Логово тьмы. Цикл ВОИН

Глава 7

Вся деревня уместилась за тремя длинными столами.

Едва солнце склонилось к закату, душноватый вечерний воздух содрогнулся от здравиц, завывания дудок, перезвона гуслей и хлюпанья наполняемых кружек, блеснули ножи, разрезавшие мясо, жадно застучали о донышки мисок деревянные ложки.

После нескольких погожих дней бабьего лета в воздухе густо запахло грозой, быстро темнело и мягкий восточный ветер лениво раздувал прелую духоту. Народ все прибывал, занимая места на сколоченных за день лавках, мужние бабы и девки непрестанно подносили еду и питье, но и они, до отказа заставив стол, присоединялись к шумному пиру.

Скоро стало совсем темно. Сияющая мошкара звезд роилась, улетая в запредельную вышину бездонных черных небес, тонкие перья серебристых облаков тихонько ползли по ним, как струйки светящегося дыма.

Ратибор сменил белую одежку, схожую с исподним, на взятый у старосты кафтан, темно-красный, с тугим стоячим воротом и золоченой вышивкой. Штаны тоже сыскались под стать, а вот обувку сапожник только начал мастерить. Ратибор пошевелил пальцами босых ног и махнул рукой – под столом все равно не видать.

Волк остался в своем, не любил он бестолковых ярких побрякушек.

Витязей посадили на самое почетное место, во главе среднего стола, по правую руку от нарядно одетого старосты. Кругом развели большие костры, а на столах, чтоб ложкой мимо рта не пронести, расставили еще и зажженные масляные плошки.

Девки глаз не спускали со славных витязей, каждой хотелось, чтобы выбор пал именно на нее. Приодевшись по-праздничному, с непокрытыми волосами – чтоб сильней приглянуться гостям, – они неустанно крутились рядом, спеша поднести новое блюдо или кувшин со студеным квасом. Но даже ворчливые старухи глядели на них снисходительно – такой праздник бывает не каждый день, пусть порезвятся девицы.

По старому обычаю героям, зашедшим в деревню, на пиру хмельного не подавали, только квас и еды вдосталь, чтоб потомство, зачатое в ночь, не вышло ущербным. Но Ратибору и без того было весело. От страстных девичьих взглядов он хмелел куда сильнее, чем от самого крепкого меду, а вот Волк сидел хмурый, старался больше в миску смотреть, чем по сторонам. Он до холода в животе боялся встретиться взглядом с Марой,?боялся увидеть ее глаза, пылающие, как у всех остальных девок, снующих вокруг.

– Вон она сидит… – осторожно пнул его под столом Ратибор.

– Отстань… – сквозь зубы шикнул певец.

– Погляди, говорю! Когда я тебе худое советовал?

Волк чуть заметно поднял взгляд над миской, стараясь спрятать лицо за густыми прядями только что отмытых в бане волос.

Мара сидела за тем же столом. Волк на миг встретился с ней взглядом и вздрогнул, будто ожегшись о застывший в чужой душе холод. Словно черная вода лесного омута, глядела в ее глазах сквозь искры ра- < дости глубокая грусть. Певец снова поднял глаза и увидал, что девушка не спускает с него глаз, будто и нет ничего вокруг, кроме них двоих, а музыка, шум, гомон и готовящиеся к танцу девки пребывают в каком-то ином слое Яви. Даже про Ратибора забыл, хотя тот, что-то нашептывая, вовсю пихался ногами. Волк уже представил, как прикоснется к этим душистым волосам, как они будут рассыпаться огненным водопадом в его руках, как он наклонится к нежной шее Мары и…

Из мечтательного забытья Волка вырвал добрый удар локтем по ребрам.

– Ты что, сдурел так на нее пялиться? – в самое ухо прошептал стрелок. – Не хватало, чтоб тебя за этим приметили… Давай старосте подливай, а то его уши и глаза нам нынешней ночью не в помощь.

Волк с такой невыразимой болью глянул на друга, словно тот отнял у него пять лет жизни. Мара, вдруг смутившись, потупила взор.

Волк вздохнул. С куда большей радостью он бы остался вдвоем с рыжей красавицей в уютной, придуманной им Яви, где нет войн, обмана, погонь и разлук. А вокруг гудела, шумела радостная толпа, музыканты наяривали, будто ошпаренные, девки игриво перешептывались и прыскали смехом, готовясь завести большой хоровод вокруг жаркого костра.

Волк обернулся к старосте и добавил ему, и без того захмелевшему, еще меду из крынки. Тот отхлебнул, встал из-за стола и, пошатываясь, отошел к оживившимся мужикам. Вид у него был решительный, того и гляди пустится в пляс.

– Вот уж на славу вышло веселье! – рассмеялся Ратибор. – Этой ночью все, кроме девок, так укушаются, что можно будет не только Мару, а всю деревню умыкнуть. Никто спросонья и не почешется. К утру мало кто на ногах останется… Так что спешить не след, я тоже своего упускать не хочу.

– Да у тебя только одно на уме… – брезгливо скривился Волк. – Захапать девицу да на сеновал. Грубый ты совсем…

– Зато ты у нас певец! Тонко чувствующий. Это только жерди в частоколе одинаковые, а средь людей должна быть разница. Иначе не народ выйдет, а толпа, которая от стада не сильно разнится. Я такой, какой есть – обычный. А вот ты какой-то чудной, честное, слово! Пряники девкам, подарки, песни петь до зари… Ну какого лешего, если за версту видать, чего этим девкам надо и что они могут взамен предложить? Подарки и пряники надо женам дарить. И песни для них сочинять. Такие вот дела…

– Всякая жена когда-то в девках ходила, – совершенно серьезно вымолвил Волк. – Их ведь в жены надо еще уговорить, словом приласкать да подарками ублажить.

– Да? – искренне удивился стрелок. – Надо будет помыслить над этим. Хотя, по мне, не хороша та жена, которая лишь из-за сладких речей да подарков за тебя пошла. Я бы так и смотрел – коль нужен ей без красных слов и медовых пряников, значит, нужен именно ты, а не подарки эти. А вот за то, что выбрала такого, как есть, полюбила, можно потом и на ушко жаркие речи шептать, и ожерелья из самоцветных камней дарить.

– Да кому ты такой тогда нужен? – пожал Волк плечами. – - Грубый да неотесанный… Девка должна заранее знать, что ей в замужестве светит! Полно вокруг мужиков с домами, набитыми добром, в красных кафтанах да с табунами коней длинногри-вых, а ты думаешь, что за тебя, без кола без двора, кто-то пойдет? Какое же в этом счастье?

– На себя погляди… – обиделся Ратибор.

– А чего на меня глядеть? У меня какая-никакая, а все же светлица в Киеве, домик в Таврике, да к тому же вместо злата и серебра я могу предложить ласку свою, уважение и почет. А ты даже это не выказываешь. Оттого и пялишься на каждую девку, что в полюбовных делах ты не пахарь, а охотник – только бы ухватить кусок послаще да ничего взамен не давать.

– Много ты ведаешь… – Стрелок, нахмурившись, ухватил зубами запеченную козлиную ногу. – Я не охотник, я мельник, отделяющий зерна от плевел. Если какая девка разглядит за грубостью настоящую душу мою, то я ни на красу ее глядеть не стану, ни на достаток родичей, а в тот же день поклянусь ей перед Лелей. И получит она за мной все, что у меня есть, худое и доброе, на все время до скончания нашего веку. А та, что пойдет за тобой лишь из-за песен и пряников… Лопнут струны на лютне, голос сорвешь в лютой сече, недостанет денег на пряники, что удержит ее возле тебя? Напускное все это! Такие вот дела…

– Такую прозорливую, чтоб душу в тебе разглядела, ты и за сотню лет не сыщешь! Я тебя вон сколько знаю, и то до конца не разглядел…

– А я никуда не спешу, – откусывая добрый ломоть мяса, пожал Ратибор плечами. – Не тебя же брать в жены.

– Тьфу! Типун тебе на язык! Не язык, а помело! – ругнулся Волк и, скривившись, сплюнул под ноги.

Ратибор закатился в громком хохоте.

Певец отвернулся и молча принялся за еду. Кинул взгляд исподлобья – Мара уже отошла к остальным девкам. Те наконец завели хоровод, полилась над темными избами сладкоголосая песня.

Ночь наваливалась парная, удушливая, за лесом перекатывалась далекая воркотня сердитого, словно раздраженного чем-то грома. Отблески дальних молний стелились по мутному бесцветному виднокраю, а с востока наплывала завеса какой-то угрожающе-неопределенной тьмы. Но в деревне никто не думал о непогоде.

Гулянье ширилось и росло, вокруг столов стоял сплошной гул, и уже нельзя было разобрать отдельные голоса, только песня звучала чисто, кружила над головами и улетала к далеким звездам. Иногда к столу выбегала какая-нибудь девка из хоровода, озорно зазывая жующих витязей. Но у Волка не было ни малейшего желания танцевать, а Ратибор томился, не знал – оставить друга один на один с подступившей кручиной или посидеть с ним вместе.

– Скоро мы одни за столом останемся! – предупредил стрелок. – А нам нынче ни к чему обращать на себя лишние взоры. Пойдем покружим со всеми, развеемся…

– Ну, пойди, коль не сидится…

Вскоре на них и впрямь обратили внимание, потому что за столом остались только мужние бабы да старики.

Девкам надоело кружить попусту, дразнить праздничными нарядами подпитых мужиков, они разорвали круг и заструились по улице живым ручейком. Ручеек тек меж костров, петлял от одного дома к другому, но неуклонно приближался к столу, где сидели гости. Взявшись за руки, девицы весело и звонко смеялись, а некоторые продолжали тянуть бесконечную песню.

Возле края стола ручеек завернулся в петлю. Каждая из девушек проходила мимо витязей с поклоном, кружилась, стараясь показать себя со всех сторон. Воздух наполнился запахом осенних цветов и чисто вымытых душистых волос, цветные платочки овевали прохладой пылающие щеки Ратибора.

– Все, пойдем ко всем! – шепнул другу стрелок. – Не то про нас худое подумают. И не вздумай девок чураться, они обиды не заслужили и не виноваты, что ты такой тонко чувствующий. Пойдем, говорю!

В ручейке из русых, черных, светлых волос и цветных платков теперь мелькали золотистые локоны Мары. Ратибор поднялся и потянул за собой Волка, тот скинул с плеча лютню, прислонил ее к лавке и послушно поплелся следом. Ратибор быстро затерялся среди смеющихся девок, а Волк все боялся упустить Мару, но его тянули, что-то шептали в уши, просили спеть. Он переходил от одной девицы к другой, заглядывал в лица, словно выбирая, улыбался, но душой был там, рядом с удивительной девушкой, так похожей на грустную светлоокую осень. И когда он коснулся ее руки, время остановилось, а весь мир снова перестал существовать.

Вокруг них тут же закружили хоровод, но они стояли ничего не замечая и нежно держали друг друга за руки. Сверкали далекие молнии, полыхали костры, а промелькнувший в веселящейся толпе Ратибор многозначительно постучал себя пальцем у виска. Но Волк не хотел ничего замечать вокруг. Ни угрозы, ни страх разоблачения уже не могли разорвать их рук.

– Забери меня отсюда… – прошептала она.

– Все что ты хочешь… – тихонько кивнул он.

– Ты обещаешь?

– Клянусь богами! Сегодня же…

– Тогда нам надо вести себя как ни в чем не бывало, – нежно улыбнулась она. – Сделай вид, что ты меня выбрал на эту ночь! Староста не посмеет отказать герою, хоть меня и назначили в жертву.

– Сделать вид? – напрягся певец.

– Ну… Если хочешь, можно и взаправду.

Она с улыбкой провела пальцами по его лбу, отводя с глаз непослушные пряди волос, и Волк почувствовал, что щеки его наливаются стыдливым пунцовым жаром. Наверное, именно это привело его в чувство, позволило снова ощущать краски и звуки мира.

– Так ты знаешь о том, что назначена в жертву? – попытался сменить тему разговора Волк. – Откуда? Ведь староста только сегодня…

– Помолчи… – Мара прижала палец к его губам. – Придет срок, все узнаешь. Пойдем танцевать!

Со смехом она потащила его за собой. Они влились в веселый, смеющийся и поющий хоровод, крепкая рука Волка сжимала мягкую ладонь Мары, огромные костры полыхали светло и жарко, разбрасывая ярко-красные рои искр. Время обилия падающих звезд миновало вместе с укатившимся летом, и теперь лишь редкие огненные спицы беззвучно пронзали ночь да восток иногда вспыхивал мутными зарницами, отдаваясь в ушах недовольным бурчанием грома. Деревенские улочки даже не думали засыпать, хрустальные осколки смеха рассыпались над ними, залихватский присвист пляшущих мужиков поднимал над лесом черную кутерьму разбуженных птиц.

Сжимая девичью ладонь, Волк чувствовал себя странно. Не то чтобы худо, не то чтобы хорошо. Скорее как-то тревожно, какое-то новое чувство наполнило грудь. Только этой удивительной ночью Волк понял, что ответственность может не только тяготить, не только прибавлять или отнимать силы, но быть просто приятной, как ласковое солнце после грибного дождя.

Деревенскому старосте все же удалось упиться до потери подвижности, и в этом маленьком счастье он не был одинок. За столами, беспомощно уронив головы в миски с недоеденным мясом, мирно посапывали еще трое, а двое лежали прямо в уличной пыли, не добравшись до плясового круга.

Но те, что помоложе да поздоровее, на ногах еще стояли, разве что оступались на каждом третьем шаге, морды красные, довольные, потные руки пытаются ухватить зазевавшихся девок. Да только куда им! Девки на пиру хмельного и не пробовали, теперь лишь смеялись да уворачивались от назойливых хлопцев. Но Ратибор знал, что, когда их с Волком выбор будет окончательно сделан, те, на кого он не пал, пойдут доедать со стола и заливать неудачу оставшимся медом. Так было испокон веку, а на Руси все меняется медленно.

Наконец-то Волк дождался, когда стрелок устал водить хороводы и ручейки, выбирая приглянувшихся девок, и друзья уселись рядом на лавочке у ближайшей избы. Ратибор все пытался обнять сразу троих девок, но те только смеялись над ним да подшучивали, хотя в сторону и щагу не делали. Рядом с Волком тихонько, как перепуганная пичуга, присела Мара, а остальные девицы пошли рассаживаться за столом.

– Во г и кончился праздник… – глядя на прячущиеся среди облаков звезды, молвил певец.

И действительно, костры прогорели, песни стихли, музыканты уже по струнам с трудом попадают, а игру дударей можно спутать с воплем прищемившего хвост кота. Вскоре и этот жалобный вой стих, впустив в деревню звуки ночного леса.

– Кончился? – с улыбкой пожал плечами стрелок. – Для меня все только начинается. Эй! Девки! – Ратибор игриво шлепнул ближайшую по круглому крепкому заду. – Сходили бы к столу да принесли бы кваску!

Когда девки со смехом кинулись прочь, Ратибор наклонился к певцу:

– На что Мару выбрал? Ведь решили все загодя!

– Да какая теперь разница, если старосту жена еле до дому доволокла? – отмахнулся Волк. – Из мужиков никто на ногах не держится, а к рассвету все будут спать как убитые.

– С этого все начинается… – вздохнул Ратибор. – Поначалу в одном себе слабину дашь, потом еще в чем-то, а как объявится настоящий противник, так силы воедино не соберешь. Худо это.^ Ладно, что сделано, того не воротить.

Он махнул рукой и подмигнул девкам, вернувшимся с чарой кваса.

– Надо коней сыскать, – напомнил Волк. Мара молчала, затаив дыхание.

– Где Ветерок, мы знаем. А Власа, – Ратибор указал на одну из своих избранниц, – держит у себя второго коника. Когда понадобится, сразу возьмем.

Ратибор отхлебнул из чары.

– А чего тянуть? – краем глаза глянув на Мару, спросил певец.

– Надо рассвета дождаться, – сладко потянулся стрелок. – Чего по темноте коням ноги ломать? К утру все задрыхнут, словно медведи зимой, тогда все и сладим спокойно. Ты если не идешь никуда, то посиди тут, девице своей песню спой… Только подлиннее, ладно? А я вскорости ворочусь. Ну… Может, не вскорости, но ты обожди, не надо меня по всей деревне искать. Аида, девоньки!

Он поднялся с лавки и в окружении девичьей стайки скрылся в сгущавшейся тьме. Волк с какой-то неясной тоской поглядел ему вслед, но было в этом взгляде не столько осуждение, сколько непонимание.

– Погоди немного, – тихо сказал он притихшей Маре. – А я сейчас ворочусь. Только до стола и обратно.

– Что такое? – Она подняла на него взгляд прекрасных голубых глаз.

– Я лютню там оставил. – Что?

– Ну… Гусли свои заморские. Хочешь спою?

– Хочу! – нежно улыбнулась она. – У тебя голос даже без песни сладкий как мед. И такой же хмельной… Так, значит, ты не затем меня выбрал, чтоб…

– Не затем, – поспешил оборвать ее витязь. – Погоди, я сейчас приду.

Он встал и мимо мерцающих угольев костра направился к столу, у которого оставил лютню. Наглые тучи полонили ночное небо толстой лохматой сетью, только редкие звезды виднелись в ее прорехах, но восточный ветер старался, надувал все больше зыбкой небесной пряжи, заставляя мир погрузиться в почти первозданную тьму.

Длинный пиршественный стол тянулся вдоль улицы, будто мощенная досками дорога. Волк подумал, что шипящие масляные плошки похожи на угли еще не угасших пожарищ. Захмелевшие девки, словно упырицы во тьме, доедали куски еще теплого мяса, белые зубки обгладывали тонкие птичьи косточки, губы причмокивали, отпивая пенное пиво и мед.

Волк зябко передернул плечами, взял лютню и, не оглядываясь, вернулся к поджидавшей его Маре.

– Расскажи, кто ты такая? – усаживаясь на лавку, попросил он. – Ведь все это неспроста… И назначение жертвы, и интерес Витима к тебе, и даже жряк, чувствую, попался нам неспроста.

– Витима? – удивленно подняла брови Мара.

– Того витязя, что подсказал старосте, кого в жертву принесть.

– Я не знала, как его звать… – Ее плечи дрогнули, словно от холода, и Волк не удержался, прижал ее к себе, опасаясь, что девушка оттолкнет его.

Но Мара не, отстранилась, а крепче прижалась к обтянутому грубой кожей плечу. Даже сквозь одежду певец явственно почувствовал жаркое тепло девичьего тела. Волк потянулся губами к рыжим волосам, но так и не решился поцеловать, словно на преграду наткнулся. Мара повернула к нему лицо и улыбнулась. Погладила ладонью по щеке и рассыпалась серебристым смехом.

Волк заулыбался, чувствуя, как сладкая истома охватывает уставшее за день тело. Он осторожно подул на волосы Мары, не смея дать воли рукам.

На свет угасающего костра со всех сторон слетались крупные мотыльки, некоторые, не долетев до губительной цели, ползали по лавке, шевеля серыми мохнатыми усиками. У них тоже свой Путь… Из кромешной тьмы к свету. И далеко не все долетают до конца, усталые крылья нередко роняют нежные тельца в сырую траву.

Но неужели конец Пути всегда предполагает смерть? Почему нельзя, достигнув желаемого, просто запереться в маленьком домике на соленых болотах, пить пиво из почерневшей от старости бочки и сочинять новые песни? Почему в жизни есть только два выхода – либо без устали лететь к Свету, зная, что концом пути может стать только смерть, либо отказаться от цели и вот так вот обреченно ползать по лавке обыденности, никогда уже не в силах взлететь?

Волк не знал ответа на эти вопросы, но Сершхан погиб, выбрав первое, до дна испив терпкую чашу жизненных радостей и горестей, выполнив все предначертанное богами. А Микулка хотел выбрать второе – тихое счастье с молодой женой в затерянном среди гор домике, но Путь не отпустил его, не дал ослабнуть крыльям, заставил прийти на помощь друзьям. Видать, и впрямь витязь Стражи не волен распоряжаться своей судьбой. Вся жизнь его проходит на границе Добра со Злом, и даже всесильная смерть не может полностью вырвать его из этого круга..

Но разве имеет он тогда право связывать свою жизнь с чьей-то еще? Разве имеет он право обнимать горячие девичьи плечи, целовать влажные губы и вдыхать теплый запах, струящийся от волос?

Певец вдруг с оглушительной ясностью понял многоопытную правоту Ратибора – женой воина может быть только та, которую не удержишь ни серебром, ни золотом, ни сладкими песнями, которая не задумываясь уйдет за мужем из светлого терема в гнилую землянку, а потом без гордыни и чванства займет с ним терем, в сотню раз лучше прежнего. Жизнь воина полна неожиданностей… Сегодня герой, а завтра калека, сегодня никто, а завтра на княжьем столе. И лишь та способна это вынести, которой нужен именно ты, а не то, что вокруг тебя.

Другие же без слез и сожалений остаются в теплой тиши сеновала, когда ты хмурым утром уходишь в неизведанную туманную даль. Они знают, что не могут уйти с тобой. Им нужно другое. Добрый приплод или горсть золота, необычная ночь или часть твоей славы.

Вот уж кому улыбнулась удача, так это Микул-ке… Его жена – сама часть Пути, часть недостижимой светлой цели, к которой нужно постоянно идти для того, чтобы она была рядом.

– Расскажи о себе, – стараясь не нарушить зыбкого единения, попросил Волк.

– Лучше спой… – тихо ответила Мара. – Всему свое время.

Витязь стянул чехол с лютни и, проведя пальцем по звонким струнам,.спросил:

– О чем тебе спеть? О грустном или веселом?

– А разве так можно? – удивилась девушка. – Я думала, что песня идет от самого сердца, что по заказу петь – все равно что любить нелюбимого. Разве не так?

– Так…

– Тогда спой, – молвила Мара. – Я хочу знать, какую песню выберет твое сердце.

Волк и сам не знал, какие чувства сейчас властвуют в его душе. Ударил по струнам, и густая полнозвучная музыка полилась из диковинного для Руси инструмента. Сладкой была печаль, источаемая серебряными струнами, а когда Волк запел, в глазах Мары мелькнули, отразив яркую белую луну и тусклый свет догорающего костра, хрустальные слезинки.

Осень плачет светлыми слезами.

Кто ж ее тихонько успокоит?

Волосы пригладит золотые,

Снежным пуховым платком прикроет?

Кто коней удержит медногривых,

Приносящих холод и печали?

Кто отвадит вольных и ретивых

Проноситься хмурыми ночами?

Осень, моя верная подруга,

Укрывает день сырым туманом.

Только осень, старая подруга,

Любит меня честно, без обмана.

Когда слова песни угасли и только музыка струн еще продолжала мягко струиться над притихшей ночной деревней, Мара горячо прошептала:

– Спой еще… Я хочу, чтобы эта ночь не кончалась подольше. Кто знает, что будет дальше?