Лимб

Глава 8

В темноте был Доктор. Огромным осьминогом он развалился на площади, раскинул щупальца, большие и малые. Одно из этих малых он воткнул мне в ухо — ещё до того, как я очнулся.

Я схватил щупальце руками, дёрнул, но сил не хватило. Осьминог открыл миллиард глазок на голове и щупальцах — все глазки в форме окон, даже веки у него открывались, как створки — и вперился в меня узкими зрачками.

Серьёзно, я уже устал удивляться, бояться, дёргаться. Кучеглазый моллюск? Ну и что?

Щупальце живо обвилось вокруг моего пояса, оторвало меня от земли, подняло выше домов. Границы города растворялись в тумане, — он накрывал всю столицу Лимба, как купол.

Никогда не понимал, что такого люди находят в панорамах. Крыши и крыши. Эйфелева башня в середине, куда без неё. Слишком сильный образ для каждого из нас.

Осьминог тряхнул меня из стороны в сторону, как марионетку. Я уж было поверил, что сейчас мои жалкие позвонки переломятся, и голова улетит за горизонт.

Осьминог начал трясти меня всё сильнее и сильнее. Я — коктейль, а он — бармен. Шейк-шейк-шейк.

— Я ничего не делала, честно! Он сам начал задыхаться, и…

Это Хлоя меня трясла.

— Отлично, а теперь — пойдём дальше, — сказала она, как только я очнулся. — И не смей обижаться. Подумаешь — задушили. Я себя вообще сожгла.

— Так ты ж дура психованная, что нас сравнивать? — прохрипел я. — Наколдуй выпить.

— Да мы уже пробовали сделать мартини, по вкусу почти один в один, но не пьянит, — отозвалась она, никак не отреагировав на «дуру». Подаёт мне пример легкосердечия и всепрощения.

— Тогда просто попить.

Глотнув обычной воды, которую услужливо подала мне Хлоя, я опять начал гнуть возмущённую линию.

— Ты можешь держать себя в руках? Мне очень неприятно, что ты позволяешь себе меня убивать.

— А мне неприятно, что ты хамишь, — ответила та. — И где «спасибо» за воду?

Я скрутил фигу. Хлоя вскипела, и ругань уже почти сорвалась с её языка, но кто-то нас окликнул:

— Хей! Привет!

— Эдгар? — Хлоя узнала этого человека, что стоял в маленьком саду меж двух домов. — Ты как здесь оказался?

— Э-э… просто гулял.

— Так далеко от базы?

— В смысле — далеко? Отель на той улице, — Эдгар указал себе за спину.

— Блин, — тихо сказала Хлоя уже мне. — Мы сделали круг.

— Мы же шли по прямой?

— Я тоже так думала… А хорошо, что мы оказались совсем рядом. Пойдём подкинем ложку дерьма в их бочку с мёдом.

Она вскочила на ноги и помогла подняться мне. Я покряхтел и заслужил полный снисходительности взгляд.

— За что ты им ложку-то?

— А нефиг было делать из нас изгоев.

— Но я сам ушёл, а тебя попросили уйти по вполне уважительной причине…

— Уважительной? — снисходительность мгновенно сменилась гневом. — Не беси меня!

Я решил, что пусть лучше её злость будет направлена на кого-то другого. Я устал умирать. Это слишком утомительное занятие.

Мы прошли в сад, излучая полное дружелюбие. Эдгар настороженно поглядывал на нас, теребя в руках букет из простеньких лиловых цветов. Какой романтик! Я его вспомнил — такой нос, как у него, не забывается.

— Классные цветы. Для Даниэль? — спросила моя спутница.

— Да, — отозвался Эдгар.

— Молодец какой, — восхитилась Хлоя и, когда тот остался позади, добавила: — Ты бы мне тоже цветочки подарил.

— Целый букет, только вместо бутонов — кукиши, — сказал я. — А то ты прошлую фигу плохо рассмотрела.

Я ожидал очередной взрыв, но Хлоя только улыбнулась. Она сорвала ветку с крупными круглыми листьями (не знаю, как называется это дерево), и обмахиваясь ей, проговорила:

— Я же девушка. Девушкам приятно получать цветы.

— Ага, слыхал, — равнодушно ответил я.

Судя по пыхтению Хлои в последующие полминуты, она придумывала колкий ответ. Гравий похрустывал у нас под ногами, за пышными, ухоженными деревьями виднелся пруд, весь в кувшинках. Но я знал, что не существует садовника, который подрезал кусты и придал им форму, вырвал сорняки и удобрил цветы. В каждой травинке был холод, искуственность, как в кукле с человеческим лицом. Сколь тщательно не вылепливай на лице куклы поры и морщинки, всё равно ясно — силикон.

А мы — настоящие? Если иллюзорны наши тоги из штор, шрамы от огня и порезов, даже наши руки и ноги, сердца, желудки, почки и прочая требуха? Я боюсь включить в этот список мозги, потому что тогда мне придётся признать и свой разум ненастоящим.

Поначалу я думал, что мы перенеслись в другое измерение, странное и волшебное, но волшебства не бывает; как не существует и кожи, за несколько часов зарастающей от ожога крайней степени.

Лучи пробились сквозь ветви деревьев, склонившихся над дорожкой. Проснувшийся ветер принёс химически-лекарственный запах, похожий на спирт и хлорку одновременно. И тут же сияние пропало вместе с запахом.

Я остановился.

— Я и забыла, что ты не из тех, кто дарит цветы, а из тех, кто получает! — наконец воскликнула Хлоя.

— Ты ничего не заметила?

— Если ты про свою тупость, то да, заметила.

— Какой-то химией резко по носу ударило.

Хлоя принюхалась.

— Нет, ничем не пахнет.

— Сейчас да. Пахло, когда появилось солнце.

— Какое солнце?

— Лучи! Ты ж не могла их не видеть, ну!

— Какие лу… всё, я поняла. Это какая-то дурацкая шутка, которой я не понимаю.

Тогда я сказал слово, которое уже стало символом нашего с Хлоей общения:

— Забей.

Эдгар сказал правду: как только мы вышли из сада, нашему взору открылся старый добрый отель. Охранника на посту больше не было; в окнах мелькало какое-то движение.

Хлоя наклонилась и оторвала от полы своей шторной тоги несколько кусков ткани. Два она сунула мне, затем подала зажигалку — где она её прятала?

— Слушай свою задачу. Подходишь к вон тому окну, второму слева, поджигаешь тряпку, бросаешь внутрь. Заходишь за угол, поджигаешь вторую…

— Стоп, — перебил её я. — Ничего я жечь не буду.

— А как же наша месть? Смотри, я даже дала тебе меньшую часть работы. Ты закинешь всего две тряпки, а я три.

— Я в этом не участвую.

— Но мы же должны им отомстить.

— За что? Мне они ничего не сделали, только помогали. Тебе тоже.

— Из-за их долбанного ритуала я перенеслась в Лимб!

С каких это пор переход в Лимб стал «долбанным ритуалом», а не долгожданным спасением от Мессии?

— Всё равно, они этого не заслужили.

— Я не собираюсь их убить. Они ж возродятся, если сгорят. Но я хочу похерить их работу, — она указала на отель. На конце её пальца вспыхнул огонёк. Сам, без всяких зажигалок.

Хлоя тряхнула пальцем, но пламя не исчезало. Я быстро обхватил её руку тряпкой, перекрывая кислород — тряпка вспыхнула целиком, и я отшатнулся.

— Падай на землю, катайся! — крикнул я.

Хлоя взвыла, ударила рукой по стене, будто бы это могло сбить пламя. Я сбил её с ног, почему-то мне казалось, что стоит ей коснуться влажной земли, как огонь погаснет… не помогало. Тогда я бросился к пруду, сорвал с себя штору, окунул её в воду. Но когда я вытащил штору, она была совершенно сухой. Я опять погрузил её в пруд — и вновь вытащил сухую ткань. Что за страшный сон…

Когда я вернулся, Хлоя уже полностью сгорела. Неужели никто в отеле не слышал наших криков, не видел огня? Тот же Эдгар, он в минуте ходьбы отсюда, почему он не пришёл на помощь?

Я сложил останки Хлои в мешок, взвалил его на плечо и отнёс в ближайший дом — многоквартирный, как и остальные на этой улице.

Сегодня Хлоя проснётся на диване с индийскими покрывалами. Это та самая комната, которую я вспоминал в самом начале моей жизни в Лимбе. Я даже нашёл открытку с Кали.

Я положил картинку Хлое на грудь, присел на корточки — чтобы ей было лучше меня слышно, если она вообще может сейчас слышать — и сказал:

— Ты прямо как Кали; она тоже знает толк в разрушении. Но она разрушает старое, чтобы можно было создать новое. То есть, это вроде как полезное разрушение. Это я к чему… Если уж так вышло, что кто-то разрушил старую Хлою, неважно кто — общество, преступники или она сама… То надо построить новую Хлою! Зачем утопать в разрушении?

Я бы погладил её по голове, если бы мне не было противно касаться обожжённой плоти.

Дожил — толкаю речи про индийских богов. Хотя… Неважно, чьи боги. Главное, какой смысл вкладывается в их образы; особенно в образы разрушения и создания. Этого не хватает христианству: я рос в среде, где было только два полюса, положительное-созидательное и негодное-разрушительное. Хлоя, по всей видимости, тоже. И, поскольку мы оба не тянули на образцы высокой морали, нам осталось только прибиться к противоположному полюсу, добровольно искупать себя в дёгте, вываляться в перьях до того, как с нами это сделало общество. Общество наведёт на нас палец и крикнет: «Свиньи!», а мы ответим: «Нет, мы не свиньи, мы ещё хуже!»

В многомерном обществе с нами этого бы не произошло. Но наш мир не многомерен, поэтому Хлоя не станет Кали, женщиной-воином. У её уме нет такой опции, такого архетипа. Есть только опция жалкой, никому не нужной грешницы.

Я правильно сделал, что лишил её жизни — избавил от чумы двадцать первого века, не дал ей сесть за заражение в тюрьму, ведь её месть могла раскрыться. Не зря я отобрал и угасающее тело наркоманки, заменив его вечным телом Лимба.

— Мне нравится ваш прогресс, — сказало отражение Доктора в чёрном экране телевизора.

— А что вы теперь являетесь только в отражениях? Пешком не прийти, ножки болят?

— Смешной маленький Данте.

Некогда было искать пульт, я подошёл к телевизору и ткнул на «Power». Доктор утонул в прыгающих помехах и белом шуме.

— Глупый маленький Данте.

Я оглянулся — смутный образ Доктора теперь был в оконном стекле. Я задёрнул шторы.

— Наивный маленький Данте, — хор трёх тихих голосов.

Голос доносился сверху, из-под люстры. Доктор влез в каждую из трёх лампочек. Я даже не мог разглядеть эти крошечные отражения, но был уверен — Доктор именно там, в лампочках.

Минута — и лампочки лежат в шкафу, выкрученные и закутанные в подвернувшуюся под руку тряпку.

Раздался смешок, словно идущий изнутри моей головы. Да где он теперь?

Мои глаза. Они ведь тоже отражают.

Я зажмурился. Теперь в комнате не осталось ничего, похожего на зеркало. Не буду двигаться, даже мысли в голове не допущу, ему будет не за что зацепиться…

Апельсиновый цвет приятный. Когда в последний раз видел что-то ярко-оранжевое? У сектантов в отеле что-то такое было…

Никаких мыслей, я сказал!

Скоро ли проснётся Хлоя? Подчас и мне охота расчленить её на части, а потом закопать это всё в разных частях Лимба. Но я должен быть терпелив… впрочем, почему должен? Я никому ничего не должен.

Никаких мыслей!

Это бесполезно. Я открыл глаза, выключил рябящий телик, отдёрнул шторы.

— Пусть Доктор приходит и крутит своё кино, если ему так хочется. Всё равно оно будет не про настоящего меня, — сказал я резной шкатулке с благовониями.

— Ты такой смелый! — ответила шкатулка моим голосом.

— Не надо мне льстить.

— Отчего ж я льщу? Я не льщу.

— Ты меня нахваливаешь, чтобы я не расстраивался. Но по правде-то во мне храбрости ни на грамм.

— Ты себя недооцениваешь, — утешила шкатулка.

— Наверное, так, — я вздохнул.

Доктор наблюдал за мной с оконного стекла.

— Вы бы ещё чесноком шею намазали, как крестьянин средневековый, — сказал он.

— Всё что угодно, лишь бы осложнить вам жизнь. Чего хотели?

И он ушёл. Молча ушёл за границу стекла. Я воздел руки к небу в безмолвном жесте, но ни один из богов не ответил на мой зов — потому что боги — это просто символы.

Тогда, в поисках занятия, я завис над Хлоей и заглянул ей в левый глаз, намеренный получше узнать мою приятельницу. Через пять или шесть секунд её зрачок расширился, растянулся, стал больше самого глаза, затем больше головы, больше всей комнаты.

Я стоял в узком длинном коридоре с чёрными бесплотными стенами. Они колыхались в воздухе, и мне не составило бы труда пройти сквозь них, но я не был настолько любопытен. Поодаль на полу, залитом чёрной жижей, спиной ко мне сидела Хлоя. Почему я не попал внутрь её ума, как в прошлый раз? Кажется, я ошибся и посмотрел в неправильный зрачок.

— Хлоя! — позвал я её. Девушка обернулась, и она была куда более похожа на ту тощую наркоманку со стеклянным взглядом, всклокоченными волосами и мятым лицом — которую я раньше видел в джакузи. Да, теперь я понимал, что это один и тот же человек. Перенесясь в Лимб, она стала выглядеть ухоженной здоровой девчонкой, и перемена была столь разительной, что я даже не смог узнать Хлою.

— Где мы?

Она сказала что-то еле слышно, и я понял слова только по движению губ — «не знаю».

— Пойдём отсюда, — я помог ей подняться. Она была одета в ту же самую одежду, что и в день, когда я наблюдал за миром из её головы. Ноги и зад её чернели от липкой жижи.

— Здесь нет выхода, — прошептала Хлоя. — Это лабиринт.

Я приобнял её и повёл вперёд по туннелю. Здесь не было ни единого источника света, но я отчётливо видел свои руки, Хлою и шевелящиеся стены, что то расширялись, то сужались, почти касаясь нас завихрениями дыма. И всюду эта чёрно-серая взвесь, как пепел, она оседала на наших волосах и одежде.

— Я тебя выведу, — сказал я, вспомнив, что недавно сам слышал от Хлои те же слова.

Мы блуждали по лабиринту, и на каждой развилке я поворачивал направо, пытаясь придать смысл бессмыслию. Будто правый — синоним правильного. Через несколько таких поворотов я подумал, что поворачивать всё время в одну и ту же сторону — это ходить по кругу, и свернул влево.

— Здесь нет разницы, куда поворачивать, — заметила Хлоя. — Тут везде одна Тьма, потому что я её заслужила.

— Ты заслужила ремнём по заднице, — ответил я, и тут же спешно добавил: — В воспитательном смысле, а не БДСМ-ном. Немножко терпения, и мы выйдем на свет. Будет так глаза резать, что потом сама начнёшь жаловаться и проситься обратно.

— Я не верю в свет. А если бы и верила — я его всё равно не заслужила. Я даже не старалась быть хорошей.

— «Свет» и «тьма» — только философские словечки. А в реальности всё зависит от того, как смотреть. Вот смотри, есть идеальные с виду люди — но только с виду. Совершенных людей быть не может. Их, этих иллюзорно-идеальных, вырастили родители, падкие до достижений. Ребёнок должен говорить на двух-трех языках. Ребёнок должен постоянно участвовать в конкурсах — и побеждать (потому что если он не выиграет, его ждет тщательная головомойка на тему никчёмности). Ребёнок должен носить одежду без складочки и единого пятнышка. Ребёнок должен говорить по взмаху флажка — и только одобренные слова. Ребёнок должен символизировать собой ходячую добродетель — по мерке родителя. Родитель должен только денег банку, а его ребенок должен-должен-должен на каждом углу, хотя он никогда и в долг-то не брал.

Здесь у ребенка два пути. Первый — мой. Сразу заявить себя бездарем. Вы хотите реализоваться через мои успехи? Бесполезно. Их не будет. Я побегу кросс спиной, лишь бы не прийти к финишу первым.

Второй — поверить, что родителю виднее, и что идеал достижим.

Знавал я повзрослевшую версию варианта два, воплощенную безупречность. Я таких искренне жалею. Понимаешь: каждую минуту его чувства как в концлагере, среди полчища надсмотрщиков — и большинство из них, видимо, приходятся друг другу родственниками, ведь у них одинаковые фамилии: герр Должен, фрау Должен…

Так вот, этот человек, о котором идет речь, не притворялся идеальным — он достиг невозможного — стал идеальным. Почти. Ни единого недостаточка. Здоровый образ жизни, только полезная еда и «правильная» музыка вроде классики и легкого джаза. Правильные слова: я не могу представить его, произносящим даже слово «нафиг». Чинные прогулки с родителями по воскресеньям (я удивлен, что не в церковь).

Он получал в университете только высшие оценки, никогда не ходил на наши студенческие тусовки. Мы были для него слишком неправильные. Ну а поскольку его профессия была недостаточно высокодуховной, он ещё и волонтёрствовал по выходным. Собирал всякие штуки для беженцев, торчал в доме престарелых.

Но, я сказал, что он был только почти идеальным. Для меня его недостаток и близко не изъян, для нашей страны, к счастью, тоже; но не для семьи, где дрессировали этого героя социальной войны.

Я ходил в группу поддержки для ЛГБТ. Ну, номинально она скорее была только для второй буквы, хотя я к ней не особо. Так вот, как-то вечером я увидел в группе этого парня. Он никогда ничего не говорил, только слушал. Слушал и краснел, потому что мы говорили «неправильные», пошлые вещи. Но, факт его присутствия уже сам по себе был признанием.

В нашей группе царило правило: то, что в ней происходит, за её пределы и не выходит. То есть, рот на замок, а ключик в реку. А я… Трезвый я бы никогда не проболтался, личная тайна для меня святое. Но на следующий же день на вечеринке, когда за столом повисла пауза — я ненавижу паузы — моему пьяному мозгу показалось, что чужой секрет окажется прекрасным средством поддержать разговор.

Новость разлетелась по городу, как страшная фотка Бьонсе по интернету.

Знаешь, что было дальше?

Он умер. Сердечный приступ в двадцать один год. Ты можешь сказать, что я приложил руку к его смерти. Но я так не считаю. Конечно, я виноват с том, что сорвал завесу; но не в убийстве. Только не в том случае. Это страх неидеальности его убил, не я. Страх позора еще, быть может. Парень должен быть счастлив, что умер, ведь иначе ему пришлось бы сделать харакири, дабы обелить свою честь. Конечно, было бы что обелять…

Теперь посмотри на ситуацию с другой стороны. Я же оказал ему услугу, посветил фонарём в темноте! Он мог с того момента сказать себе: «да, я не совершенство с точки зрения таких-то и таких-то, но я собой доволен, и это главное». Он бы освободился от вечного рабства вот тех вот надсмотрщиков в своей голове, стал бы счастлив! Только он не сумел извлечь пользу, и мой свет оказался для него фарами вылетевшего на встречку авто. Бум и авария. Потому что он смотрел на жизнь однобоко.

— Хреновый какой-то пример, — грустно улыбнулась Хлоя. — Ты мораль сам придумал, чтобы не мучиться совестью? Пожалуйста, не заставляй меня искать что-то хорошее ещё и в Гитлере с фашистами.

Я вздохнул. Не вышло из меня гуру. Проповедь зашла в тупик, как и мы с Хлоей осле очередного поворота.

В тупике стояла двухместная кровать, окружённая с трёх сторон вполне человеческими стенами. На одной из них висел постер, распечатка какой-то классической картины — три викторианских дамы на поляне в осеннем лесу. Только лицо героини на переднем плане было не спокойным, как на оригинале, а злобно-насмешливым.

Хлоя вся сжалась при виде этой комнаты, задрожала. Противоположную стену растянул проём, из которого вышло шестеро человек. Они застыли с другой стороны кровати в ожидании, и проём за их спинами затянулся вновь.

— Что происходит? — спросил я вполголоса.

— Лабиринт всегда сюда приводит, рано или поздно. Поэтому я предпочитаю сидеть на одном месте… Мне надо повторить одну сцену из своей жизни, иначе не выбраться.

Я обернулся — туманные стены сомкнулись, отрезав нам путь к отступлению. Хлоя шагнула к кровати. Неужели это приходит к ней с каждым сном? Я шагнул назад, в чёрный туман…

…и оказался в оранжевой «индийской» комнате. Моя приятельница всё ещё лежала без сознания, изредка вздрагивая со стоном испорченного инструмента.

Чтобы скоротать время до выздоровления Хлои, я принялся шарить по шкафам. Здесь был телик, был DVD, значит, где-то отыщутся и диски. Они и впрямь вскоре нашлись — стопка пыльных коробков за диваном, а вместе с ними и пульт.

Но вот что странно: ни на одном коробке не было аннотации, все они оказались без единой буквы. Не было и названий на самих дисках.

Я взял первый диск и воткнул в DVD. Привод загудел, и я застыл в томительном ожидании. Обрадуюсь даже рождественской комедии про семейные ценности, честное слово.

На экране появилась рука, она сжимала бумажную куклу с грубо намалёванным лицом. Рука двигала куклу туда-сюда перед камерой; потом камера двинулась — оператор пошёл по весенней грязной улице, а рука всё так же водила куклой.

Я развёл внутренний спор сам с собой — смотрю ли я бред сумасшедшего или артхаус, который ещё меня удивит, когда камера резко повернулась к земле. Кукла упала в грязь.

Рука подняла бумажного человечка, и голос за кадром сказал:

— Кукла грязная. Её не отстирать. Нет-нет, не отстирать.

Камера двинулась к мусорным бакам.

— Дети, мусору место на свалке! Не надо копить мусор!

Перед камерой появился тетрадный листок с корявыми, будто написанными ребёнком буквами «К О Н Е Ц».

— Да уж, — сказал я. — Намёк понят. Но хрен вам! Мы — не мусор.

— Вы думаете, это о вас? Зачем вы всё проецируете на себя? — спросил Доктор. — Слишком высокого о себе мнения?

— А что, вы хотите сказать, я хуже мусора?

— Я этого не говорил.

— Какой вы демагог.

— Это скорее про вашу спутницу. Она ваш балласт. Признаюсь, закопать её части в разных концах города — не такая уж плохая идея.

— Да молчи, демон подъездный, — отозвался я. Почему я сказал именно «подъездный»? — Одна агитирует дом поджечь, другой — девку расчленить…

— Я лишь повторяю вашу идею. Или она не ваша?

— Кто знает, может, это вы мне её внушили. Я ж положительный тип. Ну, не без греха, но не маньяк же.

— То есть, всех тех людей при жизни убили не вы?

— Нет. Я бы не смог. Я даже Хлое мщу и то максимум словами.

Доктор молча зааплодировал.

— Люблю, когда люди трезво оценивают свои возможности.

Я аж подскочил.

— Так это правда? У меня не было никаких провалов в памяти и… я никого не убил?

— Не знаю, — пожал плечами Доктор.

Я махнул на него рукой и воткнул второй диск. Посмотрим, что за фильмы ещё сняла «Шиза Пикчерз».

В пустой комнате на стуле сидел парень в одних трусах, верхняя часть его лица была закрыта картонной маской. Подле него стоял шипящий чайник. Вот раздался щелчок — вода вскипела.

Актёр взял чайник, занёс его над головой и наклонил. Струя кипятка полилась ему макушку. Парень вздрогнул, растянул губы в неестественной улыбке и проскандировал:

— Я! Буду! Улыбаться!

Так он поливал себя дальше с лыбой на устах, время от времени вскрикивая «Я! Буду! Улыбаться!!!» Кожа на его лице, плечах и груди покраснела там, где текла вода, но он продолжал вопить свои речёвки.

Я выключил фильм. Этот точно про меня; я же «улыбался» всю жизнь — в лицемерном смысле. Ну, пока не сошёл с ума. А поскольку я с того времени бросил «улыбаться», то фильм запоздал.

— Жаль, что запоздал, — проронил Доктор.

— Лучше актёрскую игру пожалейте, — небрежно откликнулся я. — Такой бездарной я ещё не видел.

— В таком случае, следующий фильм вам понравится. Там самые искренние чувства.

Я воткнул третий диск, мысленно спрашивая, зачем надо было записывать такие короткие ролики на отдельные диски, когда все они без проблем поместились бы на одном.

Теперь передо мной появилась до боли знакомая комната. У меня аж сердце сжалось.

На разобранной софе сидели мать и сын. В молчании последнего — больше эмоции, чем у самого лучшего актёра де-ля-Виль.

— И чтобы я больше её рядом с тобой не видела! — выговаривала мать. — И не вздумай скрывать, я всё равно узнаю… на меня смотри, когда я с тобой разговариваю! Если я увижу, что между вами меньше десяти метров, если мне хоть кто-то скажет, что видел вас вместе, или я узнаю, что вы перезваниваетесь-переписываетесь…

Она поднялась с софы, одёрнула свой махровый халат, подошла к шкафу и похлопала по его дверце. Я знал, что там. Сейф с ружьём. Отец этой женщины давно не охотился, а ружьё так и хранилось у дочери дома.

— …то я дождусь, пока эта шлюха пойдёт мимо наших окон, а ведь она тут часто ходит… И застрелю её. Рука не дрогнет!

— Прости, пожалуйста, — проговорил сын.

— Чего мне с твоих «прости»? Ты вогнал меня в гроб! Собственную мать — в гроб! Мне с сердцем плохо от мысли, что ты связался с какой-то шалавой…

«Шалавой» была девчонка с того же курса, на котором учился сын. И если бы у неё можно было замерить уровень развязности, градусник бы показал число в разы ниже, чем среднее по городу.

— Я даже ждать никого не буду. И так ясно, что ты завтра выйдешь из дома — и тут же с ней путаться. Я ж тебя знаю, — мать открыла шкаф и загремела связкой ключей — искала нужный от сейфа. — А ещё я знаю, где она живёт. А мне за это даже ничего не будет — я старая больная женщина…

Ключ заскрипел в замке.

Сын не выдержал, и разрыдался как дитя, даром что ему было девятнадцать.

— Ну пожалуйста, прости меня! Я не хотел! Я не знал, что тебе будет так плохо!

— Всё ты знал, ты же специально ищешь, как меня в гроб вогнать, а потом шлюх домой водить, — мать обернулась с ружьём в руках, спокойная-спокойная, будто только что отругала кошку, разбившую дешёвую вазу. Она прошла в прихожую (камера повернулась ей вслед), надела туфли и накинула плащ поверх халата.

Сын встал перед ней на колени, повторяя:

— Пожалуйста! Пожалуйста, прости меня!

Мать смилостивилась и сняла плащ.

— У тебя в жизни должна быть только одна женщина — мама! Как этого можно не понимать? — она погладила сына по волосам. — Ведь мама на тебя всю жизнь положила, она точно знает, что для тебя лучше…

Я так сильно не желал того, чтобы эта запись и дальше продолжала мерцать передо мной, что телевизор щёлкнул и задымился. Экран посинел, и я смог вздохнуть с облегчением. Конец фильма.

Я отупело смотрел на синий квадрат.

— Ты поэтому перешёл в нетрадиционную лигу? — прохрипела, как расстроенный патефон, Хлоя со своего ложа. — Потому что в тебе застрял этот запрет?

— Потому что все бабы — как она, глупые, властные манипуляторши, воображают себя царицами всея планеты, вокруг которых ты должен плясать и кланяться! И ноги им облизывать! И сколько баб ни встречаю, каждый раз убеждаюсь всё больше и больше! — мой голос прозвучал неестественно тонким, настолько истеричным, что я устыдился его звучания. — Можно ли представить, что мужчина, например, мой отец — бы сказал мне то же самое? Нет. Мы уважаем других людей, а вы..

— Я, например, не такая.

— Ага! Чуть что не по-твоему — чик ножом по шее! Воображаете, что можете наказывать мужчину по праву пи$ды.

— Будь ты бабой, я обращалась бы с тобой точно так же. Кстати, ты ведь в курсе, что со мной сделали мужчины. До сих пор не возьму в толк, откуда, но…

Она совсем не помнит нашего путешествия по лабиринту.

— Знаю, и что?

— Но я же не прокляла весь мужской род. Я столкнулась с десятком моральных уродов, да… И блин, я уже теперь не смогу заниматься сексом по любви. Но я же не говорю, что ты такой же, как они. Или Давид, будь он неладен. Он даже слишком правильный, до тошноты. Мессия тоже мужчина, а я уважаю его больше, чем всё остальное человечество вместе взятое.

— А потом ты, такая добрая и понимающая, снаркоманилась и сдохла. И после смерти твоё главное развлечение — поджигать саму себя. Жилой дом хотела ещё поджечь.

— Блин, Данте, мои тараканы — это только мои тараканы, мы сейчас про другое.

— Тогда почему мне нельзя иметь своих тараканов?

— Потому что они изначально неправильные, мол, все бабы — суки и так далее.

— А твои тараканы — правильные?

— Забей.

От синего экрана начало рябить в глазах, и я выключил телевизор, вернув приятный полумрак. Зачем — такие фильмы? Ладно первые два — насмешка над глупцом, решившим посмотреть телевизор в безумном мире. Но третий… ради чего мне его показали? Какие выводы я должен сделать?

Я зря ищу смысл в бессмыслии, а Лимб сыплет соль на кровь просто потому, что может.

— Те слова, что не важны пол и тело, важна только душа — они, получается, были для красоты момента сказаны? — подала голос Хлоя.

— Нет. Я правда так думаю.

— Но ты противоречишь сам себе.

— Я сам уже как Лимб — без тени логики.

Томительная тишина.

— Ты права, — сказал я. — Насчёт того, что одна женщина — не все женщины мира. Но это старые обиды, понимаешь? Они наслаиваются друг на друга, и ничем их уже не выкорчевать. Пытаешься себя убедить, что на самом деле всё не так плохо, и что ты загоняешь неповинных людей в стереотип, что «не все мигранты и ракаи — плохие», но потом тебя грабят и те, и другие за одну неделю, и ты опять косо смотришь на мигрантов с ракаями. Вот с женщинами так же, только ещё хуже.

Представь, что каждый день ты выслушиваешь, какое ты дерьмо, потому что ты пацан. Говоришь слишком громко? Что за мужицкая привычка. Не моешь голову каждый день? Грязнуля, как и все мужики. Не принёс высший балл по литературе? Это потому что тупой мужлан, как папаша. А то, что сестрёнка в двадцать лет ни одного слова не пишет без ошибки — так всё равно, девочка-умничка.

И «девочки-умнички» становятся твоим врагом номер один, ведь что бы ты ни делал, как бы ни лез из кожи вон, они всё равно будут лучше тебя. И ты ненавидишь их, завидуешь, пытаешься им подражать — лишь бы встать на ту же ступеньку… но всё бесполезно.

И тогда ты говоришь: всё, мне покласть на любой авторитет. Вообще. Отныне я отбиваюсь от рук, хожу на вечеринки, пью и говорю всё, что думаю, лучше матом. (Всё это под искреннюю радость матери: «Я ж говорила, мужики невоспитуемы!»). Потом огребаешь по башке и возвращаешься к старой рабочей схеме, которая давала хоть какую-то стабильность. «Пожалейте меня, я ведь как девочка. Я говорю и двигаюсь, как они, я такой же опасливый и эмоциональный. Я тоже достоин высокой оценки». И ненавидишь уже себя, потому что превратился в… вот это.

Ты везде лишний. Даже в ту же группу поддержки придёшь, к тем же гомикам — нафига им твоя философия? А, я отвлёкся… о чём я говорил-то…

И вот на всём этом фоне ты пытаешься себя убедить, что женщины, в целом, не плохие и не хорошие. Чем заканчивается? Правильно. Стоит только тётке на улице скорчить высокомерную мину, как все твои аффирмации и установочки проворачиваются обратно. Как Отче Наш, прочитанный задом наперёд, оборачивается дьявольским заклинанием. А, хер с ним. Нас всех одинаково имеют. И мы тоже… Почему всё обязательно должно быть именно так, а?

Моя слушательница грустно улыбалась, её лицо почти восстановилось. А комната расцвела, заоранжевела — как в жизни. Мне послышалось даже чириканье птиц.

На небесах только и говорят, что о море? Может быть. Мы же говорим о том, сколько мрака повидали и сотворили, но мы и не на небесах.

— Боже… Хлоя, спасибо тебе. Ты первая, кто дал мне излить душу и ни разу не вклинился с возражениями.

— Рада помочь, — сказала она. — Иногда для Рая в сердце нужно лишь, чтобы тебя выслушали.

— Хочешь, я тоже тебя послушаю?

— Я бы предпочла, чтобы ты меня пока оставил. А я полежу, помечтаю…

— О чём?

— О «ком». Ангел не выходит у меня из головы. Тот, что пришёл ко мне перед смертью. Я фантазирую, будто я с ним знакома. Вот он, сто процентов, самый адекватный мужчина в мире, хоть и не человек.

— Ангелы не имеют пола, — сказал я, становясь перед ней на колени. — Прости, Хлоя.

— За что?

Тяжёлая фигурка индийской богини опустилась ей на голову. Струйка крови потекла по лбу — не рассчитал силы.

— За это.

Левый глаз, зрачок которого так и норовит закатиться, смотри на меня!

Мы снова проходим тёмный, душный коридор до конца. В тумане закручиваются щупальца, поблёскивают миллионы глаз, которыми нас изучает Доктор, вечный экспериментатор. Но сегодня я здесь не про его честь, я здесь — ради Хлои.

Всё-таки я не эгоист.

И, как и в прошлый раз, коридор заканчивается кроватью. Хлоя делает шаг вперёд.

— Подожди. Дай я.

— Ты собираешься… ради меня? — она проговорила это с благоговейным ужасом. — Ты хоть понимаешь, что они сделают с тем, кто подойдёт ближе?

— Да.

Видимо, я смотрел на неё точно так же, когда Хлоя собиралась себя сжечь.

— У каждого из нас свои страхи и табу, так? На то нас тут и двое, чтобы мы по очереди вытаскивали друг друга.

Я лёг на кровать, раскинув руки в стороны и глядя на шестерых мучителей снизу вверх. Их лица расплылись ассиметричными масками: многолетний хлоин страх исказил их. То были уже не лица, а рыла, пропущенные через фильтр кривого зеркала.

Это ненастоящие люди. Я сам — ненастоящий. Так какая разница?

Настоящая здесь только боль, которую можно испытать… которую можно исцелить.

Я не эгоист!

Туманный потолок рассеялся, обнажив лазурное небо с облаками. Я инстинктивно заслонил лицо от яркого света.

Вверх, вверх…

Почему, чтобы стать чище, нужно сначала хорошенько искупаться в грязи?

Мусорное искупление для человека, сотканного из мусора.

Хлоя всё ещё оставалась без сознания, но её дыхание стало мерным и умиротворённым. Надеюсь, я и вправду принёс свет в её лабиринт, а не скитался по стране собственных иллюзий. Такой подвиг — и не расскажешь ведь никому.

Если Доктор сейчас взял бы из меня материал для своих мешков, что бы это было? Чистая, как слеза, капля росы? Или другая, мутная капля? «О, вы извращенец», — сказал бы Доктор. — «Ни один нормальный человек на вашем месте не пошёл бы на такое. Вы сами этого хотели. Вы это не для Хлои, а для себя — решили так откупиться о тсвоих грехов».

Нет. Для Хлои. Сколько можно утомлять себя своими мыслями…

Со скуки я начал собирать по дому зеркала и относить их в одну комнату. Пока руки работают — голова отвлекается.

Я установил друг напротив друга два больших зеркала, шепнул абракадабру над одним и увидел пустую прихожую. Эта мне не понравилась — совсем блёклая и безвкусная. Обшарпанные шкафы, крашеные болотной краской стены, завал газет на тумбе со старым телефоном. На календаре большие красные цифры «2009» и мультяшный бычок — не такой уж красивый, чтобы ради него столько лет не менять календарь на новый.

Любопытно: Хлоя догадалась использовать зеркала как проекторы мира живых… или первая создала такой проектор? Как ещё можно использовать Лимб? Но мой ум не был изобретательным и позорно отмолчался.

На стороне живых показался бородатый дядька в растянутой майке и спортивных штанах, такой грузный, что весил он, наверное, как три с половиной меня. Он сонно протопал по коридору и хлопнул дверью. Вскоре я услышал шум спускаемой воды. Ну, отлично.

Дядька пошёл в обратную сторону, позёвывая… и застыл. Медленно он повернулся в мою сторону, и судя по его ошалевшим глазам, видел он в зеркале вовсе не своё отражение.

— Привет? — сказал я.

— Привет, — отозвался дядька с грубоватым акцентом. — Гость ко мне с добром или со злом?

Странный он. Я бы на его месте уже бежал на улицу и вопил.

— С добром.

— Что гость желает мне сказать?

Ой, божечки, я же могу передать послание с того света, а я совсем к такому не готов!

Я будто вышел на сцену и забыл сценарий. А по сценарию полагается что-то мудрое и пафосное.

— Всех нас мучает пустота, — заговорил я. — Чёрная ужасная дыра в груди. Её ничем не заполнить. Хотя женщины нас и в этом обскакали — они заполняют пустоту ребёнком, но я мужчина, и ничем не могу её заполнить.

— Мужчина ничем не может заполнить пустоту, — повторил дядька, словно запоминая, и тут же забормотал что-то на чужом языке. Переводит для себя, догадался я.

Он отошёл от зеркала и исчез за дверью напротив, всё так же бормоча себе под нос. Что за грубость? Или он перестал меня видеть? Пожалуй, так и было. Взгляд его расфокусировался, когда он начал переводить мои слова.

Срань, что я нёс? Неужели нельзя было сказать: «Я застрял в чёртовом Чистилище, спасите-помогите»?

Но всё же вернулся я к Хлое в приподнятом настроении, подпрыгивая при каждом шаге. Опасливо взглянул на неё — помнит ли удар по голове? Нет, не помнит. И жертву мою тоже не помнит. А я… я не скажу.

— Угадай, что сейчас было? Я поговорил с живым человеком на той стороне зеркала!

— Как?! — встрепенулась та.

Я пересказал ей произошедшее.

— Это был контактёр, девяносто девять процентов, — предположила Хлоя. — Ну есть такие, которые говорят с призраками.

— Что-то он плохой контактёр. Видел меня меньше минуты.

— Да это как раз нормально. Ты сам сказал, он был сонный. Когда человек сонный, то считай что в трансе, а транс — всё равно что маленькая смерть ума. Потом он начал переводить слова на свой язык, тут его ум проснулся, и мужик вышел из транса.

— Звучит логично. Как я сам не догадался…

— Потому что в нашей суперкоманде я умная, а ты красивый.

— Ой, да ты тоже ничего, когда не обгорелая, — польщённо отозвался я. — Постой, это был комплимент или оскорбление?

— Конечно, комплимент, — уверила меня Хлоя.

— Тогда ладно.

Моя лучшая подруга, самая разумная из всех женщин в мирах мёртвых и живых поднялась с дивана и потопала в комнату с зеркалами.

— В котором из них твой дядька?

— В этом.

Но зеркало показывало только черноту — его занавесили с другой стороны. Хлоя приложила к нему ухо.

— Цык-цык-цык, будто бьёт по клавиатуре изо всех сил, — сказала она. — Про контакт свой рассказывает на форуме, ставлю руку на отсечение.

Я тоже прислонился к нашему потустороннему девайсу. Похоже на то — печатает, причём с упоением.

— Только одно не пойму. Зачем он закрыл зеркало? — спросил я.

— Чтоб мы не подглядывали. Сообразительный мужик. Но думаю, рано или поздно любопытство опять взыграет.

— Не взыграет, если он опытный контактёр, или как ты там его назвала. Он, наверное, с духами треплется каждый день, как по скайпу.

Хлоя хитро посмотрела на меня, затем взвыла загробным голосом:

— Конец света грядёт, смертный! Мы, духи, избрали тебя и пришли с того света, чтобы предупредить!

— Ты должен построить ковчег, смертный! — присоединился к ней я. — Одну его сторону сделай из крышек от микроволновок, а вторую обей плакатами поп-звёзд!

— Спусти его в реку и тащи на борт столько прохожих, сколько сможешь! На тебе великая миссия по спасению горожан!

— И городских крыс. Крысы — благословенные существа, на то Господь даровал им сверх-живучесть!

— Ты должен всем рассказывать об этом! Люди травят крыс по незнанию, а ведь они святы, святей икон и мощей.

— Храни господь крыс! Храни господь нового пророка! Да здравствует ковчег!

Грузные шаги на той стороне. Мы затаились, ожидая нового контакта, но мужик-контактёр не торопился снимать покрывало. Он зашептал на незнакомом языке; затем послышался плеск воды.

Что-то резко обожгло мне щёку, я вскрикнул и отпрянул от зеркала — одновременно с Хлоей.

— Освящённой водой брызгает, что ли? — усмехнулась та. — А мы, оказывается, нечисть.

Я продолжал держаться за саднящую щёку.

— Может, хрен с ним, с контактёром?

— Ага. Давай с другим побалуемся. Абракадабра… О, я знаю это место. Моя школа.

Сияние белых стен и зелень в дизайнерских горшках. Два охранника стоят, как солдаты на плацу. Больше похоже на посольство, чем на школьное фойе. Элитная гимназия какая-то.

— Тут точно будет, на что посмотреть, — радовалась она. — А дом дядьки-контактёра был взят из своей памяти?

— Точно нет. И почему-то сомневаюсь, что из твоей тоже.

— Значит, неподалёку есть кто-то, кто видел ту комнату. Может, даже с толстым дядькой знаком.

Прозвенел звонок, но никакого топота, как в моей родной школе, не последовало. Ученики чинно вплыли в экран, все в отглаженной тёмно-синей форме. Фу, да и только.

— У тебя тоже была такая форма?

— Да, а что?

— Просто думаю, как ты из вот этого, — я указал на школьников, — дошла до… ну, не самой лучшей жизни.

— Ха! Да из вот них, пресыщенных детишек, — она тоже ткнула в зеркало, — такие как я, получаются намного чаще. Я тоже была… пресыщенной детишкой. Вот посмотри на эту девку, — перед зеркалом прихорашивалась тёмненькая ученица, такая же приличная девушка, как и все остальные — если не считать татуировки, видневшейся за воротником. — У неё глаза скучные, я прям не могу.

— Ты хотела сказать «скучающие»?

— И это тоже. Вот теперь представь, что ты в семнадцать лет уже повидал Ниагарский водопад, пирамиды, Пизу, оперу сиднейскую, на Бродвее фантиками мусорил… Попробовал сладости от лучшего шоколатье Парижа, ну и другую жрачку — от лучшего шефа. Нюхал лучшие духи. Перемерил все шмотки, какие тебе только хотелось, а когда не находил то, что тебе нравилось — тебе наняли личного кутюрье, вот он на тебя был похож, кстати.

— А как же творчество?

— И на творчество тебе тоже покласть. В чём ценность картин, если с детства каждый день смотрел на подлинник Ван Гога у себя в гостиной? В Лувре, кстати, и то копия. Это я тебе по секрету говорю.

— Я про своё творчество. Ты не пробовала рисовать? Играть на пианино?

— Да мне это всё неинтересно было. Там ж годами тренироваться надо.

К девушке подошёл парень, такой же школьник. Она тут же недовольно скривила губы, и что-то ему сказала — я не расслышал, что. Он ответил, судя по виду, такой же колкостью.

Из зеркала за нашими спинами послышался шорох — наш контактёр снимал покрывало.

И тут всё исчезло. Пол, стены, вся комната — провалилось в черноту. Были только мы с Хлоей, испуганно схватившиеся друг за друга, и два ярких квадрата по обеим сторонам — в одном виднелось пузо контактёра, что встал на стул перед зеркалом и чем-то шуршал над ним, в другом — два грызущихся подростка. Их голоса зазвучали громко и отчётливо, но немного гулко и с эхом.

— Ты ж знаешь, со мной не стоит связываться-ться-ся, — говорил парень. Я взглянул ему в глаза и… они потащили меня вперёд. Меня словно затянуло пылесосом, так быстро, что я не успел бы крикнуть «Хлоя, помоги!»