Лимб

Глава 6

Мои члены — части разбитой и наспех склеенной куклы — всё ещё болят.

Да, я кукла, которой по очереди играли все, кому не лень. Живые и мёртвые. Я тоже кем-то играл, хотя я не сценарист и не актёр — я такая же кукла.

Мир полон говорящих вещей: у марионеток нет души.

Я не мог найти искру, потому что её ни в ком изначально не было. А когда я её «увидел» — то была ложь, иллюзия.

И глупо верить, что из волос и носовых платков можно создать святую частицу. Это не душа, это фикция. Моя «душа» — из грязи, она была возложена в тело, зачатое в грязи и в грязи взращённое… Можно ли судить меня за то, что и жил я грязно, и грязно любил, и грязно работал?

Бедные мои сектантики. Что-то строят, ремонтируют. Пока меня не было, разбили маленький сад: я не знаю, что это за деревья, не разбираюсь… Просто деревья. Обычные такие.

— Я пришёл попрощаться, — сказал я Давиду.

— Ты уходишь? Жаль, — сказал он, но глаза его лучились облегчением. Проблема в лице меня разрешилась сама собой.

— Передавай привет Анне и остальным.

— Постой!

Он скрылся в доме, и вскоре вернулся с бутылкой в руках.

— Вот… от нас всех, — смущённо проговорил он.

— Не надо. Я знаю, что не «от всех». Эти «все» меня не так уж любили.

— Данте, вы — один из избранных, а значит, ценны.

Я оставил его наедине с этим прекрасным заблуждением.

— А где сейчас Хлоя, кстати? — спросил я у одного из её бывших соратников. — Вы от неё отреклись?

— Нет, конечно, — испуганно ответил мне такой же рыжеволосый, как она, мужичок. — Я с ней вообще больше всех общаюсь.

Он подробно проинструктировал меня, как найти их вдохновительницу. Мол, напротив того дома, где проход в другой мир. Ну да, ну да, «проход»…

— Рядом со входом — дуб, увидишь — не ошибёшься, — добавил рыжий, когда я уже повернулся к нему спиной. — Только он иногда исчезает.

Не было там сегодня никакого дуба. Я осмотрелся — а безжизненные глазницы домов наблюдали за мной в ответ, и это чувство мгновенно растревожило меня, подняло из глубин сердца животный страх и желание броситься прочь… хотя я уже умирал, а может, даже дважды, я всё никак не мог избавиться от страха. Крепко же его вшили в наши души.

— Цыц! — сказал я окнам. — Чёртовы вуайеристы! Хватит смотреть!

Но они всё насмешливо глазели на меня. И тогда я поднял с земли камень поувесистее и запулил его в ближайшее око, стрельчатое и самоуверенное.

Россыпь осколков и ликование.

— Который ещё глаз тебе выбить? — вопросил я вникуда, даже не зная, с кем говорю — Доктором или кем-то ещё. Раз, два — прощайте, окна!

В доме напротив не осталось ни единого целого окна, и я принялся за следующий. Вандал во мне праздновал своё рождение и уже возносил бокал с тостом, когда я вдруг понял — окна опустели. Оно существовало в каждой молекуле. Бессмысленно было бить стекло его глаз, если оттого его глаза только приумножались количеством осколков.

Теперь на меня смотрело всё — хилые кустики на газоне, фонари, небо, земля, даже моё собственное тело вдруг оказалось инструментом слежки.

— А-а-а-а-ар-р-ра! — закричал я, разодрав на себе простынное одеяние. Разодрал бы и грудь, если б мог — всё равно заживёт, всё равно вечна… как и моя пытка. — Уйди! Уйди!

— Эй, Данте! Что за червяки на этот раз? — спросила Хлоя. В ней нет ни капли заботы, только насмешка надо мной.

— Пошла вон, проклятая баба, — прорычал я.

— Как скажешь, — сказала она, скрываясь в опустевшей глазнице невысокого дома, возле которого не было никакого дуба. То окно тут же затянулось стеклом, словно рана свежей кожей. Это меня отрезвило.

Я поднялся к Хлое. Комната — один в один та, что совсем недавно воссоздал Доктор. Но я почему-то знал: эта Хлоя точно настоящая. Она казалась тёплой — не температурой, я ведь её не трогал, а… не знаю. Тёплая, и всё.

— Я к тебе с предложением.

— Ну? — она скрестила руки на груди, будто защищаясь. — Чего надо от проклятой бабы?

— Да брось, я ж любя. Не хочешь уйти отсюда?

— Переехать? Сам себе этот дом присмотрел? Ни за что! Ищи другое место!

— Нет, — перебил её я. — Уйти очень далеко. Неужели тебе неинтересно, что там, за городом? И есть ли у города конец? Я давно над этим задумывался, и сегодня таки решился… Подумал, что ты — единственный человек, кого я был бы рад взять с собой в компанию. Мы оба — персоны нон-грата, изгои. У нас много общего.

Полная ложь. Она нужна была мне только для того, чтобы спасти от приступа безумия, если тот снова накатит и начнёт материализовывать мои кошмары. Да и создатель горячих обедов бы под рукой не помешал.

— А мне что с того?

— Может, по пути найдём твоего возлюбленного Мессию. Ну или пространственную дырку, чтоб проскочить в другой мир. Глянь-ка — одни плюсы.

— Звучит здраво, — проронила она, подумав. — Но жалко всё это бросать…

— Что жалко? Или кого? Толпу клеветников? Горсть тех, кто не посмел за тебя заступиться?

Хлоя вздохнула.

— Я должна всё обдумать.

— Нет времени. Я ухожу сегодня. Уже прямо сейчас.

Для пущей убедительности я схватил со стола чайник, как самое нужное в дороге.

— Но если что-то случится… мы будем там одни, кто о нас позаботится?

— Как кто? Тефаль, — я тряхнул чайником. — «Тефаль думает о нас».

Хлоя наклонила голову, разглядывая меня и будто прикидывая, с кем имеет дело — с шутником или безумцем. Я живо нарисовал на себе улыбочку, и весы качнулись в сторону шутника.

— Ну пошли, — сказала она. Мол, была не была. Всё равно второй раз не помирать.

Хотя я знал — что ещё как можно помирать.

— Зачем разбил окна? — это она спросила, уже когда мы выбрались на улицу — я, Хлоя и чайник.

— Просто выместил злость. Это улица разочарований. Разве ты не согласна?

Хлоя угукнула. Злость простому смертному куда более ясна, чем паранойя. А она уж точно простушка. Ну, я так подумал, глядя на её ничем не примечательный вид. Таких, как она — тысячи, даже миллионы. Неужели она ничем не хотела выделиться? Набила бы татуировку.

То ли дело я. Прекрасен сам по себе.

— Ты что, ни одной витрины не можешь пропустить, чтобы не взглянуть на себя любимого?

— Да я гляжу на нас обоих. Как смотримся.

— Если ты на меня запал, то давай лучше сразу разойдёмся в разные стороны. Тебе ничего не светит.

Не очень-то и надо. И я так говорю не потому, что виноград зелен, а потому, что и вправду не надо; а если надо — то не с ней.

— Ходит тут, впалой грудью щеголяет, — продолжила Хлоя.

— Раньше я был в форме, — заметил я, укутываясь в драную простыню. — Потом от вашей потусторонщины похудел. Потерял девять кэгэ за полгода. Кошмары мне всякие являлись, самые железные нервы б сдали… Не хочу об этом.

— Это были не кошмары, а истинное лицо мира, — Хлоя посерьёзнела. О нет, это же Его проповеди. — Ты прозрел, как и мы.

— Зачем ж тогда хотела вернуться, а?

— Я не насовсем. Я хотела дать знать своим близким, что я здесь… я в другом мире — и тут лучше, чем на Земле.

Мы пошли дальше — всё знакомые места… Когда-то я так любил свой город. Стоит только заслышать слова «культурная столица мира», как уже распирает патриотическая гордость, даром что грудь не взрывает. Выйдешь на авеню, слева — изысканные балконы в красных цветочках, справа… а, не помню, что там было справа. Тоже что-то восхитительное. Конечно, стоило уйти с главных улиц, как я рисковал потерять из виду весь лоск и наткнуться на обшарпанные стены, но то было меньшее из зол.

Время шло, и я понимал: что-то не так. Аллеи с переулками наводнили грубые и крикливые люди. Они превратили предмет моей гордости в обычный городишко с раздувшейся непомерно радиобашней. Они не уважали наших традиций, но требовали, чтобы мы чтили их привычки и обычаи. Они были как гниль на боку у яблока, но о том нельзя было говорить вслух — иначе прослывёшь бескультурным, нетолерантным. Можно подумать, я слышал много культуры в свой адрес, когда проходил мимо их компаний.

Так что, могу сказать наверняка, кое-что в Лимбе мне точно пришлось по нраву: мало народу, много кислороду. Сегодня он и вовсе был уютным — стены пастельных тонов, полные зелени дворики.

— Твои воспоминания? — спросил я, указывая на чудные домики, словно сошедшие со страниц сказки. Про «Пряничный домик», например. В этой сказке любопытных пацана с девчонкой таки сожрали, или нет? Запамятовал.

— Я тут выросла, — сказала моя спутница. — В похожем городе, то есть…

Опять она стала «тёплой», почти «горячей». Надо же — любит своё детство… Я своё ненавижу, как и дом, в котором рос. В нём люди умели разговаривать только упрёками.

— Медвежоно-о-ок, — прогудел пряничный домик. Он аж затрясся, и я вместе с ним, испуганно схватив Хлою за руку.

— Что это?!

— Это уже моё, — сказал я. — Не останавливайся, пожалуйста.

Я потянул её дальше по дороге, но Хлоя словно вросла в землю.

— Я хочу посмотреть, — заявила она.

Пришлось бросить её вместе с чайником. Я побежал по дороге, быстрей, чем лучший спринтер. Уж лучше встретиться с богиней Кали, чем увидеть, как Лимб превратил мою ма в монстра. Не хотел видеть, чем она могла стать в этом фантасмагорическом мире…

А что, если там — настоящая мать? Она ведь тоже мертва. Куда-то она должна была попасть после смерти?

Вскоре уколы в боку стали нестерпимы, и я повалился на кованую лавку. Хлоя нагнала меня. Она даже не запыхалась! Только раскраснелась, как после утренней пробежки.

— Со своими страхами надо бороться, — заметила она. — А не убегать от них. Иначе они будут преследовать тебя вечно.

— Ещё одна цитатка великого гуру? — отозвался я, не в силах перевести дыхание и хватаясь за живот.

— Это общеизвестная истина.

— Говорить легко. Я тебе таких истин накидаю с целый вагон. «Со страхами надо бороться». «Следуй за своей мечтой, и Вселенная поможет». «Любовь — самое главное в жизни». «Трава зелёная». А толку с них? Где-то растёт красная трава, а где-то и от страхов лучше убегать.

Хлоя закатила глаза и вздохнула.

— А ты будто ничего не боишься? — спросил я.

— Ничего.

— Вот сейчас мы и проверим. Иди за мной.

Я привёл её к трёхэтажному особняку. Шикарный дом… для живых. Что нам с трёх ванных и пяти спален, если не перед кем ими хвастать?

Мы миновали камины и колонны, украшенные марокканской мозаикой. Я точно видел их в журнале «Интерьер». Значит, Лимб нарисовал этот дом на основе моих собственных воспоминаний. Но, мы пришли сюда не для того, чтобы ковырять мозаичную плитку или любоваться картинами. Я привёл Хлою на последний этаж, затем отыскал выход на чердак, и уже оттуда выбрался на крышу.

Моя спутница забралась следом — куда шустрее, чем я.

— Что, будешь проверять, боюсь ли высоты? — насмешливо спросила она.

— Не. Подожди минуту.

С плоской крыши открывался вид на спокойный пригород, чудесный, словно с рекламной картинки того же журнала. Мне предстоит его испортить. Я закрыл глаза и вспомнил…

…как впервые услышал, что «у меня рожа аккурат как у моего дебильного отца».

…как отказался отдать карманные деньги хулигану и был избит.

…как меня незаслуженно обвинили в истории с маленькой немкой.

…как мимолётный отчим учил меня плавать и чуть не утопил.

…как каждый день в нашем доме начинался и заканчивался скандалом.

…как я написал письмо с признанием в любви, а его прочли всему классу.

…как из-за моего болтливого языка пострадал невинный человек.

…как глотал таблетки, чтобы всё закончить, а потом меня рвало.

…как опять был бит, но уже за то… за то что я такой, какой есть.

…как меня встретили дома после того, как вышел приказ об отчислении.

…как понял, что жизнь — это коктейль из равнодушия и лицемерия.

…как понял, что сам стал одним из тех, кого презирал.

…как понял, что останусь один до конца своих дней.

…как проснулся и понял, что меня ограбили.

…как меня чуть не отправили под суд за то, что в дизайнерском порыве я избавился от несущей стены.

…как меня шантажировали личными снимками.

…как я впервые увидел галлюцинацию.

…как люди вокруг меня умирали (и я всё метался, не зная, был ли сам тому виной).

…как я безуспешно скитался по всей Европе в поисках выхода.

…как принял решение убить человека, которым раньше восхищался.

…как я очнулся в Лимбе.

…как Доктор издевался надо мной.

— Ничего себе, — проронила Хлоя. Её слова утонули в мутном и густом воздухе, мелкие чёрные частицы повисли в нём взвесью. Пригород залил громадный студень.

— Ты будто прозрачный.

— А ты нет.

— Не боишься исчезнуть?

Я покачал головой и снова зажмурился.

— О чём ты таком думаешь? О холокосте, что ли? Да уж, бытие определяется сознанием… — бормотала Хлоя.

А я вспоминал уже учебник по паразитологии, непрошенно впечатавшийся в мою память. Всё своё отчаяние, всю боль я освободил — чтобы аккумулировать в образе из простой книжицы.

Студень начал оседать, стекать с крыши. Я подошёл к краю — внизу шевелилось белесое море из миллиарда мелких, скользких, отвратительных существ. Ровно то, что я задумывал.

— Сможешь нырнуть? — спросил я. — Или боишься?

— Бояться и испытывать отвращение — разные вещи, — отозвалась Хлоя, опасливо разглядывая массу, что заполонила улицу. Её лицо аж посерело — и это доставило мне изощрённое удовольствие.

— Какие-то детские отговорочки.

— Слушай… Ты создал всё это… вот этот вот червивый океан… Чтобы доказать мне, что я не бесстрашна?

— Чтобы ты не доставала меня «прописными истинами».

— А я прыгну.

— Прыгай. Только задержи дыхание, не то мои маленькие друзья набьются тебе в нос и рот, — усмехнулся я.

— Правда прыгну!

— Ну давай, давай.

И тут Хлоя вдруг схватила меня за руки.

— Прыгну, но вместе с тобой.

— Так мы не договаривались, — возмутился я. — Я-то признаю, что труслив, брезглив и вообще грешен до седьмого круга. А ты прыгай и доказывай…

Но она, кажется, уже забыла про то, что это я бросил ей вызов.

— Тебе надо преодолеть страх, — её глаза загорелись опасным, фанатичным пламенем. — В этом весь смысл…

Хлоя потянула нас к краю, я же — в обратную сторону. К счастью, я оказался сильнее.

— Я всё думала, почему «Чистилище», ведь все мы чисты, — говорила она, всё не выпуская меня из своей хватки — ни дать ни взять, самка богомола. — Но ты единственный, кто нечист, это тебя надо очистить от страхов!

— Ты забыла, зачем мы сюда забирались…

— Я переосмыслила!

Всё же мне удалось добраться до середины крыши, такой безопасной и притягательной, и ничьи тощие ручки не смогли мне в том помешать. Хлоя отпустила меня. Смирилась?

— Зря ты, — сказала она, приседая на одно колено и касаясь плитки руками.

Поверхность накренилась, и я тут же потерял равновесие, неуклюже упал, покатился вниз, цепляясь за стыки плиток, — а мысли мои почему-то были о том, что такое покрытие для крыши не очень хорошее, можно случайно поскользнуться и упасть, если стоять близко к краю… плоские крыши ведь для того и делают, чтобы по ним гулять, ведь так? Устраивать на них вечеринки… А на вечеринках люди пьяны и падают в пять целых восемь десятых раза чаще, чем трезвые. Это число я только что придумал.

Я повис на краю, как герой дурацкого фильма. Но поскольку я был не в фильме, за мной не прилетит орёл или бэтмобиль.

Хлоя аккуратно подползла ко мне и начала отгибать пальцы.

— Это ж для твоего блага, — сказала она. — Один пальчик — за маму, второй — за папу… Ты потом сам будешь меня благодарить.

Боялся ли я? Скорее, только злился на рыжую дуру и, ещё больше — на себя, за то, что забыл, с кем имею дело. С одной из тех, кто способен перекраивать этот мир своей фантазией.

…Но если я не боялся, значит ли это, что Хлоя в чём-то права?

Нет. У меня просто уже сломалась та часть мозга, которая отвечает за страх, перегорела, сдохла. Я думал о том, как оттаскаю дьяволицу за космы, когда выберусь из своего мерзкого океана.

И тут она прыгнула — в полёте ухватив меня за ноги. Пальцы разжались, и мы полетели вниз.

— Твою мать, Арман! — услышал я. — Человека везёшь, а не мешок с карто-о-о… — голос растворился.

Мы упали на что-то плотное, гладкое, пружинящее. Короче говоря, на матрас размером с улицу. Матрас этот был красивый, белый, совсем новый — если к вещам из ниоткуда применимо понятие новизны.

Когда способность соображать ко мне вернулась, я спросил:

— Откуда здесь эта штука? — и похлопал по тканевой поверхности.

— Ты разбил мне губу, — отозвалась Хлоя. Она сидела ко мне спиной.

— Я не специально. И здесь всё быстро заживает. Ну так откуда?

— Не знаю. Видимо, ты преодолел страх. Поздравляю, — буркнула она, продолжая ощупывать лицо. Но я правда не специально! Она сама так упала, мордой мне под колено.

— Кровь есть?

— Есть.

— Покажи.

Так и знал, что ничего страшного. Но теперь мы должны будем оплакивать её царапинку, вместо того, чтобы праздновать мою победу над страхом… если это была моя победа, конечно же.

Она обиженно пыхтела минуты три, пока я ползал вокруг и нюхал матрас, щупал его и прикладывал ухо; пытаясь охватить умом его сущность.

— Ты был прав, уже затягивается, — сказала Хлоя, ощупывая ггубу. — Так значит, тут можно вообще за собой не следить? Если тело так быстро восстанавливается..

— Угу. Думал, все давно заметили.

— Всё-таки, о чём ты тогда думал? Она задумчиво вытягивала из матраса нитку за ниткой. Ногти — разных оттенков зелёного цвета; были такими и до смерти, или накрасила их уже в Лимбе?

— Да про всякое ужасное. Про домашние тёрки, про суд… про разные дурацкие ситуации, в которые попадал.

— И это всё? — сказала она столь удивлённо-презрительно, что мне захотелось её стукнуть.

— Меня несправедливо обвиняли и высмеивали. Разве этого мало?

И она рассмеялась. Нет — расхохоталась. Хохотала и не могла остановиться. По щекам её текли слёзы, а я в упор не понимал, что сказал такого смешного.

До сих пор я не знал, что может быть безумнее пустого пригорода, где улицы выстланы матрасом. Так вот, нужно было, чтобы на тех безжизненных улицах прозвучал сумасшедший смех. Наконец, Хлоя успокоилась.

— Какой ты ребёнок. Раздул триста слонов из одной мухи.

— На этих слонах зиждется мое бытие, — холодно отозвался я. — То самое, определенное сознанием. Если оно тебе не нравится — проваливай с моей планеты.

Она поднялась — с трудом, потому что матрас качнулся — и сказала:

— Я тоже тебе кое-что покажу… Чтобы ты понял: не надо впадать в прострацию из-за всяких мелочей.

Поскольку я был зол на Хлою, то ничуть не мешал ей, когда та отошла на газон, взяла канистру у обочины (откуда она там взялась?), и облила себя с ног до головы. Но когда эта сумасшедшая достала из кармана коробок со спичками, я понял — она это серьёзно.

— Верю, верю, — произнёс я как можно небрежней. — Ты готова сгореть и не устрашиться, а я такой трус — боялся домашней ссоры. Убедила.

Хлоя открыла коробок. Я физически ощутил её решительность.

— Тебе не обязательно этого делать, — проговорил я, уже совсем неуверенно.

Она достала из коробка спичку.

— Хочешь, на колени встану? — и я правда встал.

Её губы скривились в насмешке над полным страха человечком, что пал перед ней ниц. Скрип спички о коробок и вспышка — моя приятельница превратилась в костёр, не издав ни звука. Я видел сквозь пламя, как она стиснула зубы.

— Я понял! — вдруг обрадовался я. — Это же фокус! Огонь не настоящий, он — фантазия! А я повёлся, как дурак!

И тут она закричала, закричала безостановочно. Нечеловеческий вопль выворачивал меня наизнанку; я же продолжал смотреть на живой факел. Да, я оцепенел и не помог ей, но что я мог поделать?

Когда запах шашлыка сменился щиплющей нос гарью и обуглившееся тело Хлои осело на земле, я наклонился над ним, коснулся рукой. На пальцах осталось что-то чёрно-серое. Я сбросил с себя простыню и запеленал в неё останки. Девушка была ещё жива, я знал это. Она ведь не могла умереть второй раз.

Я отнёс Хлою обратно в особняк, чья бессмысленная роскошь раздражала меня. Мне хотелось раскрошить довольные лица нимф, рельефами выпиравших из колонн, разорвать каждое покрывало на диванах — зачем, зачем делать такие огромные диваны, на каждом хватит места, чтобы усадить семерых моих клонов в два ряда. Крест с распятым Христом на стене, золочёный, конечно. Как «уместно» — сорвать бы его.

Раньше я был человеком, который планировал, рисовал, воплощал интерьеры — наивным человеком. И никогда не был счастлив, созидая. Зато в то мгновение, когда я бил окна…

Я рассматривал каждую вазу, каждую жалкую фарфоровую фигурку на полках как затаившийся хищник своих жертв. Как сладко полетят осколки, когда я снесу их с постаментов стабильной и сытой жизни!

Хлоя захрипела. Восстанавливаются связки. Я мельком глянул на неё и тут же отвёл взгляд. Слишком она напоминала мне живых мертвецов из кино.

Я подошёл к зеркалу. Отражённый я оказался чуть краше сгоревшей тётки — достижение. Но что это? Распятие в отражении было перевёрнуто… Я обернулся — нет, висит как обычно. А в зеркале — перевёрнутый. И как очки не слетают с его носа?

— Ей было нестрашно гореть, — сказал Доктор на кресте. Я решил не спрашивать, — Она уже один раз сгорела. Не буквально, конечно.

— А?

— Хочешь посмотреть? Загляни ей в правый глаз.

Я пересилил неприязнь и вперился в мутное желе, плавающее в правой глазнице моей спутницы…

Моё тело шевелило ногами, перебирало руками, не слушалось меня. Мои глаза видели стильную, но грязную кухню, полную немытых тарелок и мусора, заглядывали в пустой холодильник, что-то искали. Потом они уловили зелёный лак на моих ногтях, и я понял — то не мои глаза, а Хлои.

Я смотрел скучный фильм из её жизни. Героиня сожрала сухие мюсли — у неё не нашлось ни молока, ни сока, чтобы их залить. Выпила воду, сунув голову прямо под кран и замочив свои рыжие волосы. Её это не особо заботило.

Её взгляд остановился на циферблате часов в форме домика. Девять часов двадцать три минуты. За окном темно, значит, сейчас вечер.

Затренькал телефон.

— Йо, как дела?

И тут Хлое нет чтобы ответить «Хорошо, а у тебя», как сделал бы на её месте любой нормальный человек, так нет — из неё полился поток жалоб, из которого я не вычленил ничего стоящего. Я смутно понял, что она слишком поздно вернулась с прошлой тусовки, завалилась спать и проспала свой день рождения, до конца которого остаётся меньше трёх часов.

— Это плохо, сис, давай, подъезжай, спасём твою днюху. У меня есть кое-что, что тебе понравится.

Естественно, она тут же подскочила, как ужаленная, и побежала натягивать дурацкие чёрно-розовые наряды, года так из две тысячи восьмого или девятого родом, потом менять их (она переоделась раза три), краситься…

Когда Хлоя вышла навстречу летнему вечеру и открыла дверь машины, мне было так скучно, что я готовился сойти с ума с минуты на минуту. Стоило ей нажать на газ, я приказал себе прекратить смотреть этот артхаус. Хватит!

В ушах моих загудело — словно я стоял в шаге от реактивного двигателя. Картинка потемнела, и я провалился в лабиринт из множества широких труб, полетел по известному одному Хаосу маршруту. Мне почудился другой человек, наряженный в чудной костюм, похожий на средневековый; я знал, что он так же, как и я, смотрит кино чужими глазами. Он не видел меня; а я мог наблюдать его лишь одно мгновение, и этого хватило, чтобы ощутить глубину исходящего от него зла. Нет, не так — Зла с большой буквы. Меня охватил панический ужас, ровно такой, как когда Доктор «повесил» меня. Если бы у меня в тот момент было тело из плоти и крови, его сердце, пожалуй, тотчас отказало бы.

Когда меня выбросило обратно в Лимб, я был покрыт ледяным потом и весь дрожал. Тот человек… вряд ли это вообще человек… я не должен был его увидеть.

Доктор недовольно хмурился. И я понял — эти двое принадлежали к одному виду. Или, как минимум, Доктор был ближе к тому воплощению зла, чем ко мне. А я ведь даже не мог объяснить, что вызывало во мне такой страх! С виду человек, как человек…

— Чего это вы не стали досматривать? Неинтересно?

— Пусть у меня впереди вечность, я не собираюсь тратить её на зрелище, как кто-то жрёт и гадит.

Мучитель на кресте вздохнул.

— Это ж надо было всё так испортить. Её история в чём-то интересней вашей.

— Тем более не хочу смотреть, — сказал я. — А то вдруг от зависти позеленею.

— Тот праздник закончился для неё групповым изнасилованием, — вкрадчиво произнёс Доктор.

— Ну и что?

— Как что?! Вам всё равно?

— Да вообще плевать. Сомневаюсь, что когда её пустили по кругу, ей было больнее, чем когда она превратилась в головёшку.

— Психическая боль и физическая — вещи несравнимые, вам ли не знать?

— Я слыхал, что «психическая боль» — оправдание для нытиков.

— Какая потрясающая поверхностность.

Я отцепил зеркало и отвернул его к стене. Когда я, полный торжества, обернул к распятию на стене, его уже не было. Теперь голос Доктора зазвучал прямиком мне в мозг.

— …так вот, когда на ней надругались — обратите внимание, в её собственный день рождения, наша Хлоя запомнила лицо каждого насильника.

Я невольно взглянул на её собственное лицо — оно уже была покрыта розовой кожей. Один огромный шрам от лба до кромки волос, б-р-р.

— Зачем она вообще туда поехала? Подорвалась, как на пожаре.

— Наркотики? — отозвался Доктор, скорее вопросительно, чем утвердительно. — Поэтому она не стала обращаться за помощью к отцу. Вы видели тот дом и обстановку, должны были догадаться, что она не сама заработала на такое жильё… Но она самостоятельная девочка, мне нравится. Взяла месть в свои руки. Итак, вы хотите знать, что было дальше?

— Нет.

— Она познакомилась с ВИЧ-положительным парнем на форуме. Убедила его, что любит, что готова разделить с ним жизнь и смерть. Они начали встречаться, и это продолжалось до тех пор, пока Хлоя сама не получила положительный анализ.

— Дайте угадаю, потом она переспала с каждым насильником, чтобы заразить?

— Так. Вы просто мастер портить хорошие истории. Я хотел показать вам целый фильм из чужой жизни, а вы скомкали весь сюжет.

— Потому что мне не нужен этот чужой сюжет. Мне разобраться бы со своим.

— Вас даже не впечатлила изощрённость её мести?

— Меньше, чем вы могли надеяться. У меня, кстати, был знакомый, любитель быстрого перепихона в туалете, ну, через дырку между кабинками. Он так боялся заразиться СПИДом, что тоже нашёл, как себя заразить, и сделал это. Затем его жизнь стала сладкой и спокойной. Хотел бы добавить, что короткой — но моя оказалась ещё короче, не так ли?

— Какой вы прожжённый тип. Ничем вас не удивишь.

— Могу я поинтересоваться, когда вы покинете мою голову?

— Я уж и сам собирался уходить. С вами стало нестерпимо скучно.

— Взаимно. Показали б опять какой-нибудь ужастик.

Он рассмеялся.

— Это не так делается, Данте. Кстати, пора б вам придумать новое имя.

— Чем вам не нравится «Данте»?

— Вы пытаетесь скрасить свою сущность громким именем, в то время, как это ваша сущность должна красить ваше имя и сделать его громким. Неправильный подход. Когда в одном из миров умер герой — одно из его имён стало именем солнца; ведь солнце родилось из его души. Вы знаете эту историю?

— Да… нет… забыл, — я лихорадочно перебирал в уме все знакомые мифы. Опять Индию какую приплели? Или Грецию? Кто там бог солнца-то…

— Конечно, вы можете мне возразить, что поскольку змей кусает себя за хвост, то в некотором роде он не имеет ни головы, ни хвоста, а значит, порядок причины и следствия не имеют значения. Кто знает, вдруг герой смог стать солнцем потому, что его имя было благозвучно? Допустим, он был бы наречён именем Ыгэхфатус… И как быть поэтам? Как им писать: «Взошёл над горизонтом славный Ыгэхфатус»…

— Люди бы привыкли к этому слову. Оно не казалось бы им чем-то странным, — возразил я. — Тем более, есть разные языки. Где-то и ыгыхы-как-там-его будет благозвучным…

И тут я задал себе вопрос: на каком языке говорим мы с Доктором? Ответ поскользнулся и подвернул ногу, так и не дойдя до крайней точки в моём мозгу, которая отвечает за право воскликнуть «Эврика!». Это был полный абсурд. Дело даже не в том, что мы говорили на чужом, непонятном мне языке; я не мог вникнуть в слова, которые произносил сам. Я только что сказал «люди», и это не было «gens», «people», «Leute»… Мне не определить даже первой буквы произнесённого слова и его длины. Ещё страннее было то, что я понял это только сейчас.

Резкая боль пронзила мне голову, чуть глаза не вылезли из орбит… Я наступил на запретную территорию, и меня, как подопытную крысу, ударили током.

— Я тут не при чём, — вмешался Доктор. — Вы сами не можете объять задачу умом. Она для вас как шестимерный куб. Я вас не виню — я и сам не могу развернуть в уме шестимерный куб. Четырёх- и пятимерный могу, а шесть — нет.

Я даже не знал, что такое эти кубы, но мне было не до уточнений. Голова всё ещё гудела.

— …Поразмыслите над всем этим на досуге.

— Знаете, если уж говорить о том, что мне не подходит имя Данте, то что насчёт того, что вы не тянете на доктора? — запоздало спросил я. Это существо уже исчезло.