Лимб

Глава 7

Я завалился в ванную. Из крана бежала розовая вода — точно такая, как в доме той девушки, что я принял за самоубийцу. Мне нужно было только вообразить нормальную, прозрачную жидкость, но я боялся даже закрыть глаза и пустить фантазию в полёт. И без всяких опытов знаем, чем это кончится.

Так что я отмокал в розовом море, как принцесса, и разглядывал цветочки потолочной плитки, такие тонкие, тоже розовые, под прованс. Винца бы для полного счастья. Хорошо, что взял с собой Хлою; придёт в норму — попрошу наколдовать мне бутылку.

…А зачем я двинулся в путь-дорогу? Сколь я ни напрягал извилины, вспомнить никак не мог. Как и во всяком сне — ты можешь вспомнить середину и конец, но никак не начало.

Сбежать от Доктора я вряд ли пытался — тот ведь найдёт меня где угодно. Сбежать из Лимба тоже. Конечно, меня подбешивает безумие этой земли, но наша бренная реальность была ещё хуже. Да и помер я там, пытаясь застрелить своего друга, что не сделает мне чести при возвращении.

Если я вернусь — то когда? За миг до собственной смерти, отменив её? Или проснусь в полуистлевшем теле, что лежит на глубине под землёй? Как здесь идёт время?

Розоватые блики на белом кафеле — красиво… Надо же, я ещё не утратил способность радоваться таким простым вещам.

А если я опущу сейчас голову и наглотаюсь воды, то воскресну сразу? Моё тело ж цело, восстанавливаться нечему. Итак, я восстановлюсь — но снова вдохну воду. Я буду умирать и возрождаться вечно?

Не хотелось бы проверять. И думать об этом лучше тоже перестать, Доктор может подслушивать мои мысли… Он слышал даже всё, о чём думала Хлоя, раз знал её прошлое. А все мои рассказы — зачем надо, чтобы я озвучивал свою историю, если он и так мог её прочитать в моём уме?

Всем вопросам суждено остаться без ответа…

— Мне нужно было настроиться на вашу волну — Данте FM. Байки о жизни мне в том несказанно помогли, — вмешался непроявленный Доктор. — Но признаюсь, даже когда я нащупал эту волну, я не мог лишить себя удовольствия наблюдать, как вы постоянно приукрашиваете и выгораживаете себя.

— А Хлоя? Вы ведь и с ней, получается, тоже общались, раз всё о ней знали?

Да уж, странно было ожидать, что он раскроет все карты. Он отвечает только когда хочет.

— Вы заметили, что всё самое важное происходит в ванных комнатах? — спросил он, стоило мне увериться, что этот эксгибиционист оставил меня наедине с собой.

— Что, нравится подглядывать за людьми, пока они моются?

— Они не всегда моются. Иногда решают свои и чужие судьбы. Чуть реже — прозревают. Ещё реже — убивают.

Мой мозг снова отяжелел — словно чужое измерение попыталось вломиться в него. Бывает такое чувство, как когда забывается совершенно обычное слово, вертится злорадно на языке, а ты силишься и не можешь вспомнить, — сейчас со мной случилось нечто подобное. Я будто бы помнил с десяток историй, когда в ванных и купальнях случалось нечто из ряда вон выходящее — и в то же время не помнил ни одной. Они «вертелись на языке» моего ума.

— Сегодня вам необязательно вспоминать их все. Достаточно одной, — его голос доносился до меня гулко, как если бы Доктор говорил в банку. А комната таяла: плавился кафель, восковыми подтёками стекая на пол, теряло форму само чугунное корыто, тлели на глазах занавески. Только я оставался неизменным, корчащийся — не то чтобы от боли, скорее от невыносимо неприятного чувства, хуже, чем сотня ножниц, скрипнувших по зеркалу.

— Не надо, — проговорил я. — Зачем? Я не хочу вспоминать… всё равно половина этих историй… они не со мной…

— Крапретите просовлятиться, — донеслось до меня. — Тайде уже кротыть шева знасоние.

Это уже был скрип не только ножниц, но и мела по доске, и вопль тысячи детей, который я услышал, пока меня заставляли есть ненавистный студень, а ещё этот запах — он же хуже сероводорода, ну что за ад, я ведь не настолько грешник, чтобы отправиться в ад, я был простым средним парнем и заслужил себе чистилище, так оставьте меня в окопе… опеке… покое!

— Кокай утёрпый, — раздражался Доктор.

Я пришёл в себя в пустом корыте, хотя затычка была на месте. Скорее всего, Доктор подсобил. Смутно помнится, я пытался утопиться. Хлоя убилась огнём, я — водой. Каждому своя стихия.

Хорошо, что в жизни после жизни я мог не беспокоиться о соседях снизу — пол был залит розовой жидкостью. В коридоре послышалось хлюпанье.

— Что за потоп? — спросила Хлоя, завёрнутая в штору. — Кораблики решил попускать?

Она застыла на пороге, будто призрака увидела, но быстро пришла в себя и поспешила пояснить:

— Напомнило день, когда я умерла. Я купалась в воде точно такого же цвета… Уснула и утонула. Ну, была под кайфом, так что сама виновата. Ко мне даже приходил ангел смерти. Можешь не верить, но я чётко его видела — такой возвышенный, лёгкий, золотоволосый…

Я машинально коснулся своих мокрых волос, и Хлоя усмехнулась:

— Не льсти своим патлам.

— Так ты не была в день Икс на площади с толпой суицидников?

— Я слишком любила кайф, чтобы так просто от него отказаться. А для этого надо было продолжать жить. Так что я осталась дома. Но… Мессия, видимо, был против; отправил за мной ангела, чтобы я могла уйти с остальными.

«Мессия отправил ангела». Рассказать бы, кто этот ангел. Это ведь я её убил — в последнем из дней сурка! Но я же не знал, что девушка настоящая, на мне нет вины!

И почему я так долго не мог её узнать?! Я же столько раз на неё смотрел… Смотрел, но не видел.

— Знаешь, этот ваш Мессия… — нерешительно начал я.

— …непохож ни на одного проповедника, которых я видела раньше, — неправильно закончила мою мысль Хлоя. — Он никогда не корил меня за грехи. Он понимал тьму этого мира и не отрицал её, не пытался заливать мне в уши мёд, что можно надеть сияющие одежды и пойти на дьявола с пылающим мечом. Нет, он был не такой. Он сказал: я знаю, что ты во тьме, Хлоя, мы все во тьме… По-другому и нельзя, это не мы плохие, это атмосфера, обстоятельства делают нас такими… грешниками. Он не кормил нас сказками о рае, он был честен — для нас есть только Ад и Чистилище.

Я хотел перебить её, воскликнуть, что я знаю всю эту лапшу, которую он умело вешал на уши всем, оказавшимся в радиусе трёх метров; но не решился. В её голосе был такой надрыв, будто «Мессия» и правда принёс в её жизнь частичку света.

— И он предложил альтернативу нашей жизни. Уйти в Чистилище. А я подвела его, и не явилась, — продолжала она. — В самый, самый ответственный момент не явилась… Но он всё равно спас. И я даже не могу сказать ему спасибо, потому что он привёл нас сюда, в этот серый мир — пусть серый, но зато и не чёрный… и исчез.

Она отвернулась. Плачет, что ли? Точно плачет. И теперь я не могу рассказать ей, как всё было на самом деле. Что «Мессия» беспокоился лишь о себе, и у него был свой особый кайф — собирать толпу слушателей и нести что угодно, лишь бы его слушали. Что это был самый злобный, самый эгоистичный, самый «чёрный» человек из всех, кого я знал… Что за всё, что он сотворил, после смерти его казнили… насколько можно казнить уже мёртвого — без возможности восстановиться, как та же сгоревшая Хлоя.

Я не могу убить её бога — не имею права. То, что я был «ангелом» — рассказывать тоже нельзя. Запишем это в список моих лжей и недоговорок по отношению к Хлое. Их становится так много, что я перестал стыдиться своей неискренности.

Я положил руку ей на голое плечо, хотел только погладить, но она отдёрнулась, как от чего-то омерзительного, и ушла. И чего приходила тогда, спрашивается…

Как же черно, как же плохо; схватился бы за голову, и кричал бы, кричал, за волосы себя тянул, упал бы в молельную позу, отбивая колени.

— А-а-а-А-А-а-А-а-А-А-А-А-а-а! — вот так кричал бы живой Я, выпью болотной.

А охрип бы когда, сорвал голос, то шептал бы, свернувшись и упав лицом в грязь, не в силах даже держать хоть какую-то вертикаль:

— За что, Господи? Почему мне так больно и плохо? У меня всё есть: деньги, друзья, развлечения, свобода… Зачем ты мне сделал эту прореху в груди, нелатаемую, незатыкаемую? За что?! Вот смотрю я на одного, ему денег не хватает, на другого смотрю — занимается скучным нелюбимым делом, третьего пилят жена с начальником… Я б обменялся с ними, ни о чём не думая и не жалея. Нет боли хуже, чем та, про которую не знаешь, отчего она! И любил я, но что толку с той любви? И отмолиться пытался, но ты не дал мне успокоения! Кто прожёг во мне эту прореху? Ты, Боже? Или Дьявол? Или родители? Или общество? Или я сам? Кого мне мне винить? А если никого не винить, и вышел я такой, какой есть, просто потому, что возможно вот такое, быть глубоко несчастным безо всякой причины… какой в этом смысл? Что за шутка такая дурацкая?!

Я уже это шепчу, — точнее, шептал, каждую минуту своего существования. И никому не объяснишь, отчего твоя душа такое бормочет, отчего она страдает… Скажут, пойди напейся, да пойду и напьюсь, и оттого только отупею, выпить больше — сильней опечалюсь, сижу угрюмый, пока остальные пляшут, в чём радость такого пития? А пил и пил, всё искал чего-то на дне. Может, смысл жизни. Может, отражение рыла своего освинячевшегося, которое уже через два часа будет своё нутро изрыгать на чужую одежду. Постыдиться бы, а всем весело. Подумаешь, блеванул — пьянка же, а для пьянки это нормально!

И сидел средь таких же пьяных рож и думал: уж не пришить бы кого из них, вдруг полегчает? А потом сидел среди трезвых и думал то же самое. Убить; смотреть, как уходит жизнь из их гаснущих глаз — не уйдёт ли она в моё естество, не заполнит ли пустоту?

Но мысли — это только мысли. Я неспособен на действие, только на мысли, мысли, мысли, мысли, МЫСЛИ!!! Потому что я не знаю, каким должно быть моё действие, чтобы испытать от него искреннюю радость. И я перепробовал всё от чтения книжек до прыжков с небоскрёба на «резинке», так что не могу упрекнуть себя в несчастьи от лени.

Один раз я всё-таки перешёл от мыслей к попытке убийства, не буквальному, правда, а профессиональному. Её звали Аврора, и я её ненавидел… потому что я всех ненавидел. В ней не было какой-то особой причины для моей нелюбви, кроме той, что она фактически была моей конкуренткой, с которой мы бились за большой проект. Я пригласил её к себе на вечеринку, сначала — просто чтобы «наладить связи». Но она быстро напилась, и ближе к ночи уже лежала среди бутылок с какой-то желтоватой грязью на лице и задранной юбкой. Я спешно сфотографировал её и разослал нужным людям с фейк-аккаунта. Закат «рассвету» — Аврора ведь означает «рассвет» — я этим не устроил, но дорогу в конкретный проект перекрыл. Заказчик был слишком серьёзный человек.

И мне не было совестно, даже когда я намеренно заставлял себя вспоминать об Авроре и стыдиться. В беспроглядной черноте атрофировался любой стыд, равно как и всё остальное — радость, смущение, способность удивляться… Остались только боль, которую и не выместить толком, и злость.

И я пошёл к психотерапевту, взял у него рецепт, пил антидепрессант, и уже через две недели стал человеком, а не куском беспричинной боли. Пил его месяц, два, три, и это были самые счастливые три месяца моей жизни, потому что эндорфины в моей башке наконец поняли, где их место.

А потом я подумал, что впадаю в лекарственную зависимость, словно наркоман (ещё одна невыносимая категория людей), и выбросил рецепт в мусорку. В чём отличие между мной на антидепрессантах и наркоманкой Хлоей? В том, что мои таблетки одобрены минздравом и процесс контролирует врач? Можно ли её оправдать, сравнить с больным мной? У меня нет ответа.

— Смотри, что я нашла!

Голос явно радостный. Я тут же воодушевился и полетел к Хлое, трижды поскользнувшись по пути. Она стояла рядом с зеркалом в пол, что было на передней панели огромного, во всю стену, шкафа.

В зеркале были Адам и Ева, то есть мы. Ева в одежде, уже совращённая змеем, а Адам ещё нет. Я оставил тряпьё в ванной, увидев, что Хлоя ничуть не тревожится моей наготой.

— И что? — спросил я.

— Гляди.

Она коснулась зеркала руками, что-то пробормотала. Наши отражения пропали, будто Адам и Ева превратились в вампиров.

Появилась пушистая плоскомордая кошка, вяло катающая мячик лапой туда-сюда по паласу.

— Это — мир живых, — объяснила Хлоя. — И, нам его видно, а нас оттуда — нет. Иначе б кошка шуганулась. БУ! — вдруг крикнула она. — Кошка не реагирует. А здесь слышно, как она шуршит.

Я постучал по зеркалу, будто зазывал рыбок в аквариуме на обед. Кошка даже ухом не повела.

— Закройся, абракадабра, — снова шепнула Хлоя. Кошка растворилась, появились мы. Комната неуловимо изменилась.

— Откуда ты узнала, какие слова говорить?

— Ниоткуда. Я их придумала, и это сработало!

— Впечатляет.

— Я слишком сильно хотела вернуться на Землю, — почему-то смутилась она.

— Откройся, абракадабра, — сказал я зеркалу и вновь потерял своё отражение. — Закройся, абракадабра. Надо же, и у меня получается.

— Потому что я так манифестировала.

Хлоя плюхнулась на диван, что стоял напротив зеркала. Я присоединился к ней.

— Тогда, может, заманифестируешь, чтобы кошка нас увидела? Или чтоб мы могли пройти насквозь?

— Пыталась, пока не выходит. Оно и к лучшему — вдруг зайдёт какой мужик, а я одета непонятно во что.

— То есть, меня ты не стесняешься? — подивился я.

— Тебя можно не стесняться, ты ж гей. Считай что подружка.

Моё отражение вспыхнуло до кончиков ушей.

— С чего ты взяла?

— Да можешь не скрывать. Я ж вижу, как ты делаешь вот так, — она элегантно взмахнула рукой, — и как произносишь это твоё «о».

— Чтоб ты знала, я бывший дизайнер. И я не виноват, что дизайнеру, который говорит вот такое «о» и машет руками, клиенты почему-то доверяют больше, чем дизайнеру с нормальным «о» и жестами терминатора.

— Ну так мы не на показе мод, а ты всё ещё о-каешь и машешь.

— Вошло в привычку. И я не обязан перед тобой оправдываться.

— Зачем оправдываться? Будто бы что-то плохое.

Я сорвал с окна оставшуюся штору и спешно завернулся. Сегодня мы в бордовом цвете.

— Я ж вижу, ты не рассматриваешь меня как секс-объект, — добавила Хлоя. — А любой мужчина, если он не импотент, не будет смотреть на полураздетую женщину, как на стул. Или абажур. Или колонну.

— Вот тебе доказательство в лице меня, — сказал я. — Не все мужчины бросаются на голых женщин с хреном наготове.

— Это так, — подтвердила она со всей серьёзностью. — Потому что сколько-то там процентов — геи.

— Не хочу с тобой спорить. Думай, что хочешь.

Я изобразил снисходительную улыбку и остался доволен отражением. Хлоя, в свою очередь, усмехнулась и взяла с тумбы каталог. Вау, водонагревательное оборудование «Валентайн», так интересно.

— Я, кстати, считаю гомосексуальность — большим извращением, — подал я голос.

— Да ну? — Хлоя всё ещё пряталась за журнальными страницами.

— …как и гетеросексуальность, — добавил я. — Это всё — тяга к гениталиям. Любишь-то не гениталии, а искру в сердце. Искра не зависит от пола. Нормальный человек не будет циклиться на чужих трусах, поэтому для него и пол не важен. А вот зацикленность на трусах — как раз извращение.

— Норма — это привычное для большинства, — сказала Хлоя. — И если для большинства нормально думать о содержимом чужих трусов, а для тебя нет — ты как раз ненормальный. Но, можешь не волноваться, я тоже ненормальная. В своём особом роде.

Она послюнявила кончики пальцев и перелистнула страницу. Тут же в комнату вошёл Доктор — но видно его было только в зеркале. Я сразу напрягся.

«Те оргии, которые вы устраивали каждую ночь — они тоже были для имиджа?» — спросил он. — «Вы считали, сколько разных человек хоть раз оказывались на этих вечеринках без трусов? Маленький лжец».

Моё изображение стыдливо закрыло лицо, хотя сам я остался недвижим.

«Тяжело разобраться», — продолжал мой мучитель. — «Придётся вскрыть, чтобы рассмотреть получше».

Отражённый Я наклонился, и тогда Доктор вынул из-за полы халата маленькую пилу, взял второго меня за волосы и принялся пилить его черепную коробку. По лбу жертвы потекли струйки крови; и тогда я вскочил, схватил лампу с тумбы и швырнул её в зеркало. Снова сладкое разрушение — всегда помогает.

— Эй! — Хлоя отложила каталог. — Это же был портал!

— Сделаешь новый.

Она наклонилась к осколкам, зашептала свою абракадабру.

— Всё, семь лет счастья не будет, — меланхолично отметил я.

— У меня его и раньше не водилось.

— А я часто выпивал. Почти каждый день, — вдруг сказал я.

— Это ты к чему?

— Ты же призналась, что любила кайф. Вот и мне надо было в чём-то признаться. Установить доверительное отношение, так сказать.

— И? Мне должно полегчать? Или что? — она взяла следующий осколок, самый большой, провела по нему рукой.

— Всё, забудь.

— Ты хочешь сказать, что предал бы свою веру ради кружки пива?

— Забудь, Хлоя!

— Ты разбил бы лицо своему другу ради бокала вина?

Я схватился за голову.

— Да я даже выбраться отсюда хочу не потому, что мне надо увидеть родных или кому-то что-то доказать! — она перешла на крик. — А потому, что меня ломает! И Давид меня выгнал как раз поэтому, типа чтобы решала свои проблемы вдалеке от общины, и вернулась, как приду в себя!

Вот это новость. Значит, Давид ещё и позволил Хлое выглядеть святошей в глазах остальных сектантиков, лишь бы не вскрывать её секрет. Мировой мужик.

Пока я размышлял о Давиде, пропустил половину тирады. А Хлоя продолжала кричать, размахивая осколком — ну чисто ведьма: волосы всклокочены, глаза злобно горят, руки дрожат.

— …это такая тяга, что тебе, блин, и не снилось, а ты «выпивал»! Ты никогда не сможешь понять! Ты не представляешь, каково это, когда у тебя в мозгах перегорели те извилины, которые отвечают за счастье, и тебе приходится делать это всё чаще и чаще… А знаешь, почему я себя сожгла? Чтобы хоть что-то почувствовать! Чтобы заглушить боль, а потом почувствовать радость от того, как я восстановлюсь из пепла!

— Ой блядь, так это я виноват, что ты кололась? — не выдержал я.

— Виноваты вот такие, как ты, которые не понимают, и даже не хотят понять, когда им душу выворачиваешь!

— Не сравнивай хер с пальцем. Что ты от меня хочешь?

— Чтоб ты понял, блин, и не нёс фигню про выпивку!

— Я буду говорить что хочу, и когда хочу, и не тебе мне указывать.

— Нет, признай, что был неправ!

— Ничего я не признаю. Я не буду подстилаться под наркошу.

Она застыла. Даже дрожь в руках пропала. В комнате резко потемнело — тёмно-серая туча сменила светло-серую за окном.

— Возьми. Свои. Слова. Обратно, — процедила Хлоя.

— Я таких как ты всегда презирал. Если б я знал, что ты сраная наркоша, я бы никогда не взял тебя с собой, — произнёс я с величайшим наслаждением.

Последнее, что я увидел, это мгновенный, а-ля кобра, бросок Хлои с осколком в руке. Последнее, что услышал — её тяжёлое дыхание. Последнее, что почувствовал — жар и холод одновременно, в районе шеи. Мерзенькое ощущение.

Первое, что я почувствовал — тепло, приятную шероховатую мягкость. Первое, что услышал — шёпот «Абракадабра». Первое, что увидел — Хлоя, склонившаяся над одним из десятка зеркал разных форм, обрамлённых деревом, железом и пластиком.

— Мы найдём отсюда выход, — твёрдо сказала она, приметив, что я очнулся. — Обо мне можешь не думать. Главное, что тебя я отсюда выведу.

Чувствует вину?

Комната, что раньше казалась образцовым интерьером с журнальной страницы, теперь обуглилась от нашего гнева, растрескалась от обиды — всё здесь было чёрным и в трещинах — пол, стены, даже шкаф с диваном. Цивильно выглядели здесь только эти зеркала, принесённые из других комнат, и гора разноцветных полотенец, в которые завернула меня Хлоя.

— Слушай, если ты вовсе не святоша, — отозвался я, — то почему тебя раньше не одолевали всякие ужасы?

— Раньше я в себя верила.

— А сейчас?

— Сейчас в меня саму никто не верит.

— Не всё ли равно, что о тебе думают?

— Только не в мире, построенном на сознании других людей.

Поэтому она меня не бросила — чтобы я поверил.

А здорово ей в Лимбе. Захотела дружить — укутала в махровые полотенца. Не захотела — заткнула ножичком по шее.

Сегодня я, говоря начистоту, был скорее «против» реальности, чем «за». Что нам может предложить тот мир, кроме скуки-бытовухи? Точно так же, как и мы не могли ему ничего предложить при жизни, вот он нас и выплюнул. Он ничуть не пострадал ни от хлоиной, ни от моей смерти. Она только потребляла, я — создавал мусор. Сначала продвигал гаражный говнорок, потом развешивал на чужих стенах бездарные картинки, называя это дизайном, стилем и «о боже, какой стал характер у этой комнаты, она же теперь не что иное, как продолжение вас лично…»

Мы сидим в мире идей, мы можем создать нечто прекрасное усилием мысли… но мы этого не делаем.

— Переберёмся в другое место, не настолько похожее на бомжатник? — предложил я.

— А смысл? Мы и его превратим в бомжатник. Абракадабра, абра… Да что я делаю не так? В прошлый раз получилось почти сразу.

— Нужно взять большое зеркало.

— Уже пробовала внизу, в гостиной. Чушь какая-то… Ты единственное рабочее зеркало разбил, что ли?

— Да, давай валить всё на меня, — я выбрался из своего полотеничного домика (как пряничного — только полотеничного) и размял конечности. — Сейчас я что-нибудь придумаю.

Но ничего не придумывалось. Я почти уверился, что комната раньше была какой-то особой, но «испортилась» после нашей склоки.

Чудно смотрелось светлое круглое пятно на стене над диваном, чистые обои с огрызком орнамента — и ни пятнышка копоти. Хлоя проследила за моим взглядом.

— Там тоже висело зеркало, — пояснила она. — Вот это.

— То есть, одно зеркало напротив другого, большого?

— Поняла намёк. — Она взяла два других зеркала, каждое в половину её роста, поставила их у противоположных стен, затем коснулась одного и прошептала своё волшебное слово. Чёрное отражение осквернённых руганью стен тут же посветлело. Я аж хлопнул в ладоши от радости.

— Ну что ж, теперь у нас снова есть телевизор с самым скучным каналом в мире, — проронила Хлоя. — Но лучше такой, чем вообще ничего. А если кто-нибудь на той стороне помянет новости, даже узнаем, что в мире творится… Или пожалуется на слякоть — будет как прогноз погоды.

— Новости мы уж точно не услышим.

— Почему это?

— Ну ты посмотри, что в нём отражается, — я ткнул пальцем в изображение сушилки на кафельной белой стене. Это ж туалет.

— А где ещё обсуждать политоту, как не в сортире? — развеселилась Хлоя.

— На кухне.

Моё настроение тоже приподнялось. Был бы я садом, во мне б запели птички, порхая с ветки на ветку. Но я — склад с полусгнившими воспоминаниями, и во мне танцуют только частицы пыли на фоне солнечного луча — он пробился сквозь эту шутку. Дожил — веселюсь при слове «сортир». Скоро начну смеяться, когда покажут пальчик.

Мы сидели битый час, но этой уборной так никто и не воспользоваля.

— Может, сейчас на земле ночь. Или воскресенье, и это заведение закрыто, — сказала Хлоя.

— Ты ж взяла зеркало здесь, в доме? Так почему оно показывает «заведение»?

— Думаю, это отголоски зеркал из реального мира. Кто-то из нас, ты или я, в него уже смотрелся. В прошлой жизни-то.

Мы погипнотизировали сушилку ещё несколько минут.

— Обрати внимание — Лимб состоит не из всех наших воспоминаний, а только из кусков разных городов. Я вот на фьордах был в Норвегии; так почему бы за углом не появиться фьорду? — посетовал я.

— Никогда б не подумала, то ты ценитель такой… природы.

— А я и не ценитель. Но мне надоели эти дома, дома, дома, пустые дома. Это ж ненормально, что дома пустые. Вот когда на природе ни души, это ещё куда ни шло, это привычно. Хотя на том фьорде, куда я ездил, была целая толпа народу. Там ещё куча сувениров с троллями, куклы, фигурки, магниты… я ни один не купил — не люблю их, страшненькие.

Хлоя тоже не прониклась троллями, как и моим рассказом о них. Она соорудила ещё два абракадабровых коридора, на том целые зеркала кончились. В конце одного мы наблюдали смутные, неясные очертания в темноте, и так не разобрали, на что смотрим. Зато другой нас порадовал: в полутёмном зале виднелась деревянная стойка с флаерами, за ней — вешалки. Мимо стойки прошёл парень лет двадцати или меньше с мусорным мешком в руках — у меня аж пульс застучал в висках.

— Это гардероб какого-то клуба или театра, — сказала Хлоя. — Ты тут был?

— Может. Я засветился в сотне клубов по всей Европе, не могу же я упомнить их все?

— Как и я.

— Тоже по работе?

Она хмыкнула. Ах да, я вспомнил, в каких домах её видел; особенно ту роскошную ванную со дня сурка. Вряд ли Хлоя проработала хоть день в своей жизни. У, чёртова сибаритка. Мне б такие условия при рождении, да я б как сыр в масле купался. Я б статуе Девы Марии руки целовал, и вообще рос бы примерным мальчиком.

Я покосился на Хлою. Она прильнула к зеркалу, чуть не плюща о него нос — пыталась разобрать, что написано на флаерах. Чего ей в жизни не хватало, а?

— Хлоя, — произнёс я, — можешь ответить на один вопрос? Только обещай меня не убивать.

— Смотря что за вопрос, — ответила она, сжав кулаки.

— Зачем — наркотики? Не от несчастной же жизни? Насколько я понял, ты из богатой семьи…

— Да нет разницы — богатая, не богатая. Ты думаешь, деньги решают?

— Ну так что?

— Я заполняла пустоту. Чёрную дыру внутри себя. Лакшери — эт хорошо, я не спорю, но им пустоту не заткнуть. Как оказалось, путешествиями, друзьями, даже хобби — тоже.

Она будто озвучила мои собственные мысли; по коже поползли мурашки. Но тут Хлоя всё испортила.

— Ты не думай, я начала с лёгкого, — продолжила она. — На тяжёлый стафф я перешла после того, как в моей жизни кое-что случилось… И никакими деньгами из себя это было не вычеркнуть.

— Понимаю, — поддакнул я. Надо же было что-то сказать.

— Нет. Этого ты никогда не сможешь понять. Потому я даже не буду вдаваться в подробности.

Парень в зеркале пробежал обратно, уже без мешка.

— Ты про изнасилование? — спросил я.

Хлоя вздрогнула.

— Откуда ты…? Это он тебе рассказал? Мессия?

— Ты сама, когда была в беспамятстве, — ложь сорвалась с моих уст до того, как я успел её обдумать.

— Мало ли, что я несла в бреду.

— Ну, по твоей реакции понятно, что зерно истины в том бреду было, не так ли?

Она скрестила руки, словно защищаясь от меня, сжалась, взгляд её рассеялся.

— Я всё равно не вижу веской причины, — добавил я.

— Ты серьёзно не понимаешь, что в этом такого? — спросила она еле слышно.

Понимаю, но смерть меня очерствила. Теперь я — чёрная дыра с нулевым эмоциональным КПД. А ещё мне хотелось причинить ей боль; как-никак, она меня убила, а я не успел отомстить.

— Ага. Проблема в том, что вы все воспринимаете секс как нечто особенное и из ряда вон. А это просто телесное действие на уровне еды. «Меня насильно заставили сожрать три пирожка, когда я не хотела! И я так расстроилась, что перешла на герыч!»

— Всё, доигрался, — Хлоя опять схватила с пола осколок.

— Ты обещала! — я отпрянул к двери.

— Нет!

Я побежал прочь, к счастью — ни разу на этот раз не поскользнувшись. Выскочил из дома на всё ещё матрасную дорожку и, пружиня с каждым шагом-прыжком, двинулся вниз по бесконечной сумеречной улице.

Несколько тысяч шагов, одышка, боль в боку. Я оглянулся — Хлоя осталась далеко позади.

— Возвращайся, — крикнула она. — Не держу зла!

Я приблизился. Хлоя отбросила осколок на тряпичную землю, и тогда я решился подойти ещё ближе.

— Ты ведь специально меня провоцируешь, да? — спросила она. — Быть не может, чтобы ты совсем меня не понимал.

— Да я просто глупый, — сказал я легковесно. — Не знаю, что несу.

— Окей. Обнимемся в знак мира?

— Ага.

Когда я уже протянул к ней руки, она сомкнула свои у меня на шее. Совсем не так, как это делают при объятиях. Я отбрыкнулся, пнул Хлою по колену, и мы повалились на матрас. И пусть я дрался как лев, но свет, и без того тусклый, опять для меня померк.