Теодора Госс Роза о двенадцати лепестках Пер. Н.Масловой

Теодора Госс живет в Бостоне, штат Массачусетс, и пишет диссертацию по английской литературе. Ее стихи публиковали «Лирика, мечты декаданса», «Розовый браслет леди Черчилль» и другие журналы. Трижды они помещались в сборники «Лучшее в жанрах фэнтези и хоррор за год». «Роза о двенадцати лепестках», опубликованная в «Realms of Fantasy» в апреле 2002-го, импровизация на тему «спящей красавицы», стала серьезным прозаическим дебютом поэтессы.

1. Ведьма

Двенадцать лепестков у этой розы. Пусть опадет первый: Мадлен откупоривает бутылку, крошечный лоскуток шелка выпархивает из нее и со звоном ложится на стол, — да это же осколок цветного стекла, или нет, постой-ка, лепесток розы, прозрачный, точно засахаренный. Она кладет его на блюдце и мнет ложечкой до тех пор, пока от него не остается лишь несколько липких комочков да облачко аромата.

Она снова заглядывает в книгу. «Толченый розовый лепесток перемешать с вымоченным в уксусе пометом детеныша летучей мыши». Частый оконный переплет дает мало света, да и глаза уже не те, что прежде, хотя ей всего-то тридцать два. Мадлен ниже склоняется над страницей. Подарил бы лучше очки вместо жемчуга. Она щурится, морщинки на лбу и вокруг глаз раньше времени превращают ее в старуху, какой она, без сомнения, и без того скоро станет.

У мышиного помета запах сырой и неуютный, так пахнет земля в пещерах, куда никогда не заглядывает солнце.

А что, если в этой книге все обман? Два фунта десять шиллингов, включая расходы на пересылку, столько она заплатила. Ей вдруг вспомнилось объявление в «Дамском угоднике»: «Станьте чародейкой! Назло врагам, друзьям на удивление! Проще поваренной книги». Снаружи вроде и впрямь волшебная: надпись Compendium Magicarum[62] на корешке, красный кожаный переплет в золотых пентаграммах. Только вот на последних страницах реклама «чудодейственного лосьона, который сделает ваши щечки гладкими, как попка младенца», и собрания сочинений Скотта.

Не так-то легко было найти эти десять шиллингов, не говоря уже о двух фунтах, теперь, когда король совсем ей не платит. Счастье, что хоть домик удалось снять по дешевке, без воды, правда, и удобства на улице, за жимолостью.

Мадлен крошит стрекозиные крылышки в чашку, где уже и так намешано всякой всячины: фиалковый корень; кошачьи косточки с деревенской свалки; чернильный орешек с дубовой ветки, упавший в кольцо фей;[63] морена — для цвета, наверное; толченый розовый лепесток; помет летучей мыши.

«Так, теперь заклинание, надеюсь, в нем-то нет ошибок». Она немного знает латынь, у брата научилась. После смерти матери, когда отец стал все чаще запираться с бутылкой у себя в спальне, Мадлен торговала в лавочке, куда местные женщины приходили за мукой и ситцем, мужчины — купить табаку или новую косу, а ребятишки забегали за конфетами по дороге в школу. Обычно после уроков брат усаживался рядом с ней за прилавок и твердил свои amo, amas. Серебряный крест, который он заслужил, подставив горло под гибернийский штык, — вот единственное украшение, что у нее осталось.

Она разводит смесь водой из полого камня и добавляет туда собственной слюны. Это ей неприятно, в детстве ее учили не плеваться, но она представляет себе, как плюнула бы в лицо королю в тот первый раз, когда он вошел в лавочку, облокотился о прилавок и улыбнулся в золотистую бороду:

— Знал бы я, какая хорошенькая лавочница в этой деревне, давно пришел бы за покупками.

Она вспоминает: покрытые золотистым пушком ягодицы в белоснежных складках белья, как две половинки персика на салфетке.

— Иди ко мне, Мадлен. — Дворец просыпается, свежий утренний воздух звенит от цокота лошадиных копыт, переклички мальчиков-пажей. — Ты никогда больше не будешь нуждаться, слышишь? — Ожерелье из жемчужин, с ее ноготь каждая, золотая филигранная застежка. — Нравится? Гибернийская работа, при осаде Лондона взяли. — Только потом она заметила, что крученая шелковая нить в одном месте пропитана кровью.

Она накрывает смесь чистой салфеткой и оставляет на ночь.

Идет в другую комнату — их в домике всего две — и садится к столу, за которым пишет письма. Берет жестянку из-под леденцов. Как гремит. И не снимая крышки, она знает, что жемчужин осталось всего пять, а через месяц, когда она заплатит за дом, их будет четыре.

«Назло врагам», — думает она, подслеповато щурясь в тусклом свете, и морщинки на лбу раньше времени превращают ее в старуху, какой она и без того скоро станет.

2. Королева

Лепестки опадают со склоненных над ручьем кустов «Императрицы Жозефины» и «Славы Дижона»: им не нравится расти у воды. Все в этом уголке сада должно напоминать о деревне: искусственный ручей с декоративными рыбками, грушевое дерево, которое еще ни разу не цвело, колокольчики, старательно высаженные по весне садовником. Именно здесь больше всего любит бывать королева, но розам не нравятся ни она сама, ни ее романтичные воздушные платья, ни ее лепет, ни ее стихи.

А вот и она, читает Теннисона.

Королева подставляет руки ветру, чтобы затрепетали широкие рукава, и представляет себя прекрасной Элейн,[64] плывущей вниз по реке к Камелоту. Нелегко быть лилейной девой — с таким-то животом.

О своем животе она старается не вспоминать, не прикасаться к нему, делает вид, будто его не существует. Уж конечно, у лилейной девы Элейн никакого живота не было, думает она, забывая, что Галахад как-то ведь родился. (А может, он тоже вышел из озера?) Ее собственный живот представляется ей пещерой, во мраке которой растет что-то отдельное от нее самой, чуждое и враждебное.

Всего двенадцать месяцев назад (вообще-то четырнадцать, но с цифрами у нее плохо) она была принцессой Елизаветой Гибернийской, носила розовый атлас, сплетничала с подружками про учителя верховой езды, танцевала с братьями в развалинах Вестминстерского собора, объедалась тортом на свой семнадцатый день рождения. А теперь она стала пещерой, и внутри нее растет что-то противное, не имеющее к ней, лилейной деве Астолата, никакого отношения, но ей не хочется об этом думать, и она гонит эту мысль на задворки памяти, туда, где живут слизняки, лягушки и прочие противные твари.

Она тянется за розой, громадной «Славой Дижона», но та в порыве раздражения втыкает шипы ей в палец. Королева вскрикивает, сует палец в рот и, как обиженный ребенок, плюхается на землю. Край ее воздушного платья собирает грязь на берегу ручья.

3. Волшебник

Вольфганг Маг вставляет в петлицу сорванную утром розу и смотрит на себя в зеркало. При виде пугала в линялом шерстяном костюме, с поникшими седыми усами он хмурится, в точности как нахмурился бы его учитель, герр доктор Амброзиус. Жалкий вид для придворного волшебника.

— Gott in Himmel,[65] — бормочет Вольфганг Маг по детской привычке, которую хранит больше как память о родине, ведь он атеист, хотя и не убежденный. Он знает, что Бог тут ни при чем, а виноват король, который платит так мало. Платили бы ему, скажем, на шиллинг больше в неделю. Хотя что толку, он и это отсылал бы чахоточной сестре, умирающей на водах в Берне. Ее лицо, бескровное и бледное, преследует его неотступно, словно призрак, и Вольфгангу стоит немалого труда изгнать его сейчас из памяти.

Он берет в руки томик стихов Гете, заботливо перевязанный розовой ленточкой, и вздыхает. Ну и подарок принцессе на крестины!

В часовню он входит робко, потупившись. Там людно и шумно, придворные обмениваются последними сплетнями. Когда он идет по проходу, какая-то герцогиня задевает его своим шелковым шлейфом, а виконтесса тычет эгретом в глаз. Шпага благоухающего водой «Наполеон» маркиза запутывается у него в ногах, и он едва не падает в объятия баронессы, которая мерит его взглядом через лорнет. Бочком он выбирается из давки и отступает в угол часовни, где прячется весь остаток вечера.

Крестины начались, думает он, из угла ему слышно, как архиепископ бубнит что-то на плохой латыни, но не видно ничего, кроме чучел птиц на дамских шляпах да блестящих от макассарового масла мужских голов. Да, архиепископу не мешало бы поучиться у герра доктора Амброзиуса! И Вольфганг, как это с ним часто бывает, переносится мыслями в берлинский дом, в лабораторию, где крепко пахнет мылом, потрескивают угли в жаровнях, пыхтят перегонные кубы, а среди книг в траченных молью переплетах дремлет чучело василиска. Он вспоминает свою постель на чердаке и сестру, которая служила горничной в доме герра доктора, чтобы он мог учиться на волшебника. Ее лицо, бледнее простыней на водах в Берне, снова встает у него перед глазами, и он опять думает, как дорого обходятся лекарства.

Кажется, он что-то пропустил? Толпа подалась вперед, несут подарки: конь-качалка под красным кожаным седлом, серебряный бокал, чепчик, вышитый монахинями Ионы. Свой томик Гете он прячет за спину.

Внезапно он видит знакомое лицо. Как-то раз она пришла к нему в сад, села рядом и стала расспрашивать о сестре. Да, вспоминает он, незадолго до этого у нее умер брат, и, когда он заговорил о своем одиночестве, в ее глазах встали слезы. Даже он, человек далекий от придворных интриг, знал, что эта женщина была любовницей короля.

Она исчезает за надушенным маркизом и появляется снова, совсем рядом с алтарем, где королева, неловко прижимая белоснежный сверток к груди, принимает подарки принцессе. Король тоже заметил ее, и золотая борода не смогла скрыть недовольной гримасы. Вольфганг Маг, который ничего не знает о нынешних отношениях короля с бывшей любовницей, недоумевает, почему тот сердится.

Она поднимает руку, совсем как архиепископ. Что это за аромат, такой таинственный и сладкий, от которого мгновенно проясняется в голове и хочется чихнуть? Он бессознательно принюхивается: фиалковый корень, чернильный орешек, розовый лепесток, помет летучей мыши с легкой примесью уксуса.

Разговоры стихают, умолкают даже деревенщины-баронеты у дальней стены часовни.

Она произносит:

— Вот мой подарок принцессе. В семнадцатый день рождения она уколет веретеном палец и умрет.

Надо ли говорить, что за переполох тут поднялся! Встревоженный и несчастный, Вольфганг Маг наблюдает за происходящим из своего угла, покусывая ус. Какие крупные слезы стояли у нее в глазах тогда, в саду. В суматохе ему наступают на ногу.

И тут неожиданно его зовут.

— Где этот чертов волшебник?! — Затянутые в перчатки руки выталкивают его на середину часовни.

Он оказывается прямо перед королем, чье багровое от гнева лицо утратило всякую привлекательность. Королева лежит в обмороке, ей подносят флакон с нюхательными солями. Архиепископ держит принцессу, как куль с овсом, который откуда ни возьмись свалился ему прямо в руки.

— Что это такое, Маг, колдовство или глупый розыгрыш?

Вольфганг нервно потирает ладони. Он перестал заикаться еще в детстве, но тут вдруг запинается:

— Д-да, ваше величество. Колдовство.

Дурманящее, таинственное, самое что ни на есть настоящее колдовство. Такое ни с чем не перепутаешь.

— Так уничтожь его. Расколдуй обратно. Делай, черт тебя подери, что хочешь, но чтобы все стало как прежде!

Вольфганг Маг уже знает, что ничего тут не поделаешь, но, рассеянно кусая в присутствии короля ус, отвечает:

— К-конечно, ваше величество.

4. Король

А как вы бы поступили, если бы не Яков Четвертый Британский, а вы сами мерили теперь шагами зал совета на глазах у своих придворных: графа Эдинбурга, чьи владения обширнее ваших собственных и включают сотни и сотни акров девственного леса, который французский император хоть сейчас купит на корню, ведь ему нужно заново отстроить флот после неудачной индийской кампании; графа Йорка, чья родословная восходит к Тюдорам, пусть и по женской линии; и архиепископа, который совсем недавно порицал грех супружеской неверности с кафедры собора в Абердине? У вас над головой — стяг с британской розой о двенадцати лепестках, лишнее напоминание о бывшей пассии, по чьей милости вы вот-вот лишитесь престола. Редеющие волосы Эдинбурга, двойной подбородок Йорка, золотая строчка, маскирующая расставленные швы архиепископского облачения предупреждают вас, такого молодого, чья борода пылает на солнце, точно клубок золотой пряжи, — подагра не за горами.

Вся экономика Британии стоит на торговле шерстью, а пряжа ценится вдвое дороже сырья. Налог на продажу шерсти — главный источник ваших доходов. Королева, которую вы даже в мыслях не называете Елизаветой, молода. Вы подсчитываете: через три месяца она оправится от родов, еще через девять — родит другого ребенка. Осенью у вас будет наследник.

— Ну, так что же? — Эдинбург откидывается в кресле, и вас охватывает непреодолимое желание свернуть его морщинистую шею.

Вы отвечаете:

— Не вижу необходимости уничтожать тысячи прялок из-за каприза одной сумасшедшей. — Мадлен, лицо припухло со сна, на шее красные точки в ряд — отпечаток жемчужного ожерелья, подаренного вами накануне, — темная прядка щекочет вам ухо. Умна, что и говорить, иначе не выбрала бы прялку. — Я уверен, Вольфганг Маг найдет средство, — добавляете вы, ни секунды не сомневаясь, что он мошенник. — Господа, неужели вы никогда не читали волшебных сказок, в них ведь говорится, что лучшее средство против колдовства — другое колдовство. Простым изменением условий существования заклятие не разрушить.

Архиепископ фыркает, ему смешно даже вспоминать, что было время, когда он читал сказки.

Вы эгоист, Яков Четвертый, это ваш главный порок, но сейчас вы говорите правду. Наверное, потому вы и стали королем.

5. Вдовствующая королева

Что она там делает, эта девчонка? Играет в кто-кого-перетянет, очевидно, и, конечно же, слишком близко к ручью. Наверняка испортит платье. До чего же легкомысленная молодежь, думает вдовствующая королева. С кем это она? Юный лорд Гарри, будущий граф Эдинбург. Вдовствующая королева гордится остротой своего зрения и никогда не надевает очков, хотя ей почти шестьдесят три.

Жаль, что девочка такая страшненькая. Вдовствующая королева втыкает иглу в комнатную туфлю черного бархата. Глаза, как вареный крыжовник, такое впечатление, что она вечно на тебя пялится, и никакого понятия о дисциплине. Вот в наше время, думает вдовствующая королева, вспоминая держатели для спин и монахинь с розгами, в наше время девочки знали, что это такое. Взять хотя бы королеву: никакой дисциплины. Родила двух мертвых младенцев за десять лет и умерла, не дожив до тридцати. Лен, конечно, подешевел с тех пор, как два королевства объединились. И все-таки лучше бы королек (так она про себя величает Якова Четвертого) женился на той славной немецкой принцессе.

Игла снова впивается в черный бархат, стежок, еще стежок, узелок. Королева берет обе туфли в руки и сравнивает вышитые на них розы: одна к одной, не хуже машинных. Корольку как раз впору придутся, а то пол во дворце такой холодный, ноги все время мерзнут.

Треск рвущейся ткани, всплеск. Девочка, разумеется, вдовствующая королева ведь вас предупреждала. Вы только поглядите на нее: платье с одного боку разорвано, нижняя юбка в грязи до колен.

— Примите мои извинения, госпожа. Во всем виноват я один, — говорит лорд Гарри, кланяясь с нарочитым изяществом учителя танцев.

— Да, ты, — отвечает девочка, пытаясь поддать ему ногой.

— Алиса! — восклицает вдовствующая королева. Вообразите, Елизавета хотела назвать девочку Элейной. Ну и имя для наследницы британского престола.

— Но он отнял мою книжку со стихами и сказал, что бросит ее в ручей!

— Глупости, ничего подобного он не делал. Марш в свою комнату сейчас же. Ты ведешь себя как маленький трубочист.

— Пусть сначала отдаст мою книгу!

Лорд Гарри отвешивает второй поклон и протягивает девочке потрепанный томик.

— Вам стоило только попросить, ваше высочество. — Алиса поворачивается к ним спиной, и вы замечаете то, чего вдовствующая королева, несмотря на всю остроту своего зрения, не видит: в уголках чуть выпуклых глаз девочки, цветом и впрямь похожих на крыжовник, набухли слезы, нос покраснел.

6. Прялка

Она не хотела становиться убийцей. Она помнит домик на северных островах, где появилась на свет: тепло очага и ласковые руки мастера, гладкие от работы и ланолина.

Она помнит и первые услышанные ею слова:

— А зачем же тогда на ней розы?

— Это для какой-нибудь леди. Посмотри, какая тоненькая. Шерсть наших горных овец на ней прясть не станут, это точно. Для нее только годовалый барашек подойдет.

Ночами волны бились о скалы, мерное дыхание мастера и его жены вплеталось в их гул. Днем чайки кричали над морем. А еще ей вспоминались, хотя и смутно, песни лесных птиц и солнечный луч, скользящий по стене из дикого камня. Вечером приходили рыбаки, и кто-нибудь обязательно спрашивал:

— Что это такое ты там мастеришь, Енох? Для кого это, уж не для феи ли?

Тогда мастер ласково проводил по ней рукой и отвечал:

— Тише, ребята. Это для леди. Она спрядет на ней пряжу такую тонкую, что шаль из нее пройдет сквозь обручальное кольцо.

Она не хотела становиться убийцей, но теперь, когда ее перевезли в другой домик на юге, где она стоит и слушает, как разговаривает сама с собой Мадлен, ей остается только вспоминать крики чаек да гнать мысль о том, что ее судьба — не спрясть пряжу такую тонкую, чтобы шаль из нее прошла сквозь обручальное кольцо, а убить королевскую дочь.

7. Принцесса

Алиса поднимается по лестнице. Конечно, она могла убежать: переоделась бы нищенкой и в Шотландию, не хуже какой-нибудь героини Скотта. Но ей не хочется никуда бежать, и вот утром своего семнадцатого дня рождения она в ночной рубашке карабкается на башню с томиком Гете в руках, перевязанным розовой ленточкой, чтобы не рассыпались потрепанные страницы. Она без туфель, побоялась, как бы скрипучая дверца шкафа не разбудила баронессу, которая ночует в ее комнате, сколько она себя помнит. Босиком даже легче оказалось прошмыгнуть мимо спящих стражников, а ведь именно сегодня они должны караулить ее с особым тщанием. У двери в покои вдовствующей королевы она на секунду испугалась:

Если кто-нибудь услышит меня сейчас, не миновать мне немилости. — В этом состоянии она провела большую часть жизни, и было время, когда она придумала, будто Немилость — это такая страна со своими реками, городами и торговыми маршрутами. Как бы все сложилось, не умри ее мать так рано? Она помнит лицо, складки подушки отпечатались на щеке, бледные губы шепчут что-то о лилейной деве Астолата. Нет, думает она, ничего бы не изменилось. Девушка спотыкается и едва не роняет книгу.

Разумеется, нет никаких оснований полагать, что ведьма окажется на башне в такую рань. Но почему-то Алиса надеется, что она там.

Она и в самом деле там, сидит на низком табурете, перед ней прялка.

— Ты меня ждала? — спрашивает Алиса. Глупый вопрос — кого же еще может ждать ведьма? Но она просто не знает, как начать.

— Тебя. — Голос у ведьмы певучий и низкий, волосы седые, в уголках губ — морщинки, но она все еще красива. И не совсем такая, какой представляла ее Алиса.

— Как ты узнала, что я приду так рано?

Ведьма улыбается.

— Я опытная колдунья. Предсказываю будущее, тем и живу. Заработок невелик, но на кусок хлеба да плату за жилье хватает. А кроме того, мне это нравится — интересно знать, чем живут люди и что с ними будет дальше.

— А про меня ты что-нибудь… знаешь? — Алиса смотрит на свою книгу. Что за дурацкие вопросы она задает. Уж наверняка любая героиня Скотта на ее месте придумала бы что-нибудь получше.

Ведьма кивает, и простой серебряный крест у нее на шее вспыхивает на солнце. Она говорит:

— Мне очень жаль.

Алиса понимает, о чем та, и вспыхивает:

— Значит, ты все видела. Ты знаешь, каково это — быть проклятой принцессой. — Она отворачивается и подходит к окну, чтобы ведьма не заметила, как дрожат у нее руки. — Ты знаешь, что другие девочки не хотели играть со мной или трогать мои игрушки, а мальчишки плевали через плечо — от сглаза, так они говорили. Даже горничные крестились потихоньку, стоило мне отвернуться. — Она уже чувствует знакомое жжение в уголках глаз — это подступают слезы — и высовывается из окна, чтобы охладить лицо. Далеко внизу идет через двор садовник с ножницами в руках. Принцесса спрашивает: — Почему же ты тогда не сняла заклятия?

— С колдовством так нельзя. — Голос ведьмы печален.

Алиса оборачивается и видит, что ее лицо мокро от слез. Принцесса делает шаг, наступает на подол ночной рубахи и на этот раз роняет книжку, которая падает прямо под колесо прялки.

Ведьма поднимает ее и улыбается, взглянув на обложку.

— Гете, ну разумеется. Я часто спрашивала себя, что стало с Вольфгангом Магом.

Алиса думает с облегчением: И все-таки я не заплачу. Он уехал сразу после смерти сестры. У нее была чахотка, она долго болела. А он посылал деньги на ее лечение. Однажды он написал мне из Берлина, сообщал, что купил дом своего учителя. С тех пор я ничего о нем не слышала.

Ведьма тыльной стороной ладони вытирает глаза.

— А я и не знала, что его сестра умерла. Однажды я говорила с ним. Он был добрым человеком.

Алиса берет у нее книгу, потом медленно, словно с трудом подбирая слова, произносит:

— Как ты думаешь, заклятие сработает? То есть я хочу сказать, ты и вправду веришь, что я просто засну на сто лет, а не… ну, ты понимаешь?

Ведьма смотрит на нее, дорожки от слез еще не высохли на щеках, но взгляд совершенно спокоен.

— На этот вопрос я не знаю ответа. Быть может, ты просто… будешь лежать. Как бы в кармашке у времени.

Алиса дергает за ленточку, которой перевязана ее книга.

— Какая в общем-то разница что будет, то и будет. — Она ласково проводит рукой по колесу прялки, и оно начинает крутиться от ее прикосновения. — Красивая, прямо как для меня делали.

Ведьма поднимает руку, точно хочет остановить принцессу или само время, но Алиса прижимает палец к острию веретена и давит, пока капля крови, темная, как лепесток «Кардинала Ришелье», не расцветает на кончике ее пальца и не стекает в ладонь.

Падая, Алиса видит склоненную голову и вздрагивающие плечи ведьмы. Откуда-то приходят слова: прекрасная Элейна, возлюбленная Элейна.

8. Садовник

Много позже, когда садовник состарится, он расскажет внукам, как шарахались в тот день от перепуганных насмерть конюхов лошади, как сражались со своими сундуками придворные, покуда лакеи волокли по коридорам дворца кресла и даже кровати, а король в комнатных туфлях черного бархата выкрикивал распоряжения. Повара бросают на кухне кипящие чайники, вдовствующая королева — свои драгоценности, которые остаются лежать там, где она их уронила, запнувшись о подол ночной рубахи. Все бегут, спасаясь от надвигающейся летаргии, которая уже поймала в свои сети канарейку в клетке, и та, чуть слышно попискивая, прячет голову под крыло. Цветы в саду складывают лепестки, и даже омары, которых главный повар собирался подать под масляным соусом к обеду, прикорнули в баке с водой.

Несколько часов спустя во дворце не осталось никого, кроме канарейки, омаров и принцессы в башне.

Садовник скажет:

— В тот день я подстригал розовый куст у подножия башни. И посмотрите, что я там нашел! — Тут он протянет им розу того сорта, что зовется «Британия», о двенадцати лепестках, полураскрытую, свежую и влажную от росы.

Его внучка воскликнет:

— Ой, дедушка, да ты ее в саду сорвал сегодня утром!

А внук, умненький мальчик, инженером стать хочет, добавит:

— Дедушка, такого не бывает, чтобы люди спали сто лет.

9. Башня

А теперь немного истории. Когда башня была еще совсем юной — не башней, а скорее лачугой, — один мальчик вытащил из ее стены камень, и у нее появился глаз. Она видела, как отец мальчика, вождь, повел свое племя против солдат в железных панцирях и пернатых шлемах. Две армии сошлись на равнине: одна регулярная, сверкающая в утреннем свете, как лезвие меча, другая темная и косматая, точно гребень волны. Волна обрушилась на клинок, и тот искромсал ее в куски.

Время шло, у башни вырос второй этаж с вертикальной прорезью глаза, узкого, как древко копья. Она наблюдала, как подле нее возник деревянный сарай, где спали вповалку скотина и люди. Однажды утром башня почувствовала, как ее кольнуло, будто стрелой. Яркий огненный цветок распустился над крышей сарая, люди бросились врассыпную, скотина мычала. Башне опалило стену, ожог саднил, как старая рана. Белобровый — почти безбровый, — человек приказал построить замок и высечь над входом в башню имя Эльфрик. Стены замка рухнули под ударами таранов и камней, пущенных из катапульт. С вершины холма за осадой наблюдал человек, чей нос, сломанный в детстве, так и остался крючковатым. Когда на месте груды камней поднялся дворец, он приказал высечь над входом в башню имя д'Арбле и вставшего на дыбы кабана.

Время шло, и женщина на белом коне проехала через деревню, что выросла под стенами дворца, а свита шлейфом тянулась за ней. Разбогатевший на табачных плантациях Нового Света Дарбли поднес ей ключи от дворца в подарок к свадьбе с графом Эссексом. Башня украсилась именем Елизаветы Первой, у нее появился третий этаж, а в нем, точно фасеточный мушиный глаз, окно в частом свинцовом переплете. Однажды утром башня увидела, как сын королевы, играя во дворе в мяч, упал, и кровь хлынула у него из носа. Окна дворца занавесили черным бархатом, королева и принц-консорт со свитой ускакали прочь, деревня опустела.

Время шло. Листья краснели и золотились, снег падал и утекал ручейками, молодые ястребы кружили над зубчатыми стенами дворца, пробуя крылья. У подножия башни вырос розовый куст: помесь шиповника и «Бедра Испуганной Нимфы», с цветами о двенадцати лепестках и мохнатыми колючими стеблями. Однажды утром к башне подъехали люди, бока их коней пестрели пятнами пота. Всадники вошли в башню и там, где когда-то играл сын вождя, повели речь о Якове Третьем. Из Франции шли войска, «Британия» была паролем. Покидая башню, один из заговорщиков сорвал с куста розу:

— Пусть она будет нашим талисманом, — произнес он театрально, как человек, уверенный, что его слова войдут в историю.

Башня решила, что вновь останется одна, но, когда с деревьев опала листва, у ворот дворца показалась процессия со стягами, на которых красовалась роза о двенадцати лепестках. Привезли французскую мебель, посадили фруктовые деревья, деревенскую улицу замостили, и лошадиные подковы зазвенели на камнях.

Давно стоит она, эта башня, наблюдая течение жизни, изменчивое, как струи ручья. Вот и опять перед ней пустынная деревенская улица — но нет, не совсем пустынная. Какая-то женщина все еще живет в домике на окраине. Волосы ее совсем поседели, но она каждый день выходит в сад, срывает помидоры, выпалывает сорняки. Когда денек выдается погожий, она выносит на улицу прялку и прядет шерсть такую тонкую, что шаль из нее пройдет сквозь обручальное кольцо. В те дни, когда ветер с запада, башне слышна ее негромкая песня, которой вторит жужжание прялки. Время идет, женщина все реже показывается в саду, и однажды башня понимает, что не видала ее уже много дней, а может быть, и лет.

Иногда по ночам ей кажется, будто она слышит дыхание спящей принцессы.

10. Гончий пес

Через полстолетия во дворце появляется живая душа: гончий пес, весь покрытый пылью. Шерсть у него на хребте вылезла клочьями, в проплешинах видны болячки. Он хромает: пальцы передней лапы раздроблены.

Он пришел из города каменных скелетов, меж которыми ветер перекатывает груды пепла, пришел, спасаясь от танков, орудийного огня, изголодавшихся фермеров с винтовками. Вот уже несколько недель он ковыляет по пыльным дорогам. Когда идет дождь, он сворачивается калачиком под деревом. Потом, напившись из лужи, бредет дальше, и грязь насыхает у него меж пальцев. Несколько раз он сворачивал с дороги в поле, чтобы поймать кролика, но увечная лапа не позволяет ему быстро бегать. Запах крольчатины щекотал ему ноздри сквозь ароматы свежей травы, маков и васильков, зверьки были там, под землей, манящие и недоступные.

Но сегодня утром пес почуял другой запах, неистребимый, как вонь тухлого мяса: запах колдовства. Он покинул дорогу и углубился в лес, пробираясь сквозь колючие заросли. Вот он уже в деревне, бредет по мостовой, входит в дворцовые ворота. Когти цокают по плитам пола.

Но что это? Какой-то аромат струится в воздухе, неясный, но памятный со щенячества: бекон. Так, сюда, вон в ту дверь. Пес ковыляет в Большой зал, где на столе в самоподогревающихся блюдах ждет завтрак. Яйца еще свежи, желтки пышны и золотисты, белки поджарены до нежнейшей корочки. Колбаски плавают в собственном жиру. Тосты румяны.

Пес оставляет разводы яичного желтка и колбасного жира на скатерти, полвека хранившей девственную белизну, и засыпает в гостиной вдовствующей королевы на дорогом ковре, который так и не выцвел под лучами солнца.

Потом он живет долго и счастливо. Должен ведь хоть кто-то. Летом бродит по дворцовым садам, роется в клумбах, ловит сонных рыбок в искусственных прудах. Однажды он даже подходит к башне, источающей темный запах колдовства, и поднимает в знак неодобрения лапу. Проголодавшись, он идет в кладовку и отгрызает куски от висящей там туши, или доедает колбасу и яйца со стола, или достает сонных мышей из-под клавесина. Осенью он гоняет желтые и красные листья по саду и даже ухитряется вытащить из бака с водой омара, хотя панцирь у него такой толстый, что и не разгрызть. А вот до канарейки в клетке он так и не добрался. Зимой покалеченная лапа ноет на ледяном полу, и пес спит в королевской кровати под бархатными покрывалами.

Снова настает лето, но пес уже слишком стар, чтобы бегать по саду. Он лежит в гостиной вдовствующей королевы, и ему снится, будто он опять щенок, и чьи-то теплые руки поднимают его, и голос шепчет: «Какой красивый пес», а еще он видит во сне волшебную игрушку, которую называют мяч. Умирает он на сытый желудок, доев последние яйца-пашот. Наверное, тут и должна бы закончиться настоящая волшебная сказка.

11. Принц

Но вот едет на бульдозере принц. А вы чего ждали? За сто лет многое изменилось.

Гарри ставит машину на тормоз и вытирает блестящий от пота лоб. Проводит ладонью по коротким пшеничным волосам, которые тут же встают торчком. Полдень едва миновал, а нос у него уже покраснел и облупился на солнце.

Еще два акра, и можно будет хлебнуть пивка да закусить сандвичем с печенкой, что Мадж положила ему с собой, — жир вперемешку с соком большого маринованного огурца уже пропитал бумажную обертку и скоро выпачкает его кожаный мешок. Принц откидывается на спинку сиденья и, покусывая большой палец, разглядывает заросли шиповника, который заполонил здесь весь лес.

Два акра посреди чащи, как раз хватит, чтобы посадить ячмень да поставить перегонный куб. Чертовски удачная мысль, думает он, предвкушая, как поплывут в Амстердам бутылки, пока они с Майком и Стивом будут сидеть и смотреть футбол по цветному телеку. Линолеум на кухню, как Мадж хотела, и американские сигареты.

— Хватит этого дерьма по карточкам, — говорит он вслух и тут же, вздрогнув, оглядывается по сторонам. Сдурел, что ли, болтать такое вслух? Он снова прикусывает палец.

Двадцать фунтов полицейскому комиссионеру на лапу, чтобы не совал свой нос, куда не надо. Хорошо еще, Мадж согласилась одолжить денег. Снова взревел бульдозер, запахло соляркой.

Вам не нравится, куда я клоню. Что это за принц такой и при чем тут сандвич с печенкой и луком, маринованный огурец и пиво? Уж простите. Другого взять негде, а этот — прямой потомок графа Йорка, того самого, что ведет свой род от Тюдоров, хотя и по женской линии. Теперь все титулы упразднены, конечно. Мы ведь, в конце концов, в Социалистическом Союзе Британии. Если Гарри и знает, что он принц, Майку и Стиву он об этом, разумеется, не скажет, а то ведь продадут за пачку американских сигарет. Даже Мадж нельзя доверять, хотя вот уже три года как они живут в одной квартире коммунального дома. Черт, ее и насчет самогона-то вон сколько пришлось уламывать.

Бульдозер ревет, воет натужно. Переднее колесо застряло в канаве. Гарри выходит из кабины посмотреть. Черт, придется звать Майка со Стивом. Он пинает колесо, ствол дерева, какой-то куст цепляется колючками за его штаны, он вырывается и пинает колесо снова.

В лесу вспыхивает свет. Что за дьявольщина? (Мы-то с вами знаем, это сверкает на солнце стекло в башенном окне.) Гарри открывает бутылку пива, отхлебывает, теплая горечь заполняет рот. Никак браконьер проклятый шастает по его земле. (Мы-то с вами помним, что земля принадлежит Социалистическому Союзу Британии.) Он впивается зубами в сандвич с печенкой и луком. И чего Мадж вечно хмурится, думает он, представляя, как она в халате стоит на кухне у раковины. Весь лоб уже в морщинах. Ну что, пойти за Майком и Стивом, что ли? Но теплое горькое пиво плещется у него в желудке и шепчет, что ни к чему ему какие-то Майк со Стивом, он и сам с любым браконьером отлично справится. И он смачно хрустит огурцом.

Стой где стоишь, принц Гарри. Держись подальше от леса и его колючих зарослей. Принцесса не для тебя. Не тебе, пропахшему пивом, подняться по лестнице на башню, не твоим сальным губам прижаться к ее устам, не тебе увести ее с собой (думая при этом: корма у Мадж уж больно раздалась), и не будет она жарить тебе печенку с луком, вытряхивать из твоей пепельницы окурки да гладить твои кальсоны.

Во всяком случае, я так надеюсь.

12. Роза

Вернемся, пожалуй, к началу: опадают лепестки. Розовый куст, который никто не подстригал целую сотню лет, оплел своими ветвями всю башню до самой крыши. Один побег нащупал дырочку в оконной раме и пророс прямо в комнату, где лежит принцесса. Теперь над ней полог из переплетенных стеблей, по- i крытых цветами, и лепестки медленно кружат в неподвижном воздухе. Ночная рубашка принцессы вся усыпана ими — свежими, яркими и ароматными и прошлогодними, сухими, точно клочки старого пергамента со свернувшимися краями.

Покуда дворец спит в глубоком омуте времени, где нет ни течений, ни водоворотов, розовый куст растет, как ему и положено природой. Его корни уходят в темные подземные ходы червей и кротов, опутывают насквозь проржавевший бронзовый шлем. Больше двухсот лет назад цветок с этого куста опрометчиво избрали символом нации. Век спустя Мадлен взяла с него лепесток для ворожбы. Вольфганг Маг сделал бутоньерку из его розы, но она выпала из петлицы его сюртука в часовне и была растоптана придворными каблуками и кавалерийскими сапогами в наступившей затем суматохе. Прялку вырезали из его же старого, одеревеневшего корня. Всего полстолетия назад на него помочился покрытый пылью пес. Птицы прилетали лакомиться его оранжевым плодами и разнесли семена по округе, из них и выросли колючие заросли, в которых порвал свои рабочие штаны и расцарапал плечо принц. Слышите, как он ругается?

Розе известен конец этой истории. Выйдет ли принц из леса с перепачканным кровью рукавом? Только чащоба знает. Умерла ли ведьма или по-прежнему сидит у окна с частым переплетом, перекатывая в морщинистой ладони последнюю жемчужину, которая мерцает, точно крошечная луна? Об этом знает прялка, и уж конечно, дерево, из которого ее вырезали, расскажет об этом родному кусту. Дышит ли принцесса? Может быть, она проспала сто лет, и лепестки, упавшие ей на лицо, трепещут от ее дыхания. А может, она и не спала вовсе, может, она просто исключительно хорошо сохранившийся труп, и лепестки на ее лице не дрогнули ни разу. Все знает роза, но ничего не скажет. Ветер играет ее листвой, осыпает лепестки, и она шепчет: каждый выбирает конец по себе.

Мне по душе вот какой. Принц спотыкается о поваленный дуб, падает в кольцо фей и исчезает. Феи заставляют его стирать их крохотные одежки и больно щиплют, стоит ему начать жаловаться. Алиса потягивается и стряхивает лепестки с рубашки. Потом идет в Большой зал и доедает завтрак: овсянку с кленовым сахаром. Выходит на деревенскую улицу и дивится стоящей кругом тишине, как вдруг до нее доносится чья-то песня. Она идет на звук и оказывается у домика на краю деревни, где Мад-лен, чьи волосы белы как снег, сидит с прялкой в саду. Ведьмы, как известно, живут необычайно долго.

— Доброе утро, — говорит Алиса.

— Завтракать будешь? — спрашивает Мадлен.

— Я поела, — отвечает Алиса, — спасибо.

Ведьма продолжает прясть, принцесса читает своего Гете, и на веретено ложится пряжа такая тонкая, что шаль из нее пройдет сквозь обручальное кольцо.

Будет ли так? Не знаю. Я, как и вы, жду, когда поднимет голову канарейка, когда «Императрица Жозефина» распустится в саду, когда раздастся звук, который всем нам скажет, что где-то проснулся человек.

Загрузка...