Лимб

Глава 9

— Поздравляю, Данте, мы свалили из Лимба, — сказала мне татуированная девушка. Она подхватила меня за плечо и потащила к лавке у стены. Ноги были как ватные и еле слушались.

Девушка закопалась в своей сумке, будто впервые видела её содержимое — вытаскивала и открывала тетради, выворачивала потайные карманы.

— Итак, меня зовут Мишель Ру, я курю, у меня отвратный почерк, и, судя по презервативам и противозачаточным одновременно, боюсь забеременеть. А ещё у меня в кои-то веки не плоская задница. Шикарно, всегда завидовала негритяночкам.

— Хлоя? — проговорил я заплетающимся языком.

— Теперь я Мишель! — шикнула та на меня. — Ты б свой рюкзак обыскал.

Я повиновался, хотя чужие руки плохо слушались меня. В рюкзаке нашлись кеды и спортивная форма. И одна смятая тетрадка.

— А я, по ходу, Андрэ, — сказал я, прочитав имя на внутренней стороне обложки.

— Скорее, это имя ботана, у которого ты отобрал эту тетрадку. Судя по твоей новой морде, ты вряд ли вообще умеешь писать.

Я отложил рюкзак, потёр виски. Происходящее не укладывалось у меня в голове.

— Хло…Мишель, что это вообще?

— Видимо, два заабракадабренных зеркала превращаются в портал. Раньше ж мы абракадабрили только одно зеркало из пары. А потом… не знаю, я посмотрела девчонке в глаза, и всё.

— Ясно. Я тоже посмотрел своему в глаза. Хорошо, что дядька-контактёр гляделся в зеркало пузом, а не лицом. Не хотел бы я оказаться в его теле.

— Что он делал?

— Да без понятия. Может, листами из Библии стену обклеивал или прибивал иисусика.

— Да это и неважно, — Хлоя улыбнулась во все тридцать два. — Важно только то, что мы выбрались!

— И заполучили юные здоровые тела, не испорченные алкоголем и наркотой, — подытожил я. — Как думаешь, это надолго?

— Навсегда. Я останусь в этом теле, пока оно не состарится.

— А настоящая Мишель Ру? Где она?

— В Лимбе? В углу своего мозга? В нигде? — Хлоя продолжала улыбаться. — Меня это не колышет.

— Это нечестно по отношению к ней. Представь, что это у тебя забрали тело. Тебе бы понравилось?

— Если бы да кабы, а во рту б росли грибы! Жизнь подарила мне шанс, я возвращать подарки не принято. Всё, пошли.

— Куда? — я поплёлся следом.

— В банк, надо снять деньжат с её счёта. А то я ж не знаю пин-код от карточки. Пусть выдадут по паспорту.

— А это уже ограбление, — заметил я.

— Разве? Мишель идёт снимать деньги Мишель.

Как же хорошо на улице, как «настояще»… Никакого ощущения, что тебя обманывают, подсовывая под нос картонную декорацию. Было сыро и холодно, но я впитывал этот холод и эту сырость каждым сантиметром моей кожи, уже покрывшейся гусиными лапками… Мы так и вышли из школы в форме, пока все остальные шастали в куртках.

Совесть поутихла, когда я вкусил реальности. Даже тело стало слушаться меня лучше.

— Хорошо, но что ты собралась делать с деньгами?

— Купим билеты и уедем.

— Куда?

— Не знаю. Блин… далеко. Куда попадётся билет. Я не хочу ходить в школу под видом Мишель, болтать с её подружками и развлекать её предков. Все подумают, что она убежала со своим парнем.

Мы перебежали улицу на красный, водила в последний момент еле успел дать по газам.

— Эти двое не были парой, я уверен.

— Тем лучше. Все решат, что они встречались скрытно.

— Или, что парень увёз Мишель в лес, убил, закопал, а сам ударился в бега.

— Ха! Тоже может быть.

Перед следующим перекрёстком я схватил Хлою за руку.

— Что ты так несёшься? Не можешь подождать пять секунд до светофора?

— Тебе не понять, у меня душа летит, — пропела Хлоя. — Я наконец куплю себе стафф после трезвой вечности.

— Нет, — я сжал её руку и дёрнул к себе. — Разве ты сама только что не говорила, что жизнь подарила тебе новый шанс? Неужели ты собралась и его просрать?

— А на что мне тратить этот шанс, дорогой мой? На пустоту? — она дёрнулась изо всех сил, но я был крепок, как скала. — Пусти меня, урод! Угораздило ж вселиться в амбала!

Рядом с нами тормознул чёрный пикап с изрисованным под граффити боком.

— Девушка, нужна помощь? — крикнул водитель.

Я выпустил Хлою.

— Да, — сказала она, прыгая на пассажирское сиденье. — Спасибо!

Водитель проводил меня косым взглядом, трогаясь, а Хлоя показала средний палец.

А я думал, мы друзья.

На что потрачу свой шанс я? Всё-таки начну писать драмы? Поступлю в институт дизайна? Или свалю в деревню разводить гусей, шокировав родных и друзей бедного парня, в теле которого я оказался?

Я приеду домой и познакомлюсь с семьёй этого парнишки. Зайду в его аккаунты, изучу интересы. Начну готовить почву к их смене. Если наш мальчик вчера грезил одним баскетболом, а сегодня станет разбираться в арт-нуво, это будет подозрительно.

Одно хорошо: в учебе он вряд ли Эйнштейн, так что судорожно грызть ночной интеграл мне не придется.

Я напишу пьесу о том, что со мной произошло, найду режиссёра и мы поставим её для узкого круга зрителей, окружим атмосферой немейнстрима и окрестим искусством не для всех. Моя пьеса вызовет ажиотаж. Родители вчерашнего спортсмена прознают об этом и начнут его (то есть меня) отговаривать.

— Подвальные пьесы — это для маргиналов, — скажет мне суровый отец. — Я ждал, что ты пойдёшь по моим стопам и станешь дипломатом.

Но я не оправдаю его ожиданий и продолжу стоять на своем.

— Я лишу тебя наследства и всяческой поддержки! — пригрозит отец после второй моей постановки.

И тут я не склонюсь, ведь я уже привык жить, полагаясь только на себя, только дипломату о том неизвестно.

Мать моя, кстати, хоть и тоже не будет в восторге, отговорит мужа от столь сурового наказания и объяснит ему, что если меня проспонсировать и вывести мои творения с уровня подвальных постановок на уровень элитарного искусства, мной всё ещё можно будет хвастаться в его дипломатском кругу.

Тогда он предложит мне, словно нехотя, свои инвестиции. Я приму его предложение тоже будто бы нехотя.

Уже через год-полтора моя мечта исполнится. Я уже сам буду режиссером своих пьес, и страницы журналов запестрят моими именем и лицом. Моя улыбка, снисходительно-очаровательная, покорит сердца и умы обоих полов.

Я буду приходить на светские рауты как к себе домой, делиться мыслями с сильными города сего, пить с ними на брудершафт.

…Я опять стану отвратительным улыбающимся лицемером. Я заложу первый кирпич с того самого момента, как сыграю чужого сына. Это произойдёт уже через несколько часов.

Отвратительно. Нет, этому не бывать.

Я буду вести себя так, как требуют того мои чувства. Что не нравится — в топку. Я ведь учился играть на гитаре, так почему бы не сделать в новой жизни упор на музыку. Для рок-музыканта вечный бунт всегда в плюс. Сколько я подростком читал статей и интервью, где мои кумиры срывали в отелях двери с петель и блевали в цветочные горшки? Вот и я хочу срывать двери, буквально и фигурально, хватит с меня их чинить.

Я куплю отличную гитару в форме стрелы, буду репетировать каждый вечер… каждый второй… каждый третий вечер.

Через год-полтора начну собирать группу. Не таких безответственных ротозеев, за какими я следил в прежней жизни, отлавливая их по кабакам перед выступлением.

Хотя постойте, здесь противоречие. Я же сам собрался быть безответственным ротозеем. За другими участниками пусть следит специально нанятый человек, вот.

Итак, я стану участником группы. Попутно научусь петь, может быть. Или не научусь — бытность нумером два за спиной вокалиста меня не слишком уж расстраивает.

Мы дадим тур по стране. Но поскольку в этом варианте жизни я не воспользуюсь бездонным карманом своего папочки, у группы не окажется денег на рекламу, и мы соберём залы, наполненные только на треть, а то и четверть. На дорогу, еду и проживание уйдёт больше денег, чем мы заработаем. И тогда один из участников, самый ненадёжный, соберёт ночью всю «казну» и смоется, оставив только бумажку с мелкими строчками. «Я заработал эти деньги и имею полное право их взять», — поведает нам записка, и мы возмутимся: а разве каждый из нас не имеет ровно такое же право на заработанное?

Мы поймем, что оказались в чужом городе без цента в кармане, и я предложу пойти музицировать на улицах; кто-нибудь да подаст творческому люду на хлеб.

Поиграв свои песни и собрав три евро на четверых за несколько часов, мы перейдём на старые-добрые хиты и наскребём на билеты до дома. И уже в поезде, открыв фейсбучную страницу нашей группы, я наткнусь на видео. Кто-то заснял, как я пытливо пересчитываю мелочь в шапке и приписал: «а что, есть какие-то лохи, которые реально отдали тридцатник за вход на их концерт? на улице им никто ничего не подал за полчаса. jeez, как они убоги».

Я удалю это видео, но его тут же перешлёт нашему басисту кто-то из общих знакомых. Мол, «это правда, вы играете на улице?» Я буду доказывать группе, что в том нет ничего зазорного. Собратья по музыке мне ответят, что в самой игре и правда нет, зато общие знакомые теперь воспринимают их не как рок-звёзд, а как лохов.

Группа распадётся. Я засяду в баре, с горя заливая себя вином и рассказывая налево и направо, как поувольнял из группы всяких бездарей.

Я буду пить, пить, пить… ведь питие — мой единственный способ борьбы с трудностями.

Какое-то безрадостное развитие событий.

Переиграем.

Я аккуратно распрощаюсь как со глупым бунтом, недостойным взрослого человека, так и со всеобщим подлизыванием. Поклонюсь миру на все четыре стороны света, соберу котомку и уйду из дома, куда глаза глядят, радуясь восходу солнца, пению птиц и бликам на поверхности луж.

Я буду идти вперёд, подгоняемый ветром, или сидеть под мостом, слушая шорох дождя. К осени я уже привыкну к постоянной диарее (ведь мне придётся питаться тем, что найду на помойках). К зиме смирюсь с коченеющими пальцами. Но однажды, нежданно-негаданно, когда я уже сделаю круг по стране, поднимется сильная метель. Я привычно забьюсь под мост, дрожа от холода, и исповедуюсь льду и снегу, ведь помирать без исповеди — как-то нехорошо.

Меня найдёт полицейский и признает во мне «пропавшего Андрэ». На следующий день я очнусь в больнице, где меня начнут выхаживать, и затянется это на целых две недели. Не раз мои родители придут, пытаясь вывести меня на чистую воду. Почему, почему их сын бросил всё и ушёл скитаться? Он попал в секту? Залез в долги и попытался сбежать от кредиторов? Он обезумел?

Вариант того, что человек в здравом уме и по собственному волеизъявлению может отказаться от всего, что имеет, никто даже и не рассмотрит. Родители сойдутся на сумасшествии и закинут меня в психушку.

Далее мне придётся либо опять встать на путь лжи и сыграть чудесное выздоровление, чтобы «исцелиться», либо продолжать радоваться — но уже свету ламп и их отсветам в больничном чае. Вскоре я заподозрю, что мой сосед по палате такой же дееспособный парень, как и я. Я расскажу ему, что меня здесь заперли из-за неумелого дауншифтерства, он же поведает, что является непризнанным людьми посланцем небесным.

Тут я оцепенею от катарсиса и воскликну:

— Скажи, Господи, как мне жить, как вознестися?

А он ответит:

— Ты и так уже просветлён, сын мой, ты и без меня достиг истины.

И мы заплачем от радости, два психа в смирительных рубашках, спрятавшиеся в дурдоме от холодного мира.

Клише, клише, клише.

А чего хочешь ты, Андрэ, боязливо жмущийся в дальнем углу? Кидать мяч и водить девчонок на свиданки оставшиеся полгода школьной жизни? А потом делать то же самое, пока степень бакалавра юриспруденции получает сама себя? И, наконец, протирать стул у папы на работе, выбираясь по выходным уже на игру в гольф?

Кто я такой, чтобы тебя судить — если ты будешь счастлив, а я — нет. Если ты счастлив, значит ли это, что ты познал нечто такое… мне неведомое… Ты совершеннее меня, Андрэ?

Ты совершеннее меня. По твоей груди не гуляет сквозняк.

Я не умею жить. Почему в школах преподают какую угодно бессмыслицу, но только не жизни — по-настоящему? Почему общество не учит нас счастливому пути, а только соглашательству, бесконечной борьбе или бегству?

Каждый, если хочет обрести счастье, должен учиться ему сам, без оглядки на семью, школу и общество. Но я не смог научиться счастью и не знаю, существует ли оно в реальности. Я окрестил его источник Искрой и искал в других людях. Не нашёл. Вот почему я сомневаюсь.

А важно ли то, что существует… Меня физически уже нет, но я самосознаюсь благодаря Лимбу. Лимба тоже нет; он существует, пока о нём думают люди и существа вроде Доктора. И людей нет; по мнению одного из бывших приятелей, они, как и всё остальное, снятся Кришне. И Кришны (уже по моему мнению) нет, он — плод воображения кого-то ещё, самого-самого главного Бога из другого измерения… и его придумал несуществующий Я. Кольцо без источника.

В иллюзии существует иллюзорный бог, который предаётся иллюзии и порождает иллюзорного человека, в свою очередь фонтанирующего ещё большими иллюзиями, как поиск Искры, поиск счастья…

Я уже завидую не то что Андрэ, а сумасшедшим, застрявшим в вечной радости.

Я завидую даже наркоманке Хлое, отыскавшей кайф на час.

Ха-ха. Обычный человек завидует безумцам и маргиналам. Театр абсурда!

Театр, театр… Я одет в костюм принца Сомния — полосатый камзол с пышными рукавами, смешные обтягивающие штаны и длинноносые туфли; люди на улицах преобразились в придворных. Пронёсся по мостовой гонец со свитком руках, пролетел над головой дракон, покрылось небо яркими звёздами, которые, того и гляди, упадут на землю от тяжести.

Подле меня остановилась карета, запряжённая пепельным и безгривым тощим конём. Оттуда вышел Регулюм, держа собственную голову под мышкой.

— Прости меня, — сказал я.

— За что? — подивилась голова.

— Я винил тебя во всех своих бедах, и это совсем несправедливо. Я бы и без тебя всё похерил. Знаю миллион способов, как испортить себе жизнь, и ни одного, как стать счастливым. Дурак, да?

— Не кори себя. Иначе и быть не могло, мир ведь создан Тьмой.

— Это Тьма создана нами.

— Как ты сам недавно осознал, первоначальный источник определить невозможно. Его нет. Любые рассуждения — демагогия. Я говорю о «Тьме», чёрном боге, потому что так мне самому проще… Низвожу понятие высшего порядка на уровень сознания.

— Бла-бла… Чёртов сектант, — я улыбнулся и протянул ему руку.

Регулюм помешкал, но всё же ответил рукопожатием.

— Иди с миром, — сказал я голове.

— И тебе мира на пути, — отозвалась та.

Наваждение рассеялось. Исчезли кареты и дворяне, появились машины с людьми. Можно сбежать из Лимба, но не вытравить Лимб из себя. Всё же, иллюзии незаметно для меня самого спрогрессировали от богинь-разрушительниц, изломанных лиц и червяков к безобидной сказке… Хоть в чём-то я добился успеха.

Повлажневшая от пота рубашка неприятно прилипла к спине. Светофор уже устал сменяться передо мной с опасного красного на заботливый зелёный.

Подожди, Андрэ, перестань царапаться в двери, как запертая кошка… Мне надо сделать кое-что очень важное, реальное.

Я взял телефон и ввёл в поисковике «массовое самоубийство париж», глянул на дату… Прошло всего три дня? Да ладно? Мне казалось, я в Лимбе целую вечность.

Сегодня «похороны членов тоталитарной секты», если верить сайту с новостями. Их развезут по четырём разным кладбищам, на одном не вместить такую прорву народу; даже с учётом того, что половину кремировали. Списка жертв в публикациях я не нашёл.

Я ввёл в поисковик своё настоящее имя. К несчастью, оно столь распространённое, что гугл не выдал мне ничего внятного. Зашёл на свою страничку в фейсбуке — на стене нет рыданий от фрэндов и уверений в том, какой я был прекрасный человек.

Тогда я написал своей сестре, от имени Андрэ, конечно же. Мол, мне нужно срочно связаться с вашим братом, но он давно не онлайн, и как я могу его найти. Я ожидал, что мне придёт ответ вроде «Извините, Андрэ, мой брат больше с вами связаться не может, поскольку сегодня хоронят на таком-то кладбище», но та ответила, что вообще не представляет, где искать брата, и если что, то вот его номер.

«Спасибо», сестрёнка. Я и так его знаю. Хотя…

Я набрал свой бывший номер, ни на что не надеясь. Гудки, гудки.

— Здравствуйте, — ответил чужой голос.

— Э-э… а что с хозяином этого телефона? — выдавил я.

— Он в больнице. Вы знакомы?

— Я его брат.

Так я узнал, что моё тело вполне живёт, хоть и не здравствует.

Было так жутко видеть себя спящего — точнее, застрявшего в коме. Меня чуть приступ не схватил. Медсестра поддержала меня за руку.

— А вы с братом совсем не похожи, — заметила она.

— Отцы разные.

— Вот как… надеюсь, ваш голос поможет ему очнуться. Он часто бывает в пограничном состоянии. Кажется, вот-вот и очнётся, но потом проваливается опять. Вы поговорите с ним. У нас недавно мужчина очнулся, когда его друг крикнул «гол!», пациент был ярый фанат… У вашего брата есть подобные триггеры? Чем он увлекался? Он часто задыхается, мы подозреваем аллергию и несколько раз меняли препараты. У него была аллергия, вы не в курсе?

Она так тараторила. Ей бы в журналистки, а не медсёстры. И ведь никак ей не объяснишь, что никакие триггеры тут не помогут; просыпаться нечему — в этой оболочке сейчас нет сознания.

Медсестра оставила нас наедине: меня в новом теле и меня с торчащими отовсюду трубочками. Я не знал, что делать, и сел на стул рядом с самим собой. Взял даже «брата» за руку для вида.

Вообще, это многое объясняло. Голоса, которые я время от времени слышал откуда-то сверху, свет, больничные запахи. Всё это было реальным, оно происходило здесь, в палате. Возможно, каждый раз, когда я умирал в Лимбе (и всякий раз это было связано с горлом, с удушением), моё тело задыхалось в реальности. Когда мы с Доком шли по живому волосатому тоннелю, мне пихали в нос какую-то трубку. Ну или что-то такое, я не разбираюсь. Этот разговор: «Он в коме», когда Доктор подшучивал над Хлоей — я мог услышать часть фразы своими материальными ушами.

Боже, а что тогда было первично? Я задыхался, потому что меня душили в Лимбе, или я думал, что меня душат в Лимбе, потому что мозгу надо было интерпретировать настоящее удушье? Я падал, потому что меня уронили в реальности, или наоборот? Повторяющиеся эпизоды, бессмысленные разговоры, бесконечные комнаты — апогей любого страшного сна… это всё мог придумать только спящий мозг. Но как тогда я смог вселиться в Андрэ?

Разве что я всё ещё сплю.

Палата поплыла перед глазами. Я ущипнул себя трижды.

Больно.

Но ведь в Лимбе я тоже мог испытывать боль.

Я сойду с ума, я точно сойду с ума. Сумасшествие внутри сумасшествия. Безумие второго уровня.

Я могу узнать правду, только отключив тело от аппарата. Если ничего не произойдёт — я сплю.

В противном случае… я исчезну?

Нет, не исчезну. Ведь сектанты, которые в реальности умерли совершенно однозначно, продолжают жить в Лимбе.

В том и другом случае я ничего не узнаю.

Это принесло мне облегчение — я не хотел решать, отключать «брата» или оставлять его подсоединённым к этой пикалке. И я всё ещё не знал, что делать.

Поэтому, когда я открыл коматозному телу веки и заглянул ему в оба глаза, это было скорее интуитивно, чем обдуманно. Растерянный Андрэ вернулся за свой пульт управления — я услышал, как упало его тело, потеряв равновесие. А меня в свои объятия принял картонный полумрак Лимба.

— Как дела, Хлоя?

— Хреново.

— Что, расхотела бегать в костюме негритяночки?

Она села и схватилась за голову, жмурясь, будто мучаясь от сильной боли.

— По ходу, когда душа моя была под кайфом, она забыла, что надо цепляться за то тело, — сказала она. — И улетела обратно в долбанный Лимб. А ты?

— А я нашёл своё тело. И оно не мертво, оно в коме.

— Да ладно? — Хлоя округлила глаза. — А как ты тогда… я не понимаю… Блин! Я тоже в коме?

— Не знаю. Но остальные точно мертвы.

В окно было видно, что сектанты вышли на улицу и делали толпой зарядку. Какая милота. Когда я в последний раз разминался?

— Значит, и я мертва, — сказала она уверенно. Будто от этого что-то меняется. — То-то ты какой-то другой…

— Я другой?

— Да.

— В чём это выражается?

Она махнула руками и пощупала что-то в воздухе, потом очертила овал.

— Это словами не сказать, — заключила она.

— Это потому, что во мне есть искра, — обрадовался я.

— Нифига. Это из-за комы. Надо тебя разбудить!

Она схватила меня за руки, и мы закружились, как дети. Только вот я не разделял её энтузиазма.

— Не надо будить. Когда я очнусь, меня сразу посадят, — проговорил я, переводя дыхание.

— С чего это?

— Я же отключился с пушкой в руках. Или рядом с ней, не помню. Но там точно есть мои отпечатки.

— Пф-ф-ф, что там у тебя было, пневматика? Без лицензии?

— Снайперская винтовка, — упавшим голосом откликнулся я.

— Отличная шутка. Ну так? — она уставилась на меня. — Нет, только не говори, что это не шутка.

— Я серьёзно. Я сидел на крыше со снайперской винтовкой, когда меня самого сняли, или оглушили… короче, я не был среди остальных, но отключился одновременно с ними. Так же как ты.

— Блин, ну не похож ты на киллера. С виду такой тюфячок… и кого ты собирался стрелять?

Я промолчал.

И тут до неё дошло. Не знаю как, но дошло. Может, как говорит Доктор, я думал слишком громко.

— Ты хотел убить Мессию, да?

Я мог соврать. Мог повернуть всё в шутку. Но я сказал одно слово: «Да».

— Я убью тебя, а потом буду убивать снова и снова, я посвящу свою вечность твоей бесконечной смерти, тварь, — прорычала Хлоя. — И ты всё это время ходил рядом со мной, улыбался, ещё обижался на что-то…

Она схватила со стола увесистую фигурку-слона и замахнулась.

— Твоё последнее слово, тварь! Хотя нет, ты не заслуживаешь последнего слова. Ты мне только ответь: почему? Он и так шёл умирать!

— Он вёл их всех на убой, — я кивнул в сторону окна, — как скот на мясокомбинат. Вы все были для него мясо, и я это знал. А то, что другое измерение и правда существует, не знал. Я хотел их всех спасти. Разве можно меня за это винить?

— Можно, — ответила Хлоя, покачивая слоном, — потому что ты врёшь. Я тебя хорошо узнала, ты бы в жизь ни за кого не заступился, тем более за тех, кого ты презираешь — а я по глазам вижу, что презираешь. Правду, тварь!

От неё в разные стороны полетели искры, одна упала на ковёр и прожгла в нём дыру, как от касания сигареты, другая приземлилась на шторе. Ткань медленно начала разгораться.

— Я хотел хотя бы раз в жизни сделать что-то хорошее, — сказал я, поднимая руки, мол, сдаюсь, я беззащитный, а ты устыдись своего гнева. — Первую правильную вещь в своей жизни — я, который до этого творил только несусветную, бесполезную хрень вроде развешивания картин с глазастыми квадратами и треугольниками в чужих домах.

— Нашёлся мне Христос! Не верю!

— Когда ты хотела завладеть телом Мишель, разве я за неё не заступился? Хотя она мне никто.

Как же она кипит! И ведь ещё не знает, что это я по случайности помог ей расстаться с жизнью. Не знает и то, как я принёс себя в жертву в чёрном лабиринте — лишь бы только показать Хлое клочок синего неба… Раньше я бы обиделся такому стечению обстоятельств, но теперь только печалюсь. Я ведь могу рассказать ей, кто был «ангелом» в ванной, уколоть напоследок… Но я не буду.

— Одно дело — «мямямя» над ухом, другое — купить, блин, снайперскую винтовку, которая стоит дохрена, занять позицию, прицелиться и нажать на курок! Всё, последнее предупреждение! Если признаешься — я буду просто тебя убивать, без пыток, если нет…

— Я его ненавидел, — наконец признался я. — Лично его. Посвятил ему несколько лет, устраивал выставки, интервью. Я сделал его знаменитым; без меня он был никто! Развлекал его, как личный клоун, когда он впадал в депрессию! Он жил за мой счёт, ел мою еду, носил мою одежду! И ради чего? Ради того, чтобы услышать, что он теперь гуру великой общины, а от меня ему нужны услуги по организации, потому что я больше ни на что не годен? Он же никогда не видел во мне человека, только инструмент, а я убил на него столько сил, физических и душевных, столько денег я на него потратил… Это меня в конце концов свело с ума, мне уже глюки начали являться и нести всякую чушь!

Хлоя расхохоталась, и я умолк. Что смешного? Она смеялась и смеялась, чуть не прихрюкивая и присвистывая. А штора за её спиной пылала уже полностью, как огненный ореол вокруг Хлои.

— Блин, ты один в один как твоя мамка-наседка, — прорвались слова сквозь её смех. — «Я на сыночку всю жизнь положила, а сыночка мне не отвечает взаимностью, буду я сыночку ревновать, а когда всё пойдёт совсем не по-моему, возьмусь за ремень».

— Мне всё равно, что ты о том думаешь. Думаешь ты правильно, но запоздало. Я всё отпустил. Вообще всё, — отозвался я и сказал тихо, так, что она не услышала: — Прости меня за все те глупости, о которых ты знаешь и не знаешь.

В комнате уже бушевал настоящий пожар. Хлоя выпрямилась, отсмеявшись.

— Всё, помолился? Что ж, спасибо за правду, но умирать ты всё равно будешь много, много раз.

Она сделала шаг вперёд… и посерела в самом буквальном смысле этого слова.

— Что…

Слон выпал у неё из рук. Ещё шаг, и Хлоя вдруг рассыпалась — от неё осталась куча пепла. А я обратился потоком воды, впитал её, скользнул по пламени, успокаивая его, и вынурнул из окна на улицу.

Сектанты на улице тоже исчезали один за другим — кто-то просто растворялся и будто бы улетал вверх, кто-то врастал в землю, погружаясь в неё с каждой минутой — пока даже макушка не скрывалась под травой, кто-то превращался в пепел, как Хлоя. Люди кричали, хватали друг друга. Метался меж ними приметный Давид, пытался успокаивать — пока не улетел сам.

Мне стало страшно. Я-то думал, что уже утратил способность бояться, но…

Кто-то положил руку мне на плечо. Это оказался Доктор, теперь в виде летающего шара с щупальцами, но в неизменных очках.

— Что, чёрт возьми, творится? — спросил я.

— Их хоронят, — ответил тот, поправляя очки щупальцем. — Кого-то закапывают, кого-то, как твою подружку — кремируют.

— Поэтому она всё время горела? Готовилась к кремации, что ли?

— Может быть. Хотя я полагаю, что она просто взрывоопасная.

— А я думал, что вы всё знаете.

— Я не могу «всё» знать, я же не бог и даже не дьявол, — скорбно проронил Док.

— Ага, ага… А кто вы, всё-таки?

— Объяснить это вам невозможно. Я облечён в форму парня в очках, который может испытывать человеческие эмоции вроде гнева или насмешки только потому, что вы сами облекаете меня в эту форму. К тому же, поскольку ваше сознание бессильно осмыслить существо иного порядка, что не состоит из плоти и в то же время является много большим, чем набор мыслей, чувств и идей, наше взаимодействие происходит через призму всего, что лежит вне вашего сознания. Эта связь поднимает вал страхов из бессознательного и понукания из над-сознательного. Поэтому я для вас — словно существо из кошмаров и одновременно непрошеный злобный учитель. Любое сверх-Я заинтересовано в том, чтобы заставить хозяина прыгнуть выше собственной головы. К сожалению, это возможно только через насилие над «Я». Ваша психика интерпретирует это как умеет — будто бы я вас реально пытаю, издеваюсь над бедным своим гостем. Но поскольку я ещё и ваше «Оно», обитель страхов и всего того, что вам хотелось бы вытеснить и забыть, вы воспринимаете меня как что-то чёрное, ужасное, как воплощение зла — но я не зло. Я — это вы, посокольку львиная доля меня, даже эти слова — ваша интерпретация. И в то же время я — не вы.

Я мало что понял из этой лекции, растерявшись ещё на середине. На улице к тому времени уже не осталось ни одного сектанта. Только я и Доктор в огромном пустом городе, на который опускался туман. Белая мгла вплотную подступила к соседним домам, а небо уже висело чуть ли не в паре метров над моей головой. Иногда его вспышками прорезали редкие лучи. Послышался гул голосов, а на языке появился лекарственный привкус.

— Значит, вы не творец душ? И это неправда, что вы делаете души из мусора?

— Это была маленькая забава, опять же помноженная на вашу личную интерпретацию; на этот раз — своей души как «мусорной». Разве можно сделать душу из мусора? Что за глупость. Душа свята. А вам нужно оправдание: «я жил, как грязь, потому что из неё соткан».

Я верил Доктору и не верил одновременно.

— А Лимб… всё исчезло…

— Если бы вы хорошенько подумали, то поняли бы, что это место — не Чистилище и не Лимб, это одно из бесчисленных измерений, что могут быть созданы. Вы — последнее сознание, оставшееся в этом варианте мира, но вы отказались от источника. Раз не от чего отталкиваться, нет и формы для облечения. Нет рук, нет города, нет зла. Сам я и мне подобные продолжаем творить форму, но вы её не видите, так как неоткуда взять её критерии. Я хотел вас «расширить», но все попытки приводили только к вашему разрушению, и я их бросил. Но вы, неожиданно для меня, коснулись ключа сами, своим путём: успокоились, всех простили.

— Почему вы рассказываете мне это всё? Вы же молчали раньше, как партизан, играли со мной… Чем я заслужил правду?

— Да ничем, — он улыбнулся. — Просто мы с вами больше не увидимся. А негоже отпускать вас таким же дурачком, каким пришли. Вы ведь уходите, так?

— А можно остаться?

— Конечно. Позвольте себе вернуться к форме, да хотя бы подумайте о зелёной обезьяне, и останетесь. Вы сможете с чистого листа создать город своей мечты, где дворы тихи, а дома уютны; населить его добросердечными, искренними людьми, они точно оценят ваши пьесы и музыку — да-да, вы воплотите все сокровенные мечты. Один шаг навстречу, шаг творения, и мы с вами встанем на одной ступени.

Туман уже подступил к нам вплотную. Я больше ничего не видел, кроме своих рук и лица Доктора.

Я не думал о зелёной обезьяне. Вообще ни о чём не думал, даже о собственных словах. Страх тюрьмы, депрессии или собственных глюков — всё это стало незначимо в сравнении с будущим одиночеством среди марионеток.

— Прощайте, «Доктор», — отозвался я, и тот пропал в тумане.

Зато появились голоса.

— Ну, доктор, это нобелевка, однозначно! — произнёс восхищённый женский голос.

— Жалко, конечно, что такой препарат — и потратили на преступника, — отозвался другой, мужской.

— Так и так надо на ком-то проводить испытания. А эксперимент — всегда риск, — ответил третий голос, тоже мужской. — Лучше рискнуть с преступником, не так ли?

— Его ж ещё не осудили, — заметила женщина.

— Да теперь точно осудят, — второй мужчина хохотнул.

Через несколько недель я и вправду предстал перед судом — благодаря усилиям светил французской медицины, открывших, как вывести человека из коматозного состояния. Ну, это по версии СМИ. Я-то знаю, что никакие лекарства тут не при чём.

Мне дали пять лет за «владение». Прокурор хотел накинуть ещё и за «использование» оружия в преступных целях, но адвокат сотворил чудо и убедил судью, что снайперская винтовка нужна мне была исключительно для понта. Ещё адвокат хотел апеллировать к моей невменяемости на момент совершения, но её доказать не удалось: галлюцинации мои больше не появлялись. И, я уже скучаю по Хлое. Напоследок мне удалось впитать её пепел, так что, в некотором роде, она теперь всегда со мной.

Ну, не без хорошего — у меня есть неиллюзорный шанс выйти условно-досрочно; впрочем, я не сильно расстроюсь, если мне откажут в прошении. Всё-таки после Лимба любая тюрьма как санаторий…

…или я так говорю, потому что ещё не видел тюрем изнутри?

Посмотрим.

Самое худшее, что со мной может произойти — это смерть, а к ней я уже привык и готов к новой. Я дал Кали оттанцевать на останках моих страстей и полностью чист.

0000