Люди Крови

3

В спальне Мария сбрасывает с себя одежду: сначала ветровку, потом топ, потом стаскивает брюки и носки. Она идет от двери к моей широченной кровати и оставляет за собой след из одежды. Потом поворачивается ко мне лицом. На ней лишь желтые хлопчатобумажные трусики-бикини. Она удивленно поднимает брови, увидев, что я по-прежнему одет.

– Ну что же ты? – говорит она.

– Ты все еще в трусиках, – отвечаю я, потом отворачиваюсь и, прохаживаясь по комнате, расстегиваю и сбрасываю рубашку, включаю ночник, открываю окна, чтобы ветер с океана ласкал нас, пока мы ласкаем друг друга.

Когда я снова поворачиваюсь к ней, трусиков больше нет. Я смотрю на ее нагое тело, на крепкие круглые груди, нежно выпуклый живот, темный треугольник между бедер. Она стоит и тоже смотрит, как я скидываю туфли и стягиваю брюки. Запах ее влажного лона доносится до меня из другого конца комнаты. Возбудившись почти до боли, я срываю с себя трусы. Она ложится на кровать, и я тут же набрасываюсь на нее. Мы просто вцепляемся друг в друга, ласкаем, гладим, целуем… Наконец Мария оказывается внизу и позволяет мне войти в нее. Я с большим трудом сдерживаюсь, жду ее. Обычно это я возбуждаю партнершу, дразню ее, играю с ней, пока она не кончит. Но на этот раз… я вовсе не уверен, что я тут главный. Мы то катаемся по постели, то, задыхаясь, стремимся оседлать друг друга, и Мария столь же умело руководит мною, как и я ею. У меня никогда не было такой страстной женщины. Ее оргазм наступает неожиданно для меня, и я спешу к ней присоединиться. Потом мы лежим обнявшись и переплетя ноги, ветер наполняет комнату, охлаждая наши разгоряченные тела.

Мария высвобождается из моих объятий и оглядывает спальню:

– Этот дом был построен великанами?

– Нет, – улыбаюсь я в ответ.

А впрочем, это законный вопрос. Двойные двери, что открываются в мою комнату, и другие двери, ведущие в глубь дома,- десять футов в ширину и десять в высоту. Спальня больше, чем гостиные в большинстве домов. Как мне объяснить Марии, что высокие дверные проемы, огромные комнаты, широченная галерея, крутые ступеньки,- все это строилось в расчете на существ, не имеющих ничего общего с людьми?

– Дон Генри выстроил этот дом по своему вкусу, – говорю я, нежно поцеловав кончик ее носа. – Кто знает, что у него было на уме?

Она кладет руку мне между ног:

– Что ж, кое-что действительно вырастает здесь до огромных размеров, – говорит она своим низким хрипловатым голосом.

Я позволяю ей возбудить себя и делаю все, чтобы доставить ей удовольствие. Мария благодарно вздыхает, двигаясь в такт моим ритмичным движениям. Я начинаю действовать более энергично и жду от нее поощрения: вздоха или убыстрения темпа. Получаю то и другое и еще счастливый смех. Будь я человеком, обязательно влюбился бы в нее. У меня никогда еще не было женщины, которая смеялась бы от счастья в моих объятиях во время секса. Это кажется мне трогательным. Я привлекаю Марию к себе, покрываю ее лицо поцелуями. Теперь мы движемся еще быстрее, мы дышим часто и прерывисто. Мы одновременно достигаем вершины наслаждения, запыхавшиеся, смеющиеся, радостные. Наши потные тела в последний раз сталкиваются и наконец падают на простыни.

Я все еще в ней. Обняв ее сзади, нежно целую в шею. Мария вздыхает и крепче прижимается ко мне. В раскрытые окна врывается ветер, он кружит над нами. Она шепчет: «Как чудесно!» Влажная близость океана, его соленый запах. Наша кожа становится липкой от пота и океанской соли. Я беру в руки груди Марии, прижимаю ее к себе. Слышу, как она спокойно дышит, чувствую, как тело ее расслабляется. Она устраивается в моих объятиях. Я уже немного мерзну там, где не согрет ее телом. Новый порыв ветра – и я вновь вздрагиваю от того самого запаха! Он мгновенно заполняет комнату.

– Все хорошо? – шепчет Мария.

Корица и гвоздика… этот аромат щекочет мне ноздри. Сердце пускается вскачь. Сделав над собой усилие, отвечаю ей: «Конечно». Жду, пока аромат растворится в воздухе, исчезнет. Но он не пропадает, а, наоборот, крепнет с каждым новым дуновением ветра. И я вдыхаю его. Я не в силах ему сопротивляться. Так, наверное, чувствует себя зверь, попавший в ловушку. Я весь напрягаюсь, цепенею. Мария, которая истолковывает это по-своему, отодвигается немного и говорит:

– Может, подождем немного… не сразу?

Я что-то сдавленно рычу в ответ, тоже отодвигаюсь от нее, но желание мое только возрастает. Меня ломает и крутит. Это начинается перевоплощение. Если запах в ближайшее время не исчезнет, я потеряю над собой контроль. Тону в корице и гвоздике. Кожа на спине уже грубеет и твердеет. На лопатках набухают крылья. Мария напрягается в моих руках. Мне невыносима мысль о том, что Она увидит, какой я на самом деле. Не хочу слышать ее воплей, не желаю видеть неизбежной гримасы омерзения на ее лице. Не могу допустить, чтобы она умерла, парализованная ужасом, или всхлипывая и умоляя меня о пощаде.

Тело мое терзают и мучают. Прорезаются крылья, подбородок расширяется. Я в последний раз обнимаю Марию. Она снова расслабляется, успокоенная моим объятием. И тогда я утыкаюсь ей в шею и слегка прихватываю кожу губами. Она блаженно вздыхает. Я держу ее в объятиях еще несколько последних секунд, а потом… смыкаю челюсти.

Мария вздрагивает, чтобы тут же обмякнуть. Мой рот полон ее крови. Я слышу громкий всхлип. Сначала мне кажется, что это она всхлипнула, но нет, она умерла мгновенно, как я и хотел. Снова слышу всхлип и на этот раз понимаю, что плачу я сам. Всю жизнь я сожалел, что не родился обыкновенным человеком. Сегодня впервые я возненавидел страшное наследство, которое получил от своих предков. Комната тонет в запахе корицы и гвоздики. Я скатываюсь с кровати и превращаюсь в то, что я есть на самом деле.

Боль и облегчение, стыд и освобождение. Хочется завыть от горя, но вместо этого из моей груди вырывается рев. Моя кожа делается все толще и жестче, расслаивается и наконец обретает свой настоящий вид и цвет. Теперь мое тело защищает темно-зеленая чешуя. Снизу она в два раза толще, чем на спине.

Отец уверяет, что я уже достиг зрелости: восемнадцать футов от носа до хвоста. А размах моих крыльев вдвое больше. С облегчением разворачиваю крылья, но не до конца – мешают стены. Потолок высотой в двадцать футов не дает мне подняться в полный рост на задних ногах, так что я подползаю к кровати на четырех и смотрю на неподвижное тело Марии и лужу крови рядом. Горе переполняет меня, и я снова издаю отчаянный рев.

– Питер? – просыпается отец.

– Отстань!

– Это девушка? И когда ты отучишься переживать за них? Ты придаешь им слишком большое значение…

– Оставь меня в покое, отец! У меня дела. Потом поговорим.

– Питер! Они ведь всего лишь люди.

И тогда я просто отключаюсь от него, закрываю для него свое сознание. Знаю, что отец разозлится на меня. Я такого никогда себе не позволял. Ничего, придется ему на сей раз проглотить это! Запах корицы возвращается, смешивается с запахом свежей крови, и я начинаю кружить по комнате, обуреваемый одновременно похотью и голодом. Приближаюсь к мертвому телу на кровати, снова отхожу от него… Наконец голод побеждает, закрыв глаза, я в очередной раз подползаю к телу и… жадно насыщаюсь. Наевшись, вытягиваюсь на полу и разрешаю себе задремать.

Еще затемно я пробуждаюсь от тревожного сна, полного ужасных образов, переходящих один в другой. Дышится легко. И никаких корицы и гвоздики. Я жадно, большими глотками пью этот свежий воздух, как будто пытаюсь очистить свои легкие от следов того странного и жестокого запаха. Заставляю себя взглянуть на растерзанный труп Марии. Дрожь пробегает по моему телу, и я отворачиваюсь. Душу переполняют печаль и тоска, чувство вины и стыд. Я приказываю своему телу снова стать человеческим. По крайней мере, будучи человеком, я могу оплакать ее. И вот я сижу рядом с поруганными останками Марии, на краешке постели, и плачу. Слезы текут по моей груди, испачканной кровью.

Я успокаиваюсь к рассвету. Надо многое сделать. Отец учил меня презирать человеческие слабости.

– Мы имеем право жить так, как хотим, – не единожды говорил он мне,- потому что мы богаты.

Несмотря на то что мы сейчас обладаем значительными денежными средствами, казначейскими билетами, облигациями, капиталами, огромными депозитами, и все это ежедневно дает проценты (спасибо нашим юристам и консультантам – простым смертным) и наше состояние неуклонно растет, отец все-таки считает, что часть наших сокровищ мы должны добывать сами.

На глаза вновь наворачиваются слезы, когда я снимаю с Марии швейцарские часы, вынимаю золотое колечко из пупка, снимаю с пальца кольцо, наверное подаренное ей на окончание школы, и еще несколько колечек сомнительной ценности. Еще мне достаются штифтовые сережки с бриллиантиками и медальон в виде цветка клевера. Все это я складываю горкой на ночном столике. Потом отнесу вниз, в нашу сокровищницу, туда, где хранится золото, серебро и все драгоценности, собранные нашей семьей с тех пор, как она существует.

Я собираю также одежду Марии, вдыхаю ее запах, который все еще хранят вещи, и складываю их на полу у дверей. Потом поднимаю с пола ее маленький матерчатый кошелечек, вытряхиваю мелочь и с удивлением обнаруживаю триста восемьдесят семь долларов. Деньги отправляются в один из ящичков платяного шкафа, кошелек летит к одежде. Прежде чем швырнуть его туда, я бросаю взгляд на лежащие внутри фотографии. Кто эти люди? Будут ли они скорбеть о ее кончине? Одна фотография обращает на себя мое внимание. Мария в купальнике-бикини, чуть моложе, чем она сейчас, сидит на палубе катамарана. Ее обнимает молодой мужчина с пронзительными черными глазами и пышными усами. На нем только плавки. На заднем плане белый в желтую полоску парус. Меня пронзает ревность. Я ненавижу этого человека. Потом, разглядев, как они похожи друг на друга, понимаю, что это, должно быть, Хорхе. Я даже краснею: ревновать к брату!

Швыряю бумажник и фотографии на груду одежды. Еще до исхода дня все это превратится в пепел. А пока в мою комнату пробирается солнце и освещает труп на моей кровати. Я беру Марию на руки и, содрогаясь от безжизненности ее тела, со слезами на глазах несу ко второй двери, ведущей в темную глубь дома. Будь она жива, я показал бы ей широкий коридор, опоясывающий большую винтовую лестницу, к которой есть выход из всех комнат дома. Теперь, не поднимая глаз, я иду по коридору к тяжелой дубовой двери, ведущей в комнату отца

У него задернуты шторы, так что, несмотря на яркое солнце снаружи, в комнате сумрачно. Он спит, неглубоко, но мерно дыша. В полутьме я едва различаю его силуэт в дальнем углу комнаты – что-то темное, распластанное на сене. Задумчиво качаю головой: было время, когда вид отца приводил меня в священный ужас, а теперь мне всякий раз кажется, что с моего предыдущего прихода он стал меньше. В старости отец решил отказаться от смены обличий. Говорит, что его собственное тело – самый удобный способ существования. И еще он вернулся к прежним привычкам: перестал говорить вслух, спит только на сене, изгнал все предметы человеческого обихода из своей просторной комнаты с голыми каменными стенами.

– Отец! – мысленно произношу я.- Я тебе кое-что принес.

Существо на сене поворачивает голову в мою сторону, кашляет и чешется. На меня в упор смотрят два изумрудно-зеленых глаза:

– Ты отключился от меня, Питер! В прежние времена ты такого себе не позволил бы…

Я выдерживаю его взгляд. Мы оба знаем, что он уже не тот, каким был когда-то. Сейчас его длина – самое большее одиннадцать футов. Чешуя, прежде ярко-зеленая, как у меня, теперь приобрела нездорово-желтый оттенок и больше не блестит. Старость заставила отца двигаться медленнее, покрыла кожу уродливыми морщинами.

– Извини, отец, – громко произношу я.

Он злобно шипит:

– Говори со мной, как полагается!

– Извини, отец, – беззвучно повторяю я. – Мне очень жаль.

– Надеюсь! – отец с трудом садится на задние лапы и делает мне знак подойти. – Так это из-за нее ты поднял такой шум ночью?

Щеки мои вспыхивают, я бросаю гневный взгляд на это неприятное существо, благодаря которому я когда-то появился на свет. Именно он, мой отец, ввел меня в мир, где я всегда буду чужим.

– Отец! – сдавленно рычу я.

Он успокаивающе машет когтистой передней лапой:

– И в кого это ты у нас такой чувствительный?

Ну-ка покажи мне ее. Дай-ка посмотреть.

Отец причмокивает от удовольствия, когда я кладу тело рядом с ним:

– Такая молодая… свеженькая…

Он внимательно осматривает жертву, выбирая, с чего ему начать трапезу. Я стараюсь не смотреть. Иду открывать окна, чтобы впустить в комнату солнце. Он тем временем приступает к завтраку.

– Не капризничай пожалуйста, – усмехается отец. – Ты, между прочим, весь в ее крови.

Я потрясенно осматриваю себя, трогаю липкие, пятна, покрывающие мои руки и ноги.

– Я не подумал об этом…

Отец снова усмехается:

– Это всего лишь кровь. Легко смыть.

Кивнув, я нервно кружу по комнате, а он продолжает пиршество. Насытившись, он удовлетворенно вздыхает и обращает наконец на меня внимание:

– И все-таки скажи, Питер, из-за чего был весь сыр-бор ночью?

– Я не хотел, чтобы она умерла, отец! Она мне нравилась. Я мог бы встречаться с ней и дальше. Иногда бывает так одиноко!

– Думаешь, я не знаю? У меня не было подруги с тех пор, как умерла твоя мать. Но я не распускаю нюни над каждой мертвой женщиной!

– Ты старый! – кричу я и тут же жалею об этом. – Прости, отец! Просто я расстроен. Сначала этот запах, потом смерть Марии…

– Кстати о запахе! – отец предпочитает не заметить моей вспышки. Он смеется. Правда, трудно разобрать, что это на самом деле: смех или кашель… – Ты, кажется, говорил, что пахло корицей и гвоздикой? Я киваю.

– И немного мускусом?

– Да.

– И как это на тебя подействовало?

– Я как будто сошел с ума, – ответил я. – Мне захотелось секса И еще я ощутил ужасный голод.

Я просто не мог с собой совладать…

Отец хлопает в ладоши:

– Я же говорил тебе!

Он разговаривает со мной беззвучно, но его мысленная речь на сей раз гораздо энергичнее, чем раньше. Он говорит почти радостно. – Я знал, что это будет, и говорил тебе!

Как раздражает меня этот старик!

– Что? Что ты говорил мне?

Он смеется, машет лапами, потом съедает еще немного, хотя прекрасно знает, что эта пауза заставит меня нервничать еще больше.

– Разве я не обещал тебе, что однажды ты встретишь подругу по крови? – спрашивает он наконец.

– И что?

Он игнорирует мое недовольство, снисходительно улыбается мне, намекая на мою неспособность мыслить самостоятельно. Мне уже давно хочется выйти из этой комнаты.

– Питер,- торжественно сообщает мне старик. – Ты нашел свою женщину.

– О чем ты?

Отец качает головой:

– Запах, Питер! Аромат! Почему, как ты думаешь, он так на тебя подействовал?

Отец грубо гогочет:

– У нее течка, сынок! Овуляция! У наших женщин это случается раз в четыре месяца. Пока они девственны, они раз в четыре месяца издают этот запах. Он далеко распространяется.

– Но где же она?

Отец пожимает плечами:

– Она может быть где угодно, в пределах полутора тысяч миль от нас. Тебе повезло. Мне пришлось отправиться в Европу, чтобы найти твою мать.

Он рассеянно ковыряется в останках, лежащих перед ним, отламывает ребро, обсасывает его. И я смотрю на это без содрогания, почти не думая о Марии. Теперь мои мысли сосредоточены на запахе. Я пытаюсь представить себе существо, которое его издает.

– Как же мне найти ее, отец?

Он поглаживает себя по физиономии:

– Твой нос подскажет тебе, сынок. Все просто.

– Но… так далеко…

Отец хохочет, потом заходится кашлем. У него перехватывает дыхание. Я жду, пока приступ пройдет.

– Я только обещал тебе, что ты найдешь ее, Питер. Я не говорил, что это будет легко.