Львив

11. Проклятье рода Радзивиллов. Пленница Сара. Ptak zelazny

Велик, могуч и влиятелен в Польше и Литве род Радзивиллов. Славятся они своей политической властью, едва ли не равной королям, несметными сокровищами, а так же на удивление тяжелыми и склочными характерами. Вредность Радзивиллов давно уже стала легендой, в городах и местечках часто можно услышать: он противен, как Радзивилл, или она упрямая, будто Радзивиллиха.

Каждый отпрыск Радзивиллового корня своим долгом считал устроить какое-нибудь скандальное дело. Но куролесить, как куролесили на последние деньги простые шляхтичи, Радзивиллам казалось недостойным. Нужно сделать нечто такое, что осталось б в памяти потомков и вызывало б суеверный ужас. Одни Радзивиллы затевали битвы, менявшие ход истории, другие закатывали недельные пиры, на которых съедались звери со всей округи, третьи сочиняли стихи или описывали собственные подвиги в длинных мемуарах. Еще их отличала особая страстность к женскому полу, благодаря чему во всех подвластных им землях бегали маленькие рыжие или рыжеватые детишки, беззаконная кровь Радзвиллов.

Но Николай Кшиштоф Радзвилл, прозванный Сиротка, в начале 17 века захотел — ни много, ни мало — избавить свой род от тяготеющего над ним древнего проклятия. О несчастьях, сопровождавших историю этой семьи с давних времен, придется рассказывать долго, непременно в душную летнюю ночь перед грозой, когда черные тучи пронзают яркие желтые молнии, в воздухе носится мистический ужас, а летучие мыши, висящие на толстых стенах родового замка, боязливо попискивают от громовых раскатов. Зажгите свечку, откройте ветхий манускрипт, писанный на пергаменте лиловыми чернилами, сдвиньте с колен любимую кошечку — иначе от страха ее зеленые глаза засверкают фосфором.

Первым Радзивиллом[4] считают литовского жреца культа Перунаса, повелевавшего в поверьях некрещеных литвинов молниями и грозами. Объединив под своей священной властью разделенные балтийские племена, предок Радзивиллов перед смертью крестился по христианскому обряду и, передавая власть своему сыну, потребовал от него поклясться в верности церкви. Иначе его потомкам никогда не видать ни земного счастья, ни посмертного прощения грехов. Ради правления литвинами юный Радзивилл обещал отцу, что он не только будет примерным христианином, но и крестит весь литовский народ «не мечом, а убеждением» и его страну никто больше не посмеет назвать языческой.

Однако стоило лишь бывшему жрецу испустить дух, его наследник принялся за жертвоприношение идолам, разломал церковь, вернул привилегии жрецам, разрешил народные гуляния и неприличные обычаи, а заморских проповедников христианства приказал скормить ручным медведям, чему медведи, сидящие в ямах на цепи, вечно голодные, были очень рады.

Свидетелей крещения своего отца сын также уничтожил, стал носить его ритуальные одежды и золотые украшения, а в довершение всего полюбил дочь вещуньи, по имени Янита, и женился на ней. От Яниты и пошли у Радзивиллов пышные, слегка кудрявые волосы разной степени рыжести, мраморная тонкая кожа и маленькие ступни.

Дочь этого Радзивилла и Яниты, Риинэ, тоже не могла называть доброй христианкой: мало того, что она обожала вызывать духов, варить зелья и превращалась каждое полнолуние в белую волчицу, так она вышла замуж за пришлого еврейского юношу Осьцика (Иосифа), сына ростовщика, и переняла его иудейскую веру. Колдовство Риинэ оставила, новое имя ее было Рахель. Так рыжее семейство литовских жрецов связало себя узами с чернявыми потомками библейских героев. Разумеется, сами они тщательно это скрывали, и хотя с тех пор дети Радзивиллов получали в дополнение к литовскому еще тайное иудейское имя, внуки Осьцика и Рахели росли католиками. За что старый Осьцик, переживший жену, заставший крещение и конфирмацию внуков, якобы проклял всех христианских Радзивиллов — которые живут сейчас и которые родятся после. Чтобы одолевали их всевозможные несчастья, чтобы богатства оборачивалось страданиями, чтобы любовь не приносила никакой радости, а ратные подвиги и близость ко двору не могли искупить греха оставления веры. Единственное, чем можно снять проклятие со всего рода, это чистая любовь юноши Радзивилла к еврейской девушке, раввинской дочери. Только тогда, вернувшись к иудейскому исповеданию, выбранному когда-то его предками, эта молодая чета прогонит нависшие над Радзивиллами беды и принесет им новую славу. А залогом этому должна послужить уродливая железная птица, ptak zelazny[5], выкованная умелым кузнецом Осьциком из упавшего с неба камня, большая, неуклюжая, с тяжелыми железными крыльями и зубастым клювом. Когда заклятье исчезнет, птица эта словно оживет, захлопает крыльями, застучит когтями…

Так гласит апокриф, хранившийся с незапамятных времен в архивах Радзивиллов. Как-то раз он попался на глаза Николаю Кшиштофу Радзивиллу, искавшему в груде бумаг любовные вирши деда. Сначала Николай Кшиштоф не поверил: уж больно много всяких слухов витало вокруг прошлого его фамилии, один другого фантастичней, и никакая прародительница-колдунья с мужем-евреем Радзивилла удивить не могла.

Сказки, вздохнул он, кладя рукопись с этим преданием на дальнюю полку. Прошло время. В конце 16 века Николай Кшиштоф Радзивилл вдруг захотел попутешествовать по Ближнему Востоку. Из Италии он отправился через Средиземное море в Египет — хотелось посмотреть на пирамиды. Увидев пирамиды, Николай Кшиштоф купил в Каире 2 египетские мумии, мужскую и женскую, забинтованные и несимпатичные, к тому же противно пахнувшие бальзамом, а затем отправился в Иерусалим. Посетив христиански святыни, Радзивилл поплыл обратно в Европу, только мумии пришлось выбросить за борт, когда разыгралась буря. Не знал Николай Кшиштоф, что отныне к двум проклятиям прибавится третье за то, что приобрел украденные из пирамид мумии знатных египтян да еще и утопил их в морских пучинах. Обидеть мумию — последнее дело, мумии — публика вредная, даже вреднее Радзивиллов и обид не прощают. Приехав домой, Николай Кшиштоф стал жить по-радзивилловски — пышно, буйно, весело, напрочь забыв о мумиях. Не до них ему стало — то проект замка и костела с подземной усыпальницей придумывал, то в междоусобную свару влезал, то за дамами волочился. Магнатам скучать некогда.

Но мумии о Радзивилле не забыли. Стали они ему снится ночами, бинты свои разворачивать и ехидно, по-египетски, вопрошать: зачем ты, Радзивилл, нарушил наше мирное упокоение? Зачем купил нас на базаре у араба, расхитителя гробниц, словно кукол спеленатых, таскал за собой по всей Палестине, а затем бросил в море? Плохо нам там, Радзик, очень плохо: рыбы хищные каждый день по кусочку отрывают, бинты тончайшие размотали, кусают и кусают, а соленая вода бальзам вымывает, так и разложиться недолго…. Жди, пан, новых бед, если тебе мало старых!

Спит Николай Кшиштоф, а мумии его щекочут, теребят и ворошат, и наутро следы их острых ногтей на теле обнаруживаются.

Клопы, думал Радзивилл, клопы зеленые, меня, ясновельможного, кусают!

Велел слугам перед сном постель проверять, все перины, все подушки, искать клопов, и на всякий случай посыпать сухими травами-клопогонами. Но по-прежнему просыпался он от укусов, ругался, бродил по замку со свечкой, клопов искал.

Не давали покоя ему эти мумии, муж и жена, важные египетские сановники. Подействовало их проклятие.

Катажина Тенчиньска, красивая шляхтянка, родила Николаю Кшиштофу Радзивиллу много детей, но все они умирали в младенчестве, не доживая и до года: кто от свинки, кто от кори, кто от заворота кишок или от бронхита. Знатные люди в те времена хоронили своих малышей часто, и никто им помочь не мог, ни заморские лекари, ни деревенские колдуньи.

В любой семье такое бывало, но только у Радзивиллов дети гибли год за годом, и маленькие, похожие на шкатулки, гробики, ложились друг на друга в фамильный склеп под костелом в Несвиже. Всего их было 12. Пани Катажина умерла с горя, и пан вскоре женился на сестре своей прежней жены, тоже Катажины, урожденной Острожской, по имени Эльжбета. Конечно, Папа разрешал жениться лишь единожды, но все законы писались не для Радзивиллов, поэтому понтифик благословлял каждый раз новобрачного пана и дарил ему: то серебряный сервиз на 200 персон (а к чему мелочиться, когда такие люди женятся?), то редкую икону в бриллиантовом окладе, то какой-нибудь средневековый манускрипт.

А пани Катажина Тенчиньска, Ниобея, потерявшая детей, превратилась в пушистую сову с перьевыми ушками и ночами печальным уханьем оглашала окрестности Несвижа, спрашивая — где ж мои детки?!

И детки из гробиков с гербами отвечали: мы здесь, мама, мы здесь…

Умирая, Николай Кшиштоф Радзивилл Сиротка завещал своим отпрыскам — и не только им, а всему роду, всем потомкам от всех ветвей, попытаться снять с Радзивиллов древнее проклятие, хотя бы одно, потому что жить под тремя проклятиями очень плохо, не знаешь, каких пакостей еще ожидать и к чему готовиться. Дети обещали.

Но взялся выполнить это обещание только Стах Радзивилл, дальний, не слишком богатый родственник Николая Кшиштофа. Он, рано лишившись родителей, воспитывался в Олыке, в замке у Альбрехта Радзивилла.

Стах казался мальчиком тихим, мирным, Радзивилловская натура, ядовитая и горячая, в нем взыграла поздно, поэтому, наверное, никто от него не просил снимать проклятие, и не догадывался, что Стах на это способен. Когда Стах стал взрослым, влиятельный опекун его, Альбрехт Радзивилл, боясь, как бы тот не потребовал своей доли, передал Стаху право взимать с подвластных Радзивиллам еврейских местечек разные подати, налоги и сборы. Для капиталов самого Альбрехта эти деньги не играли такой большой роли, и он без сомнений перепоручил их своему воспитаннику: пусть собирает, может, заодно научится ведению дел. А там посмотрю, упоминать ли его в завещании.

Стах оказался хитрецом, и, не доверяя управляющим, сам начал разъезжать по Речи Посполитой, встречаться с кагальными старостами, вытрясая из них деньги. Старосты стенали, падали ниц, жаловались на неурожай, на непреходящую бедность еврейских семейств, не знавших иного блюда, кроме sledzianej watrobi[6] третьей свежести да ржаного хлеба с козьим пахучим молоком.

— Какие деньги? — плакали они, и совали Стаху взятку. Но гордый пан отталкивал руку кагального старосты, метясь кованым сапогом в его наглую еврейскую физиономию. Именно в день такого объезда местечек Стах Радзивилл и увидел в окне синагоги красивую еврейку Сару, увез ее в свой богато обставленный особняк, выстроенный по всем канонам неприступной крепости: высокие каменные стены, сторожевые башни, подъемные мосты, опоясывающие рвы, в которых на лето пан запускал живых крокодилов. Крокодилов, если интересуетесь, Радзивилл заказывал в Египте, привозили их в бочках, заполненных нильской водой, и кормил редко, чтобы зубастые ящеры не забывали своих обязанностей — пожирать тех, кто дерзнет нарушить покой Стаха Радзивилла. На зиму, когда вода во рвах вокруг замка промерзала до самого дна, крокодилов осторожно переманивали мясом в особые бочки с тепловатой мутной водицей, и бережно опускали в каменную, выдолбленную в полу замка, нишу, где нильские крокодилушки дожидались весны. В нее, круглую, но не глубокую, по желобкам вливалась подогретая вода, а по краям ниши росли осоки и кувшинки, создавая привычный уют стоячего водоема. Воздух в помещении с этой нишей отапливали два изящных камина, к которым крокодилы выползали погреться перед спячкой. Засыпали они обычно в начале октября, а просыпались в апреле. Проглатывая очередную жертву — а ею мог стать и не угодивший пану слуга, и какой-нибудь сильно задолжавший простолюдин, крокодил давился до слез, которые крупными солеными каплями падали из его маленьких доисторических глаз.

Круглая сторожевая башня, куда на самую верхнюю площадку по винтовой лестнице привезли завернутую в медвежью полость Сару, считалась идеальным укрытием. Метровой толщины стены надежно изолировали Сару от всех внешних шумов: находясь там, нельзя было расслышать все то, что происходило во дворе или в остальных покоях замка. Узкие, декоративные окошки, служившие только для того, чтобы выставить в них оружие, закрывались толстыми решетками, а кроме них еще и металлическими ставнями. Винтовая лестница, ведущая в круглую башню, оказалась очень неудобной для частых подъемов и спусков, особенно если бегать туда-сюда приходилось в платье с длинным, волочащимся по земле, шлейфом.

Чтобы спуститься вниз, желательно было не только раздеться, но и снять обувь, которая, как назло, по моде сезона, вся на высоченных каблуках.

Но и преодолев все 666 ступеней винтовой лестницы, пленница все равно не попадала в замок. Башня строилась позже, поэтому напрямую она с замком не соединялась. Нужно было знать потайные ходы, а это невозможно для человека, несколько часов назад привезенного в замок.

Бедная Сара оглянулась. Каменные, кругло сведенные стены башни таили вековой мрак. Из узкого окошка-бойницы до нее едва достигал жалкий луч света. Ничего мягкого, кроме медвежьей полости, в которую Радзивилл завернул Сару, в башне не было. Тяжелая дубовая дверь с медными кольцами-ручками не открывалась. Красивых девушек пан Радзивилл похищал часто, прибегая всегда к одним и тем же приемам. Подыскав новую жертву, он внезапно увозил ее в круглую башню и запирал в ней на срок вполне достаточный для того, чтобы несчастная смирилась со своей участью. Первый день дверь башни не отпиралась. Слугам запрещалось открывать ее, невзирая на крики и мольбы похищенной. Да и не слышны были они из-за непроницаемых каменных сводов. На вторые сутки измученная красавица, в последний раз пытавшаяся тронуть дверь, с удивлением обнаруживала, что замок отперт и крадучись спускалась по винтовой лестнице вниз, на первый этаж башни. Там, в полном безлюдье и безмолвии, стоял небольшой круглый столик орехового дерева. Заботясь о проголодавшейся пленнице, слуги выкладывали серебряные подносы с изысканными яствами — нежным мясом куропаток, засахаренными фруктами и молочным десертом. Забыв об осторожности, девушка впивалась зубами в еду и проглатывала все до крошки, считая, что подносы забыли опустошить гости пана.

Но в кушанья хитроумный Радзивилл подмешивал восточные зелья, дававшие спустя некоторое время снотворный эффект — похищенная пейзанка засыпала, теряя самообладание, и не противилась утехам настырного сластолюбца. Пан приходил в круглую башню лишь тогда, когда девица уже успела перекусить, приступая к обычным своим увещеваниям: вы, любезная, у нас не пленница, а гостья, не угодно ли пойти посмотреть мой замок? Похищенная соглашалась. Стах Радзивилл показывал ей красоты убранства, не забывая рассказать о своих крокодилах. Неожиданно она входила в залу с нишей, где лежали в полудреме толстые темно-зеленые бревна, испещренные бугристыми наростами и складками.

— Это мои верные помощники — улыбаясь, говорил пан Радзивилл. — Я привез их с теплых берегов Нила.

Заслышав голос хозяина, зубастые пасти раскрывались в страшном подобии доброй улыбки.

— Ну, ну, любезные, не трогайте! — останавливал их Стах и добавлял: — вы же ели недавно, неужели проголодались?

И называл имя какой-нибудь прежней наложницы, молодое мясо которой оказалась белым, мягким, точно свежевыловленная в лесу куропаточка. Разумеется, Радзивилл блефовал: ни одну из своих наложниц крокодилам он пока не скармливал. Но кто знает, если новая жертва будет плохо себя вести, не окажется ли она в глубокой, полной острых зубов, пасти? Далее пан услаждал похищенную барышню тихой, приятной музыкой, лившейся из его коллекции музыкальных шкатулок причудливых форм. Это навевало на слабеющую от зелья сон, а затем он уносил уснувшую красавицу наверх.

Но с Сарой вышло немного иначе. Она спустилась к столику — но ничего с него не взяла. Нет, девушка была голодна, но у нее возникли сомнения в кошерности панских угощений. И так столько лет в монастыре ей приходилось питаться трейфом! А сейчас, когда Сара снова стала жить с евреями, она и в мыслях не могла допустить такого осквернения…

Поэтому Стах Радзивилл с удивлением увидел, что Сара к еде не притронулась.

— Я это не ем — с безразличием бросила она похитителю.

— Тогда вам суждено умереть от истощения — сказал пан.

— Пусть, — вздохнула Сара, — но я наелась всякой гадости в монастыре на всю оставшуюся жизнь!

— Так вы воспитывались в монастыре?! — изумился Стах.

— Казаки устроили погром и убили моих родителей, — ответила Сара, — меня же насильно забрали в монастырь, окрестили Терезой. Я прожила у них в унижениях несколько лет, и если бы меня не унесли совы, мучилась б до сих пор. Неужели мне снова предстоит жить среди чужих? Прошу вас, пан, оставьте меня, отпустите! Разве мало вам девушек?!

Радзивилл был тронут. Вдруг перед ним та самая раввинская дочь, способная снять заклятье?

— А кем были ваши родители, милая? — спросил Стах.

— Я дочь раввина Меира — сказала Сара, глотая слезы.

— Вот оно как — задумчиво произнес пан, — тогда понятно.

Сара оказалась единственной из всех наложниц неуемного Радзивилла, которую он держал у себя в замке отнюдь не принуждением и которую — страшно представить его ханжам-родственникам — намеревался даже объявить своей законною женой! Правда, прелестная еврейка венчаться с ним не согласилась, заявив, что после монастырского заточения не испытывает к христианству ничего, кроме животного отвращения, и потому никогда не переступит порог костела.

Когда Радзивилл догадался, что от благосклонности Сары зависит снятие проклятия, он не решился навязывать ей свое общество и не потащил девушку в шелковые альковы. Отведя Саре отдельные покои, он навещал ее, приглашал на прогулки в саду, читал трогательные вирши и подарил Саре двух черных лебедей, которые плавали в пруду.

Когда-нибудь она полюбит меня, мечтал Стах, привыкший жестоко обходиться с дамами низших сословий. Если я свяжу ее веревками, Сара ни за что не простит меня, а значит, проклятие будет действовать. Надо пробудить в ней искреннее чувство, пусть не любовь, а хотя бы уважение! Только в этом случае я освобожусь от козней моего предка Осьцика, зловредный он был еврей, что ни говори!

Ради Сары пан Радзивилл изменил свою жизнь. Он забросил строительство костела с подземельями, не ходил больше смотреть на работы, в которые любил вмешиваться раньше, пустив все на усмотрение зодчих.

Вместо этого устраивал веселые представления, где в непотребном виде выставлялись другие Радзивиллы, известные своим показным благочестием, льстивая, юркая придворная челядь, жадные купцы. Разыгрывал Стах Радзивилл и «жидиаду» — комический спектакль о евреях, где все роли играли самые знатные католики, нарядившись в длиннополые одеяния, шляпы, накладные завитки и тяжелые ассирийские бороды. По замыслу Стаха, завершаться «жидиада» должна предсмертным словом. Стоя перед плахой, переодетый «еврей» — а на деле поляк — произносил совсем уж неприличные слова в адрес добрых католиков, осудивших его на казнь, хулил христианскую веру так, что это вряд ли могло кому-нибудь проститься. Однако Радзивиллу прощалось. Закончив хлесткую речь, мнимый еврей снимал бороду, отцеплял пейсы и бросался к гостям, умоляя спасти его от палачей, приговаривая при каждой фразе «Йезус Мария, Йезус Мария!» Гости разрывались от смеха, актер комично кланялся им, собирая шуточное подаяние в медную тарелочку, словно заправский нищеброд на празднике в местечке, и благодарил их по-еврейски… Сара не смеялась. «Жидиада» казалась ей не смешной, но и не слишком оскорбительной: ведь представление это — чего скрывать — насквозь антихристианское. Она ходила печальная, думая о своей судьбе.

Может, те сны обманули ее, не невестой Машиаха быть Саре, а заложницей похотливого польского князя, чьи владения много больше всей земли Израиля?

— Почему ты не радуешься, моя Сара?! — интересовался Стах Радзивилл, — разве не представил я тебе свой замок, не одел в шелка и парчу, не услаждаю тебя веселыми сценками? Чего не хватает тебе, моя Сара?

— Мне не хватает моей родины — отвечала ему еврейка, опустив голову. — Каждую ночь я вижу ее во сне и, проснувшись, надеюсь побывать там, но все вокруг польское, и вы поляк, вшендзе, вшендзе польска.

— Меня пугает Несвиж — плакала Сара, — эти громадные серые камни, сырость, жабы, ужи, сосущие по всем углам из блюдец молоко, высокие потолки, вечно холодные камины. А еще этот птак желязны, ужасная штуковина, клацает и клацает своими адскими зубьями!

Услышав это, пан Радзивилл побледнел. Веками стоял ptak zelazny под стеклянным колпаком на постаменте неподвижно, не хлопал крыльями, не щелкал страшным клювом. Побежал он в библиотеку, большую комнату, где пылились всякие древности, висели портреты предков, посмотреть на птака желязного. Вместе с паном помчалась и Сара — видит, что не верит ей Радзивилл. И убедились они: ожила механическая птица, глаза ее движутся крылья трепещут, клюв стучит, переступает она с одной когтистой лапы на другую. Наверное, у нее внутри механизм проснулся. Или снято проклятие Осьцика?

Обрадовался Радзивилл этому, полегчало ему, страхи кончились. И решил он подарить Саре все, что она пожелает.

Спросил Стах у Сары: чего ж ты, золотая, хочешь?

— Свободы хочу, сказала Сара, — уехать к кузену Шмуэлю Примо в Амстердам, а оттуда вместе с ним на родину, в Израиль. Не жить мне в Польше, слишком много горя пережито!

Сара к тому времени начала Стаху наскучивать, непостоянно его сердце, потому пан быстро отпустил ее из замка, подарив на прощание немало золота. С такими деньгами она вполне могла добраться до Иерусалима, а может, и до крайнего берега Африки.