Лучшее за год 2006. Научная фантастика, космический боевик, киберпанк

Пол Мелко Триединство

Мы не сразу понимаем, что это человеческое лицо. Щека и бровь багровые, один глаз заплыл. На носу — запекшаяся кровь, на губах — кроваво-черные волдыри, рот заклеен скотчем, который почти сливается с бледной кожей жертвы.

То, что мы видим, поначалу не воспринимается как лицо. Не ожидаешь, что кто-то будет выглядывать из-за водительского сиденья. Что человеческое лицо вообще может быть вот таким.

Итак, сначала мы не понимаем, потом один из нас сообразил, и все мы смотрим.

Для некоторых из нас грузовик уже не здесь, и у нас ноги как будто примерзли к земле от недавно увиденного. Улица напротив книжного магазина пуста, если не считать двух-трех пешеходов. Теснистая улица не вздрагивает под колесами грузового полуприцепа, и его дизельный мотор не будоражит благостный весенний воздух.

В других измерениях грузовик как раз напротив нас или только подъезжает к магазину. Где-то он красный, где-то синий, а в других случаях черный. В том измерении, где девушка смотрит на нас из-за стекла, грузовик бордовый с металлическим отливом, и на дверях кабины белыми буквами выведено: «Барон».

Только в одном измерении девушка высовывает свое разбитое лицо с заклеенным ртом и останавливает на мне взгляд того глаза, что не заплыл. Только там Барон протягивает руку и заталкивает девушку назад. В этом измерении Барон видит меня, но на его крупном лице и в карих глазах ничего не отражается.

Грузовик замедляет ход, и тут обстоятельства складываются так, что тот я, который стоит у магазина, исчезает из нашего сознания.

Нет, я не использовал свои феноменальные способности на благо человечества. Я пользовался ими, чтобы красть интеллектуальную собственность людей, пребывающих в одном времени, и выдавать ее за свою в другом. Используя свое удивительное дарование, я заимствовал песни и рассказы и печатал их под своей фамилией в тысяче других измерений. Я не предупреждал полицию о нападении террористов, пожарах и землетрясениях. Я даже не читаю газет.

Я жил в городе, который одни называют Делавар, другие — Фоллет, третьи — Минго, но всегда в том доме, что на пересечении улиц Уильямс и Рипли. В достаточно просторном доме, перед которым иногда росла сосна, иногда клен, и жил я там скромно, записывая песни, которые слышал по радио в других измерениях, и печатая истории, которые прочитал в каком-нибудь другом времени.

В тех измерениях, где грузовик уже проехал мимо нас, мы смотрим на его номерной знак — он в рамочке из серебристых голых женщин — и не знаем, что нам делать. Где-то поблизости есть телефонная будка, может, на этом углу, может, на том. Можно позвонить в полицию и сказать…

Сказать: мы однажды видели девушку, но тот момент для нас уже в прошлом. Откуда мы знаем, что в каком-то из этих грузовиков есть девушка с заклеенным ртом и завязанными руками? Мы как-то видели ее.

Некоторые из нас усматривают в этих логических рассуждениях не что иное, как трусость. Мы уже прибегали к подобным уловкам. Мы знаем, что существует бесконечное число вероятностей, но наше совместное существование строится на огромном многомерном распределении вероятностей. Если мы видели девушку в одном измерении, возможно, что она присутствовала в бесконечном количестве других измерений.

И, полагаю, она была вне опасности в таком же количестве иных миров.

Те из нас, мимо кого грузовик уже проехал, видят, что мы в своем большинстве ступаем на проезжую часть и идем в кондитерскую на противоположной стороне улицы. Лишь мизерная часть отправляется на поиски телефона, и они отрываются от нас, отсекаются своим выбором от нашей совокупности.

Я, точнее, мы — всеведущи, хотя иногда и ошибаемся. Я могу разыграть из себя ясновидца у кого-нибудь в гостях: мой двойник в это время откроет конверт и прочитает, что там написано, так что все собравшиеся будут поражены. Обычно мы попадаем в точку. Один из нас переворачивает верхнюю карту, а остальные называют, какая именно это карта. Червонный туз, трефовая четверка, трефовая десятка. Мы можем отгадать все пятьдесят две карты или пусть только пятьдесят.

Мы можем избежать несчастного случая, ссоры, наезда — по крайней мере, большинство из нас уходят от них. Возможно, один из нас принимает удар на себя за всех остальных. Один из нас получает удар или замечает занесенный кулак, так что остальные из нас успевают переместиться в другое измерение.

Грузовик сотрясается, переключаясь на другую скорость, и прокатывает мимо некоторых из нас. Барон, Билл, Тони, Ирма выглядывают на нас из окна или не выглядывают, и машина проходит мимо нас. Прицеп дюралевый. Всегда.

Я чувствую, что мы в замешательстве. Еще никогда от нас не откалывалась такая большая часть самих себя. Решение позвонить по телефону убавило нас на шестую часть. Оставшиеся колеблются, не зная, что предпринять.

Другие из нас запоминают номер на полуприцепе Барона, тоже уходят искать телефон и исчезают.

В детстве у нас был котенок по имени Кокосик. Во всех измерениях у него была та же кличка. Он любил лазить по деревьям и иногда не мог спуститься обратно на землю. Однажды он забрался на самую вершину клена перед домом, и мы догадались, что он там наверху только по его истошному мяуканью.

У отца не было желания лезть на дерево.

— Сам сумеет как-нибудь, ну или…

Мы ждали под деревом до темноты. Мы знали, что, если полезем наверх, это кончится падением. Некоторые из нас пробовали, и потерпели неудачу, и исчезли, сломав себе руку, ногу, кисть или даже шею.

Мы ждали, даже на ужин не пошли. Вместе с нами там были соседские дети, одни потому, что любили Кокосика, а другие затем, чтобы чем-нибудь развлечься. В конце концов поднялся ветер.

Мы увидели, как один Кокосик упал, задевая темно-зеленые листья, и сломал шею о тротуар в нескольких шагах от нас. Нам стало жалко его до слез, но остальные из нас тем временем сновали, вытянув руки, и мы поймали котенка на лету и опустили мягко на землю.

— Как это у вас получается? — спросил кто-то в миллионе измерений.

Я понял тогда, что я не такой, как все.

Мы отступаем на тротуар и ждем, когда грузовик проедет мимо, ждем, чтобы увидеть номерной знак и потом позвонить в полицию, не называя себя. У полиции будет возможность остановить Барона, перегородив дорогу. Они смогут перехватить его на выезде, в нескольких километрах от города на 23-й автостраде. Если они поверят нам.

Если Барон не убьет девушку до этого. Если она еще не убита.

У меня все внутри переворачивается. Не хочется думать о том ужасе, который пережила девушка, который сейчас переживает.

Сообщить в полицию номерной знак — этого будет мало.

Мы выходим на проезжую часть и машем рукой, чтобы Барон остановился.

Когда-то мы встречались с женщиной, красивой женщиной, чьи каштановые волосы падали до пояса. Мы встречались несколько лет, и в конце концов состоялась помолвка. В одном из измерений, только в одном, она начала меняться, стала раздражительной, затем чересчур восторженной, потом просто пустой. Остальные из нас наблюдали с ужасом, как однажды она замахнулась на нас ножом, — только в одном измерении, тогда как в миллионе других случаев она сострадательно дотаскивала нашу икающую плоть прочиститься над кухонной раковиной.

Она не могла понять, почему я расторг помолвку. Но ведь она не знала всего, что знал я.

Грузовик сотрясается от резкого торможения. У Барона слетают наушники с мини-микрофоном и ударяются о ветровое стекло. Он вцепился в рулевое колесо, так что мускулы вздулись от напряжения.

А мы, бросив продуктовую сумку на обочине, стоим на его пути, мы медленно поднимаем и опускаем руки — вперед и назад.

В каком-то небольшом количестве измерений грузовик со своим тракторным прицепом расплющивает нас, и мы потрясены моей смертью. Но мы знаем, что его привлекут за это. Наверно, за неумышленное убийство пешехода, и тогда они обнаружат девушку. Однако почти во всех случаях тягач Барона замирает в нескольких дюймах он нас, в нескольких футах.

Мы смотрим поверх хромированного радиатора и женской головы, украшающей капот, словно на старинном океанском паруснике, и встречаемся взглядом с Бароном.

Он тянет руку вверх и пускает в ход клаксоны на крыше кабины. Мы зажимаем уши руками, и в нескольких измерениях мы отступаем, оглушенные, на тротуар, очищаем дорогу, и Барон врубает первую передачу и катит с грохотом дальше. Но обычно мы остаемся, стоим на месте.

Какая разница, кого выбрали президентом или кто выиграл Большой шлем. В целом для каждого из нас это был один и тот же мир, так что мы существовали совместно, накладываясь один на другого, словно стопка из каждого по отдельности, живущих вместе в карточной колоде.

Каждое решение, которое создавало чуточку новое измерение, создавало и нашего нового двойника, еще одного из почти бесконечного числа моих отражений, и он пополнял еще одной крупицей наш ум и наши знания.

Мы не были богом. Один из нас как-то решил, что стал богом, и вскоре его не стало с нами. Он не мог не разгласить нашу тайну. Нас это не испугало. Кто поверит ему? Теперь, когда он пребывал в одиночестве — ведь из всех нас могло быть не больше двух-трех, кто бы так возомнил о себе, — остальным было не о чем беспокоиться.

Между нами пролегло множество миров.

Наконец клаксоны умолкают; уши заложило, но, подняв глаза, мы видим, что Барон ругается в нашу сторону. Мы не слышим слов, но угадываем по его губам «так твою мать» и «сукина сына». Отлично. Нам и нужно, чтобы он взбесился. Чтобы завести его, мы отвечаем непристойным жестом.

Он наклоняется, лезет рукой под сиденье. Он похлопывает разводным ключом по ладони. Дверь кабины открывается, и он соскакивает на землю. Мы стоим и ждем.

Барон — крупный субъект, весит килограммов сто двадцать и ростом под два метра. Он отрастил живот, но грудь и шея — сплошные мышцы. Черные баки украшают его физиономию, или же он чисто выбрит, или у него усы. Но в каждом измерении его тусклые глаза взирают на нас, как будто мы корова, а он мясник.

Я хрупкого телосложения, во мне семьдесят килограммов и сто семьдесят сантиметров, но когда он замахивается гаечным ключом, мы ускользаем от удара, как будто зная, куда он упадет. Мы и в самом деле знаем, так как в сотне других случаев ключ раскалывал нам череп, этого достаточно, чтобы точно знать, куда он метит.

Он замахивается, а мы снова увертываемся, и еще два раза, и каждый раз несколько наших двойников приносятся в жертву. Нам вдруг становится не по себе от этих потерь. Мы вмещаем сознание всех миллионов себя самих. Но каждый из нас, кто умирает, — это осязаемый миг, утраченный навсегда. Каждая смерть умаляет меня.

Нам больше нельзя полагаться на полицию. Мы должны спасти как можно больше самого себя.

Мы снова увертываемся и уклоняемся от ударов: благодаря своим жертвам мы танцуем вокруг него, как будто он партнер, с которым мы упражнялись в паре тысячу лет. Мы забираемся по ступенькам, проскальзываем в кабину, захлопываем дверь и защелкиваем замок.

Во мне соединяются все мои двойники. Я могу мыслить сразу на миллион ладов. Если возникает затруднение, все упирается в то, чтобы выбрать лучшее решение из всех, которые я когда-либо принимал. Я не вижу прошлого или будущего, но я вижу настоящее миллиардом глаз и выбираю самый безопасный путь, тот, благодаря которому я сохраню большую часть самого себя.

Все мои составляющие удивительным образом дублируют друг друга.

В тех измерениях, где кабина оказывается пустой, мы тихо дожидаемся, когда приедут полицейские, сочиняя для них более-менее правдоподобное объяснение, а Барон тем временем прожигает нас взглядом снаружи. Этот вариант уступает место другой картине, где за сиденье засунута связанная девушка, ее кисти туго перетянуты проволокой, а рот заклеен липкой лентой.

В некоторых случаях она мертва, у нее лицо багровое от синяков и ожогов. В других случаях она жива, в сознании и следит за моими движениями воспаленными голубыми глазами. В кабине запах людей, которые очень долго находились вместе, запах совокуплений и крови.

В тех измерениях, в которые Барон увез и изнасиловал эту молодую женщину, он отнюдь не бездействует, стоя на тротуаре: он разбивает окно кабины ударом гаечного ключа.

Внутри кабины не увернешься, так что второй удар приходится мне в голову; череп раскалывается, и я понимаю, что стал одним из принесенных в жертву, одним из тех, кто поплатился жизнью, чтобы остальные из нас спаслись. Но затем я соображаю, что этот удар получили большинство из нас. Всего лишь нескольким удалось уклониться от гаечного ключа. Остальные валятся на спину и отпинывают руку Барона, которая просовывается, чтобы открыть дверь кабины изнутри. Его кисть проскребает по обломкам стекла, он вскрикивает, но все же ему удается отжать запорное устройство.

Я отползаю по сиденью, яростно отбиваясь от него пинками. Здесь у меня нет выбора, и все мы бьемся за свою жизнь, которую можем потерять.

После только одного удара не стало половины из нас. Второй удар уносит треть оставшихся. Вскоре у меня мутнеет в голове. Нас осталось тысяч десять, наверно слабо соображающих. Всеведению пришел конец.

Удар обрушивается, и я приваливаюсь без сил к дверце кабины. Я стал просто собой. Только я один. С пустотой в голове.

Я не в силах пошевелиться, а Барон уже обматывает мои запястья и ноги проволокой. Он делает это кое-как — ему хочется уехать, убраться с середины Теснистой улицы, — но этого вполне достаточно, чтобы я превратился в беспомощный куль на полу в ногах пассажирского сиденья. Перед носом у меня наполовину съеденный гамбургер и банка лимонаду. Моя щека ездит по мелким камешкам и кускам грязи.

Я остался один. Остался только я, и то в полуобморочном состоянии. Мысли ворочаются как в засахаренном меде. Я потерпел неудачу. Мы все потерпели неудачу и теперь умрем, как та бедная девушка за сиденьем. В одиночестве.

Мой взгляд перемещается, теперь я вижу кабину из-за головы Барона, с лежака. Я соображаю, что смотрю теперь глазами своего двойника, которого избили и бросили за сиденье на лежак. Этот двойник умирает, но я вижу его глазами, пока он истекает кровью. На какое-то время два наших измерения сливаются в одно.

Его взгляд опускается, и я обнаруживаю нож, охотничий нож с зазубренным лезвием, бурый от крови. В его измерении нож упал под правое сиденье, то сиденье, к которому я прижимаюсь спиной.

Руки связаны у меня за спиной, и я проталкиваю их как можно дальше под сиденье. Но дотянуться не могу из-за своего скрюченного положения. Взгляд моего двойника остановился на ноже, рядом с тем местом, где должны быть мои пальцы. Только у меня нет полной уверенности, что нож существует в том же времени, что и я. Наши измерения снова расслоились. Сделанный выбор удалил меня далеко от тех из нас, кто пьет сейчас кофе с глазированными булочками через дорогу от книжного магазина.

Барон смотрит сверху вниз на меня, ругается. Он пинает меня и заталкивает глубже под сиденье. Что-то кольнуло мой палец.

Я ощупываю осторожно предмет. Это нож.

Требуются какие-то движения, чтобы подтолкнуть нож, и вот он зажат в моей руке, торчит, будто шип на спине стегозавра. Я порезался, чувствую, как рукоять становится скользкой. Я вытираю ладонь о шершавый коврик и снова вкладываю в нее нож.

Я жду, когда Барон начнет делать правый поворот, и тогда я поджимаю колени, перекатываюсь на грудь и делаю рывок — спиной вперед, с острием, направленным в Барона.

В том единственном измерении, в котором я существую, нож вонзается ему в бедро.

Грузовик отскакивает от какого-то препятствия на дороге, меня толкает еще сильнее на Барона. Он вопит, ругается и хватается рукой за бедро.

Он сбивает меня на пол ударом кулака.

Он дает волю своей злобе, но грузовик во что-то врезается на полном ходу, и Барона швыряет на рулевое колесо.

Он так и висит на руле, потеряв сознание, и тут женщина выбирается сзади, наваливается всем телом на рукоять ножа, который вонзился в него, и распарывает ему ногу, перерезая вену или артерию.

Я лежу в крови Барона, пока не появляется полиция. Я снова один, а того из нас, который заметил нож под сиденьем, больше нет.

Девушка пришла проведать меня, когда я отлеживался на больничной койке. Моя особа привлекала всеобщее внимание, врачи и сестры были чрезвычайно любезны. И не только из-за событий, которые развернулись на улицах их городка, но и потому, что я оказался известным автором таких популярных песен, как «Любовь — это звезда», «Вперед, романтики» и «Мускусная любовь». Стали достоянием гласности все злодейства Барона и его зловещая лаборатория в родном Питсбурге, и это прибавило интереса к моей личности.

Похоже, девушка оправилась от потрясений чуть быстрее меня, теперь ее лицо было лицом, тело и душа пришли в норму. Она сильнее меня, я почувствовал это, увидев ее улыбку. Мои телесные раны заживали — порезы на запястьях и ногах, раздробленная кость в предплечье. Но из-за нарушенного сознания я оставался в тупом, надломленном состоянии.

Я слушал музыку по радио, песни других композиторов, продолжая гадать, у скольких из нас не оказалось под рукой ножа, сколько из нас не спаслись. Может, только я один, побывав в кабине грузовика, вышел из нее живым. Может, только я один спас женщину.

— Спасибо, — сказала она. — Спасибо за все, что вы сделали.

Я начал рыться в памяти, подыскивая ответные слова, что-нибудь остроумное, вежливое, небрежное… но в памяти присутствовал только я сам.

— Э-э… пожалуйста.

Она улыбнулась и сказала:

— Вас могли убить.

Я отвернулся. Она не могла знать, что меня действительно убили.

— Ладно, извините за беспокойство, — сказала она торопливо.

— Послушайте, — сказал я, удерживая ее. — Извините, я не… — Я хотел извиниться за то, что спас только часть ее. За то, что не прикончил как можно больше Баронов. — Извините, что я не пришел на помощь раньше.

Это прозвучало нелепо, и я почувствовал, что краснею.

Она улыбнулась и сказала:

— Хорошо, что не позже.

Она наклонилась, чтобы поцеловать меня.

Я сбит с толку, чувствуя, как ее губы чуть касаются моей правой щеки и также левой, и также чувствую третий легкий поцелуй на своих губах. Я смотрю на нее с трех точек, это слегка смещенный триптих, и тут мне удается улыбнуться, сразу тремя улыбками. И засмеяться — в три голоса.

Мы спасли ее, по крайней мере, один раз. Этого достаточно. В одном из трех измерений, в которых мы пребываем, женский голос по радио выводит бойкую мелодию. Я начинаю записывать слова той рукой, которая не покалечена, затем откладываю ручку. Хватит этого, решаем мы — все трое. Теперь нужно заняться чем-то другим, решаться на что-то другое.