смущения перед этими бородатыми, загорелыми людьми, столь далекими от столичной суеты, овеянными ветрами дорог и вольной жизни. Изя же с живым интересом разглядывал молодого, интеллигентного студента.

Когда все оказались на месте, я посвятил Изю в подробности произошедшего и устроил настоящее совещание.

— Итак, ситуация следующая. Опекуна-негодяя мы сбросили с доски, как ненужную пешку. На его место заступила фигура потяжелее — сенатор Глебов. Мы выиграли время и избавились от оборотня в наших рядах. Федор Никифорович, теперь вам слово: каков дальнейший план кампании?

Плевак, который до этого скромно сидел в углу, вышел на середину комнаты. Он был немного смущен таким вниманием, но, начав говорить, преобразился. Его голос, до этого тихий, обрел уверенность и сталь.

— Господа, — начал он, обращаясь ко всем нам. — Положение наше сложно, но не безнадежно. Оно напоминает мне запутанную шахматную партию, где противник пожертвовал несколько фигур, чтобы поставить нам мат. Наша задача — не дать ему этого сделать. Первое и самое главное — нам нужно максимально затягивать судебный процесс с господином Мезенцевым. Превратить его в вязкое болото, в котором увязнут все их интриги. Я уже подготовил для сенатора Глебова ходатайство: он, как новый опекун, потребует полного и всестороннего изучения всех материалов дела, что само по себе займет не один месяц.

— А дальше? — спросил я. — Мы же не можем затягивать его вечно.

— А дальше, — продолжал Федор Никифорович, и его глаза блеснули, — мы нанесем ответный удар. Заявим встречный иск о подложности документов, представленных Мезенцевым. Мы потребуем проведения и изучения этих его «межевых планов» на подлог. И не там, в уезде, где у каждого чиновника есть защита, а в Петербурге. Я почти уверен, что сможем доказать, что это грубая фальшивка, состряпанная на скорую руку.

— А если нет? — вмешался Изя. — Если у них и в Петербурге все схвачено? Если они таки и туда дотянутся?

— Тогда мы будем бороться дальше, — твердо сказал Плевак. — Но это наш главный козырь. Теперь второе. Долг Дворянскому банку. Вот здесь, господа, ситуация гораздо опаснее. Это дамоклов меч, который висит над нами.

Он сделал паузу, и в комнате стало тихо.

— Долг этот — настоящий, не подложный. И он велик. Если мы его не погасим, то, несмотря на все наши судебные успехи, имение все равно может быть продано с торгов. И я почти уверен, что его выкупит казна.

— И что тогда?

— А тогда, — Плевак многозначительно посмотрел на меня, — произойдет именно то, на что и рассчитывали наши противники: казна, будучи заинтересованной в скорейшем строительстве железной дороги, просто-напросто бесплатно передаст этот спорный участок концессионерам. Вся их многоходовая, подлая интрига, очевидно, была рассчитана именно на это: разорить Левицких, забрать имение в казну за долги и получить землю даром.

— Так значит, долг нужно гасить? — уточнил я.

— Непременно, — кивнул Плевак. — И как можно скорее. Это выбьет у них из рук главный козырь.

— Хорошо, — сказал я. — С этим разберемся. А что с судом? Вы сами будете выступать?

Плевак смутился.

— Увы, Владислав Антонович, я еще не имею на это права. Я не присяжный поверенный, а только студент. Но в этом и нет нужды. По закону опекун имеет право сам представлять интересы своих подопечных в суде. Поэтому сенатор Глебов будет выступать в суде сам. А я… я буду его тенью: подготовлю для него все бумаги, речи, ходатайства, снабжу его всеми необходимыми юридическими аргументами. Ему достаточно будет лишь зачитать тексты, которые я подготовлю!

Я был в восторге. Этот молодой, скромный студент мыслил как настоящий стратег. Да, не зря в недалеком будущем он станет самым высокооплачиваемым адвокатом империи!

— Отлично, Федор Никифорович, — поддержал его я. — Значит, план таков. Вы остаетесь здесь, в Москве, и вместе с сенатором начинаете бумажную войну. Я же в ближайшие несколько дней отправляюсь в Петербург — у меня там свои дела. И, возможно, смогу найти там рычаги, чтобы повлиять на эту ситуацию и с другой стороны…