Люди Крови

13

Уже на ступеньках Дерек вырывается вперед. Я едва поспеваю за ним.

– Я всегда рад вернуться домой, – бросает он мне через плечо. – Там, снаружи, слишком много людей. Дурачье. Здесь – другое дело.

На веранде он останавливается перед массивными деревянными дверьми, потом распахивает их и делает мне знак войти первым. Я медлю несколько секунд, всматриваясь в глубь тускло освещенной комнаты, вдыхаю горьковатый запах этих стен, заставляю свое сердце биться спокойно.

– Входи, старина! – улыбается Дерек.- Это просто моя семья. У тебя есть шанс выйти отсюда живым. Очень может быть, что ты даже понравишься им.

– Есть шанс… – повторяю я, проходя в дверь.

Не очень-то я в этом уверен.

Члены семьи Элизабет стоят у подножия винтовой лестницы. Комната освещена только слабым светом, проникающим из другой, гораздо большей комнаты, расположенной выше этажом, и несколькими большими круглыми железными светильниками, в каждом из которых горит по меньшей мере три дюжины свечей. Светильники свисают с потолка на длинных железных цепях.

Члены семьи Блад смотрят на нас в упор. Я невольно отвожу взгляд, привыкаю к освещению. Неровный свет и бродящие по комнате тени делают присутствующих похожими на призраков. У отца, матери, младшего брата Элизабет такие же, как у Дерека, бледные лица, резкие черты, тонкие губы. Прекрасные полные губы Хлои, ее ямайские черты, кожа, отливающая красным деревом, – все это красиво контрастирует с белым льняным платьем. Ее даже такое освещение не портит. На лицах родителей Элизабет не отражается ничего. Они не делают ни одного движения. Их дети застыли позади них: Хлоя – за спиной матери, Филипп – отца.

Моя улыбка словно приросла к лицу. Смогу ли я научиться держать себя так же торжественно, с таким же достоинством, как они?

Дерек представляет нас друг другу:

– Мой отец, Чарльз Блад, – говорит он. – Моя мать – Саманта Блад.

Оба кивают, когда Дерек называет их имена. Хлоя единственная отвечает улыбкой на мою улыбку.

Отец Элизабет, такой высокий, что он возвышается над всеми нами,- плотнее и шире, чем Дерек. Выглядит он не старше своего сына. На нем черная тройка, классический викторианский костюм. Он поправляет воротничок сорочки и теребит пуговицы на пиджаке.

– Какая глупость – носить на себе все это тряпье, – заявляет он, обращаясь к жене. Потом указывает на нас с Дереком. – Только посмотри на них! У них это называется удобной одеждой!

Филипп, которому не больше восьми, – истинный сын своего отца. Он тоже теребит пуговицы на пиджачке и согласно кивает. Саманта Блад, строго и элегантно одетая в белое платье из струящейся ткани, кладет ладонь на руку своего супруга и говорит:

– Чарльз, ты же обещал… – затем она обращается ко мне: – Извините моего мужа. У нас редко бывают гости.

Чарльз Блад встряхивает головой, делает шаг вперед и протягивает руку.

– Можете меня не извинять,- говорит он.- Просто терпите.

Его рукопожатие крепче, чем у Дерека. Он смотрит мне в глаза. Я понимаю, что при всей кажущейся теплоте и мягкости, его взгляд может быть холодным и твердым, как блеск настоящих изумрудов. Я гляжу на него не мигая. Рука моя стиснута в его руке.

– Так вы, значит, родня этому старому негодяю, капитану Генри Бешеному? – спрашивает он.

Англизированность нашего семейного имени нравится мне больше, чем нравилась отцу. Он говорил мне когда-то давно, что англичане называли наш остров рифом Бешеного, а вместо Кайя Оесте, произносили Кей Уэст. Вообще-то, испанское название Кайя Оесте переводится не «Западный риф», а «риф Костей».

– Дон Генри де ла Сангре был моим отцом,- отвечаю я. – Когда он был жив, никто не осмеливался называть его иначе.

Чарльз Блад хрипло хохочет и хлопает меня по спине:

– Не хотел тебя обидеть, сынок! Мой отец, капитан Джек Блад, плавал с доном Генри. Он много рассказывал мне… Я всегда сожалел, что не родился в те времена, когда можно было жить, как тебе нравится.

Между тем женщина-ямайка подметает каменный пол. Взглянув на ее железный ошейник, я замечаю:

– Похоже, вам здесь прекрасно удается воссоздать атмосферу прежних времен.

Он кивает:

– Британцы по глупости отпустили на волю рабов, но мы вовсе не обязаны следовать их примеру.

Что бы ни происходило за пределами Страны Дыр, Яма Моргана – это наша земля. Здесь мы делаем, что хотим. А теперь, – говорит Чарльз, еще крепче сжимая мою руку и впервые за наш разговор позволив себе улыбнуться, – теперь скажи мне, Питер, что ты принес нам?

Увидев замешательство на моем лице, он хмурится и отпускает мою руку. Я поворачиваюсь к Дереку за объяснениями.

– Извини, старина, – пожимает плечами тот. – Я думал, у тебя есть веские причины явиться без подарков.

– Подарки? – в очередной раз досадуя на своих родителей, которые не ознакомили меня с традициями, я лезу в карман и извлекаю золотой медальон на цепочке, привезенный для Элизабет. – Вот что я привез для вашей дочери.

– Побрякушка? – Лицо Чарльза Блада наливается кровью. Он брезгливо смотрит на драгоценность на моей ладони. – Вы предлагаете мне побрякушку за мою старшую дочь? Да как вы смеете, сэр! – он поворачивается ко мне спиной и шагает прочь. Филипп следует за ним.

– Чарльз! Пожалуйста, вернись! – восклицает его жена. Она поворачивается ко мне. – Прошу вас, извините моего мужа за его несдержанность. Его крутой нрав иногда опережает его ум.

Отец Элизабет делает еще несколько шагов, потом оборачивается и обращает на меня гневный взгляд.

– Твоя дочь предупреждала тебя, что он получил странное воспитание, – говорит мужу Саманта Блад. Она говорит обо мне так, как будто меня во все нет в комнате. – Я уверена, что, если бы Питер хорошо знал наши обычаи, он принес бы подобающий подарок.

Впервые в жизни я ввязался в имущественную тяжбу. У меня огромное искушение сказать им, куда, по моему мнению, им стоит засунуть все их обычаи, и заодно их пресловутый пир. Но вместо этого я делаю глубокий вдох, заставляю себя подумать об Элизабет и той прекрасной жизни, которую мы сможем вести с ней вдвоем на моем острове, вдали от этой семейки.

– Если кто-нибудь объяснит мне, в чем состоит этот самый обычай, то я постараюсь все исправить,- выдавливаю я. Все молчат. Тогда Хлоя, сердито взглянув сначала на отца, потом – на мать, берет все в свои руки:

– Вы должны подарить семье невесты подарки, желательно дорогие: золото, драгоценные камни. Считается, что чем богаче ваши дары, тем больше вы цените невесту.

– Ага! – я киваю, вспоминая целые ящики сокровищ в подвалах моего дома. Мне ведь они не нужны.

– У вас не возникнет сомнений в том, что я высоко ценю вашу дочь, – спрашиваю я Чарльза, -

если, вернувшись домой, я пошлю вам золота вдвое больше, чем весит Элизабет? Это вас устроит?

– Браво! – восклицает Дерек. Хлоя и ее мать сияют от удовольствия.

Капитан Блад улыбается, подходит ко мне и снова завладевает моей рукой:

– Извини, сынок! Иногда мне не сладить со своим бешеным нравом. Достойный жест с твоей стороны. Твой дар значительно преумножит богатства семьи, – он хмурится и кивает на старшего сына. – Дереку следовало бы поучиться у тебя! Он-то при носит домой одни фотоаппараты, часы и мелочь. Пожалуй, у него нет настоящей пиратской хватки, какая была у наших отцов. За последние годы он взял из дома больше золота, чем принес.

– Извини отца,- говорит Дерек чуть позже, провожая меня до комнаты.- Он любит иногда сгустить краски, проверить, кого можно запугать, а кого нет.

Честно говоря,- Дерек понижает голос,- я и сейчас еще иногда побаиваюсь его. Вот погоди: увидишь его в настоящем его обличье. Он очень даже может внушать ужас.

Дерек останавливается у двери в комнату:

– Мама велела передать тебе, что мы собираемся после захода солнца в большой комнате на третьем этаже. Она велит одному из слуг ударить в гонг, когда все будет готово. И надень свою куртку. По-моему, от тебя этого ждут.

Когда Дерек уходит, я брожу туда-сюда по этажу, не зная, как убить следующие несколько часов. Мне кажется, я вернулся в далекое прошлое. На некрашеных каменных стенах никаких украшений. Сомневаюсь, что здесь есть телевидение, радио, книги или журналы. В комнате совсем немного мебели: огромная кровать и комод неподалеку от нее. И то и другое грубо сработано из дерева. На стенах – два светильника, на комоде – канделябр, – все это говорит об отсутствии в доме электричества. Охапка сена в углу комнаты привлекает меня не больше и не меньше, чем комковатый матрас, набитый конским волосом, и застиранное постельное белье на кровати.

Порыв ветра заносит в окно несколько листьев. Тут только я понимаю, что окно не застеклено. Лишь деревянные ставни отделяют обитателей комнаты от внешнего мира. Я качаю головой. Почему хотя бы Дерек не попытается привнести в семью какие-то элементы цивилизации?

В дверь стучат. Я открываю и вижу на пороге пожилую служанку. Она не смотрит мне в лицо. Служанка принесла таз для умывания, кувшин горячей воды, кусок серого мыла и полотенце. Я делаю ей знак оставить все это на комоде. Когда она уходит, я раздеваюсь и обтираюсь полотенцем, смоченным в горячей воде. Это меня успокаивает.

Теперь я чувствую атмосферу этого дома, где сырость, кажется, проникла во все щели. Я вслушиваюсь в тихое бормотание слуг, сдавленные рыдания запертых в подземелье пленников, ощущаю пронзительный запах их немытых тел. Все это вызывает у меня легкую дрожь, но я убеждаю себя, что просто немного замерз, пока мылся.

Гонг раздается, когда снаружи уже совсем стемнело. Дождавшись, когда ударят несколько раз и на этот звук отзовутся скрипучие двери, выхожу из своей комнаты. Я вовсе не намерен демонстрировать свое нетерпение. И вообще, Чарльз Блад уже достаточно потешился надо мной. Больше я этого позволять не намерен.

Еще раз бьют в гонг, и тогда я неторопливо поднимаюсь по лестнице, тревожа по пути пламя свечей. Все погружено в полумрак. Вокруг меня ходят тени. Следующий удар гонга настигает меня уже на третьем этаже. Я невольно жмурюсь, войдя в ярко освещенную комнату. Везде горят свечи, в огромном, во всю стену, камине пылает огонь. Я останавливаюсь и улыбаюсь Элизабет. Она одиноко стоит в центре комнаты. Вокруг нее разлито какое-то легкое сияние, оно делает ее облегающее, тончайшее белое платье почти прозрачным.

Я иду к Элизабет, не сводя с нее глаз. Сейчас мне безразлична и комната, и все семейство, которое уже в сборе.

– Ты прекрасна! – говорю я, вынимаю из кармана украшение и надеваю его на ее стройную шею.

Я вдыхаю ее запах. Мне хочется немедленно увести ее отсюда. Она берет пальчиками медальон в форме цветка клевера с четырьмя лепестками, внимательно разглядывает его, и нежная улыбка озаряет ее лицо.

– Элизабет! – раздается строгий голос ее матери, и улыбка исчезает.,

Я поворачиваюсь к Саманте и неприязненно смотрю на нее. Моя возлюбленная опускает глаза.

– Простите, Питер,- говорит Саманта,- но есть обычаи, и их надо соблюдать. Вам придется с этим смириться. Элизабет не разрешается общаться с вами до того, как вы соединитесь.

Саманта поворачивается к Дереку и указывает в дальний угол комнаты. Посмотрев туда, я замечаю нескольких ямайцев, сбившихся в кучку, – женщин и мужчин, взрослых и детей. Никто из них не скован цепями. Они выглядят очень спокойными, даже слишком.

Дерек направляется к ним, выбирает молодого, крепко сбитого мужчину и ведет его к нам. У ямайца несколько глубоких свежих царапин на лице и правой руке. Больше никаких повреждений нет. Меня удивляет непроницаемое выражение его лица. Кажется, ему совершенно безразлично все происходящее.

– Вино из Слезы Дракона, – поясняет Дерек. – Несколько капель – и они уже ни на что не реагируют. Очень гуманно, старина. А для нас этот напиток – божественный нектар, когда мы в нашем истинном обличье, конечно.

– Довольно! – беззвучно командует Саманта. – Питер, хочешь ли ты взять в жены Элизабет?

Я склоняю голову в знак согласия.

По знаку Саманты Хлоя приносит большую белую фарфоровую чашу и ставит ее перед Элизабет. Потом Саманта подходит к большому дубовому столу у стены и берет с него высокий керамический зеленый кувшин. Она до половины наполняет чашу жидкостью из кувшина.

– Это вино из Слезы Дракона, – говорит она и ставит кувшин обратно на стол.

Когда Саманта отходит от стола и возвращается к нам, обе ее руки сжаты в кулаки. Она разжимает правый кулак – на ладони у нее лежит маленькая пурпурная роза.

– Знаешь ли ты, что это такое, Питер?

– Да, – громко отвечаю я.

Она хмурится и прикладывает палец к губам.

– Да, это Роза Смерти. Ее лепестки убивают, – беззвучно говорю я.

– Они могут убить,- соглашается Саманта. Она обрывает один лепесток и бросает его в чашу с вином.- Готов ли ты рискнуть жизнью ради того, что бы Элизабет стала твоей?

Я встречаюсь глазами с Элизабет. Она едва заметно кивает мне.

– Да, – отвечаю я.

Саманта разжимает левый кулак и высыпает в чашу нечто напоминающее горстку пыли.

– Это называется Порошком Алхимиков. Он должен послужить противоядием.

Дерек кладет мне руки на плечи и поворачивает меня лицом к Элизабет.

– Время изменить обличье, старина, – шепчет он мне на ухо, – если ты выпьешь это, будучи человеком, ты умрешь.

Хлоя и Саманта встают по бокам от Элизабет и начинают расстегивать на ней платье. Я снимаю куртку. Вижу, как моя невеста снимает платье через голову. Под ним ничего нет. У меня дыхание перехватывает при виде ее обнаженного тела Я срываю с себя оставшуюся одежду и отбрасываю ее в сторону. У меня за спиной раздается какой-то шелест. Это Дерек, его отец и брат тоже раздеваются. Когда приходит черед раздеться и Хлое с Самантой, я отвожу глаза. Но, подумав, что они сочтут странной мою боязнь увидеть их человеческие тела обнаженными, заставляю себя посмотреть на них. Сначала на белокожую мускулистую, стройную мать моей невесты. Ее полные груди кажутся неподвластными старению и остаются упругими. Потом я перевожу взгляд на девическую фигуру младшей сестры Элизабет – чуть более темную, как бы еще не завершенную копию моей невесты.

Хлоя, заметив мой интерес, хихикает. Я краснею.

– Мы не люди, Питер, – говорит Хлоя. – Сейчас нагота не имеет значения. Вот посмотри! – она поворачивается вокруг своей оси, демонстрируя мне со всех сторон свое юное цветущее тело. – Видишь?

– Хлоя, перестань дразнить его! – строго прикрикивает Саманта.

Дерек и Филипп, уже обнаженные, занимают места по бокам от меня. Хлоя, с трудом сдерживая улыбку, встает по правую руку от Элизабет. Чарльз Блад, который выглядит еще более сильным и мускулистым без одежды, встает слева от чаши, между Элизабет и мною. Саманта чуть отодвигается вправо.

Хлоя в последний момент снимает с Элизабет мой подарок – медальон на цепочке – и аккуратно кладет его на сложенную на полу одежду моей невесты. Мы с Элизабет встречаемся глазами.

– Пора, – говорит Чарльз.

Элизабет начинает превращение: кожа ее твердеет, на лице проступают очертания чешуек, черты заостряются, тело удлиняется. Я следую за ней, посылая сигналы внутрь себя, отдавая приказы своему телу, радуясь боли превращения одних клеток в другие, постанывая, разминая мускулы, удлиняя кости. Я с облегчением покидаю неуклюжую человеческую оболочку, отрешаюсь от чувства стыда за свою наготу. Я с радостью осознаю свою истинную сущность: силу и величие.

Вокруг меня раздаются стоны и ворчание, кожа сменяется чешуей, на руках и ногах вырастают когти, разворачиваются крылья. С удивлением впервые в жизни я оказываюсь среди стольких своих, разных размеров и возрастов: от маленького Филиппа до огромного Чарльза. Сердце мое учащенно бьется. Я жду следующей команды. Всю жизнь меня учили избегать Розы Смерти, даже дотрагиваться до ее лепестков не советовали. А теперь у меня нет другого выхода. Мне остается лишь поверить, что Саманта Блад знает, что делает. Глядя на Элизабет, я любуюсь блеском ее глаз, ее трепещущими ноздрями, нежно-кремовой окраской ее живота… Ради нее я пойду на все!

– Слушай меня внимательно, сынок, – беззвучно обращается ко мне Чарльз Блад. -. Через несколько минут тебе с Элизабет придется отпить из чаши, которая стоит здесь. То, что вы выпьете, не убьет вас, но изменит навсегда. Вы не можете представить себе, насколько это привяжет вас друг к другу… Питер, зная все это, ты все еще хочешь получить Элизабет?

Я смотрю в его холодные зеленые глаза и киваю головой.

– Конечно, – отвечаю я.

Саманта говорит своей дочери:

– Элизабет, зная все это, ты все еще хочешь соединиться с Питером?

Моя невеста встряхивает головой, улыбается и говорит:

– Конечно!

– Оба одновременно начинайте пить, – произносит Саманта, – и пейте все до капли.

Голова Элизабет слегка касается моей, пока мы пьем эту прозрачную, почти безвкусную жидкость, разве что чуть горьковатую от Розы Смерти и Порошка Алхимиков. Сначала мне кажется, что это всего лишь ритуал, что-то вроде символического глотка вина на еврейской свадьбе, но чуть погодя у меня внутри разливается необыкновенное тепло, а мысли мои охватывает огонь. Я вижу со стороны себя и Элизабет: как будто мы с ней в центре на фотографии, а все остальные – не в фокусе. Мы допиваем вино и одновременно поднимаем головы. Мы смотрим друг другу в глаза, задыхаясь от изумления:

– Питер! Я вижу себя… Я вижу, как я смотрю

на тебя… Я вижу это в твоих глазах! У меня от этого кружится голова.

Я тоже вижу свою драконью голову в ее глазах. Мои собственные глаза смотрят на меня из глаз Элизабет.

– И мне не по себе.

– Питер, неужели ты слышишь каждую мою мысль? Что ты подумаешь обо мне? Неужели ты чувствуешь все, что чувствую я?

Я касаюсь ее и испытываю ее удовольствие от этого прикосновения:

– Да, я чувствую то, что чувствуешь ты… Но только пока ты переживаешь это. Не думаю, что смогу прочесть твои воспоминания, – я поглаживаю ее хвост своим и удивляюсь прелести двойного ощущения. – Ты тоже чувствуешь то, что чувствую я?

Она вздыхает и отвечает:

– Да, Питер!

Из тумана, окружающего нас, в наше общее сознание каким-то образом врывается обращение Саманты Блад:

– Питер! Элизабет!

– Да? – отзываемся мы.

– Слушайте внимательно. Роза Смерти никогда теперь не покинет вас. После сегодняшнего даже один глоток, одна капелька ее настоя приведет к тому, что ваша кровь превратится в яд. Только правильно приготовленная смесь Ангельского Напитка и Порошка Алхимиков, выпитая за определенное время до приема настоя, может свести на нет его действие. Иначе смерти не миновать. Вы должны поклясться, что больше не станете пить напитка из Розы Смерти. Разве что один из вас умрет, а другой вновь вступит в брак.

Мы с Элизабет решительно отгоняем мысль о разлуке и смерти. Мы слышим сердцебиение друг друга, мы чувствуем, как в наши легкие поступает воздух. Мы оба слишком живые, молодые, сильные для подобных страхов.

– Клянусь, – одновременно произносим мы.

– Я знаю, что сейчас вы читаете в мыслях и в душах друг друга, – продолжает Саманта, – но к восходу солнца это ощущение притупится. Помните, что напиток можно выпить лишь один раз. Выбудете пожизненно связаны друг с другом, но так близки, как сейчас, не будете уже никогда. Наслаждайтесь этой чудесной ночью. Наслаждайтесь друг другом.

– Питер, – обращается ко мне Чарльз, – теперь Элизабет твоя. Защищай ее.

– Элизабет, – обращается Саманта к дочери, – Питер теперь твой. Постарайся, чтобы он никогда не страдал от отсутствия заботы и пищи.

Дерек подводит к нам ямайца, того самого, которого он выбрал, и заставляет его опуститься на колени.

– По нашим законам, Питер, жена охотится для своего мужа, и ему первому предоставляется право отведать пищу, добытую ею. Элизабет поймала вот этого сегодня, готовясь к пиру. Откусив свой кусок, ты дашь ей понять, что взял ее в жены.

Я чувствую, как учащенно начинает биться сердце Элизабет. И мое сердце пускается вдогонку. Мы оба осознаем, что очень проголодались. Элизабет стоит полоснуть когтем мужчине по горлу – и он падает ничком. Густой запах горячей свежей крови наполняет комнату. Мне хочется начать трапезу одновременно с Элизабет.

– Нет, Питер, – возражает она, и я слышу, как эти слова зарождаются у нее в голове, – ты должен откусить первым. Пожалуйста.

Чарльз и Саманта одобрительно кивают, когда я нагибаюсь и вонзаю зубы в добычу Элизабет. Я выдираю кусок мяса и пожираю его. Потом Элизабет присоединяется ко мне, и мы едим вместе. Мы почти не замечаем, как другие члены семьи выбирают себе жертв из людей, сбившихся в кучу в углу. Они пируют, наливают себе из зеленого кувшина вина из Слезы Дракона, смеются, хвастают друг перед другом своей добычей. Чарльз за едой рассказывает о капитане Джеке и его славных предках. Дерек пытается вставить слово, но ему не дают. Вся комната залита человеческой кровью.

Мы с Элизабет откусываем одновременно, инстинктивно прижимаемся друг к другу. Утолив голод, мы чувствуем, что у нас есть и другие потребности.

– Питер!

– Элизабет!

Мы произносим это одновременно и смеемся.

– Я знаю, что ты сейчас чувствуешь,- говорю я.

– И я чувствую, что тебе приятно это узнать, – отвечает она.

– Ради всего святого, избавьте нас от ваших нежностей! – беззвучно обращается к нам Чарльз.- Займитесь этим в своей комнате!

Уже не помню, как мы туда добираемся, но, в конце концов, мы с Элизабет оказываемся на постели из свежего сена в ее комнате. Мы нежно дотрагиваемся друг до друга, внимательно друг друга изучаем. У нас все общее, даже чувства, сделавшиеся вдвое сильнее от этой общности.

– Так вот, значит, как ты это чувствуешь, Питер? – Элизабет прижимается ко мне, задыхаясь от новых, неведомых ощущений. Я знаю, что она готова, да и я так напрягся, что мне почти больно.

– Да! – произносим мы в один голос, и я вхожу в нее.

Она принимает каждую мою молекулу, а я – каждую ее. Слившись друг с другом, мы движемся в ритме, идеальном для нас обоих, ускоряем и замедляем темп, не сговариваясь, стонем, рычим, царапаемся и кусаемся одновременно. Мы не думаем ни о чем, наши легкие неустанно поглощают воздух, сердца несутся наперегонки. Каждое наше чувство обострено до предела. И вот, наконец, мы достигаем последней черты, последнего взрыва,- вместе, слившись в одно целое.

Потом мы лежим рядом, улыбаясь, голова к голове, наши лапы, наши хвосты сплетены, наше дыхание перемешано. Я разрешаю себе почувствовать то, что ощущает она,- счастливые содрогания, пробегающие по ее телу. Она вытягивается, выгибается, я наслаждаюсь ленивой негой, которую она испытывает от каждого движения… и улавливаю еще кое-что. Это почти неразличимая, мимолетная мысль, скорее, отблеск мысли.

– Наш сын, Питер… – говорит Элизабет, – во мне растет твой ребенок.

Мы одновременно забываемся сном. Прохладный вечерний ветер задувает в окно, заставляя нас еще крепче прижиматься друг к другу. Сны Элизабет смешиваются с моими. Вот ее воспоминания о моем острове, которого она никогда не видела. Вот лица ее родственников наплывают на меня вместе с лицами моих родителей… Мои… то есть ее… вернее теперь наши воспоминания об охоте, море, любви, полете…

Элизабет осторожно будит меня перед рассветом. Я уже чувствую, что дистанция между нами вновь увеличивается. Хочу крепче прижать ее к себе, как будто это может помешать неминуемому отдалению друг от друга наших душ и тел, о котором ее мать предупреждала нас.

– Питер, – говорит Элизабет, – у нас были такие чудесные общие сны… А потом… один твой сон напугал меня.

– Какой?

– Я точно не знаю… Всего не вспомню… Но это было что-то, что мешало тебе, нет, скорее, угрожало нам.

– И что же было дальше? – я нежно глажу ее хвостом.

– Не знаю. Я не помню четкой картины. Я не поняла, почему это нам угрожает. Только помню, что ты хотел защитить меня.

– Ну разумеется, – киваю я. Там еще что-то было… но я… нет, я не знаю… -

она болезненно вздрагивает. Потом успокаивается, прижимается ко мне. Я прислушиваюсь к ее спокойному дыханию, стараясь дышать в такт. Перед тем как мы оба снова соскальзываем в сон, она сонным голосом бормочет:

– Питер, а кто такой Хорхе Сантос?