Карен Джой Фаулер То, чего я не увидела Пер. С. Теремязевой

Карен Джой Фаулер — автор нескольких романов («Sarah Carany», «The Sweetheart Season», «Sister Noon») и рассказов, которые публиковались во множестве журналов и антологий. Фаулер выпустила также два авторских сборника — «Artificial Things» и «Black Glass».

Писательница проживает в Девисе, штат Калифорния, преподает писательское мастерство. Она участвовала в основании литературной премии имени Джеймса Типтри-младшего.

«То, чего я не увидела» — провокационное произведение промежуточного жанра, опирающееся на фэнтези, хоррор, мистику, историческую приключенческую прозу, феминистскую литературу и временами перекликающееся с научной фантастикой. Впервые рассказ был опубликован в интернет-журнале «SCI Fiction» и, несомненно, стал одним из лучших рассказов года.

Некролог Арчибальда Мюррея я обнаружила в «Трибьюн» пару дней назад. Сообщение было длинным из-за чреды пышных званий, следовавших за его именем и вызвавших в моей памяти события, свидетелями которых были он и я и которые, возможно, не понравились бы его детям. Лично я никогда не рассказывала о том, что тогда произошло, поскольку все, что я видела, не объясняет ровным счетом ничего, но теперь из всех нас осталась только я. Не стало даже Уилмета, который в моей памяти так и остался мальчишкой. И поэтому я считаю нужным кое-что рассказать, что и делаю.

Иногда во сне я опять возвращаюсь в джунгли. Тиканье часов превращается в шум миллионов жующих насекомых, звук падающих с листьев капель — в гул, подобный тому, который стоит в голове, когда мечешься в лихорадке. Потом приходит Эдди в своей дурацкой шляпе и высоких сапогах. Он обнимает меня, как делал всегда, когда ему надо поговорить, и я просыпаюсь, чувствуя, что мне очень жарко, я очень стара и совсем одинока.

В джунглях ты никогда не бываешь одинок. Ты ничего не видишь в причудливой игре света и тени сквозь переплетение корней, листьев и лиан, но постоянно ощущаешь, что за тобой наблюдают.

И в то же время понимаешь, что, в сущности, ты никто. Ты просто вцепившаяся в землю мелочь. Эти призрачные тропинки протоптаны не для тебя. Если тебя укусит змея, то и черт с тобой, ты сам виноват, а не змея. И если тебя так и не вытащат из джунглей, ты превратишься в удобрение, как и все, что тебя окружает, а потом возродишься в виде перегноя или мха, папоротника, лишайников, муравьев, тысяченожек, бабочек, жуков. Джунгли кишат всякой живностью, а это значит, что в них кто-то постоянно умирает.

У Эдди как-то возникла мысль, что дурные черты человеческого характера можно исправлять разными видами рельефа: океан более всего подошел бы для фигляров, горы — для властолюбцев и так далее. Не помню, кого должна была исцелять пустыня, но в джунгли следовало отправлять эгоцентристов. Нас было семеро, и мы вошли в джунгли с ружьями в руках и любовью в сердце. Я говорю так сейчас потому, что не осталось никого, кто мог бы мне возразить.

Нашу поездку организовал Арчер. В то время он работал в Музее естественной истории Луисвилля, где ему платили за создание коллекции шкур и костей. Все прочие были любителями-энтузиастами и отправились в путешествие за свой счет, из любви к приключениям. Арчер пригласил Эдди (пауки), Рассела Макнамара (шимпанзе), Трентона Кокса (бабочки), который то ли не смог, то ли не захотел поехать, Уилмета Сиберта (крупная дичь), а также Мериона Каупера (тропическая медицина) и его жену, но Мерион ко времени отъезда только-только расстался с прежней супругой и завел новую, так что именно он и привез с собой Биверли Крисе.

Я отправилась с Эдди, чтобы помогать ему с сетями, силками и банками для пауков. Я никогда не принадлежала к числу тех, кто визжит при виде жука, а если бы и принадлежала, то за двадцать восемь лет совместной жизни с Эдди сто раз бы от этого излечилась. Чем больше ножек было у какого-нибудь существа, тем больше оно нравилось Эдди. Ну, может, и не совсем чем больше. Но до восьми — это уж точно.

Арчеру ужасно хотелось, чтобы в составе экспедиции были женщины, потому он и пригласил меня, только Эдди мне об этом не сказал. И правильно сделал. А то я бы подумала, что нужна только для того, чтобы готовить еду (хотя для этого, разумеется, имелись местные жители) и ухаживать за больными, чем мы, я и Биверли, в конечном счете и занимались, если дело касалось какой-нибудь пустяковой хвори и Мерион считал ниже своего достоинства ею заниматься. Возможно, я бы и не поехала, если б знала, что получила особое приглашение. В общем-то я научилась печь более или менее съедобный хлеб на углях костра, используя в качестве дрожжей местное пиво.

Не буду рассказывать, как мы плыли, хотя и наше плавание не обошлось без неприятных моментов. Оказалось, что у Уилмета чрезвычайно чувствительный желудок; проблемы с ним начались еще в океане и возобновились, когда мы высадились на сушу. Рассел же оказался не дурак выпить, к тому же был человеком невезучим и мнительным, почему-то считавшим, что обожает игру в карты. Хотя было бы куда лучше, если бы он держался от карт подальше. Биверли была современной девушкой образца 1928 года и могла одновременно жевать жвачку, курить, стирать со своих губ помаду и наносить ее на твои. Арчер находил, что она и Мерион слишком уж беспокойная пара, и старался как-то их урезонить, говоря, что они причиняют мне неудобства, хотя на самом деле мне не было до них никакого дела. Я уже начинала бояться, что отныне так будет постоянно, и всякий раз, когда кому-нибудь захочется отдохнуть, станут говорить, что я нуждаюсь в отдыхе. Я так и сказала Эдди, что мне это совершенно ни к чему. Так что когда мы окончательно подготовились к поездке и отправились в путь, то считали, что знаем друг друга достаточно хорошо, и не слишком радовались тому, что узнали. И все же я думала, что все трения сойдут на нет, когда у нас появится настоящее дело. Но и в течение тех долгих дней, когда мы добирались до гор — все эти бесконечные поезда, автомобили, ослы, мулы и, наконец, пеший переход, — все шло достаточно гладко.

Добравшись до миссии Луленга, мы уже достаточно насмотрелись Африки — равнинной и горной, жаркой и холодной, черной и белой. Поскольку я и раньше о ней кое-что знала, то сейчас испытываю большое искушение сказать, что чувствовала именно то, что должна была чувствовать, и знала то, что следовало знать. На самом же деле все было иначе. К местным жителям я относилась совсем не так, как могла бы. Наши помощники меня совершенно не интересовали и не произвели на меня никакого впечатления. У многих из них были подпилены зубы, и лет десять назад они еще были каннибалами, во всяком случае, так нам сообщили. Все они были грязные, мы тоже, но я и Биверли хотя бы пытались с этим бороться и при каждом подходящем случае купались, при этом за нами непременно кто-нибудь подсматривал. Что это было — желание полюбоваться нашим телом или определить, каково оно на вкус, мне думать не хотелось.

Отцы-миссионеры рассказывали, что не так давно по деревням водили на веревках рабов, и жители обводили те части их тел, которые хотели бы купить, когда этих рабов будут разделывать; после этого мне уже не хотелось знать ничего. Теперь во всех людях, которых мы встречали, я отказывалась замечать хоть какую-то красоту или доброту, хотя Эдди видел в них и то, и другое.

В Луленге мы провели три ночи и получили постель, хорошую пищу и возможность вымыть голову и постирать одежду. Мы с Биверли делили общую комнату, поскольку места не хватало и ей не смогли выделить отдельное помещение. В то время она поссорилась с Мерионом, сейчас уже не помню из-за чего. Да и вообще они были весьма шумной парой, постоянно кричали друг на друга, дулись, а потом затевали новую ссору. Не ахти какое развлечение для зрителей, зато его участники, очевидно, получали немалое удовольствие. Поэтому Эдди поселили вместе с Расселом, что совершенно выбило меня из колеи, поскольку я предпочитала просыпаться в одной постели с мужем.

Вечером, когда мы сели обедать, к нам присоединился управляющий-бельгиец, угостивший нас превосходным вином. Я не помню, как его звали, зато хорошо помню, как он выглядел — лысый здоровяк лет шестидесяти с белой бородой. Помню, как однажды он шутя сказал, что его волосы эмигрировали с головы на подбородок, где более сильное питание.

Эдди пребывал в прекрасном настроении и говорил больше обычного. Африканские пауки так восхитительно агрессивны. Многие из них имеют зубы и ведут ночной образ жизни. Мы уже, к слову, отправили домой десятки «черных вдов», с рисунком на брюшке в виде песочных часов, и несколько замечательных золотистых пауков-отшельников, с длинными тонкими ногами и темными шевронами на брюхе. В тот вечер Эдди особенно восторгался одним маленьким прыгающим паучком, который не сплетал собственную паутину, а потихоньку забирался в чужую. На нем не было красивого узора; когда Эдди его впервые заметил, то сначала принял за комочек грязи, запутавшийся в шелковых нитях. Но потом он увидел, как паучок распрямил лапы, подкрался к владельцу паутины и прикончил его, проявив при этом чудеса хитрости.

«Если тысяча пауков начнет одновременно плести паутину, они спеленают льва, — сказал бельгиец. Очевидно, это была местная поговорка. — Однако они ведь не собираются в стаи, правда? Черные такого не замечали. Впрочем, наука — это наблюдение, а в Африке не принято наблюдать».

Именно в те дни в Луленге началась охота на горилл, и я думаю, не надо обладать большой проницательностью, чтобы догадаться, что наша компания забыла о пауках. Бельгиец сказал, что всего шесть недель назад на одну из деревень напала стая горилл-самцов. Они разграбили запасы провизии и утащили с собой женщину. На следующий день нашли ее браслеты, но сама она так и не вернулась и, как опасался бельгиец, вряд ли когда-нибудь вернется. Гориллы продолжили преследовать это селение с таким упорством, что жителям пришлось его оставить.

«Похищение женщины я категорически отрицаю и считаю это суеверием и желанием сгустить краски», — сказал Арчер. Он всегда говорил так официально, вы бы ни за что не догадались, что он из Кентукки. Да и вид у него был не очень — очки с толстенными стеклами, из-за которых его глаза казались выпученными, неухоженные волосы, рубашка с грязными манжетами. Налив всем принесенного бельгийцем вина, он, как я помню, самую щедрую порцию выделил себе. Ну разве не смешно, как отчетливо запоминаются пустяки?

«Но вот остальная часть вашего рассказа меня заинтересовала. Если вам удастся добыть гориллу, я бы, пожалуй, купил бы ее шкуру, если, конечно, она не будет попорчена».

Бельгиец сказал, что все выяснит. А потом снова вернулся к своей излюбленной теме, не желая оставлять столь серьезный вопрос.

«Что касается женщины, то я слишком часто слышал подобные рассказы, чтобы так легко сбрасывать их со счета, как делаете вы. Я слышал, бывали женщины из местных, которые так опустились, что это хуже смерти. Поэтому, пожалуйста, поверьте моему многолетнему опыту, сделайте одолжение, не берите с собой на охоту женщин».

Сказано это было учтиво, и Арчеру, очевидно, понадобилось сделать над собой большое усилие, чтобы отказать. И все же он отказал бельгийцу, заявив, к моему изумлению, что если он оставит нас с Биверли в лагере, то не выполнит свою основную задачу. А потом высказал бельгийцу все, что он думает по этому поводу и что мы уже не раз слышали: гориллы совершенно неопасны и миролюбивы, хоть и обладают внушительными размерами и мускулами. Они добродушные вегетарианцы. Свои выводы он основывал на строении их зубов; все это он вычитал в статье профессора какого-то лондонского университета.

Потом Арчер сказал, что знаменитое описание гориллы Дю Шайю — сверкающие глаза, желтые зубы, невероятная свирепость — просто хитрая и сомнительная форма человеческого самоутверждения. Или хитроумная попытка оправдать охоту на горилл, что нужно было пресечь как можно скорее, дабы защитить их от полного истребления. Арчер собирался доказать, что Дю Шайю неправ, и помочь ему должны были я и Биверли.

«Если одна из девушек убьет крупного самца, это будет все равно что застрелить корову. Тогда ни один уважающий себя мужчина не отправится через весь континент, чтобы повторить то, что сделала пара девчонок».

Нам он не говорил об этом ни разу, такая уж у него была манера. Он просто считал, что в этом состоит наш христианский долг, а уж мы вольны думать все, что нам хочется.

Конечно, у нас были винтовки. Готовясь к поездке, мы с Эдди тренировались на бутылках. Потом на палубе корабля я научилась неплохо стрелять по глиняным голубкам. Однако перспектива убийства добродушного вегетарианца меня совершенно не вдохновляла — кошмарное злобное создание подошло бы мне куда больше. Как я догадываюсь, Биверли испытывала примерно то же самое.

Но в ту ночь она ничего не сказала. Уилмет — самый младший участник экспедиции, двадцатипятилетний блондин с розовыми щечками и маленькими крысиными глазками, ростом ниже каждого из нас на целую голову — захватил в поездку коробку английского печенья и после каждого обеда съедал одну штучку под нашими взглядами. При этом он каждый раз объяснял, почему не может поделиться с нами, хотя никто его и не спрашивал. Печенье было ему необходимо для нормальной работы желудка; нужно было растянуть его запас как можно дольше и тому подобное; от этого печенья зависит его здоровье и жизнь, и дальше в том же духе. Если бы он постоянно об этом не говорил, никто не обратил бы на это печенье никакого внимания.

Но однажды мы увидели, как он и Биверли, склонившись друг к другу, о чем-то шепчутся, причем он протягивает ей одно из своих драгоценных печений. Она взяла, даже не взглянув на Мериона, который, перегнувшись через стол, сказал, что тоже не прочь попробовать печенья. Уилмет ответил, что осталось так мало, что поделиться уже невозможно, и тогда Мерион опрокинул стакан с водой прямо в коробочку с печеньем, чем совершенно его испортил. Уилмет встал из-за стола и вышел. Так что обсуждение предстоящей охоты с участием девушек протекало в весьма натянутой обстановке.

В ту ночь, проснувшись под противомоскитной сеткой в жару и поту, я решила, что у меня малярия. Мерион выдал мне хинин, который я должна была регулярно принимать, но все время об этом забывала. В джунглях запросто можно подхватить и куда более опасную болезнь, особенно если собираешь пауков, поэтому я бодро решила, что малярия пока подождет. Кожа у меня горела, словно в огне, особенно руки и ноги, пот стекал ручьями, я была словно кусок тающего от жары масла. Решив разбудить

Биверли, я встала, но тут же приступ прошел, да и Биверли на месте не оказалось.

Она вернулась под утро. Я хотела поговорить с ней об охоте на горилл, но я поднялась рано, а она проспала чуть не до полудня.


Позавтракав в одиночестве, я отправилась прогуляться по территории миссии. Было прохладно, где-то тихо шумел ветерок и пели птицы. На западе виднелись три горы, над двумя из них курился дымок. Подо мной лежали вспаханные поля, банановые плантации и шпалеры роз, образующие арку, ведущую к церкви. Как часто мы разбиваем сады вокруг домов, которые почитаем. Чтобы попасть к Богу, мы сперва проводим себя через Эдем.

Я зашла на кладбище, где меня и нашел Мерион. На этом кладбище я насчитала три могилы растерзанных львами людей; все трое были англичанами. Стоя над их могилами, я размышляла о том, как все это странно и печально, когда человек рождается, потом няня возит его в колясочке, потом он ходит в школу, а кончает могилой, заваленной камнями, чтобы ее не раскопали гиены. Я предпочла бы умереть более комфортабельной смертью, дома, от чего-нибудь такого, что изобрели американцы. В это время у меня за спиной кашлянул Мерион.

В моем представлении настоящий врач должен выглядеть совсем иначе, однако я считаю, что Мерион все же был хорошим врачом. Во всяком случае высокооплачиваемым, это уж точно. Что касается его внешности, то он напоминал злодея из какого-то фильма с участием Лилиан Гиш — плотный, небритый и весьма симпатичный, если бы привести его в порядок. При ходьбе он размахивал руками, из-за чего занимал несколько большее, чем нужно, пространство. В его самонадеянности было что-то такое, что меня почти восхищало, хотя, в принципе, больше раздражало. Он нравился мне больше прочих, и я думаю, он об этом догадывался.

— Полагаю, вы хорошо спали, — сказал он. Искоса взглянув на меня, он отвел взгляд. — Полагаю, вы хорошо спали. Полагаю, вы и ухом бы не повели, если бы Биверли среди ночи отправилась ко мне на свидание.

А может быть так: «Полагаю, Биверли никуда не отлучалась в эту ночь».

Или так: «Полагаю, что вы-то спали прекрасно».

Поскольку его слова можно было не считать вопросом, я не стала затруднять себя ответом.

— Итак, — сказал он затем, — что вы думаете о затее Арчера? И не дав мне ответить, сказал:

— Святые отцы рассказывали, что месяц назад здесь была экспедиция из Манчестера и они добыли целых семнадцать штук. Среди них четыре детеныша — очаровательная группа для Британского музея. Надеюсь, они и нам что-то оставили. — Потом, понизив голос, добавил: — Я рад, что у меня появилась возможность поговорить с вами с глазу на глаз.

В истории, которую поведал нам бельгиец, был один деликатный момент, о котором нельзя было говорить при всех, но он, Мерион, будучи врачом, а также больше мужчиной, нежели Арчер, поскольку именно к нему обращались за помощью женщины, узнал то, о чем умолчал бельгиец. У похищенной гориллами женщины были месячные. Поэтому бельгиец выражал надежду, что мы с Биверли не полезем в горы, если окажемся в тягостном состоянии женской>природы.

И раз уж он был врачом, я ему сказала прямо и откровенно, что за меня можно не беспокоиться — нерегулярно и очень немного; я приписывала это тяготам пути. Я думала его успокоить, но оказалось, что Мериона заботило совсем другое.

— Биверли слишком упряма и не хочет меня слушать, — сказал он. — Она чересчур молода и беспечна. Но вас она послушает. Такая серьезная, разумная, зрелая женщина, как вы, могла бы се немного приструнить. Для ее же пользы.

Маловероятно, чтобы такая женщина, как я, могла бы возбудить самца обезьяны, услышала я. Что ж, даже в дни своей юности я не принадлежала к женщинам, о которых поэты слагают стихи, но из слов Мериона выходило, что я уж вообще ни на что не гожусь. Часом спустя мне было от всего этого смешно, и Эдди от души повеселился, когда я ему обо всем рассказала, но в тот момент я сочла себя оскорбленной.

Больше всего меня рассердило, что он ни на секунду не усомнился, что я соглашусь. Арчер был уверен, что я немедленно брошусь спасать горилл. Мерион был уверен, что я брошусь спасать Биверли. Как возмущали меня эти мужчины — они собирались манипулировать мной, играя на моей слабости, как они ее понимали.

Мерион оказался еще хуже, чем Арчер. Как он самодоволен, как спокойно пользуется каждым удобным случаем, принимая его как должное. Еще ни одна белая женщина в мире не видела диких горилл — нам предстояло быть первыми, — а я должна была от всего этого отказаться только потому, что он меня об этом попросил.

— Я проделала весь этот путь совсем не для того, чтобы не увидеть ни одной гориллы, — сказала я как можно вежливее. — Вопрос лишь в том, буду я в них стрелять или просто смотреть.

На этом мы с ним и расстались, и, поскольку мои собственные чувства не делали мне чести, я очень захотела поскорее от них избавиться. Я разыскала Эдди и провела остаток дня, вынимая из банок экспонаты, накалывая их на булавки и прикрепляя к ним бирки с названиями.

На следующее утро Биверли объявила, что, уступая пожеланиям Мериона, она остается в лагере. Уилмет тут же заявил, что у него что-то неладно с желудком, поэтому он тоже останется. Это оказалось для нас полной неожиданностью, поскольку он был среди нас единственным настоящим охотником. Мерион заметался — в горах врач нужнее, чем в лагере, но, как я догадывалась, он предпочел бы отдать Биверли гориллам, нежели Уилмету. Он начал суетиться, носиться с какими-то никчемными мелочами, и весь день прошел в тайных переговорах — Мериона с Арчером, Арчера с Биверли, Рассела с Уилметом, Эдди с Биверли. За обедом Биверли сказала, что передумала, а Уилмет каким-то невероятным образом тотчас выздоровел. На следующее утро мы отправились в путь в полном составе, но в весьма взвинченном состоянии.

Чтобы подняться на гору Микено, нашему отряду из семи человек потребовалось едва ли не двести носильщиков. Дорога была трудной, нам приходилось перебираться через сплетения корней, прорубаться и ползти сквозь заросли бамбука. То и дело попадались длинные полосы грязи, на которых было невозможно удержаться. Дорога шла круто вверх. Больше всего доставалось сердцу и легким, а не ногам, и хотя было не жарко, мне все время приходилось вытирать лицо и шею. Чем выше мы поднимались, тем больше я начинала задыхаться, напоминая рыбу, вытащенную из воды.

Нас, женщин, поставили в середине отряда, а спереди и сзади шли вооруженные винтовками мужчины. Много раз я оскальзывалась и начинала катиться вниз, но меня вовремя подхватывали. Эдди терпел невероятные муки, когда мы проходили через очередную паутину, не остановившись, чтобы взглянуть на ее архитектора, а Рассел мучился от мысли, что наши носильщики удерут вместе с оружием при первой же опасности. Но если бы мы без конца останавливались перед каждой паутиной, то неизвестно, когда бы смогли разбить лагерь, а с ружьями в руках было невозможно прокладывать себе дорогу. Через некоторое время Биверли начала призывать горилл, чтобы те взяли ее на руки и тащили остаток пути на себе.

Наконец мы выдохлись окончательно и продолжали подъем, часами не разговаривая.

И все же мы были в отличном настроении. Мы видели следы слонов, огромные углубления в грязи, наполовину заполненные водой. Мы видели поляны дикой моркови, буйство розовых и пурпурных орхидей, траву на лужайках — такую мягкую, что, казалось, она тает под ногами. Теперь Эдем был для меня не розовым садом, а вот этими лесами, где обитают гориллы, — с дождями и туманами; с кривыми стволами деревьев, обвитыми лианами; с золотистыми мхами, серебристыми лишайниками; с треском и жужжанием мух и жуков; с запахом котовника.

Наконец мы остановились. Носильщики сбросили поклажу на землю, и у нас появилась возможность отдохнуть. Ноги у меня опухли, колени занемели, мне отчаянно хотелось есть и спать; я уснула еще до заката. А потом внезапно проснулась. Температура, такая приятная в течение дня, резко упала. Мы с Эдди, завернувшись в одеяла и свитеры, так тесно прижались друг к другу, что буквально сплелись в клубок. Он беспокоился о наших носильщиках, у которых не было одеял, но они, впрочем, могли разжечь костер. Тем не менее, на рассвете они пришли жаловаться Арчеру. Тот поднял плату на десятицентовик каждому, поскольку им действительно пришлось нелегко в ту ночь, и все же человек пятьдесят от нас ушли.

Утро мы провели в лагере, залечивая ссадины и царапины; одни искали пауков, другие упражнялись в стрельбе. В пяти минутах ходьбы от лагеря был ручей с маленьким прудиком, в который я и Биверли опустили усталые ноги. Здесь не было ни москитов, ни диких пчел, ни мух, и уже одно это превращало его в рай земной. Однако не успела я об этом подумать, как на меня накатил приступ малярии, отчего рубашка на спине сразу взмокла.

Когда я пришла в себя, Биверли продолжала свой рассказ, начало которого я пропустила. Вероятно, речь шла о бывшей жене Мериона, которая ему напропалую изменяла. Позднее мне казалось, что где-то я уже об этом слышала, наверное, потому, что так оно и было.

— А сейчас он, кажется, думает, что обезьяны оставят меня в покое, если я сама не стану их соблазнять, — сказала она. — О боже!

— Он говорит, что их привлекает менструальная кровь.

— Тогда мне можно не волноваться. Рассел говорит, что Бурунга говорит, что мы их даже не увидим, потому что ходим в одежде. Она слишком громко шуршит во время ходьбы. Он сказал Расселу, что охотиться нужно в голом виде. Мериону я еще об этом не говорила. Приберегла на особый случай.

Я понятия не имела, кто такой Бурунга. Явно не наш повар и не главный проводник, чьи имена только и удосужилась узнать. Меня слегка удивило (сейчас я понимаю, насколько же мало), что Биверли смотрела на эти вещи совсем по-другому.

— Ты будешь стрелять в обезьян? — спросила я и внезапно поняла, что хочу получить какой-то особенный ответ, только не знаю какой.

— Вообще-то я не убийца, — сказала она. — Скорее добродушный вегетарианец. Той разновидности, которая питается мясом. Но Арчер говорит, что поместит мое фото в музее. Знаешь такие фотографии — на плече ружье, нога на туше убитого зверя, глаза смотрят вдаль. Детишек будет не оторвать от такой картинки, правда?

У нас с Эдди не было детей; Биверли, возможно, понимала, какой это больной вопрос. И Арчер избегал говорить со мной на эту тему. Она сидела в лучике света. Ее волосы, короткие и густые, аккуратной шапочкой прикрывали уши. Обычно каштанового оттенка, от солнечного света они сделались золотистыми. Биверли нельзя было назвать хорошенькой, и вместе с тем она притягивала к себе взгляды.

— Мерион все подсчитывает, во что ему обошлась моя поездка. Получается, что расходы себя не оправдали. — Она шлепнула по воде ногой, подняв мелкие брызги, которые, словно бусины, засверкали на ее голых лодыжках. — Как тебе повезло. Эдди — самый лучший.

Что правда, то правда, это было понятно любой женщине. Я ни разу не встречала мужчины лучше, чем мой Эдди, и за все сорок три года нашей супружеской жизни я всего лишь три раза пожалела, что вышла за него замуж. Я говорю это сейчас потому, что мой рассказ подходит к самому важному моменту. И я не хочу, чтобы об Эдди из-за меня плохо подумали.

— Ты все еще его любишь, да? — спросила Биверли. — После стольких лет.

Я сказала, что да.

Биверли покачала золотистой головкой.

— Тогда держись за него покрепче, — сказала она мне. Или не сказала? Что она вообще мне сказала? Я столько раз повторяла в памяти этот разговор, что теперь совершенно запуталась.


А вот дальше я помню все абсолютно отчетливо. Биверли сказала, что устала, и пошла прилечь в свою палатку. Придя в лагерь, я увидела, что мужчины играют в бридж. Меня затащили за карточный стол, поскольку Расселу не нравились его карты и он считал, ему повезет больше, если рядом с ним появится пустое место. Итак, я и Уилмет оказались против Эдди и Рассела, а Мерион и Арчер стояли неподалеку, курили и наблюдали за игрой. Из-за палаток доносился смех носильщиков.

Я бы предпочла играть в паре с Эдди, но Рассел сказал, что бридж слишком опасная игра, чтобы муж и жена играли в одной паре, тем более что рядом находятся ружья. Он, конечно, шутил, но по его лицу сказать это было нельзя.

Во время игры Рассел рассказывал о шимпанзе и их жизни. В то время о них практически ничего не знали, так что все это были только предположения. Думаю, то же самое относилось и к гориллам. В природе существует естественный ход вещей, говорил Рассел, который легко можно понять с точки зрения логики; просто нужно знать учение Дарвина.

Я не считала, что поведение пауков можно понять с точки зрения логики; да и шимпанзе тоже. Поэтому я не слушала. Я играла в карты, но тут до меня стало долетать одно и то же слово. Самец то, самец это. Ля-ля-ля, доминирование. Выживают сильнейшие, ля-ля-ля. Естественный отбор, природа с ее зубами и когтями. В общем, чепуха. Потом возник спор, можно ли ожидать, согласно теории Дарвина, что произойдет социальное перерождение моногамных супружеских пар и у всех самцов появятся гаремы. Приводились доводы за и против, но меня они не интересовали.

Открыв карты, Уилмет обнаружил, что у него только одна червовая, а закончили мы с тремя. Я уже упоминала, как Биверли говорила, что в музее Луисвилля будет выставлена ее фотография, если она убьет обезьяну.

— В общем-то я приехал сюда не ради фотографий, — сказал Арчер, — но сделать снимки тоже входит в мои планы. И взять несколько интервью. Для журналов и, конечно, для нашего музея. Моя цель — рассказать обо всем людям.

После этого началась дискуссия на тему, что лучше для спасения горилл — чтобы одну из них убила Биверли или я. В конце концов было решено, что фотография Биверли в тропическом шлеме может вызвать нежелательный ажиотаж, тогда как моя внешность этому не поспособствует. Если Арчер действительно решил отбить у людей желание охотиться на горилл, решили мужчины, то ему нужна именно такая девушка, как я. Конечно, прямо они об этом не сказали, но суть была такова.

Уилмет потерял взятку, которой намеревался закончить игру. Мы проиграли, и вдруг я увидела, что червей у него только четыре, правда с тузом и королем, и все же открывать карты было с его стороны ужасно глупо. Я и сейчас так считаю.

— Я думал, вы мне поможете, — сказал он, — а так из-за вас мы вытянули только две взятки. — Как будто я была в этом виновата.

— Главное — это вытянуть, — сказала я и внезапно расплакалась, ведь он был очень маленького роста, и сказать такое было очень нехорошо. Мои слезы удивили меня больше, чем всех остальных, и что самое поразительное, мне было на это наплевать. Я встала из-за стола и пошла в свою палатку. Я слышала, как Эдди извиняется, как будто это я открыла карты.

«Резкая смена обстановки», — услышала я его слова. Эдди всегда лучше меня знал, что со мной происходит.

Однако извиняться за меня — на него это не похоже. В ту минуту я ненавидела его не меньше, чем остальных. Зайдя в палатку, я взяла флягу с водой и ружье. Никто из нас не ходил в джунгли в одиночку, поэтому никому и в голову не могло прийти, что я делаю.


Небо стали заволакивать тучи, и вскоре похолодало. Я не знала, куда идти, и ориентировалась по следам антилоп. И разумеется, заблудилась. Я решила все время поворачивать направо, а потом, возвращаясь, налево, но в этой местности мой план не сработал. У меня был свисток, но я так разозлилась, что не стала им пользоваться. Я решила положиться на Эдди, который находил меня всегда и везде.

Кажется, я шла больше четырех часов. Дважды лил дождь, после него в джунглях еще сильнее пахло свежей зеленью. Иногда выглядывало солнце, и тогда на листьях и мхах сверкали тяжелые капли воды. Я увидела следы какой-то кошки и сняла ружье с предохранителя, но потом мне все равно пришлось закинуть его за спину, потому что тропинка вела через сплетения корней. Она была едва различима и часто исчезала совсем.

Один раз я запуталась в паутине. Это был искусно сплетенный купол замечательного бледно-зеленого цвета. Никогда я не держала в руках таких прочных нитей. Паук оказался большим, черным, с желтыми пятнами на лапах и, судя по количеству трупов, перетаскивал свои жертвы в центр паутины, прежде чем спеленать. Я бы прихватила его с собой, но мне было не во что его засунуть. Конечно, по отношению к Эдди это было предательством, но так я сравняла счет.

В следующий раз я схватилась за что-то похожее на листок. И получила сильнейший ожог.

Дороге в лагерь полагалось идти под гору, я же пошла вверх. Я хотела с возвышения оглядеть окрестности и таким образом сориентироваться. К этому времени я немного успокоилась и страдала в основном от бесконечного подъема. Снова пошел дождь, и я нашла небольшое укрытие, где можно было присесть и заняться обожженной рукой. Мне полагалось быть замерзшей и очень напуганной, но ничего этого не было. Боль в руке утихала. Джунгли были прекрасны, а шум дождя звучал, как колыбельная. Помню, как мне захотелось остаться здесь, в этом месте, навсегда. Потом мне стало жарко, и это — желание пропало.

Мои размышления прервал какой-то звук — треск в зарослях бамбука. Повернувшись, я увидела, как задвигались листья и показалась чья-то черная и большая, как у медведя, спина. У горилл странная манера передвигаться — они опираются на ноги и пальцы рук, при этом их руки так длинны, что спина почти не сгибается. Я видела гориллу лишь одно мгновение, потом она пропала. Но я ее слышала и хотела увидеть еще раз.

Я знала — другого шанса у меня не будет; даже если потом мы и увидим обезьяну, мужчины все равно не дадут мне ее рассмотреть. Мне стало совсем жарко. Рубашка промокла от дождя и пота; брюки тоже. И при каждом шаге они издавали громкое шуршание. Я сняла с себя все, оставив только носки и сапоги. Сложила одежду на том месте, где сидела, взяла ружье и полезла в бамбуковые заросли.

Обогнула скалу, подлезла под бревно, перелезла через корень, обошла дерево и увидела самую прелестную лужайку, какую можно представить, и на ней трех горилл — самца и двух самок. Наверное, это был его гарем. А может, семья — отец, мать и дочь. Выглянуло солнце. Одна из самок руками приглаживала шерсть другой, обе мигали на солнце. Самец сидел среди зарослей дикой моркови, выдергивал одну морковку за другой и ел, правда, без особого энтузиазма. Я видела его профиль и седину в шерсти. Он слегка шевелил пальцами, как человек, весь ушедший в музыку. Цветы — розовые и белые — кругами располагались в том месте, где когда-то был пруд. Одинокое дерево. Я стояла и смотрела — долго-долго.

Потом подняла ружье. Уловив движение, самец посмотрел в мою сторону. Встал. Он оказался куда больше, чем я думала. На его темнокожем лице я увидела удивление, любопытство, тревогу. И что-то еще. Что-то такое человеческое, что сразу заставило меня вспомнить, что я всего-навсего не слишком молодая голая женщина. Уже за одно это я могла бы его застрелить, но я знала, что так нельзя — убивать животное только за то, что оно оказалось более похожим на человека, чем ты ожидал. Самец начал ритмично бить себя по груди, эти удары сразу привлекли внимание его женщин. Оскалил зубы. Потом пошел прочь, уводя за собой все семейство.

Я смотрела на них сквозь прицел ружья. Несколько раз я могла выстрелить — пожалеть его женщин, освободить их. Но я не видела, чтобы они хотели освободиться, а Эдди вдобавок учил меня, что нельзя стрелять в раздраженном состоянии. Гориллы покинули лужайку. Я почувствовала, что замерзла, и пошла к своей одежде.

Там стоял Рассел с двумя проводниками и разглядывал мои аккуратно сложенные брюки. Мне не оставалось ничего иного, как пройти мимо них, взять брюки, вытряхнуть из них муравьев и натянуть на себя. Пока я одевалась, Рассел стоял ко мне спиной и не мог выговорить ни слова. Я чувствовала себя не лучше.

— Эдди, наверное, рвет и мечет, — сказала я, чтобы хоть как-то сгладить неловкость.

— Мы все себе места не находим. Ты хоть что-нибудь нашла? Так я узнала, что Биверли исчезла.


До лагеря оказалось ближе, чем я думала, и все же дальше, чем надеялась. По дороге я как можно подробнее передала Расселу свой последний разговор с Биверли. Очевидно, я была последней, кто ее видел. После моего ухода игра в карты закончилась, и мужчины разошлись. Через пару часов Мерион начал искать Биверли, которой в палатке не оказалось. Сначала все отнеслись к этому спокойно, но затем…

Меня снова и снова заставляли повторять то, что она говорила, мне без конца задавали вопросы, хоть в этом и не было никакого толку, и скоро мне самой уже казалось, что все это я просто выдумала. Арчер попросил проводников тщательно осмотреть территорию возле бассейна и палатки Биверли. Вероятно, ему виделась сцена из ковбойского фильма, когда дикари находят кого-то по сломанной веточке, одинокому следу или клочку шерсти. Наши проводники со всей серьезностью принялись за поиски, но ничего не обнаружили. Мы искали, звали, стреляли в воздух, пока не наступила ночь.

— Ее утащили гориллы, — сказал Мерион. — Чего я и боялся. Я пыталась разглядеть его лицо в свете костра, но не смогла.

Его голос не выражал ничего.

— Нет следов, — повторил наш главный проводник. — Нет ничего.

В тот же вечер повар отказался готовить нам обед. Африканцы о чем-то тихо перешептывались. Нас они старались избегать. Арчер потребовал от них объяснений, но не получил ничего, кроме недомолвок и уклончивых ответов.

— Им страшно, — сказал Эдди, но я так не считала.

Наступила ночь, еще более холодная, чем предыдущая, а Биверли была одета очень легко. Утром к Арчеру пришли носильщики и сказали, что уходят. Не помогли ни уговоры, ни угрозы, ни подкуп. Мы были вольны идти с ними или оставаться; для них это не имело никакого значения. Разумеется, мне не оставили выбора и отослали обратно в миссию вместе со всем снаряжением, за исключением того, которое мужчины оставили при себе.

В Луленге один из носильщиков попытался со мной заговорить. Он совсем не говорил по-английски, и я уловила только слово «Биверли». Я попросила его подождать, пока я приведу кого-нибудь из миссионеров, чтобы помочь с переводом, но чернокожий то ли не понял меня, то ли не хотел связываться с миссионерами. Когда я вернулась, его уже не было, и больше я его не видела.

Мужчины провели на горе Микено восемь дней и не нашли ничего.

Я женщина и потому не стала свидетельницей событий, о которых вам хотелось бы узнать больше всего. Ожидание и неизвестность были, по-моему, гораздо тяжелее, чем сами поиски, но ведь из этого не составишь рассказа. С Биверли что-то случилось, но что, я не знаю. Когда я ушла с горы Микено, там произошло что-то такое, после чего мой Эдди перестал быть самим собой, и и не знаю почему. Мы с Эдди немедленно покинули Африку. Мы даже не взяли с собой наших пауков.

Шли месяцы, мне так хотелось поговорить о Биверли, сопоставить предположения, решить, как мне теперь жить. По ночам это желание было особенно сильным. Но Эдди не мог даже слышать ее имени. Он так глубоко ушел в себя, что почти не разговаривал со мной. Он плохо спал и время от времени тихонько плакал, старательно прячась от меня. Я пыталась поговорить с ним, пыталась быть терпеливой и любящей, я пыталась быть доброй. Он ни на что не реагировал.

Прошел год, потом еще два, и Эдди начал приходить в себя, но так и не стал таким, как прежде. Мой настоящий Эдди, тот, каким я его знала, остался в джунглях навсегда.

А потом, как-то за завтраком, он взял и рассказал мне, что произошла бойня. Что после моего отъезда в Луленгу мужчины несколько дней провели в джунглях, отстреливая горилл. Он не стал описывать, что там происходило, но я с ужасом ясно представила знакомое мне семейство, лежащее на лужайке в лужах крови.

Сорок или больше, сказал Эдди. Кажется, больше. За несколько дней. Убивали всех, включая детенышей. Никто не тащил туши в лагерь; после исчезновения Биверли заниматься шкурами было уже как-то нехорошо. Горилл забивали, словно коров.

Эдди, в старом клетчатом халате, с растрепанными волосами, свисающими седыми космами, сидел и плакал, уткнувшись в тарелку с яичницей. Я не произнесла ни слова, но он закрыл уши руками на тот случай, если я начну говорить. Его тело содрогалось от рыданий, голова тряслась.

— Это было убийство, — сказал он. — Это было настоящее убийство.

Я взяла его руки в свои и крепко сжала:

— Полагаю, это была идея Мериона.

— Нет, — сказал он, — это была моя идея.


Сначала, как рассказал Эдди, Мерион был уверен, что Биверли утащили гориллы. Однако потом он все больше стал намекать на странное поведение наших носильщиков. Как они перестали с нами разговаривать, а только перешептывались между собой. Как быстро они покинули лагерь.

— Я испугался, — сказал мне Эдди. — Сначала я был очень расстроен из-за Биверли, а потом страшно испугался. От Рассела и Мериона исходила злоба, которую я ощущал физически. Я думал, что один из них в любую минуту может сорваться, и тогда произойдет непоправимое. И если обо всем узнают бельгийцы, то я уже ничем не смогу помочь. Потому я и отвлек внимание на горилл. Это я настоял, чтобы мы отправились на охоту. Это я разжигал в нас злобу до тех пор, пока мы не убили столько, что начали чувствовать угрызения совести, и заниматься обвинениями уже никому не хотелось.

Я все еще не понимала.

— Так ты считаешь, что Биверли убил один из носильщиков? — Такую возможность я тоже допускала, признаю.

— Нет, — сказал Эдди. — Неважно, что я считаю. Но ты же видела, как обращаются в Луленге с чернокожими. Ты же видела эти избиения и цепи. Я не мог допустить, чтобы их стали в чем-то подозревать.

Он говорил так невнятно, что я едва разбирала слова.

— Мне нужно, чтобы ты сказала, что я поступил правильно. И я сказала. Я сказала, что он лучший мужчина из всех, кого я когда-либо знала.

— Спасибо, — сказал он. Потом тихонько высвободил свои руки из моих, вытер глаза и вышел из-за стола.

В ту ночь я снова попыталась с ним поговорить. Я пыталась сказать ему, что на свете нет ничего, чего бы я не могла бы ему простить.

— Ты всегда была ко мне слишком снисходительна, — ответил он. А когда в следующий раз я заговорила об этом снова, он сказал: — Если ты меня любишь, мы больше никогда не будем говорить на эту тему.

Эдди умер через три года, так ничего и не рассказав. Честно говоря, такое молчание я находила непростительным. Как и его смерть. Я никогда не любила одиночества.

Однако теперь я испытываю его все чаще; удел тех, кому досталась долгая жизнь. Теперь я — это просто я, белая женщина, которая видела диких горилл и больше ничего — ни цепей, ни избиений, ни бойни. Я не могу не вспоминать об этом снова и снова, когда знаю, что Арчер умер, и только я могу обо всем рассказать. Хотя вряд ли это поможет мне обрести покой.

Поскольку я стала плохо видеть, дважды в неделю ко мне приходит девушка, чтобы почитать вслух. Очень долгое время я не желала ничего слышать о гориллах, но теперь я заставляю ее специально подбирать мне статьи о них, потому что только сейчас мы начали изучать горилл по-настоящему. По-прежнему считается, что они живут гаремами, но время от времени самки отлучаются от стаи, чтобы встретиться с тем, кто им приглянулся.

Но что больше всего удивляет меня в этих статьях, так это не обезьяны. Мое внимание привлекают молодые женщины, которые предпочитают проводить жизнь в джунглях среди шимпанзе, орангутангов или огромных горных горилл. Женщины, которые решаются на такое по доброй воле — все эти Гудолл, Колдики и Фоссеи. И тогда я думаю, что ничто не ново под луной и все те женщины, которых в старых историях похищали гориллы, возможно, сами выбрали свою судьбу.

Когда я устаю от постоянных раздумий, я вспоминаю последние слова Биверли. Чаще всего я стараюсь выкинуть их из головы и подумать о чем-нибудь другом. Кто помнит, что она тогда сказала? Кто знает, что она хотела сказать?

Но иногда я задумываюсь над ее словами. Я поворачиваю их так и этак. И тогда они становятся не угрозой, как я подумала вначале, а приглашением. В такие дни я могу представить себе Биверли, которая по-прежнему сидит в джунглях на берегу пруда, опустив ноги в воду, жует дикую морковку и ждет меня. И тогда я могу сделать вид, что присоединюсь к ней, как только мне этого захочется.

Загрузка...