Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса

Вот еще один рассказ Кена Маклеода, чей «Час Земли» также представлен в нашей антологии. В этом рассказе автор переносит нас в Россию времен холодной войны и повествует о неприятном, почти лавкрафтианском вторжении в нашу реальность, которое было засекречено, да и вы точно не захотите узнать о нем… а если узнаете, то наверняка пожалеете.

I Щупальца и фолианты

Это случилось в 19… незабвенном году, когда я поверил в то, что раскрыл тайну, которая почти наверняка лежала тяжелым бременем и вызывала острые приступы вины и стыда у доктора Дэвида Райли Уокера, почетного профессора зоологии университета Г. Случай вполне ординарный. В одном разделе углубленного курса зоологии рассматриваются философские и исторические аспекты этой науки. Мне поручили написать статью по истории предмета, подробно рассмотрев точку зрения, которая в то время еще не была полностью дискредитирована, – наследование приобретенных качеств. Большинство моих товарищей по университету, обладавших более практичным умом, отнеслись бы к подобному заданию не слишком серьезно. Но только не я.

С высокомерием, свойственным юности, я верил, что изучаемый нами предмет, то есть зоология, обладает потенциалом охватить более широкий круг знаний, чем нынешнее практическое использование и толкования это предполагают. Разве человек не животное? В таком случае разве зоология не должна в принципе изучать все человеческое? По крайней мере, я так рассуждал в то время, оправдывая тем самым обширный, но, если рассуждать с нынешней, зрелой точки зрения, не слишком полезный круг чтения. Например, некоторые недавние печально известные и весьма доходные популистские идеи, как, впрочем, и серьезные исследования сексуальности и социального поведения, были впервые предложены, представьте себе, энтомологами. Я считал это лишь началом владычества мысли, доступной зоологу. В те дни такие области, как эволюционная психология, медицина по Дарвину и экологическая экономика, все еще пытались проклюнуться из зловонной скорлупы своих интеллектуальных и, что более важно, воинственно настроенных прародителей. Великий пересмотр этих вопросов, произошедший в середине века, еще дремал в утробе будущего. Тогда были, если можно так выразиться, странные времена, момент бурного перехода, когда атомно-молекулярное учение уже появилось, но еще не стало основой биологии. Некоторые вопросы, ныне получившие объяснение, в умах преподавателей старой закалки и на страницах устаревших учебников представали как новые и неизученные. Призрак витализма бродил по семинарским аудиториям, тектоника плит являлась крепким основанием для геологов, а понятия о межконтинентальных мостах и даже легендарная Лемурия еще не считались достойными упоминания или хотя бы серьезного опровержения. Я порицал, нет, питал отвращение к подобным бредовым идеям.

Признаю, что с особым рвением я ринулся читать материалы, необходимые для написания скромной статьи. Я приходил в университетскую библиотеку в полдень, поднимался по лестнице на этаж научной литературы и проводил в отсеке для индивидуальной работы, изучая книги и конспектируя, не менее пяти часов, В отличие от большинства моих коллег, я не страдал от никотиновой зависимости и мог работать все пять часов, ненадолго прерываясь лишь по зову природы. Я погрузился в изучение самого Ламарка в пространном викторианском переводе, различных редакций «Происхождения видов», а также «Журнала по истории биологии». Я уже и раньше встречался с работой Кестлера «Дело о жабе-повитухе», в которой он хоть и с некоторым сожалением, но в пух и прах разбивает ламаркианские утверждения путешествующего биолога, мошенника и самоубийцы Виктора Каммерера. Эта книга в мягкой обложке, зачитанная чуть ли не до дыр, считалась подпольной классикой среди аспирантов-зоологов наряду с работой Лайелла Уотсона «Суперприрода». Неистово читал я и писал, чтобы дискредитировать раз и навсегда давным-давно развалившиеся гипотезы, которые составляли суть моего сочинения. Но когда я закончил конспектировать и составлять план и статья была практически готова, осталось лишь добавить несколько соединяющих фраз и отредактировать, я вдруг отчего-то почувствовал, что дело мое не закончено.

Я откинулся на спинку пластмассового стула и неожиданно вспомнил о той самой книге, которая нанесла бы последний, решительный удар. Но где я ее видел? Я даже вспомнил, как она пахнет, и именно запах подсказал, где мне попался вожделенный том. Я сунул свои записи в спортивную сумку, положил стопку книг на тележку для возврата и, торопясь, вышел из библиотеки.

Конец осени, вечер. Главный корпус университета темнел, возвышаясь, словно готический храм, на фоне заката, рядом на вершине того же холма находилось и высокое, современное здание библиотеки. На фоне неба голые деревья напоминали препарат из нервных клеток под покровным стеклом, окрашенный йодом. Я пересек тротуар и, обогнув величественное здание, спустился по склону к факультету зоологии, который располагался в монументальном строении тридцатых годов из гранита из стекла. Полы и стены внутри выложены плиткой, балюстрады вырезаны из твердых пород дерева. В воздухе носились запахи морской аквариумной воды, крысиного и кроличьего помета, средств дезинфекции и пчелиного воска. Вахтер курил у себя в закутке; бросив беглый безучастный взгляд, он тут же узнал меня. Я кивнул и начал подниматься по широкой каменной лестнице. На первой площадке над дверью в лекционный зал висел портрет Дарвина, под окном стояла длинная стеклянная витрина с пыльной пластмассовой моделью гигантского кальмара архитеутиса. Его двухметровые щупальца тянулись к нарисованной добыче. Масштаб модели указан не был. Наверху лестницы, напротив входа в библиотеку стояла еще одна стеклянная витрина с образцом скелета волка ужасного с ранчо Ла Брея. Когда я шел мимо, тени и блики, играя на клыках волка, сложились в весьма правдоподобный оскал.

В библиотеке факультета было пусто, в высоких окнах отражались последние лучи заходящего солнца. От большого стола, занимавшего почти всю комнату, распространялся явственный аромат пчелиного воска, поглощая все остальные, менее приятные запахи, исходившие от книг и обоев на стенах. Именно здесь я просматривал незаслуженно забытую работу Шредингера о нервах; здесь я наслаждался стройной теорией Дарси Томпсона, изложенной с экстатической точностью в книге «О росте и форме»; здесь я провел немало продуктивных часов, склоняясь над трудами Майра, Симпсона и Добржанского, пока у меня не начинали слезиться глаза. Думаю, именно они первыми заставили меня с содроганием взглянуть на книгу, которую сейчас я искал.

Она нашлась, черная и толстая, словно Библия, в крепком переплете, с пожелтевшими страницами, похожими на тонкий пергамент в очень хорошем состоянии. Она называлась «О положении в биологической науке: стенографический отчет сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина, 31 июля – 7 августа 1948 года». Это была стенограмма одного из наиболее зловещих событий в анналах науки, документы конференции, на которой агроном-шарлатан Лысенко заявил, что наследственные характеристики организмов можно изменить с помощью среды, и победил своих оппонентов, отстаивавших положения менделианской генетики. Потребовались десятилетия, чтобы биологи в Советском Союзе вновь вернулись к исследованиям в области генетики.

Я положил фолиант на стол, сел и выписал в тетрадь печально известное высказывание Лысенко, произнесенное в последний день конференции: «ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его». Дальше следовали излишне поспешные публичные покаяния, объявления, а больше всего – отречения от исследований, на которые была положена целая жизнь, с обязательными благодарностями в адрес Сталина в заключение выступления. С одной стороны, я был рад, что нашел книгу, которая поможет мне еще больше запятнать наследие Ламарка. В то же время я чувствовал потребность вымыть руки. В самом существовании этой книги было нечто невообразимое, то ли от наивности, то ли из высокомерия ее издатели всем продемонстрировали, как всеобъемлюще политика может контролировать науку. Шарлатанам следует праздновать свои постыдные победы во тьме, а не хвалиться ими в полных стенографических отчетах.

Но довольно. Я встал, чтобы вернуть книгу обратно на полку, но случайно открыл ее на форзаце и заметил весьма странную штуку. Наклейка, утверждавшая, что книга принадлежит факультету, была прилеплена поверх надписи, сделанной от руки черными чернилами, ее конец выходил за границы экслибриса. И в этих буквах я опознал кириллический шрифт. Из любопытства я поднес книгу к лампе и попытался прочитать страницу на просвет, но бумага оказалась слишком плотной.

Книгой можно было пользоваться лишь в помещении библиотеки. Этого правила в университете придерживались строго. Но я находился в зале один, поэтому положил книгу в спортивную сумку и принес ее в свою комнату в общежитии. Отпарил наклейку с экслибрисом с помощью электрического чайника, стоявшего на шатком столике. Затем, прибегнув к потрепанной книжке «Курс русского языка», опубликованной в издательстве «Пингвин», расшифровал надпись. Как звучала эта фраза по-русски, я давно забыл, но перевод произвел на меня неизгладимое впечатление: «Дорогому другу д-ру Дав. Р. Уокеру на память о нашей совместной работе. Ак. Т. Д. Лысенко».

Можно вообразить, какие чувства вызвала у меня эта надпись. Я затрепетал, словно какое-то чудовище из темноты своего логова протянуло влажное щупальце и коснулось моей шеи. Я был бы потрясен не так сильно, если бы книгу презентовали какому-нибудь другому академику, многие кичились своими либеральными взглядами и в редких случаях, когда обсуждались политические вопросы, намекали на то, что в прошлом сочувствовали радикалам. Но Уокер был консерватором до мозга костей, математически скрупулезным дарвинистом.

На следующий день я прошелся по букинистическим магазинам в университетском районе. Городок наш издавна славился «красными» взглядами, к счастью, ныне изрядно подзабытыми, поэтому я без труда нашел несколько рассыпающихся памфлетов и скучных журналов, проповедующих подобные убеждения времен Лысенко.

В них я обнаружил статьи в защиту взглядов Лысенко. Авторами, а иногда и переводчиками значились ДРУ, д-р Д. Р. Уокер и даже (на пролетарский манер) Дэйв Уокер. Сомнений не осталось, мой многоуважаемый профессор в юности был лысенковцем.

С определенным злым умыслом (который вполне простителен, учитывая мое потрясение и смятение) я решил включить эти статьи в библиографию, а потом передал работу своему научному руководителю доктору Ф.

Неделю спустя меня вызвали в кабинет профессора Уокера.

II Алкоголь, табак и воздействие ультрафиолетового излучения

Почетный профессор в соответствии со своим званием пребывал в отставке, он лишь изредка принимал участие в заседаниях администрации, во время нерегулярных посещений факультета иногда выступал с блестящими, но устаревшими лекциями. Еще он перекладывал бумажки и писал аннотации к отдельным статьям, опубликованным в прошлом, надеясь издать их в виде сборника, и периодически изучал анатомию и образ жизни морского крокодила, жившего в юрском периоде. Он занимался палеонтологией. Когда-то даже руководил научными экспедициями в Калахари и Гоби. Служил во время Второй мировой войны. Некоторые биографические статьи намекали, что он имеет звание лейтенанта, но там не упоминалось, на какой именно службе он получил звание, об этом ходили всякие слухи.

Кабинет профессора располагался на втором этаже в конце длинного коридора. Непрозрачное стекло двери было украшено пылью, паутиной и внушительной коллекцией высушенных беспозвоночных. Я постучал, нарушив вечный покой мертвого паука и парочки мокриц.

– Входите!

Когда я вошел, профессор встал из-за стола и подался вперед. Высокий, сутулый, очень худой, морщинистый, с запавшими щеками и стального цвета бородкой. Он выглядел как руина собственной бурной молодости, скорее уж Квотермасс, чем Квотермейн[123], если можно так выразиться. Развалина, но впечатляющая. Он пожал мне руку, не выходя из-за стола, знаком предложил присесть напротив и сам уселся. Прежде чем занять свое место, я смахнул табачный пепел с потертой кожи. В кабинете стоял тяжелый запах трубочного табака с легкими нотками ацетона, это мог быть и формальдегид, и дыхание старого любителя виски. По стенам висели полки, уставленные книгами и окаменевшими костями. На полу валялись стопки журналов и распечатанных статей. Сквозь выходившее на серый внутренний двор окно, покрытое пылью, как и дверь, сочился зимний день. В ярком сиянии флуоресцентной и обычной настольной лампы солнечный свет казался еще более тусклым.

Уокер откинулся на спинку стула и щелкнул зажигалкой «зиппо». Постучал желтым ногтем по стопке бумаг, в которых, к удивлению, я узнал свою работу.

– Так, Кэмерон, – сказал он сквозь сизое облако. – Домашнее задание вы выполнили.

– Благодарю вас, сэр, – ответил я.

Он ткнул в меня трубкой.

– Вы здесь не в школе. А джентльмены так друг к другу не обращаются.

– Ладно, Уокер, – чересчур легко согласился я.

– Хотя, – добавил он, – ваш маленький трюк получился не слишком джентльменским. Вы должны были процитировать работы ваших ровесников, а не вцепляться в политические заметки и никому не нужные статьи, написанные кем-то по юношеской глупости в прошлом. Эти безрассудные взгляды ни для кого не секрет. Если бы вы обратились ко мне, я бы сам рассказал обо всех обстоятельствах, понимаете. И мог бы назвать более поздние статьи, где я камня на камне не оставил от тех теорий, которых придерживался раньше. Вы могли бы и их процитировать. Это было бы, по крайней мере, вежливо.

– Я ни в коем случае не хотел показаться невежливым.

– Да уж, просто собрались опозорить меня, – отозвался он. – Не так ли?

Я смущенно поскреб затылок. Попытка извиниться прозвучала как вызов.

– Я обнаружил автограф Лысенко, – сказал я.

Уокер качнулся на стуле.

– Что?

– «Моему дорогому другу д-ру Дав. Р. Уокеру на память о нашей совместной работе», – процитировал я насмешливо, сам того не желая.

Уокер уперся кожаными заплатами на локтях в столешницу, подбородок положил на сведенные ладони, в желтых зубах у него торчала трубка. Он несколько раз пыхнул ею и взглянул на меня сквозь дым.

– Ах да, – наконец сказал он. – Совместная работа. Вам, наверное, стало любопытно, чем мы там занимались.

– Я предположил, что генетикой, – ответил я.

– Ха! – фыркнул Уокер. – Вы даже глупее, Кэмерон, чем я был в вашем возрасте. Каким образом я мог работать в области генетики?

– Вы писали о ней, – сказал я обвинительным тоном, хотя и не собирался.

– Я писал всякую чушь для журнала «Современность ежеквартально», – ответил он. – Но вряд ли вы найдете там что-то оригинальное по вопросам генетики.

– Я имею в виду, что вы защищали его взгляды.

Уокер прищурился.

– Эти статьи были написаны уже после того, как я получил книгу, – сказал он. – Так что старина Трофим вспоминал не об этом, совсем не об этом.

– А о чем тогда?

Профессор выпрямился.

– Об одном пренеприятнейшем случае, – ответил он. – Он меня до сих пор тяготит. И если я поделюсь с вами, то и вас будет тяготить до конца жизни. И знаете, что странно, Кэмерон, мне даже не понадобится просить вас сохранить все в тайне. Потому что случай столь же невероятный, сколь и ужасный. Если вы кому-то проговоритесь, это может разрушить вашу репутацию. Вам никто не поверит, а тем более не поверят, что я вам все это рассказал. Чем больше вы будете настаивать, тем большим лжецом и фантазером вас будут считать.

– Тогда почему я должен вам верить?

Он улыбнулся в ответ, продемонстрировав пергаментную кожу и зубы, похожие на могильные камни, так, словно череп засветился изнутри.

– Вы поверите.

Я пожал плечами.

– И пожалеете, что захотели услышать, – спокойно добавил он. – В общем, можете прямо сейчас выйти отсюда и обо всем забыть, а я забуду о вашем маленьком розыгрыше. Если же останетесь и выслушаете, то поверьте, для меня это будет самой желанной местью вам.

Я посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

– Что ж, поглядим, Уокер.

III Рассказ Уокера

Сталин держал в руке незажженную трубку – плохой знак. Поскребышев, мрачный помощник генерального секретаря, беззвучно закрыл за мной дверь. Единственным источником света в длинной комнате с плотно задернутыми шторами на окнах была лампа на рабочем столе Сталина. За гранью освещенного круга на стульях с высокими спинками сидели двое. По блеску стеклышек пенсне я понял, что один из них – Берия. Подойдя ближе, я узнал второго по черным прилизанным волосам, впалым щекам и горящим глазам фанатика. Это был Трофим Лысенко. Мои колени тут же стали ватными. Во время войны я встречал Сталина, но прежде меня никогда не вызывали к нему в кабинет.

Шло лето 1947 года. Уже несколько недель я безрезультатно сидел в Москве, ожидая разрешения на экспедицию в Гоби, четкого отказа я так до сих пор и не получил. Неподходящее время для британского подданного.

Впрочем, и для советских граждан, если уж на то пошло, это было не лучшее время. Моя военная служба и соответствующие связи могли пойти мне как на пользу, так и во вред. С одной стороны, благодаря контактам я мог решить свой вопрос, с другой, как бы нелепо это ни выглядело, Кэмерон, меня могли заподозрить в шпионаже. Как и многих других, из Кремля меня могли отправить прямиком на Лубянку.

Сталин встал, подошел ко мне, пожал руку и указал на низкий стул – всем известно, как он стеснялся своего невысокого роста, – после этого вернулся за стол. Я внимательно рассмотрел его, хоть и исподтишка. Он похудел, кожа на лице обвисла. Он выглядел так, словно что-то тяготило его, причем гораздо сильнее, чем в Ялте или Тегеране.

– Лейтенант Уокер, – начал он и замолчал. Смерил меня желтыми глазами, одарил желтозубой улыбкой и поправился: – Доктор Уокер, будьте уверены, мы пригласили вас сюда не в качестве британского офицера.

Его взгляд, брошенный искоса на Берию, рассказал мне все что нужно о моем тогдашнем положении. Сталин рассеянно пососал незажженную трубку, нахмурился и достал из кармана кителя пачку «Данхилла». К моему удивлению, он кинул мне сигареты через стол. Я взял одну дрожащими пальцами. Загорелась спичка, и в свете огонька я заметил, что Сталин напуган. Гораздо больше, чем я сам, и эта мысль повергла меня в ужас. Я сел и крепко затянулся.

– Нам нужна ваша помощь, доктор Уокер. В качестве ученого.

Я замешкался, не зная, как к нему обратиться. Он не был моим товарищем, а называть его в соответствии с последним званием генералиссимусом казалось мне подхалимством. На помощь пришел мой невеликий дипломатический опыт.

– Я удивлен, маршал Сталин. – ответил я. – Мои советские коллеги более чем способны…

– Дело не в способностях, – сказал Сталин. – Для нас важно, чтобы то исследование, в котором мы просим вас поучаствовать, провел британский ученый и… бывший… британский офицер, имеющий, давайте скажем, кое- какие связи с кое-какими службами. И которого, давайте скажем, в будущем не заподозрят в связях с советскими органами безопасности.

Он снова искоса поглядел на Берию.

– Позвольте сказать прямо, маршал Сталин, – обратился я. – То есть вы хотите, чтобы в этом деле участвовал я, потому что я ученый, а также потому, что, по-вашему могу быть британским агентом, хотя в то же самое время вы уверены, что я не работаю на ваши службы?

– Абсолютно точно. – усмехнулся Сталин.

Краем глаза я заметил, как поежился Берия. Я был поражен тем, что Сталин намекнул на присутствие советских шпионов в британской разведке и выразил недоверие Берии. Если я выживу и вернусь в Англию, подумал я, то нужно будет сразу рассказать об этом человеку, который, по слухам, в Уайтхолле отвечал за то, чтобы подобное не происходило. Как там его звали? Ах да, Филби. Секунду спустя я понял, что они намеренно разыграли передо мной взаимное недоверие, чтобы посмотреть на мою реакцию или, возможно, чтобы мой доклад каким-то образом способствовал дальнейшему осуществлению их зловещих целей. Но передо мной стояли и более насущные загадки.

– Но я же палеонтолог! Каким образом эта область науки может заинтересовать хоть какую-нибудь разведку?

– Правильно ставите вопрос, – сказал Сталин. – Интересный вопрос. И я вижу, что вы заинтригованы. Но сейчас, доктор Уокер, я могу сказать, что у вас есть лишь один способ найти на него ответ. Если вы не согласитесь помочь нам, то, к моему сожалению, вам придется следующим же рейсом вылететь в Лондон. Возможно, вам больше не удастся вернуться сюда, и вряд ли вы сможете вести дальнейшие раскопки во Внешней Монголии, которыми так интересуетесь. Если же вы поможете нам, то не только найдете ответ на свой вопрос, но для вас откроются возможности дальнейшего сотрудничества с нашими лучшими учеными.

Может, кому-то его угроза и не показалась бы слишком серьезной, а для меня это была настоящая катастрофа, да и предложение выглядело весьма заманчивым, хотя я бы уже обошелся и без того, и без другого. Он в самом деле заинтриговал меня.

– Я согласен, – сказал я.

– Хорошо, – ответил Сталин. – Тогда передаю вас в умелые руки… – он сделал достаточно долгую паузу, чтобы снова напугать меня, – вашего уважаемого коллеги, Трофима Денисовича.

Словно пытаясь загладить этот неловкий момент, а может, из-за сентиментальности, присущей людям такого типа, пожимая на прощанье руку, он блеснул желтыми глазами и пробормотал нечто странное, о чем никогда не упоминалось ни в разговорах, ни в книгах:

– Идите с богом.

Коридоры, охрана, лестницы, двор, снова охрана, потом Красная площадь, улицы. Трофим торопливо шагал рядом со мной, сунув руки в карманы пиджака и опустив подбородок. Примерно в пятидесяти метрах позади нас следовал тенью сотрудник органов безопасности. Румяные круглолицые женщины в платках мешали лопатами цемент, с трудом толкали тачки, исполняя приказы, которые выкрикивал хам-бригадир. Над ними на строительных лесах развевалось огромное красное знамя с черно-белым портретом, намеренно приукрашивающим достоинства того, с кем я виделся пару минут назад. Изображение почти не имело ничего общего с оригиналом и едва походило на пожилого человека с покрытым оспинами лицом. Как-то я слышал, что его пьяный тщеславный сын заявил:

– Вообще-то я тоже Сталин…

Отец ощерился и ответил ему:

– Ты – не Сталин! И я не Сталин! Сталин – это знамя…

Тогда я еще не понимал, что буквально увижу то, что имел в виду этот человек.

– Ну, Давид Райлиевич, – сказал Лысенко, по ошибке принимая мое второе имя за отчество. – Руководящие товарищи поручили нам с вами весьма серьезное дело.

– Вы знаете, в чем оно состоит?

– К сожалению, знаю. Возможно, мы с вами обречены. Давайте пройдемся. Так мы сможем побеседовать без всякой опаски.

– Но наверняка…

– Здесь ни о чем нельзя сказать «наверняка». Вам следует это знать. Возможно, даже прямой приказ Хозяина не защитит нас с вами от органов. Берия создает в тундре атомную бомбу. Сами понимаете, где он берет работников, включая инженеров и ученых. В общем, на одном из своих полигонов они кое-что обнаружили… и хотят, чтобы мы с вами на это взглянули.

– Атомную бомбу? При всем уважении, Трофим Денисович…

– Не стану с вами спорить. Но то, что нашли люди Берии… гораздо страшнее атомной бомбы. Именно это нам с вами и придется расследовать.

– О! – сказал я. – Значит, вот на что мы согласились. Что ж, спасибо, что все прояснили.

Сарказма он не понял.

– Пожалуйста, Давид Райлиевич.

Лысенко остановился у перекрестка. К нам подъехала черная машина. Он указал мне на заднюю дверь, и я застыл от ужаса.

– Это моя машина, – спокойно произнес он. – Сейчас мы поедем в мое хозяйство. А завтра оттуда прямо в аэропорт.

Частный колхоз Лысенко, если можно так выразиться, находился в Ленинских Горках на юге Москвы и являлся показательным хозяйством, свидетельствующим больше об энтузиазме Трофима Денисовича, нежели о его суровости. Должен признать, приняли меня там очень радушно, я хорошо провел день, рассматривая результаты его выдающихся экспериментов, и не менее приятно – вечер, поедая эти самые результаты. Ночью мы с Трофимом старательно делали вид, что нас ничто не беспокоит, и по этому вопросу мы с шарлатаном были единодушны.

Утром мы вылетели на северо-восток. Рейс не предназначался для гражданских пассажиров. У «Аэрофлота» заслуженно плохая репутация, хотя все пилоты приобретают профессию в военно-воздушных силах. Полет на Ли-2 тоже обеспечили нам советские военные. Даже сейчас, когда я вспоминаю о нем, меня прошибает холодный пот. Так что вы меня простите, если я пропущу эту часть. Достаточно лишь отметить, что тем вечером мы приземлились в военном аэропорту на дозаправку, сменили пилотов и дальше летели всю ночь. От отчаяния я уснул, скорчившись на тесном сиденье. При посадке самолет накренился, мы сделали маленький круг и очень жестко, словно находились под шквальным огнем, приземлились на неровную, не покрытую асфальтом полосу посреди зеленого поля. Едва рассвело. Аэропортом служил сарай, рядом с которым стояли встречающие, дюжина военных в форме. Самолет сильно тряхнуло, и он остановился, через орудийный порт я разглядел строения вдалеке: сторожевую башню, низкие длинные бараки, коперы, терриконы. Возможно, там проходила железная дорога. Но я не уверен.

Мы с Трофимом разогнули затекшие спины, продрали глаза и пошли к люку, который открывался в метре от земли. Я спрыгнул. Трофим сел, свесив длинные ноги, и осторожно сполз вниз. Воздух показался чистым и свежим, особенно после Москвы, а еще теплым. От строя отделился один человек и подбежал к нам: коренастый, с бульдожьей челюстью и выражением вынужденной радости на пухлом лице, прорезанном глубокими морщинами. На голове у него была фуражка с голубой лентой, свидетельствующей о его принадлежности к органам безопасности. Мы пожали друг другу руки, и он представился полковником Виктором А. Марченко. Потом повел нас к сараю, где на столе стояли стаканы с чаем и лежали куски кислого черного хлеба. Во время еды мы вели совершенно беспредметный разговор. Бойцы остались на улице, они не курили и стояли смирно. Когда мы подкрепились, Марченко отвел нас за сарай, где обнаружился грузовой «Студебеккер». К моему удивлению, полковник сам сел за руль. Мы с Трофимом устроились рядом. Остальные бойцы опасно сгрудились в кузове.

Мы думаем, что на севере России всегда снег и лед. Между тем лето там короткое, но очень приятное, если не считать комаров и оползни. Тундра покрыта ковром из мелких цветов. Но ее плоская поверхность обманчива, потому что там прячется множество низин и подъемов. Грузовик полз то вверх, то вниз, колеса вгрызались в нестабильную почву. Каждый раз, когда мы поднимались на очередную вершину, строения вдали подступали чуть ближе. Утреннее солнце блестело на длинной тонкой проволоке, тянувшейся вдоль них. Без всяких сомнений, это колючая проволока, и она еще не успела заржаветь. Конечно, я подозревал, что нас везут в трудовой лагерь, но теперь это стало очевидно. Я взглянул на Лысенко. Он смотрел прямо перед собой, лицо усеивали капельки пота. Я заерзал на сиденье и крепче обхватил колени руками.

На вершине холма грузовик неожиданно остановился. Полковник кивнул, предлагая нам выйти, и досадливо махнул рукой. Не успев очнуться, мы с Трофимом вылезли из кабины навстречу тому, что лежало впереди. В конце откоса, в нескольких метрах вниз по травянистому склону от носа грузовика почва просела. Образовалась дыра метров пятнадцать в ширину и четыре в глубину. Из черной рваной земли во все стороны торчали потемневшие деформированные тела и человеческие кости. А со дна поднималась металлическая конструкция, напоминавшая вершину пирамиды или угол гигантского короба. И ни единого пятна грязи на блестящей, зеркальной, серебристой поверхности.

В первую секунду я подумал, что это какое-то экспериментальное устройство, возможно, даже атомная бомба Берии, которая рухнула на обитателей лагеря, убила их и погребла под собой несчастных. Потом возникла вторая мысль – что здесь случайно вскрылось массовое захоронение прежних каторжан. Но я не стал делиться своими догадками и двинулся вниз, Лысенко пошел следом. Полковник выпрыгнул из кабины и прорычал команду. Спустя несколько секунд бойцы окружили дыру, встав к ней спиной и держа у груди автоматы Калашникова.

– Обойдите кругом, – сказал Марченко.

Мы пошли вокруг провала, держась в паре шагов от края. Объект выступал из дыры примерно на три метра с каждой стороны. Лысенко остановился и приблизился к нему. Я последовал за ним, разглядывая тело, лежащее под ногами. Из земли торчали голова, туловище и одна рука. Задубевшая кожа, пучок волос, пустые глазницы, безгубая ухмылка.

– Это со времен… ежовщины? – спросил я, имея в виду массовые убийства, происходившие десятилетие назад.

Трофим наклонился вперед и на что-то показал.

– Сомневаюсь, – сухо сказал он, – что в те времена люди умирали с бронзовыми мечами в руках.

Я присел и присмотрелся. Из комьев грязи в самом деле выглядывала рука, сжимавшая рукоять, сквозь клочья сгнившей плоти виднелся тусклый бронзовый блеск. Я понял, что из-за потрясения не обратил внимания на обломки клинков, обрывки доспехов, кожаные ремни и заклепки, валявшиеся повсюду. То тут, то там на высохших скрученных шеях тускло блестел металл, возможно олово.

– Так кто это? – спросил я.

Лысенко пожал плечами.

– Татаро-монголы…

В истории он разбирался даже хуже, чем в биологии. Татаро-монгольские племена никогда не заходили так далеко на север, и в бронзовом веке эти люди здесь не жили. До сегодняшнего дня я понятия не имею, кем были эти мертвые варвары и откуда пришли.

Но на другой стороне ямы, ближе к лагерю, все выглядело совсем по-другому. Верхние два метра пирамиды отсутствовали напрочь, словно крышку гипотетического короба приоткрыли. А разбросанные тела, я насчитал их ровно десять, принадлежали бывшим заключенным лагеря: исхудавшие, в тонких робах. Эти погибли совсем недавно, но на их лицах застыло то же выражение ужаса, что и у древних мертвецов. Рядом валялись лопаты.

– Что это? – спросил я Лысенко. – Адская машина Берии?

Он бросил на меня удивленный, нетерпеливый взгляд.

– Вы нас переоцениваете, – сказал он. – Эту технологию изобрели не мы. И смею предположить, что и не вы.

– Тогда кто?

– Возможно, какая-то забытая цивилизация из глубокой древности или вообще не из нашего мира.

Некоторое время мы молча взирали на черный пустой треугольник, затем обогнули круг до конца и вернулись к Марченко, который все еще стоял у грузовика.

– Что здесь произошло? – спросил Лысенко.

Марченко указал на лагерь, затем на землю.

– Там вход в шахту, – сказал он. – Штреки идут прямо под нашими ногами. Несколько дней назад произошел обвал. Земля просела, и открылся этот объект и павшие бойцы. Мы послали заключенных осмотреть провал и выкопать тела, а если найдут, то и артефакты. Но спустя несколько мгновений они погибли.

– Скажите прямо, – потребовал Лысенко. – Вы имеете в виду, что их расстреляла охрана?

Полковник покачал головой.

– Так бы случилось, если бы они не подчинились приказу. Но они его выполнили. Вероятно, их убил объект, не оставив при этом никаких видимых следов. Возможно, он испускает ядовитый газ, я не знаю. Это вы и должны определить.

Его рассказ показался мне невероятным, по крайней мере неполным, но сейчас не было времени на споры.

– Ради всего святого! – вскричал я. – Хотите, чтобы мы тоже погибли?

Марченко оскалился, сверкнув золотой фиксой.

– Вот ведь проблема, да? Вы же ученые. Вот и решите ее.

Подобное безразличие повергло нас в ярость, но ничего другого не оставалось, как взяться за решение задачи. Спустя час или два из лагеря приехал грузовик, привез простое оборудование, которое мы запросили. Мы с Лысенко спустились в яму, встали в паре метров от черного проема. Рядом гудел грузовик, двигатель работал, чтобы привести в действие прожектор, освещавший темный треугольник. Трофим поднес к отверстию длинную палку с прикрученным к ней боковым зеркалом, снятым с машины. Я стоял впереди него, поддерживая шест плечом, и смотрел в зеркало через бинокль, позаимствованный, вне всякого сомнения, у лагерного охранника. Мы просунули свое наскоро сделанное приспособление в темную щель примерно на дюйм, но ничего не произошло. Стали продвигаться дальше, Трофим крутил зеркальцем и так и сяк. Увеличенное изображение в зеркале по большей части показывало лишь то, что находилось поблизости.

– Вы что-нибудь видите? – спросил Лысенко.

– Ничего, – ответил я. – Только углы, где сходятся стороны. Идут так далеко, насколько видно. А ниже лишь темнота. Очень глубоко уходят.

Мы отступили и выбрались наверх.

– Какой размер у этой штуковины? – спросил я Марченко.

Он потоптался на месте, поглядел по сторонам и ткнул пальцем в землю.

– Похожая верхушка торчит из свода штрека, прямо под нами, – сказал он.

– На какой глубине?

Он быстро облизнул губы.

– Метров сто.

– Если устройство имеет форму куба, – сказал я, – то по диагонали выйдет четыреста футов. О боже!

– У нас есть причины полагать, что это куб, – заметил Марченко.

– Отведите нас к нижней вершине, – сказал Лысенко.

– Вы согласны? – спросил меня полковник.

– Да, – ответил я.

Над входом в лагерь висел транспарант с надписью: «Труд в СССР – дело чести и славы». Из окна грузовика мы не заметили, чтобы в этот день кто-то из обитателей лагеря пытался снискать себе честь и славу. У дверей каждого барака стояли охранники. Но к подъемнику пригнали троих тщедушных бедолаг, чтобы они привели его в действие. Подразделение полковника окружило вход в шахту. Мы с Лысенко, Марченко и еще сержантом, который держал шест с зеркалом, спустились в клетке. В лучах налобных фонарей блестела урановая смолка. Мне показалось, что мы шли по штреку несколько часов, но, судя по наручному хронометру, всего лишь пятьдесят пять минут. Обвал был расчищен. Нижняя вершина куба, словно острие кинжала, пронзала свод, выходя всего лишь на несколько дюймов. Но она была не черной, а блестящей и испускала голубоватый свет.

– Что ж, – выдавил Лысенко и нервно хохотнул. – Выглядит многообещающе.

В этот раз я направлял шест с зеркальцем, а Лысенко наблюдал сквозь цейссовский бинокль. Я заметил отраженную вспышку, словно внутри объекта что-то шевельнулось. Голубоватый свет, странным образом ограниченный и медленный, словно жидкость, заструился по деревянному шесту. Будь у меня хоть полсекунды, я бы успел его бросить. Но студеная молния залила руки, и пальцы словно приросли к дереву. Я почувствовал рывок вперед, но не мог выпустить шест из рук. Все тело свело болезненной судорогой, словно меня пронзило электрическим разрядом. Ноги оторвались от земли и беспомощно барахтались где-то сзади. В этот миг я почувствовал, что лечу вперед, словно на шальном ведьмином помеле. Тело выгнуло, едва не сломав хребет, и одним рывком я очутился внутри вывернутого наизнанку треугольного проема, летя вверх, в пространство, залитое голубоватым светом. Но оказалось, что внутри не пустота. Надо мной проплывали огромные блоки синего цвета, четкие, но при этом на удивление иллюзорные. Меня тянуло вверх, но затем я неожиданно остановился. В вышине я видел маленький треугольник дневного света, а сразу под ним начиналась густая тьма, меня же окружало неестественное сияние. Руки мои все еще судорожно сжимали шест, но я уже обрел контроль над прочими мышцами тела. Вися в пустоте, я оглядывался с открытым ртом, дергался, словно рыба на крючке. Горло мое горело огнем, я судорожно дышал, и только тут до меня дошло, что я до сих пор кричу. Мои вопли еще пару секунд отдавались эхом в безразмерном кубическом пространстве.

Прямо перед глазами блоки начали складываться в узор, в кубистическую карикатуру на человеческое лицо во всех деталях, включая зубы. Глаза походили на шестеренки, уши – на гробы. Меня вдруг осенило, нет, у меня в мозгу сложилось твердое убеждение, что изображение предназначается для того, чтобы меня ободрить. Но это, увы, не удалось.

То, что произошло дальше, описать так же сложно, как сон, который помнишь лишь наполовину – звук изображений, вкус слов. Я увидел замерзшее время, сгоревшие светила, бесконечную тьму, пронизанную звездами, которые не вечны, звездами, которые я могу пережить. Я услышал грохот неимоверной битвы, которая началась давным-давно и вряд ли когда-то закончится, ибо в ней нет никакого смысла. Война велась не из-за идеалов, но это была идеальная война, то, что Платон назвал бы идеей войны. Наши столкновения из-за интересов и идеологии – лишь слабый отзвук этой войны, но все-таки отзвук. Мне дали понять, я и сам не знаю как, что нашим потомкам, как и всем разумным видам, предстоит вступить в эту жуткую битву. Она ведется с помощью машин, в которых хранятся воспоминания. Машины эти являются памятниками и сосредоточением рас, когда-то построивших их. Это война с бесконечными жертвами, бесконечными ранами, за которыми не приходит смерть, ибо по истечении времени наступает воскрешение, и все еще больше усложняется, превращаясь в бесконечную путаницу. И только гибель целой вселенной может освободить воюющих, только полнейшее уничтожение придаст смысл их борьбе, но лишь на краткий миг. На бесконечно малый миг, когда они осознают окончательную победу, потому что лишь бесконечно малый миг будет предшествовать концу всего – чистая, ничем не оскверненная победа ради победы, победа последнего разумного существа, оставшегося в живых.

Этим поистине адским видением меня пытались побудить к действиям! Да, Кэмерон, мне сделали редкое и немыслимое предложение вступить в ряды бойцов этого конфликта, потрясающего мироздание, вступить в войну на века и даже тысячелетия раньше всего человечества, которое еще не доросло до подобного призыва. В бой пошел бы мой разум, скопированный, переданный через космическое пространство и получивший новое жуткое воплощение, нынешнее тело я бы сбросил, как старую оболочку. В случае отказа меня пообещали отвергнуть и выбросить прочь с особым презрением. Я вдруг увидел разбросанные тела в яме, уж не знаю, сам ли их представил или мне показали.

Всеми фибрами души, вне зависимости от последствий, я прокричал, что отказываюсь. Сама смерть была бесконечно привлекательней этой бесконечной войны.

Меня дернуло вверх так неистово, что едва руки из суставов не вырвало. Голубоватый свет погас, меня окружила тьма, а затем надо мной замаячил яркий треугольник. Мощная сила выбросила меня из него, и я упал лицом в грязь. Резкий порыв ветра швырнул меня в сторону. Я едва не задохнулся, закашлялся и, кое-как справившись с болью, поднял голову. На меня смотрели невидящие глаза погибшего несколько дней назад заключенного. Я закричал, с трудом поднялся на ноги и, срывая ногти, принялся выбираться вверх по осыпающемуся склону. Минуту спустя я стоял наверху совсем один.

Но вдруг из проема вылетело еще одно тело, человек вел себя точно так же, как и я, даже закричал. Разница была лишь одна: когда Лысенко пытался выбраться из ямы, я дал ему руку, чтобы помочь.

– Вас затянуло сразу же после меня? – спросил я.

Лысенко покачал головой.

– Я сам бросился за вами, пытаясь спасти.

– Вы – отважный человек, – сказал я.

Он пожал плечами.

– Недостаточно отважный для того, что я там увидел.

– Вы тоже это видели?

– Да. – Его передернуло. – Я лучше пойду в ад, о котором рассказывают попы, чем в эту Валгаллу.

– То, что мы увидели, – сказал я, – полностью соотносится с материалистической точкой зрения. Вот что ужасно.

Лысенко схватил меня за грудки.

– Нет, это не материализм! А механизм! Человек должен с ним бороться!

– Бороться с ним… бесконечно?

Он сжал губы и отвернулся.

– Марченко солгал, – сказал он.

– В чем?

Лысенко кивнул в сторону ближайших тел.

– Все ложь. Их не посылали сюда выкапывать тела. Их убило и выбросило сюда… устройство. Это шахтеры. Они попали внутрь так же, как и мы, снизу.

– Так почему же они погибли, а мы с вами до сих пор живы?

Едва задав вопрос, я тут же сообразил. Погибли лишь их тела. А разум обретается где-то в другом живом теле и в другом месте.

– Помните, что вам предложили? – спросил Лысенко. – Так вот они сделали свой выбор.

– Они выбрали тот ад вместо… – Я показал большим пальцем в сторону лагеря.

– Да. Вместо этого.

Нам пришлось подождать, но вскоре из лагеря за нами приехал грузовик.

IV Последствия

Уокер замолчал, сумерки сгущались, дым в кабинете висел слоями.

– И что случилось потом? – спросил я.

Он выколотил трубку об стол и сказал:

– Ничего. Грузовик, самолет, Москва, «Аэрофлот», Лондон. Мои ноги почти не касались земли. Обратно я так и не вернулся.

– Я имел в виду, что случилось с той штукой, которую вы нашли?

– Спустя год или два они взорвали на этом месте атомную бомбу.

– Над урановой шахтой?

– Полагаю, это было сделано намеренно, чтобы максимально усилить результат. Этот регион до сих пор закрыт, насколько я понимаю.

– Откуда вам это известно?

– Пора бы вам знать, что подобные вопросы не задают, – ответил Уокер.

– Ага, значит, Сталин вас все-таки понял!

Он нахмурился.

– В каком это смысле?

– Он вас раскусил, – сказал я. – Насчет ваших связей.

– Ну да. Но на этом и закончим. – Он помахал рукой и принялся вновь набивать трубку. – Все это неважно.

– Но почему он послал туда вероятного вражеского агента и такого шарлатана, как Лысенко? Почему бы не отправить физика-ядерщика, как Сахаров?

– Сахаров с коллегами занимался в это время другим, – сказал Уокер. – Почему он послал нас с Лысенко… Я сам об этом часто думал. Подозреваю, что меня он выбрал, потому что хотел, чтобы британцы узнали. Например, чтобы мы беспокоились из-за возможной угрозы, которая намного хуже, чем он сам, или боялись, что его ученые смогут каким-то образом использовать это устройство. А Лысенко… в каком-то смысле на него можно было положиться, и в то же время незаменимым, как другие настоящие ученые, он не был.

– Тогда зачем вы писали о Лысенко?

– Во-первых, – Уокер стукнул трубкой по столу, словно судья молотком, – я был ему благодарен. Во-вторых, – он стукнул еще раз, – я оценил тот вред, который он нанес.

– Советской науке?

– Да, и всей науке в целом тоже, – усмехнулся он. – Меня называли врагом прогресса. Я и по сей день таков. Прогресс ведет нас к будущему, которое я увидел в той штуковине. Так пусть оно наступит как можно позже.

– Но вы же сделали такой вклад в науку!

Уокер взглянул на свои забитые полки.

– В палеонтологию. В восхитительно бесполезную науку. Хотя вы правы. Нет смысла бороться с прогрессом. Потому что естественный отбор сделает свое дело. Он уже устранил лысенковщину, устранит и мои усилия. Прогресс неизбежен. Видите ли, Кэмерон, бояться нужно не регресса и не отката в прошлое, а самого прогресса. В конце концов победит самая эффективная система. Самые продвинутые машины. И эти машины, когда они наконец-то появятся, столкнутся в борьбе с другими машинами, которые уже существуют в этой вселенной. В ней погибнет все: красота, знания, моральные принципы – все, что не способствует этой самой борьбе. Ничего не останется, лишь воля, воля к победе, а это означает конец всего. – Он вздохнул. – В каком-то смысле Лысенко это понимал. Его борьба с логикой эволюции и вера, что человек может очеловечить природу, в своем роде благородное донкихотство. Увы, человек – лишь кратковременный промежуточный эпизод между недочеловеком и постчеловеком. И мы можем лишь надеяться, что у нас получится немного продлить этот эпизод.

Он больше ничего не сказал, лишь упомянул, что порекомендовал поставить мне высший балл за статью.

Это был жест доброй воли, несмотря на то что я бросил ему вызов, но мне это все равно не помогло. В том году я завалил экзамены. Летом устроился работать в ботанический сад и по вечерам усиленно занимался. Таким образом, я подобрал все хвосты по зоологии и успешно пересдал экзамены. Однако мои интересы в основном сводились к теории, которая меня всегда увлекала, и в последний год обучения я решил специализироваться по эволюционной генетике, чтобы закончить с отличием.

Я никому не рассказывал о том, что поведал мне Уокер. Тогда я не поверил, да и сейчас не верю. После распада Советского Союза открылось много новых фактов. Ядерные испытания никогда не проводились в районе Воркуты. И урановых шахт из рассказа Уокера в этом месте нет. Не существует доказательств, что Лысенко хоть когда-нибудь посещал регион, даже ненадолго. И даже слухи о таинственном объекте рядом с трудовым лагерем никогда не циркулировали в этой земле, которая всегда полнилась слухами. Что касается Уокера, то он (давайте скажем, как говорил Сталин) искренне увлекался лысенковщиной, так же как и марксизмом. Доказательства этому можно найти в некоторых его малопонятных статьях, кроме того, в опубликованных и неопубликованных мемуарах и воспоминаниях, с которыми я так или иначе сталкивался на протяжении многих лет, есть намеки на то, что между 1948 и 1956 годами он состоял в коммунистической партии. Понятия не имею, связано ли это каким-то образом с тем, что в 1983 году его имя включили в «Ежегодный почетный список» с пометкой «За служение знаниям». Пусть другие спекулируют на эту тему. Уокер уже умер.

Однако благодаря ему я заинтересовался связями между формами наследственности по Дарвину и Ламарку. Они присутствуют, понятно, не в природе, а лишь в искусственно созданных конструкциях. В частности, я считаю, что существуют большие возможности для комбинации генетических алгоритмов с обучением нейронных сетей. К удивлению своих коллег, для получения докторской степени я взялся за исследования в области информатики. Именно там я нашел свою нишу и начал преподавать на факультете искусственного интеллекта в университете Э.

Работа продвигается медленно, с постоянными фальстартами и откатами в прошлое, но все же у нас есть прогресс.