Лиса в курятнике

Глава 7. Лисьи чары

…Шаньгуань досаждала Небесному Лису своей настойчивостью, но он старался видеть в ее влюбленности комическую сторону вещей. Расчетливая красавица, потерявшая голову от любви, разве это не забавно? Раньше она потешалась над глупенькой Цинмэй, алчущей любви. Теперь хотела любви сама.

Девица, понятное дело, видела в нём не бога, а мужчину, которого хотела заполучить. И это забавляло Лиса. Он наблюдал за ее ухаживаниями с ироничной улыбкой, зная, что её любовь — его же дурной морок, а вовсе не истинное чувство. Шаньгуань привыкла получать все, что хотела, и он стал для неё, очарованной им, очередной целью. Лис понимал, что девица впервые в жизни сталкивается с чувством, которое не поддается контролю. И эта борьба с собой тоже смешила его.

Небесный Лис не спешил отвергать настойчивую красотку, играл с ней, желая посмотреть, как далеко она готова зайти, чтобы завоевать его сердце. В конце концов, разве не в игре заключается вся прелесть земной жизни?

Но почему женщины так жаждут любви? При этом все они считают себя достойными любви, а между тем думают лишь о том, чтобы устроиться получше, да о том, чтобы рядом был человек высокого статуса, что придает им веса в собственных глазах… Конечно, нельзя сводить всё к примитивному инстинкту. Любовь для женщины — это зеркало, в котором она видит себя принятой и ценной. С одной стороны, женщина ищет искренней любви, а с другой — подсознательно оценивает потенциального партнера с точки зрения его статуса и возможностей. Возможно, это попытка обеспечить себе и детям стабильное будущее. Но истинная любовь не знает границ и не меряется социальным положением. Она либо есть, либо её нет.

Лис наслаждался тем, как Шаньгуань проявляла изобретательность в своих попытках покорить его. Она осыпала его подарками, восхищалась каждым его словом и поступком. Ее охота превратилась в желание быть рядом с этим загадочным и прекрасным существом, понять его душу и разделить с ним свою жизнь. И она была готова на всё, чтобы завоевать его любовь. Ведь, в конце концов, самые ценные сокровища требуют наибольших усилий.

Потом Шаньгуань решила изменить тактику. Вместо того чтобы пытаться завоевать расположение Сюань Си, она решила узнать о нём как можно больше, незаметно начав расспрашивать о нём, собирая по крупицам сведения о его прошлом, привычках и предпочтениях. Но в итоге вырисовывалась личность, окутанная тайной. Одинокий, замкнутый, с печалью в глазах, Сюань Си казался призраком.

Она начала украдкой наблюдать за Сюанем, пытаясь изучить его привычки, жесты, манеру говорить. Но все её попытки сблизиться с Сюань Си оставались безуспешными. Он был вежлив, но всегда держал дистанцию, словно между ними была невидимая стена. Его ответы на её вопросы были краткими и уклончивыми, при этом Шаньгуань чувствовала, что он видит ее насквозь.

Однако, привыкшая к восхищенным взглядам и нежной лести, она не могла понять причину подобной неприступности. Ее красота, словно распустившийся лотос, привлекала внимание каждого, но Сюань Си оставался равнодушным, словно перед ним стояла не живая женщина, а статуя. Неужели он не мог простить ей разорванной помолвки?

Она посылала ему изысканные шелка, вышитые собственными руками, редкие благовония, привезенные из дальних стран, приглашала на тайные прогулки под луной, но всё тщетно. Сюань Си с безупречной учтивостью благодарил за щедрость и любезность, неизменно возвращал посланное и ни разу не переступал грань дозволенного. Его глаза, тёмные и глубокие, словно омуты, никогда не отражали желания, лишь легкую грусть и какую-то невысказанную тоску. Но Шаньгуань чувствовала, что за этой непроницаемой маской скрывается просто холодность и равнодушие.

Именно это и подстегивало её интерес. Чем неприступнее становился Сюань Си, тем сильнее разгорался азарт Шаньгуань. Она привыкла получать желаемое, и эта игра в кошки-мышки распаляла ее любопытство и тщеславие. Она решила во что бы то ни стало разгадать тайну господина Сюаня, проникнуть в его душу и растопить лед, сковавший его сердце. Ведь, в конце концов, разве может мужчина устоять перед красотой и настойчивостью такой женщины, как она?

Несмотря на все неудачи, Шаньгуань не сдавалась. Она понимала, что должна изменить свою тактику, перестать играть роль избалованной красавицы. Но кого тогда играть?

Ярость клокотала в Цинмэй, вырываясь наружу подобно лаве вулкана. Слова, годами копившиеся в глубине души, теперь обжигали своим ядом тех, кто, казалось, был ей так близок. Цинмэй кричала, задыхаясь от обиды и разочарования, выплескивая горечь осознания собственной наивности.

Тётки Циньян и Циньдань, ошеломленные внезапной вспышкой, пытались оправдаться, лепеча невнятные извинения. Они говорили о благих намерениях, о желании уберечь ее от жестокой правды, но слова их звучали фальшиво и лицемерно. Цинмэй не верила ни единому слову, видя в их глазах лишь смесь испуга и жалости, а не искреннее сочувствие. Она поняла, что жила в мире иллюзий. Ее красота, ее таланты — все это было лишь ложью близких, а не реальностью. Она была пешкой в чужой игре, и теперь, осознав это, чувствовала себя опустошенной и преданной.

Слезы градом катились по её щекам, смешиваясь с тушью. Она смотрела на теток, некогда казавшихся такими близкими и любящими, и видела чужих людей, обманувших её доверие. И тут тётушка Циньдань, порядком испуганная вспышкой племянницы и расстроенная ей обвинениями во лжи, пробормотала:

— Ну, узнаешь ты правду, Цинмэй, и что будешь с ней делать?

— Что?

— Ну, поймёшь, что ты некрасива, глупа и бездарна, лучше же не будет…

Цинмэй, поняв, что тётка права, растерянно умолкла.

— Никто не мешал тебе углубиться в мудрые книги, но они были скучны тебе. Никто не мешал тебе упражняться в каллиграфии, но кисть казалась тебе слишком тяжёлой. Никто не мешал тебе учиться музыке, но звуки цитры быстро утомляли твой слух. Ты предпочитала праздные разговоры и пустые развлечения. Теперь же, когда плоды твоей лени стали очевидны, ты винишь в этом нас?

Цинмэй опустила голову, чувствуя, как щеки заливает краска стыда. Она знала, что тётка права. Ей всегда всего было достаточно. Она была избалована и не прикладывала усилий к самосовершенствованию.

Тётки ушли. Цинмэй осталась одна наедине со своими мыслями. Теперь ей стало понятно, почему так равнодушен и холоден жених. Значит, он просто считал её глупой и бездарной, и ему было скучно с ней.

Она решилась. Шелковый шнур врезался в нежную кожу, оборвав дыхание. В комнате, заваленной незаконченными эскизами и разорванными свитками, повисла тишина, нарушаемая лишь тихим скрипом бамбука за окном. Лунный свет, проникая сквозь неплотно задвинутые ставни, рисовал причудливые тени на безжизненном лице Цинмэй. Ветер шептал истории о пустых разбитых мечтах, разнося их по улочкам города, где вчера еще ходили слухи о её скорой свадьбе с Гао Шаньцы. Теперь же, вместо свадебных колокольчиков, раздавался лишь скорбный плач цикад.

Тело Цинмэй нашли на рассвете. Слухи расползлись по городу быстрее, чем осенний туман. Каждый примерял трагедию на себя, ища виноватых и боясь увидеть их в собственном отражении.

Мать, узнав о случившемся, зарыдала, сломленная горем и стыдом, заперлась в доме, отказываясь видеть кого-либо. Ее слезы не могли смыть вину, а слова — вернуть дочь. Она понимала, что ее амбиции разрушили не только жизнь Цинмэй, но и ее собственную и была в отчаянии. Старший сын снова лежал в беспамятстве, о младшем, игроке и пьянчуге, и говорить не стоило, дочь погибла, а ненавистный пасынок Сюань Си выиграл турнир, о чем уже стало известно в их городе, и соседи то и дело заходили к главе семьи Сюань с поздравлениями.

Столько лет она потратила, чтобы укрепиться в этом доме? Теперь всё шло прахом! Она приказала служанке принести ей отвар успокаивающих трав, но руки дрожали так, что половина расплескалась на шелковый халат.

— Неужели всё кончено? — прошептала она, глядя в мутное отражение в бронзовом зеркале.

Морщины, казалось, стали глубже, а волосы утратили былой блеск. Сюань Си… Он всегда был костью в горле. Теперь же она потеряла всё, а его позиции только укрепились. Она знала, что старейшина Инь благоволит к нему, видя в нем продолжение рода.

Госпожа Циньин теперь поняла, что старуха Инь действительно не ошиблась. В их дом забралась девятихвостая лиса. И старуха наверняка заставит своего сына Циньяо признать её пасынка главой рода. Но она, Циньин, не могла допустить, чтобы этот юнец, сын её ненавистной предшественницы, унаследовал всё. Нужно было действовать, и действовать быстро.

Отвар не принёс облегчения. В голове зрела мысль, коварная и решительная, как удар змеи. Она вспомнила о младшем сыне. Он, конечно, слаб и ничтожен, но жажда наживы в нём неистребима.

И она решила этим воспользоваться, вызвав сына письмом домой.

Сюань Чан, получив письмо матери, долго не мог его понять. Постоянные винные возлияния надломили и без того хрупкий организм. Строки плясали перед его глазами, словно пьяные демоны, насмехаясь над его попытками уловить суть послания. Иероглифы, некогда такие знакомые, теперь казались чужими и враждебными, как пауки.

Он отложил письмо в сторону, потёр виски, пытаясь прогнать мутную головную боль. Запах сандала, обычно успокаивающий, сегодня казался удушливым и тошнотворным. Комната, наполненная пустыми бутылками и жбанами, следами прежних возлияний, показалась тесной душной клеткой. Он чувствовал себя пленником и в собственном доме, и в собственной жизни.

Взгляд Сюань Чана упал на зеркало. Он увидел бледное, осунувшееся лицо с запавшими глазами. В них больше не было ничего, кроме пустоты. Пустоты и усталости, пропитавших его душу, словно ядовитый туман. Чан отвернулся от зеркала, не в силах больше смотреть на свое отражение.

Взяв себя в руки, Сюань Чан вновь принялся за письмо. Мать писала о грядущих переменах в доме, о необходимости избавиться он ненавистного Сюань Си, который готов захватить власть в доме, о его долге перед семьей и предками. Но между строк он читал нечто большее — страх, отчаяние и мольбу о помощи.

Но что мать хочет от него? Разве он может изменить решение отца и старейшин? Собрав остатки воли в кулак, Сюань Чан вышел на веранду и дочитал письмо. Вечерний воздух, прохладный и свежий, немного привёл его в чувство. Внизу раскинулся город, мерцающий огнями, словно россыпь драгоценных камней. Звуки музыки и смеха доносились с улиц, напоминая о веселье, которое когда-то было частью его жизни. Но теперь всё это казалось далеким и чужим, словно происходило в другом мире.

Он облокотился на перила, всматриваясь в ночную тьму. Умерла сестра? Почему? Что случилось? При смерти брат Сюань Ли? Как это произошло? И мать хочет, чтобы он убил брата Си? В голове Чана роились мысли, одна мрачнее другой. Как он сможет справиться с тем бременем, которое на него возлагает мать? Сомнения терзали его душу, словно хищные птицы, не давая ему покоя. Но она обещала уплатить все его долги?

Сюань Чан подошел к столу, взял кисть и тушь и принялся писать ответ матери. Он обещал вернуться домой на похороны.

Гао Шаньцы, узнав о смерти своей невесты Цинмэй, хладнокровно зажёг благовония предкам-хранителям семьи. Смерть Цинмэй была донельзя выгодна, освобождая его от любых обязательств по отношению к гибнущей семье Сюань. Сердце Гао окаменело, не способное ни на раскаяние, ни на сострадание.

Пламя благовоний трепетало, отбрасывая причудливые тени на таблички предков, вырезанные из потемневшего дерева. В недвижных иероглифах, слагавших их имена, читалась тысячелетняя мудрость и безмолвное равнодушие к судьбам смертных. Шаньцы не хотел приезжать на похороны в дом Сюань, но знал, что его безразличие вызовет пересуды среди слуг и молву осуждения на улицах. Семья Сюань доживала последние дни, и связывать свою судьбу с ними было бы верхом глупости, но присутствовать на похоронах им с сестрой придётся.

Его пальцы скользнули по нефритовому перстню, фамильной реликвии, которую Цинмэй подарила ему в день их помолвки. Все это теперь казалось далеким и незначительным. Перстень, как и память о Цинмэй, был лишь грузом, от которого он с облегчением избавился.

Теперь, когда его путь был свободен, он мог сосредоточиться на укреплении своей власти и расширении влияния семьи Гао. Он видел себя на вершине, окруженным богатством и почетом. И ничто, включая ничтожную тень погибшей невесты, не смеет встать у него на пути. Он был готов идти по трупам, если это потребуется, чтобы достичь своей цели.

Внезапный порыв ветра ворвался в комнату, заставив пламя благовоний яростно затрепетать. Гао нахмурился, ощущая этот порыв как зловещее предзнаменование.

Шаньцы отогнал от себя дурные мысли. Суеверия были уделом слабых, а он не слаб. Уходя от алтаря предков, он оставил позади мерцающий свет и немые таблички. Шагая по коридорам академии, он ощущал тяжесть ответственности, лежащей на его плечах. Семья Гао была сильна, но мир полон врагов и конкурентов. Ему предстояло доказать, что он достоин наследия предков.

Он направился в свой кабинет, где его ждали свитки с отчётами и донесениями из поместья. Он погрузился в работу, обдумывая каждый ход. В его голове роились планы нового брака. С кем выгоднее породниться? Но тут он вспомнил о сестре, и лицо его омрачилось. Внезапная страсть Шаньгуань пугала и удивляла его. Однако если Сюань Си возглавит семью и спасет её от распада, то ничего против брака сестры с победителем турнира Шаньцы не имел. Беда была именно в безответном чувстве сестры.

Гао Шаньцы подумал даже попытаться поговорить с Сюань Си. Но что ему сказать? Уговорить жениться на сестре? Тот сошлётся на расторгнутую сестрой помолвку с ним, и говорить больше будет не о чем. Кулаки Гао сжались от бессилия. Он прекрасно понимал, что Шаньгуань сама создала эту проблему, отказавшись от брака. Но он также понимал, что она его сестра, и он не мог просто стоять в стороне и смотреть, как её жизнь рушится, ведь в ней была возможность новых полезных связей для семьи Гао.

Мысли кружились в его голове, как осенние листья, гонимые ветром. Может быть, стоит поговорить с самой сестрой, попытаться достучаться до ее разума, убедить пересмотреть свое решение? Но он знал ее упрямый характер. Если она что-то решила, переубедить ее было практически нереально.

Вздохнув, Гао Шаньцы поднялся со своего кресла и подошёл к окну. За окном простирался сад, утопающий в лучах заходящего солнца. Красота природы, казалось, совсем не трогала его. Он был поглощен своими заботами, и мир вокруг него словно перестал существовать.

Как крепкая скала не может быть сдвинута ветром, так мудрецы непоколебимы среди хулы и похвал. Люди суетились, а Небесный Лис, утомленный людской суетой, решил отвлечься от мирских забот и предаться удовольствиям. Первым делом он отправился в лавку старого Чэня, где сумел заполучить упаковку лучшего чая с дальнего склона горы Тай. Ароматный настой, настоянный на воде из ледяного ручья, должен был стать идеальным началом дня, полного неги и умиротворения.

За чаем последовала трапеза. Небесный Лис заказал стол, уставленный деликатесами: от нежных побегов бамбука в медовом соусе до хрустящих кусочков курятины, приправленных пятью специями. Вино текло рекой, унося прочь остатки тревог и забот.

После сытного обеда Лис решил побаловать себя музыкой. Он сыграл свои любимые мелодии, что, сплетаясь в волшебную симфонию, унесли его в мир грез и фантазий.

Завершить день наслаждений Лис решил дорогим вином и чтением трактатов о лисах, а также написанием стихов в жанре цы. Он откинулся на подушках, ощущая, как тепло вина растекается по телу. Строки стихов сами собой складывались в замысловатые образы: луна, отраженная в озере, казалась слезой небесного дракона, а шелест бамбука напоминал тихий шепот духов леса. Он отложил свиток, прикрыл глаза, позволяя музыке слов наполнить его сознание. Небесный Лис лениво потянулся, и, достав кисть, написал стихотворение на мотив «Нюйгуаньцзы»

Листья олив фиолетовы.

Это ли — тени ночной причуды?

Это ли — шутки лунного света?

Это ль — не чудо?

— Чудо? Ну, что Вы! Листья олив лиловы,

и окантованы золотом и околдованы. Обрамлены

ореолом расколотым, отблеском осени осенены,

Лишь под ветром неистовым

проступит отлив аметистовый…

…а впрочем, это больного поэта новая прихоть,

ещё одно пустое творение.

В осеннем сумраке тихом

Листья олив сиреневы…

Стих стал идеальным завершением дня, посвященного исключительно себе. Мир подождет.