Львив

32. Властелины Священных Имен. Коэна изгоняют из города. Ясмина видит

В истории любой секты смерть ее первого основателя становится незримым рубежом, после которого эта секта или тихо угасает, или вступает в новый этап своего развития. Шабтай Цви ушел внезапно, не оставив распоряжения, которое могло бы пролить свет на будущее его движения. У Шабтая не было сына, но остались ученики и последователи, среди них особо выделялся его родственник, Ицхак Керидо. Он лучше всех усвоил Каббалу, внимательнее прочих вслушивался в слова учителя, да к тому же был последним, кому суждено было увидеть Шабтая Цви живым.

Что он успел ему передать, никто не знал, но многие считали, будто Шабтай готовил себе преемника и выбрал именно Керидо, называя его «мой возлюбленный сын».

Ловкий молодой человек сразу поспешил этим воспользоваться. После траура по Шабтаю Цви Керидо объявил себя его законным продолжателем. Рукописи и книги Шабтая так же попали к Ицхаку, но умел ли он толковать их?! Измирский каббалист придумал свой способ шифрования записей[47], чтобы его интересные мысли не попали в чужие руки. Разобраться в лабиринтах закорючек мог только сам автор. Шабтай Цви никого в эти тайны не посвящал, и посвящать не собирался. Скрывая незнание этого шифра, Ицхак Керидо ночами просиживал над рукописями учителя, пытаясь их прочесть. Но тщетно! Все известные шифры, коды и перевертыши не помогали открыть содержание. На третий месяц Ицхак сдался.

Отчаявшись, он придумал оригинальный выход, позволявший не только сохранить свой авторитет, но и продолжить дело Шабтая Цви.

Ицхак написал огромный труд, якобы раскрывавший истинное учение саббатианцев по заметкам Шабтая, а на деле — свою вольную фантазию, смешавшую отрывки из разных трактатов цфатской школы, черновиков загадочного Лурии, и того, что он успел запомнить из слов учителя.

Но, раз никто не расшифровал настоящее содержание этих рукописей, то обман Керидо удался. Его трактат даже сравнили с трудами польского каббалиста Натана Шпиро (Шапиро), последователя лурианской Каббалы, а такая похвала многого стоит. Конкурентов, тоже заявивших себя наследниками узника башни Балшича, Ицхак разогнал куда подальше.

Кого отправил в Стамбул руководить общинами «денме», кого послал по христианским странам проповедовать, а кому-то он приписал нехорошие дела и лишил своей поддержки, изгнав из секты. Оставшись один, Керидо развернулся на полную мощь.

Куда же делись те, кто не признал Ицхака Керидо законным преемником Шабтая?! Они ушли туда, куда еще при жизни им велел идти учитель — в два львиных города, чтобы там ждать его в новом воплощении.

Лесничий Якуб тоже услышал этот призыв и пришел из Меджибожского леса, который ему больше не требовалось охранять, в Львив. Якуб хотел совершить то, о чем давно мечтал: исцелить больных волшебными сочетаниями Имен Всевышнего. Если раньше, в пору рассеяния, евреям запрещалось произносить сакральные Имена, ограничиваясь лишь словом Адонай — Господин, то в эру избавления эти ограничения Шабтай Цви объявил недействующими. Он и его последователи целыми днями могли повторять Имена, число которых — 99, писать их на чем угодно, от свитка телячьей кожи до женских амулетов. Впервые произнеся эти Имена, они радовались как дети, которым строгие родители позволили засунуть руку в банку с вареньем. Все попытки устыдить их оставались безуспешными.

Херемы они не признавали, слезы набожной родни их не останавливали. Поэтому, когда саббатианец Якуб пришел в Львив, называя себя Баал-Шем, то есть Властелин Имени, его ожидала холодная встреча влиятельных раввинов — и наивное любопытство неученой бедноты, упрямо ждущей чуда. Строгий рабби Коэн, который мог противостоять Якубу, об этом так и не узнал… Жизнь Нехемии Коэна охранял лично приставленный к нему ангел.

Пытка «стулом правды» и беспрестанные допросы не сломили его. Даже в подвале инквизиции старый раввин держался со шляхетским гонором, если можно так выразиться об ортодоксальном иудее. Обвинение в ритуальном убийстве маленькой Злоты рассыпалось, хотя иезуиты не торопились признавать ее смерть несчастным случаем. Им не хотелось освобождать Коэна, пока старейшины еврейской общины не поклянутся, что немедленно изгонят раввина. Лишь поздней осенью 1676 года Коэна выпустили из тюрьмы, не признав ни его вину, ни его безвинность, повелев евреям срочно выслать рабби за пределы городских стен вместе со всем семейством, а дом и имущество конфисковать — в пользу нуждающихся.

При ежегодной проверке семью Коэна в 13 душ — он, Малка и 11 детей — «забыли» внести в списки жителей гетто. Это означало немедленное лишение всех прав горожанина вольного миста Львив. Прогоняли Коэна, Малку и коэнят ночью, опасаясь, что он напоследок выскажет предавшим соплеменникам все, что о них думает. Шел мелкий снег.

Раввин сгибался под тяжестью узлов с постелью и посудой — хоть это ему разрешили унести. Ребецен Малка несла не менее тяжелую ношу — годовалого Элхонана, а за подол ее цеплялись, как цыплята за наседку, кучерявые малыши постарше, уже умевшие ходить. Дети плакали. В руках они держали книжки и перья. Девчонки ежились, неся узелки с куклами без лиц и одежонкою. Приданое, собираемое отцом, у них отняли. Бургомистр подгонял изгнанников. Дойдя до границы города, он зло пнул ногой в спину Коэна, но промахнулся.

— Прощайте, жиды — сказал бургомистр, — надеюсь больше никогда вас не видеть ни здесь, ни там, ни в будущем году!

— Будьте вы прокляты! — произнес Коэн, — и вы, пан бургомистр, и этот город! Вы сгорите заживо — так, как мечтали сжечь меня! Вас загонят за ограду как стадо баранов потомки тех, кто меня травил, и поведут в пекло[48]. От вас даже костей не останется!

— Что он мелет? — испугалась Малка, — никогда его таким не видела!

— А Шабтай Цви прав был, пес турецкий, — сказал Коэн, и глаза его налились кровью. — Он разочаровался в вас, потому что вы продадите даже Машиаха, если тот все же отважится прийти на эту (непечатное) землю! Может, с сыновьями Ишмаэля ему проще будет ужиться, они пере адам, порождения земли, наивные души, не испачканные европейским коварством!

Он прав[49], этот еретик из Измира, поганый «хитаслеми»! Вы его волоска не стоите, твари! Смотри, Авель — тут Коэн взял на руки предпоследнего сына, двухлетнего карапуза, первый и последний раз я произношу эти слова, первый и последний! Вы больше никогда их от меня не услышите! Никогда!

Это мой народ, сынок, это твой народ! Я ненавижу его и люблю!

Ненавижу за то — Коэн срывался в крик, разносившийся в ночи, что он не исполняет Завет и ежечасно предает все написанное в скрижалях.

Но люблю, потому что когда-нибудь Всевышний сжалится над своими дурными чадами и пошлет избавление!

Рабби Нехемия Коэн плакал, идя по заснеженному полю в предместной деревне. Никогда еще ему не доводилось столь изощренно материться, но, помня, какие мучения выпали на долю этого старого каббалиста, простим его резкие слова. Куда ушел он, никто не знал. Одни говорили, будто видели Коэна с детьми в Жолкве, другие якобы встречали его в Хотине или в Бучаче на ярмарке, третьи уверяли, что Коэн вплоть до смерти учительствовал в одной маленькой школе, где не слышали о его изгнании. Еще ходили слухи, что он совсем сошел с ума, и замерз насмерть в поле, охраняя панские мельницы, вдова пошла в услужение некой богатой еврейке, а детишек разобрали родственники, увезя кто куда, и дальнейшая судьба их неизвестна.

Тем временем еретик Якуб устроил в Львиве настоящее представление, свидетели и участники которого не поняли, было ли это колдовство, случайное совпадение или итог самовнушения. Хорошо осведомленный в новинках медицины — недаром спасенный им от неминуемого увечья пан Гжегож сравнивал Якуба с королевским доктором — он стал ходить по окраинам города и предлагать свои услуги задешево. Брать высокую плату Якуб стеснялся. Ему нужно было не собрать с бедноты гроши и исчезнуть в предрассветном тумане, но сделать так, чтобы визит Якуба запомнили все. Фатих-Сулейман Кёпе, львовский турок, давно уже перестал думать о том, что любимая жена его, Ясмина, незрячая. Если в тот день, когда мама сообщила Фатиху о скорой свадьбе со слепой дочерью букиниста Ибрагима, он очень переживал и даже хотел сбежать в Стамбул, то теперь слепота Ясмины почти не волновала его. Очарование, исходящее от встреченной на Поганке турчанки с курицей, заслонило ее недуг. Глаза Ясмины не отличались от глаз здоровых людей, многие даже не подозревали, что она ничего не видит.

Но подрастающему Ахмеду было больно видеть незрячую маму.

Сначала мальчик не понимал этого, пока однажды его не стали дразнить старшие ребята во дворе — сын слепой, сын слепой! Ахмед лез в драку, но обидчики оказались намного крупнее и сильнее его. Они обзывали его, били и быстро разбегались, если видели на улице кого-нибудь из взрослых. Нахалята болтали, будто Ахмед тоже обречен ослепнуть, а что он еще видит — досадное недоразумение.

— Давай выколем тебе глазки! — пошутили ребята и начали гоняться за Ахмедом с сапожным шилом…

Это стало последней каплей. Зареванный Ахмед побежал к отцу в лавку, и, захлебываясь слезами, кричал, что он — сын слепой, и никто более.

— Ничего, Ахмед, — сказал Фатих, — пройдет время, в Львив приедет доктор, который вылечит маму. Он протрет ей глаза целебным раствором из заморских трав, и она будет видеть!

Фатих сам не знал, откуда в его голове появилась эта мысль. И еще долго он рассказывал Ахмеду об этом выдуманном докторе, который скоро приедет из темного леса за дальними горами, который лечил самого короля и важных панов, и султана с женами.

Фантастический лекарь этот существовал лишь в воображении Фатиха, он просто утешал плачущего сына, не догадываясь, что затем все воплотится в явь. Маленький Ахмед тем зимним утром побежал по Поганско-Сарацинской, чтобы проверить застыла ли за ночь налитая им ледяная горка. Улицы Львива, особенно в кривой нехристианской части, дыбились непокорными змеями, создавая немало удобных для катания спусков. Один из них находился в конце Поганки, и вел в низкое, на зиму замерзающее, болотце. Если вечером залить спуск водой, то ночные морозы превратят его в изумительно гладкую горку, с которой лететь — сплошное удовольствие.

Добежав до горки, Ахмед увидел, что снизу, со стороны болотца, навстречу ему идет какой-то странный человек, в пушистой лисьей шапке, но босой и раздетый вплоть до длинного холстяного балахона. За спиной незнакомец нес заплатанный мешок. Ахмед даже помахал ему рукой, но тот все приближался и приближался. Увидев мальчишку, знахарь Якуб обрадовался. У детей всегда выведаешь, кому надо помочь, расскажут все, только умей слушать. Якуб заговорил Ахмеду зубы, наплел с три короба той чуши, которую нередко плетут взрослые, чтобы дети выполнили их неприятные требования. Он назвал себя волшебником, а, узнав, что турчонок живет в доме, чья стена примыкает к еврейскому гетто, заулыбался. Якуб плохо помнил львиный город, поэтому заплутал, попав немного не туда. Мальчишка подскажет мне, как перелезть через стену, прикинул Якуб, а уж там я свой. Услышав, что Якуб волшебник, Ахмед испугался.

Но тотчас же он подумал, что волшебник наверняка сумеет исцелить маму. И… рассказал все, что знал. Знахарь призадумался. Если Ясмина родилась зрячей, ослепла из-за искр, попавших ей в глаза при пожаре много лет назад, то почему бы не попробовать мои глазные капли? По крайней мере, они ей не навредят, а вернется ли зрение — зависит не только от меня.

— Пойдем, мальчик, к твоей маме — уверенно произнес Якуб, — я постараюсь ей помочь.

… Ясмина, ни на что особо не рассчитывая — столько докторов пытались лечить ее глаза! — купила у странника флакончик с каплями, и, записав, когда следует закапывать их, обещала это исполнить. Ахмед проводил Якуба до арки, ведущей в дворик Староеврейской улицы, и с тех пор его больше не встречал. Ясмина аккуратно закапывала капли, полагая, наверное, что сыну попался бродячий шарлатан, всучивший флакончик с обычной водой.

Якуб так и не узнал, что красивая турчанка, которой он дал флакон с глазными каплями, стала видеть. Ясмина прозрела внезапно, сама того никак не ожидая. Вечером, неся свечу, она заметила, что видит неяркий свет.

Это ее очень изумило: в глазах всегда царила чернота. Подумав, что она заболевает и этот свет мерещится, Ясмина легла спать. Фатиха в те дни дома не оказалось — он уехал в Краков за товарами для лавки.

Но наутро свет не исчез. Так продолжалось несколько дней подряд, с каждым днем чернота все убавлялась, а свет, наоборот, прибавлялся. К возвращению Фатиха она уже различала контуры предметов. Ясмина призналась, что слепота ее медленно тает, словно снег на ярком мартовском солнце, и она понимает, где черное, где белое. Фатих поразился. Визит странного человека в лисьей шапке, говорившего по-польски, вмиг напомнил ему выдуманные для сына «утешалки». Фатих тщательно изучил надпись на флакончике с каплями, понюхал его, а затем пошел к герру Брауну, владельцу аптеки «Под серебряным оленем». Он, тайный помощник львовских алхимиков, должен знать все лечебные капли, снадобья и эликсиры, решил турок. Однако герр Браун — даром что отличный фармацевт, учившийся не один год — ничего ему не объяснил.

— Это травы, родниковая вода. — развел руками немец, — шарлатанством не назовешь, но и от медицинской науки далеко. Лучше б вы ее в Неметчину свозили.

Озадаченный Фатих решил ждать. Прошло несколько месяцев, и Ясмина благодаря каплям Якуба вернула себе зрение, не очень острое, но вполне достаточное, чтобы не налететь на острый угол или угодить под колеса экипажа. Теперь она была не слепа, а всего лишь слаба глазами.