Львив

19. Запрещено запрещать, или первая сексуальная революция, о которой вы не слышали

Евреям нужны три вещи: Тора (закон), секс и революция, причем желательно немедленно.

Стараниями рабби Нехемии Коэна саббатианство в Галиции становилось очень модной ересью, будто не было никогда «ночи святого отречения». Чем сильнее Коэн критиковал Шабтая Цви, тем больше возрастал к нему интерес даже среди тех неученых евреев Краковского предместья, что не поддались несколькими годами раньше саббатианскому помешательству или пытались остаться к нему равнодушными. Правда, успеху своему тайные адепты Шабтая Цви были обязаны не только противодействию Коэна. По еврейскому кварталу одним сумрачным деньком 1675 года разнеслись слухи, будто Шабтай Цви вновь получил милость султана, скоро вернется в Стамбул, а оттуда вместе с войском турок войдет во Львив. И Шабтай Цви будет главенствовать над всеми евреями города вместо Коэна, разрешив ашкеназам взять вторую жену. Именно обещание вернуть двоеженство, запрещенное евреям Европы рабби Гершомом[22] в 962 (?) году, ввиду неизбывной бедности, не позволявшей мужу обеспечить всем поровну сразу двух жен, взбаламутило Львив.

Когда Шабтай Цви с успехом проповедовал в странах Средиземноморья, когда его избранничество подтвердилось отшельником Натаном из Газы, даже когда Шабтай въехал в зеленой мантии на белом ослике в Иерусалим — евреи Галиции не знали, верить этому или подождать новых успехов своего короля. Но стоило Шабтаю Цви уравнять в галахических правилах сефардов с ашкеназами, возвратить последним право двоеженства, коим, признаться, могли воспользоваться единицы — как евреи начали сочувствовать разоблаченному еретику. Причин для этого нашлось немало.

Суровые будни гетто, постоянный страх и нищета заставляли некогда веселый и шумный восточный народ склониться к аскетизму, изначально им чуждому. Недаром юный Мендель Коэн возмущался скукой и серостью жизни Староеврейской улицы. Жить в коконе запретов и повелений, подчиняться авторитету старших, замыкаться в пределах одного маленького квартала, надеяться и ждать казалось ему сущим наказанием. Евреи Европы, запуганные, униженные, всегда радовались вестям с Востока. Рассказы паломников и купцов напоминали обитателям гетто не только утерянную прародину, богатый солнечный край, но и заставляли завидовать жизни своих восточных единоверцев. Ашкеназам казалось, будто сефардам досталась лучшая, жирная доля, не знакомы им те несчастья, с которыми сталкиваются другие, живут они, дескать, красиво, сытно. Да еще и две жены в силах содержать…

Бледные жители еврейского гетто Львива, воспитанные в скромности, стыдливости и целомудрии, даже не могли вообразить, каким утонченным утехам предаются саббатианцы, любители вкусной еды, нарядных одежд и красивых женщин. Стремясь во всем подражать туркам, поклонники Шабтая Цви не только облачились в белые тюрбаны, но и переняли у них умение наслаждаться жизнью. Называлось это на иврите «лаасот хаим», включая в себя множество радостей бытия, в том числе и любовь. Увы, любви несчастной Староеврейской улице очень не хватало. Мальчики и девочки воспитывались отдельно. Разве что на праздники родители разрешали им немножко порезвиться вместе, но только маленьким, не понимающим еще различий пола. Еще в пеленках их обручали, чтобы в 12–13 лет потащить под свадебный балдахин — «хупу». Занимавшиеся учением женились позже, в 16–18 лет, поэтому Мендель Коэн, недавно справивший свой 17 день рождения, оставался еще женихом — но не супругом волоокой Лии. Романтика и страсти считались среди набожных иудеев большой глупостью, поэтому родные хотели повести своих детей под хупу до того, как они в кого-нибудь влюбятся.

Однако не торопитесь осуждать нравы Староеврейской. В тяжелые времена войн, погромов и эпидемий евреи жили недолго. Часто умирали младенцы, особенно перворожденные, унося с собой и юных матерей. Мистики уверяли, будто на небесах скопилось слишком много душ, называемых «нефеш», которые долго не находят подходящего тела. Поэтому каждый должен как можно раньше дать новую жизнь, чтобы душам не рожденных малышей не пришлось скитаться. Еврейская любовь была такая странная, рассчитанная по таблицам, привезенным из Вавилона: семь дней нечистых, семь дней чистых, когда нельзя даже прикоснуться к законной супруге, и что остается после всех этих вычетов?

— Плотские страсти иссушают мозг — говорил в старости Давид Алеви, и это поучение вполне могли б, переведя с иврита на латынь, вывесить католики у входа в недавно открытую Коллегию иезуитов.

Саббатианцы предлагали иное. То, что началось в еврейских общинах многих городов Галиции и Подолии в 1660-70-е годы, явилось первой сексуальной революцией, заставившей по-новому взглянуть на отношения мужчины и женщины, увидеть в них не только земное — но и мистическое. Шабтай Цви говорил, что каббалисту невозможно познать мир, не познав женщины, потому что ивритский глагол «ладаат» означал и первое, и второе. Но, раз это касалось только евреев, народа замкнутого и загадочного, то вы, разумеется, считаете, будто эта революция произошла на 300 лет позже, в студенческих общежитиях Парижа и американских кампусах, а не в пределах Жидивской брамки Львива. Красиво написано о любви в «Шир-ха ширим», «Песни песней», приписываемой царю Шломо, полюбившему рыжую Шуламит, обожженную жарким израильским солнцем в виноградниках. Поставили братья ее стеречь созревающие грозди, но вместо этого Шуламит приходила, намазавшись розовым маслом, к возлюбленному. Ягоды склевали птицы. Шуламит умерла у него на руках.

Лобзай меня лобзаниями жгучими, читает Мендель «Шир-ха — ширим», и щеки его разгораются. Год за годом его учил отец, что не о страсти эта поэма, но о союзе еврейского народа, изображенном в образе красавицы Шуламит, с Б-жественной мудростью, представленной самым умным из всех царей прошлого, Шломо. И все слова в «Шир-ха-ширим» следует толковать каббалистически. Другая там любовь, другая…

Но Мендель не соглашался. Именно о той любви, плотской, ему хотелось знать, а вовсе не об эзотерической трактовке. Грешно, до сожжения целых городов, любили древние евреи. Ругались с фараонами, уходили в добровольное рабство, терпели адские муки, размышлял вечером Мендель Коэн, и все из-за любви. Даже Израиль потерян моими предками потому, что цари потакали женам-язычницам. Но почему теперь мы стали такими мрачными аскетами? Почему боимся любить?

Леви сказал юноше, что любовь меняет мир, и его брат отлично это знал. Шабтай Цви был предназначен в мужья польской еврейке Саре еще на небесах, до рождения. В Каире, где Шабтай жил в доме богатого купца Иосифа Рафаэля Челеби, один странник поведал, будто встретил в Италии, в Ливорно, странную еврейскую бродяжку. Она не казалась нищей, хорошо, даже со вкусом одевалась, не просила денег, а перебиралась из одного места в другое, словно кого-то разыскивая. Сара говорила, что отправилась в далекое путешествие, чтобы встретиться там со своим женихом, евреем Блистательной Порты. Иногда бродяжка совсем заговаривается, смеялся странник, уверяя, будто ей суждено стать женой Машиаха!

Действительно, двумя годами раньше Шабтай заворачивал в Ливорно, мучаясь непонятной тревогой. Мерещилось, что в Ливорно кто-то его ждет, и это знакомство определит всю дальнейшую жизнь. Она рядом, я знаю — уверял меня Шабти, каялся потом Леви, а я потешался…

Чуть-чуть Сара и Шабтай разминулись, но судьба вновь соединила их.

Шабтай обругал не поверившего девушке странника, немедленно направил письмо в Ливорно с просьбой доставить к нему в Каир Сару, приложив большую сумму денег. Письмо шло медленно, морем, корабль, на котором плыл его эмиссар, едва не нарвался на скалы, но пришло в еврейскую общину Ливорно именно в тот день, когда Сара собиралась уезжать. Незадолго до того Сару жители Ливорно закидали комьями грязи, называли блудницей, а добропорядочные еврейки уже хотели вымазать ее дегтем и извалять в перьях. Почему к красивой, со светящимися лаской глазами, чернобровой Саре, пристала эта грязь, за что ее сочли падшей, бывшая монастырская воспитанница не понимала. Может, виновата ее прелестная мордашка и точеная фигурка, эти соблазнительные родинки? А может, люди просто завидуют Сариной свободе: незамужние еврейки редко получали право путешествовать сами по себе, разве что дочки очень богатых купцов, и это внушало подозрения.

Сара уже увязывала нехитрый скарб в узел. Но к ней пришли: староста синагоги, раввин с женой, два уважаемых еврея Ливорно, и показали это письмо. Сара с трепетом читала его, не веря своим глазам. Она едва не упала в обморок, но нашла силы вымолвить: да, я невеста Машиаха, поплыву к нему в Каир! Вот какие дела творятся ради любви, Мендель — завершил свой рассказ Леви Михаэль Цви. А ты сомневаешься, вижу… Ну, ничего, щепотка сомнений еще никому не повредила. Наступает время обнимать, прошла пора, когда все мы уклонялись от объятий.

— А что было дальше с Сарой? — спросил Мендель у Леви.

Тот вздохнул и продолжил: евреи Ливорно очень удивились, что Шабтай Цви, известный своим аскетизмом, прослышал о полусумасшедшей и испорченной, на их взгляд, девице. Но отказать в этой просьбе не посмели. Староста синагоги отдал Саре деньги, она в тот же день села на небольшой корабль, следовавший в Каир.

Тогда еще Шабтай не отправлял к экзотическим берегам свои корабли, чьи паруса были из шелка, вышитые названиями 12 колен, а команда говорила только на иврите. Поэтому Сара плыла на обычном торговом корабле, с грузом северных товаров, в разноплеменном окружении.

О ней пустили слух, будто Сара шлюха, надоевшая магнатам Польши, а сейчас ищущая себе богатого восточного покровителя. Вещей при девушке почти не оказалось, из отведенного закутка в трюме Сара выходила редко, иногда тихо напевала печальные песни, но чаще молчала. С ней никто не разговаривал.

Когда на корабле, сбившемся с курса, стали подходить к концу припасы, Сару при дележе обделяли, отдавая меньшие куски, хотя она заплатила за дорогу больше всех. Но она стойко переносила все невзгоды плавания и не роптала. Наконец показался берег Египта. В те дни Шабтай каждое утро выходил в порт — а это далеко от главных улиц Каира, где располагался дом купца Челеби — и ждал Сару. Он стоял на берегу, мучительно всматриваясь вдаль. Путь Сары из Ливорно в Каир занимал немало времени. Часто корабли тонули, свирепствовали пираты, Шабтай боялся, что Сару захватят силой и продадут в гарем, откуда ее будет трудно вытащить. Но все обошлось.

В один зимний день 1663 года Шабтай Цви увидел, что вдалеке, словно от кого-то скрываясь, причаливает небольшой корабль. Он побежал туда с бьющимся сердцем, задыхаясь от предчувствия. С трапа корабля сошла миниатюрная, смуглая девушка, истощенная и вялая, держа в руках узелок. Ее никто не встречал. Со страхом она всматривалась в незнакомый берег, в лица людей, пытаясь узнать того, кого искала страждущая душа Сары.

Внезапно Сара увидела Шабтая Цви — и остановилась. Он выглядел так же, как и в ее монастырских снах — высокий, прямой, с оленьими глазами…

— Сара?! — спросил ее чуть слышно Шабтай.

— Шабтай — тоже тихо ответила ему Сара.

Ему было 37 лет, ей, по одним сведениям, 22 года, по другим 19, по третьим 26, ведь год рождения Сары никто не знал.

Евреи Каира — да и не только — оказались взбудоражены свадьбой Шабтая Цви со странной Сарой, девушкой из ниоткуда. Больше всего этому браку противились каирские купцы, мечтавшие навязать Шабтаю жену из числа своих дочерей. Польская еврейка, чья принадлежность к иудаизму вызывала сомнения, разве это пара для такого святого человека, как Шабтай?! — возмущались они.

Сара не скрывала, что после погрома была взята в монастырь бенедиктинок, насильно, в жару и бреду крещена; да к тому же о ней рассказывали гадости. Похищение паном Стахом Радзивиллом, в замке которого Сара прожила несколько лет, недвусмысленность ее положения там, недолгое пребывание у брата Шмуэля в Амстердаме, сеявшего слухи, будто Сара обезумела от переживаний — все это не добавило ей святости. Раввины, которым очень хотелось уличить беженку, задавали Саре неприличные вопросы — считалось, что девочкой, лет 10, красавица была изнасилована казаками, но не помнила об этом. Перед хупой Сару заставили пойти к служительнице миквы, сведущей в женском, и та осмотрела ее, признав девственницей. Одно препятствие исчезло, оставались еще.

Саре пришлось рассказывать все, что было в ее недолгой жизни, доказывать, что росла в семье раввина по фамилии Меир или Меер, что обряд крещения совершали монашки, когда девчушка едва не умирала и она никогда сознательно не совершала христианских обрядов. Саре верили плохо. Раввинов с такой фамилией в Европе пруд пруди, девочек, жертв хмельнитчины, попавших в монастырь, тысячи, а невинность постаревшая куртизанка могла вернуть себе колдовством, как и детскую, наивную внешность. Но семья Челеби неожиданно взяла сторону Сары. Они обожали Шабтая, считали его великим праведником, равным многим прославленным евреям прошлых эпох, сравнивали с Филоном Александрийским или с Бар-Кохбой. Он не просто жил у Иосифа Челеби, но стал им родственником. Челеби не могли не заметить, как преображается Шабтай рядом с Сарой, называющей его не Цви (большой олень), а офер — маленький олененок.

Страдавший приступами тоски, излечить которую не удавалось, после встречи с Сарой Шабтай превратился в счастливого человека. Он навещал ее по несколько раз в день, даже танцевал, дарил наряды, украшения и сладости. Просыпаясь поутру, Шабтай спрашивал, сколько дней осталось до свадьбы. Богатый Иосиф Рафаэль Челеби на церемонию не поскупился. О том, что у него в доме, на средства его торговой компании, женится человек, почитаемый некоторыми за Машиаха, должен знать весь Каир. Венчание по иудейскому обряду — хупа — произошло именно так, как снилось Саре в дни монастырской неволи. В красивом платье, усеянном мелкими золотыми звездочками, похожая на принцессу, Сара прошествовала в окружении богатых евреек в синагогу. Там уже был Шабтай Цви, в роскошном зеленом одеянии, с золотым магендовидом на груди.

— Кстати, такие амулеты после той свадьбы вошли в моду — добавил Леви.

Вместо хупы — балдахина, символизирующего крышу дома, над Шабтаем и Сарой растянули талит. Когда раввин воскликнул, глядя на молодоженов, как это принято — Шабтай, сегодня ты царь, а Сара — твоя царица, он говорил именно о царе Иерусалима и его царице, в изначальном смысле, «мелех Шабтай вэ малка Сара».

Мендель Коэн с завистью посмотрел на Леви Михаэля Цви.

— Так, как Шабтай Цви любил свою Сару, мало кто когда-нибудь любил, это я понял, — сказал юноша. — Но почему он позволил Саре умереть? Неужели Шабтай не смог спасти ее?

— Ты же читал «Шир-ха-ширим»: аза камавет ахава…[23] Камавет, как смерть!

И оборотной стороной любви является смерть. Это неизбежно — ответил Леви. Но для тех, кто действительно любит, это безразлично — сказал он напоследок. Мендель ушел, а Леви, вернувшись в турецкий квартал, стал вспоминать, что в тот день и в ту ночь, наверное, единственный раз, Шабтай был по-настоящему счастлив. Опустившись перед Сарой на колени — она была маленького роста, доставала лишь до сердца, Шабтай целовал маленькие пальчики, исколотые тупыми иглами за годы монастырских вышиваний.

Где-нибудь в обители бенедиктинок до сих пор есть вышитые Сарой облачения и оклады икон. А созвездье мельчайших родинок, изображавшее, если соединить все линии, корону, которое так и не удалось увидеть на ее теле похотливому Радзивиллу! С юности Шабтай боялся близости, все, что так или иначе относилось к этому, вызывало у него не отвращение, не ужас, но опасение, что не будет счастлив никогда.

Когда появилась Сара, я решил, записывал Леви в дневник, будто у Шабтая начнется нормальная жизнь. Но ошибся. Сара привнесла в мир Шабтая Цви — вместе с наслаждением — океан боли. Жаль, что осознание этого пришло слишком поздно, уже ничего нельзя было сделать.

Впервые познав женщину, он стал терять силу. Энергия уходила, словно в теле открывались невидимые каналы. Шабтай начал забывать — это при его фантастической памяти! Он все реже читал чужие мысли. Моего брата охватила ужасная болезнь — постепенно он становился обыкновенным человеком. Я не нахожу слов, которыми мог передать то, что случилось тогда с Шабтаем. Их нет ни в моем родном иврите, ни в турецком, вязью которого я вывожу эти строки, ни в польском языке, ни в латыни.

Но я помню одно — Сара была предназначена Шабтаю, а Шабтай-Саре.

И отношения их были священны, как священен и нерушим союз Всевышнего с народом Израиля.