Лимб

Глава 4

— За мной следила девушка. Так что теперь она знает, чью ручку мазать дерьмом, если я вдруг не вернусь, — сказал я, падая на знакомую кушетку. С моего прошлого визита ничего не изменилось, только на халате Доктора прибавилось пятен.

— Моя дверь не появится у неё на пути, если она вдруг пожелает прийти с… той целью, которую вы озвучили, — усмехнулся тот.

Раздался тихий, безуспешно скрываемый перестук каблуков. Она внутри!

— Хватит кофе на второго гостя? — спросил я как ни в чём не бывало.

— Кофе-то хватит, — ответил Док. — Но приглашал я вас, а не её. Она мне неинтересна.

— Почему?

— Потому что её Историю с большой буквы я уже случайно услышал, а оставшиеся истории с маленькой буквы мне не интересны.

И всё изменилось! Я только закрыл глаза на долю мгновения, чтобы моргнуть — да бабочка машет крыльями медленнее, чем я закрывал и открывал глаза — как комната превратилась в больничную палату! На кровати лежала пожилая женщина с торчащими во все стороны трубками. Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет.

Доктор стал выглядеть солиднее, будто превратился в настоящего врача — аккуратного, в белоснежном халате, в туфлях а не тапках. Да и я сам теперь оказался в халате, только руки мои почему-то были не мои, а женские, с крашеными в розовый цвет ногтями.

Хлоя поднялась прямо в центр палаты по винтовой лестнице. Её глаза округлились — она не понимала, где очутилась.

— Бабушка? — Хлоя бросилась к постели, наклонилась к лежащей женщине.

— А совсем плоха она стала, когда внучка сбежала, — сказал мне Док, будто продолжая разговор. Он что-то черкал в папке, которую держал на весу.

— Кома? — спросил я женским голосом. Ага, Доктор изменил мне внешность и голос, чтобы Хлоя не узнала меня.

— Именно.

— Бабушка! — продолжала увещевать Хлоя, бессильно сжимая в руках простыню и утыкаясь лбом в бок лежащей женщины. Ещё немного, и я пустил бы слезу от переизбытка жалости.

— Что с ней? — обратилась Хлоя уже к нам, но Доктор не подал вида, что услышал, и я взял с него пример. Подошёл к пищащим приборам и ткнул на зелёную кнопку. Не знаю, за что она отвечала — ничего не изменилось.

— Эй!

Но мы игнорировали нашу незваную гостью.

— Вы меня видите?

Нет, не видим. Вдруг Хлоя подскочила и пнула моё временное тело аккурат под коленную чашечку. Меня аж согнуло.

— Что-то ногу прострелило, — выдавил я.

— А я говорил, что с вашей стопой каблуки скоро приведут к костылям, — отозвался Доктор.

Хлоя сыграла в футбол со второй моей коленной чашечкой. Да почему именно меня?! У этого тела, в котором меня спрятал Док, мерзкая рожа, что ли?

— Ох, теперь и вторую, — вздохнул я, молясь, чтобы Хлоя не продолжила срывать на мне злость — или что там случилось мотивом её экзекуции. Но она снова прильнула к нашей коматозной пациентке.

Время шло, нам надо было себя куда-то девать. Я взглянул на Доктора. Тот всё так же строил занятой вид. Я сидел на стуле и охал, потирая колени.

— Возьмёте потом у меня мазь, от суставов помогает преотлично, — заговорил Док. — В том году аж рука не разгибалась, я ж всё пишу, пишу в одной позе…

Хлоя сорвалась с места и убежала вниз по лестнице. Следующий взмах ресницами — и мы снова в инкубаторе.

— Что это было? — спросил я. Запах лекарств всё ещё стоял в воздухе.

— Небольшая инсценировка. Вам понравилось?

— Я вовсе не мазохист, что бы вы там ни говорили. Кому понравятся пинки по коленкам!

— Не-ет, я про саму сцену.

Я замялся.

— А её бабка правда в коме?

— Откуда мне знать.

— Тогда это было жестоко. Вы её будто бы обвинили.

— Вина — самое сладкое блюдо. А вино — питьё! Вам ли не знать, — и он захихикал, давясь рукавом.

— Вот я и понял, что те мои путешествия в ванну к суициднице — тоже иллюзии. Инсценировки!

— Совсем не то, — возразил Доктор. — Когда я вас куда-то отправляю, вы видите реальных людей, они могут с вами взаимодействовать. А вся эта больница… я выудил её из страхов вашей приятельницы. Всё, и даже её бабушка — было декорациями. Всё, кроме нас.

— Ну да, ну да. А зачем было меня прятать в женскую личину?

— Чтоб главная наша актриса уж точно не догадалась… Знаете, что она сейчас сделает? — вдруг доверительно добавил он.

— Что?

— Побежит рассказывать своим, что нашла способ путешествовать на Землю и видеть своих близких.

— Их этим не соблазнишь, они сами покинули Землю.

— И большинство уж точно о том жалеют, даже если и тайно, — сказал Док, довольно откинувшись на спинку стула. — У них остались там родные, друзья. Жизнь на Земле — это ведь не только неоплаченные счета и судебное преследование — ну, как у вас… Кто-то сбежал от мелочи, а теперь смог взглянуть на неё под другим углом.

— И теперь они все вломятся к вам в дом.

— Не найдут, я открыл дорогу только вам. Так что старайтесь не тащить ко мне больше людей на хвосте.

— Зачем тогда было показывать Хлое больницу? Сделали бы пустую комнату, она потопталась и ушла.

— Ну это же было весело, — Доктор невинно улыбнулся. — А скоро в общине будет ещё веселее. Вы и сами ещё убедитесь, сколь мощное зерно Хаоса посеяли.

— Ничего я не сеял, это вы, — буркнул я.

— Но вы её сюда привели, а потом ещё мне подыграли. А могли сказать: «Хлоя, это всё ненастоящее!»

— Напомните, почему я к вам прихожу? — спросил я. — Всё время забываю причину.

— Вам нравится общаться с себе подобным.

— Но…

— Вот ваши профессии — дизайнер, агент-продажник — это ж всё наносное. А мечтали вы стать кем? Правильно, драматургом. Вот я исполнил вашу мечту, устроил театр, дал побыть актёром, что сам себе сценарист и режиссёр, а вы? Вы отплатили мне благодарностью?

— Тоже попытка надавить на чувство вины? Но я не Хлоя, мной не сыграть, — отозвался я, подавив порыв встрепенуться и начать защищаться.

— Вот видите, вы понимаете скрытый мотив, — продолжил Доктор уже без надрыва. — Знаете, в чём причина? Вам привычно не только находиться на сцене театра, но и в той комнате, где пишутся сценарии. Вы сами написали для своей жизни роль «всеобщего друга», рубахи-парня, который каждый день с кем-то знакомился или ехал заключать контракты — хотя вашу истинную суть оттого тошнило. Все остальные тоже играли роли — но написанные учителями, родителями, обществом…

— И что из этого следует? — насторожился я. Не нравилась мне эта попытка копаться у меня в мозгах.

— Конечно, из того не следовало, что вы кукловод. Вы могли ограничиться только собственными нитками. Но я видел, как вы приходили к своим новым соседям, то бишь сектантам, пытались их спровоцировать, а потом разыгрывали невинную овечку — не один раз.

— Вы что, следите за мной?

— …И я сделал вывод: да, это и вправду кукловод! Если не профи, то как минимум матёрый любитель. Ваш главный конфликт, кстати, в том, что вы сами оказались чужой куклой — того человека, о котором рассказывали. Потому вы его так ненавидите.

— И причём тут вы?

— При том, что вы видите во мне вершину, к которой можно стремиться — кукловода более высокого уровня. Но вместе с тем я сам будто бы даю собой сыграть, когда вы пафосно уходите и обещаете не возвращаться.

— Прекрасная теория, но неверная, — сказал я, еле успевая переваривать услышанное. — Если других у вас нет, то давайте вернёмся к Хлое. Мы её обманули. Мы — во множественном числе. Я готов разделить с вами ответственность, но не нести её один. Теперь давайте придумаем, как всё исправить.

— Зачем? — всплеснул руками Доктор. — Ради кого вы играете в хорошего мальчика? Тут все свои. Я знаю, что вам её судьба безразлична.

— Нет.

— Да.

— Нет.

Мы сыграли в гляделки. Мешки со зреющими душами были безмолвными судьями в нашем противостоянии.

— Если нет, то пойдите и расскажите ей, что вся эта сцена — лишь шутка, — сказал Доктор, не выдержав.

— Она мне не поверит.

— А вы перескажите ей разговор врачей про мазь да коленки. Поверит.

— То есть, идея была ваша, а расхлёбывать мне?

— С меня-то спрос маленький, я потусторонняя тварь, для меня нормально быть гадом. А вы Хомо Моралис.

Я толкнул ногой кресло, в котором он сидел. А ведь мог бы и под чашечку, как Хлоя!

— Уже прямо как у себя дома, — заметил Доктор. — Помните первый свой визит? Пришли, тряслись, чуть ли не заикались…

— Понял, с кем имею дело, вот и всё.

— Ну и с кем же?

— А не скажу!

— Сам прочитаю в ваших мыслях.

— Вот и читайте.

Увидев Доктора впервые, я решил, что это какое-то древнее божество вроде Кали. Но если даже Кали была отголоском моих воспоминаний, то статичный и независящий от моего воображения Доктор являлся кем-то попроще. Мелкая чистилищная сошка, которой невообразимо одиноко. Как это существо точно называлось в мировой культуре, я не знал. Демон, бес, какая разница? Ярлык не имеет значения.

— В вашем языке и правда нет такого слова, — отозвался Доктор со смешком. — Демоном меня не оскорбляйте. Если дословно, я «тот, кто создаёт плотное».

— Демиург? — ткнул я пальцем в небо, не совсем хорошо помня значение слова.

— Если бы! Мастер, ремесленник… и да, творец. Но творец плотного, а не бесплотного.

— Душа разве плотная?

— В этом измерении да.

— А кто вас создал?

— Расскажу в обмен на часть Истории, — хитро сощурился Доктор.

Вы, значит, коллега того человека. Он тоже был творец плотного, то бишь скульптор. А какой смысл в скульптурах, если их не видит публика? Они ж для людей делаются!

Я устроил выставку. Вход был платный и, барабанная дробь, никто не пришёл, кроме одной раздражающей девки.

Я понимал глубину фиаско ещё за неделю до нашего дебюта… Потому что я видел его уродливые статуи, от вида которых хотелось убежать к себе в комнату и спрятать голову под подушкой.

Одна из статуй была на флаере и на рекламке в Фэ Бэ. Я б сам на такую выставку не пошёл, что уж говорить о других. Вы знаете, раньше для меня это была как линейка, на которой он болтался меж двумя полюсами — гений и безумец. Теперь линейка превратилась в треугольник — иногда, будучи на третьей точке, я подумывал: а что, если он в принципе никакой не скульптор, и лепит как умеет?

Ведь если я сам, никогда не держа глину в руках, вдруг взялся творить, у меня вышло бы примерно то же самое… Но всё равно не такое мерзкое и дисгармоничное.

Я б не поставил статую на рекламную фотку, но не хотел обманывать народ. Пусть знают, куда идут. Не хотел, чтобы люди шли на мероприятие вслепую, а потом плевались.

Представьте полутёмный зал — десять на десять, наверное — и в нём только эти кривые силуэты, да мы с ним. Я позвонил — сколько билетов продано? Ни одного.

Я посмотрел на него, на человека, которым я дорожил, несмотря ни на что… Ему было без разницы, что о нём думают. Мой протеже мог позволить себе презрительную мину, и, как я думал, он никогда не «играл».

— Не расстраивайся, дорогой, — сказал я, испуская лучи радушия и пытаясь погладить его по голове — хотя он уворачивался, — скоро гости подтянутся.

Кажется, я ещё тогда глупо хихикнул. Вообще, когда дело касалось этого человека, я резко тупел.

Он равнодушно взглянул на меня и отошёл в другой конец комнаты. Я же выбежал в коридор и начал обзванивать всех подряд из телефонных контактов, суля бесплатный вход на выставку. Я боялся, что столкнувшись с безразличием, скульптор перестанет творить. Конечно, как я уже говорил, он был выше чужого мнения… но я решил перестраховаться.

Вскоре пришли мои «контакты», с загоревшей кожей и белоснежными улыбками. Всем им было не место среди этих статуй; но ни один из посетителей не подал виду. Они восхищённо цокали языком и нахваливали это, цитирую, «удивительное слияние примитивизма, сюрреализма и модерна». Под хвостом у которой из статуй они отыскали модерн, я не знаю.

А мне приходилось ужом виться среди тех, кто соизволил откликнуться на мой отчаянный зов — одного приобнять, другую чмокнуть в щёчку, третьей сделать комплимент насчёт туфель, хотя в темноте я даже не видел, какого они цвета… И с каждым словом я чувствовал, как вбиваю гвозди в крышку гроба так пока и не сложившейся с тем человеком дружбы. Он видел, как я лебежу перед такими же лицемерами, и разочаровывался во мне…

Хотя, кого я обманываю. Он не мог во мне разочароваться, ведь и до того обо мне был не лучшего мнения.

— Вы никогда не называете его по имени, — отметил Доктор, когда я призадумался, что же рассказать дальше. Какой же он был прекрасный слушатель!

— И не назову.

— Боитесь, что явится?

— Скорее, слишком его ненавижу.

— От любви до ненависти…

— Да какая любовь?! Помешательство с первого взгляда — на его личности. Я увидел в нём искру, которую искал, и всё, вспышка! взрыв! я больше не могу думать!

Я замахал руками, чтобы Доктор смог осилить умом масштаб взрыва, о котором я рассказывал.

— Причём дело-то не в самой искре, — продолжал я, — она все лишь послужила отправной точкой. Он чем-то цеплял людей… Посмотрите на толпу сектантов на соседней улице — вот величайшее доказательство! Хотя далеко не всех цеплял, надо сказать.

— Так это…

— Да, этот бедный и несчастный оборванец, эта змея, которую я пригрел на груди, этот криворукий лепильщик уродцев — и есть их лидер. Только он стал им через несколько лет, но это неважно. Уже тогда он знал, что использует меня для вот этого, я уверен! Но как я мог догадаться? Я упорно видел грустную заблудшую овечку, а не личинку, из которой скоро вырастет великий гуру всея шизиков…

Забурлила, закипела вода в мешке. Доктор подбежал к нему, спешно ощупал кончиками пальцев, проткнул кожу трубкой насоса и начал откачивать воду в запасное ведро.

— Слишком много эмоций, — пояснил он. — Они не привыкли такое слушать.

Потом Доктор наполнил мешок холодной водой из жёлтого ведра и аккуратно его зашил. Когда тот был пуст, я успел заметить, что внутри сформировалась какая-то рыбина эмбриона.

— Так кто вас создал? — напомнил я Доктору его обязательство.

— Мать с отцом, — отозвался тот, сдерживая ухмылку.

— А подробнее?

— Ответ достаточен. Меня создали двое — и больше мне ничего сказать.

— Я рассказывал историю несколько минут, а вы мне в награду — два слова? Торговать с вами невыгодно.

— Выгодно, когда больше не с кем.

Ну что поделать! Я опять взял в руки первую попавшуюся живую матку.

— Шантаж? — поинтересовался Доктор.

— Да.

— Повторяетесь.

— Ну и что? — я замахнулся на мешок, мол, сейчас проткну его пальцем. — Говорите, кто были ваши родители.

— Полотенце и телепатка, — ответил мне собеседник и рассмеялся.

— Что? Это какая-то игра слов? — опешил я. — Какое полотенце?

— Обычное, махровое.

Я пожалел, что потратил часть своей истории в обмен на этот бред. Нужно расходовать свои байки рациональнее; их запас ведь не бесконечен. Когда мои рассказы закончатся, найдёт ли Доктор себе нового балабола?

Я решил поторговаться.

— В прошлый раз я просил отправить меня к Иисусу, а вы не выполнили свою часть сделки! Так что извольте отработать.

Доктор развёл руками.

— Проблема на вашей стороне. Насколько я понимаю, вы будете всякий раз возвращаться к той девушке, пока… хм… Что-то должно произойти, чтобы ваш узел развязался.

— Да очевидно, я должен не дать ей умереть, — махнул я рукой. — Одно меня только волнует, почему у нас здесь проходят дни, а в той ванной время не двигается?

— Это у нас здесь время «не двигается». Мы ведь сами стоим на месте. А что есть время? Лишь измерение, как длина или температура.

— Раз всё так просто, значит, вы сможете отправить меня на несколько минут раньше, чтобы я не дал ей себя порезать? «Мы сами стоим на месте» — так почему б не сдвинуться?

— Нет, я же говорю — узел!

— Ясно. Звучит как вызов.

Так на чём я остановился? А, выставка. Пришло несколько моих знакомых и ещё какая-то девка — эталон серой мыши. То ли её притащил кто-то из этих, то ли сама пришла. Увидела нашего звездного творца и давай вокруг него виться, чуть слюнями не истекла.

Я хотел взять её за волосы и приложить лбом о самый острый шип на статуях! А когда творец вдруг отозвался на её сахарок, мои глаза залила красная пелена, и я совсем перестал соображать. Я столько для него сделал! Дал жильё, еду, одежду, инструменты, материалы — но не заслужил ничего, кроме равнодушно-высокомерного взгляда! А она? Чем прельстила его она?!

Хотя вы знаете ответ. И я его знал. Тому человеку нужна была женщина, хоть и бы и выползшая из пыльной норы, а не такой шикарный друг, как я.

— Какая высокая самооценка, — проронил Доктор.

Адекватная! Я всё оцениваю адекватно, особенно сейчас. В отличие от многих и многих.

Ещё я только недавно понял, что и серая мышка стала жертвой его до сверхъестественности убойного обаяния, которое действовало так избирательно. Как крысолов, играющий на дудочке, он увлекал нас за собой, чтобы потом на нас паразитировать.

Но это сейчас. А в то время для меня была только одна цель для ненависти, хуже Гитлера. Девка, в которой не было ни единого достоинства, кроме лишней дыры — ну, я тогда так её мысленно крестил у себя в уме. Это она была в моих глазах крысоловом, поймавшим на свою удочку «невинного ангца, не знающего жизни»… Тьфу!

Во всех, совершенно всех бедах мира виноваты женщины! С младенчества до детства в тебе ломают стержень женщины в семье. С детства до юности — женщины в школе. С юности и дальше — женщины в обществе целиком. Вообще, я всегда так думал, но только встреча с серой мышкой помогла мне сформулировать свою ненависть как постулат… Они поставили нам на головы каблуки и назвали это борьбой за равные права! Европа — цитадель равноправия? Как бы не так!

— Обиженный ребёнок, — усмехнулся Доктор.

— Не обиженный, а несправедливо угнетённый, — отозвался я. — Не надо обесценивать мои чувства, не получится. Мир всегда поворачивался ко мне одной стороной, и я реагировал на то, что видел. Разве можно меня за то судить? С тех пор, как я помер, женщины только и делают, что помогают мне, причём бескорыстно, вы представляете? Почему они не могли делать этого раньше? И почему Господь, если он есть, намеренно посылал мне навстречу только самых… ну, таких, из-за которых я реально имел причину возненавидеть весь евин род?

Я заметил, что весь разговор жамкал белый халат, и тот уже разошёлся по швам. Когда Доктор снял его? Сидит теперь в тёмном полосатом костюме.

— Прошу прощения, — смутился я, — я всё заштопаю. У вас есть иголка с ниткой?

— Сам зашью, — ответил собеседник. Какое счастье, что он не злится за халат! Но мне всё равно было неудобно перед Доктором.

— Спасибо.

— Знаете, что самое интересное? — заговорил Доктор, сцепив пальцы в замок и буравя меня жёстким взглядом. — Вы говорите о своих чувствах в прошедшем времени. «Ах, я был слеп». «Я ненавидел, но теперь-то у меня нет причины».

— И?

— На самом деле, все эти мысли прекрасно живут в вашем настоящем. Вы не считаете себя прозревшим слепцом. А все эти слова о прозрении нужны только для того, чтобы я вдруг не подумал о вас что-нибудь недоброе.

— Я вам вообще разрешал лезть к себе в голову? — зло спросил я. — На выход! И пол за собой вымойте!

— Как же не лезть, если вы то и дело приукрашиваете свой рассказ — то там, то сям.

— Вы хотите сказать, я лжец?

— Самую малость.

— Не смейте навешивать мне ложь! — выпалил я, хватая многострадальный кожаный мешок.

Доктор подскочил ко мне, но было поздно. Я уже бросил мешок на пол, и нога моя приземлилась сверху.

Почему-то я мог думать только о том, что эта бесцветная жидкость не порождает ни единого блика. На её поверхности плавали остатки хлама, из которого их создатель плёл души — полурастворившиеся нитки и размякшая бумага.

— Что ж, теперь вы определённо можете считать себя убийцей, — процедил Доктор. — Довольны?

— Ха, ещё попытайтесь опять выставить меня виноватым, — сказал я. — Вы меня несправедливо обвинили. Я жду извинений.

— Извинений, значит? — протянул он, явно не настроенный искать компромисса.

— Вы не оставляете мне выбора. Не хотите разговаривать по-хорошему — будем по-плохому, — и я оторвал от грозди и бросил на пол следующий мешок…

Мир резко потемнел.

В бытие ворвалась барабанная дробь — будто целая конная армия проскакала по нежным розам. Ах, мой деликатный ум… Я, привычно нащупал телефон на тумбе подле кровати и ткнул пальцем в экран.

Раз звон не прекратился, тычок прошёл мимо кнопки (по утрам я потрясающе логичен). Пришлось вставать и нажимать на кнопку уже не вслепую.

Так, постойте… это же мой старый телефон.

И комната тоже старая… Пузатый монитор на письменном столе, на стене — постеры. И куда-то делись татуировки на руках.

Настороженный, я подошёл к зеркалу. Рожа моя посвежела лет на десять: ни мешков под глазами, ни первых морщин, что обжились в уголках глаз. Зато целые месторождения прыщей на щеках. Ещё чёлка эта дебильная!

— Медвежона-а-а-ак! Ку-у-у-ушать!

От её голоса я чуть не поседел.

Так, так, надо понять, что происходит… Я был у Доктора, я его разозлил… Теперь я в прошлом. Почему именно этот день? Хрен его знает. Время ж для него — одно из измерений.

Неважно. Я ощупал себя — вроде настоящий. Хотя как было определить настоящесть?

— Медвежона-а-а-ак!

И пирсинга нет. А на календаре…

Грузные шаги, распахнувшаяся дверь. Матушка открыла её с такой силой, будто торопилась уличить меня в чём-то непотребном. Её голос тут же сменился с ласкового на командирский:

— Ты что, глухой? Почему не отвечаешь?

«Она тоже ещё жива», — сказал я себе самую очевидную вещь на свете.

— Чего смотришь, будто приведение увидел?.. Я стол накрыла!

Я смирно прошествовал за материнской спиной в столовую и через полминуты уже ковырялся в безвкусной овсянке. Почему-то на диете мы всегда сидели вдвоём.

— Гитару твою я выкинула. Трата времени. Вечно мальчишки тратят его на всякую дурость. Брал бы пример с сестры, что ли.

— О’кей, — отозвался я, отправляя в рот ложку.

Что тут случилось с моей ма! Её губы сжались и посинели, а румянец сбежал с щёк. Она ожидала бунта, но бунта не было. Это значило, что я что-то задумал, и хуже этого на свете ничего не было. Когда ребёнок много думает — он думает неправильное. Ведь о правильных вещах-то зачем раздумывать? Они и так очевидны!

Откуда ей было знать, что я уже целую вечность как смирился с утерянной безвозвратно гитарой? Моя рок-мечта угасла настолько, что я не пытался её и возродить.

— Что за американщина? Окейкает тут! Ты не можешь сказать «хорошо» или «ладно»? — сказала матушка, чтобы раззадорить с моей стороны хоть какую-то бурю. Но умудрённый жизнью Я не даст ей повода заламывать руки и кричать, какую неблагодарную свинью она воспитала.

— Как скажешь, — кивнул я. — Вкусная овсянка, кстати. Спасибо.

— Такая же, как и вчера! Ты мне дерзить удумал?

Разве я дерзил?

И всё-таки она раскричалась: что я издеваюсь над бедной женщиной, и еду её, с душой приготовленную, ругаю, а саму её не ставлю ни во что.

Лицо моей ма вернулось в привычный красный цвет, глаза увлажнились, голос дрожал. Я еле сдерживался, чтобы не подскочить и не закричать в ответ: «Хватит! Хватит! Я ничего этого не говорил!» — ведь тогда мне пришлось бы полчаса доказывать свою правоту бетонной стене.

Я заставлял себя думать о той чудесной и уютной комнате, которую смогли соорудить люди в Чистилище, вспоминал каждую мелочь от узора на пледе до царапины на дверном косяке, а когда мелочи кончились, принялся умножать двести двадцать два на сорок четыре по давнему совету Анны.

— Ну чего ты лыбишься? Чего лыбишься, а?!

— Думаю о том, как хорошо, что обо мне есть кому позаботиться, — сказал я. Ма хлестнула меня полотенцем по руке и молча ушла к себе.

Зачем Доктор отправил меня сюда? Думал устроить мини-пытку из злой родительницей? Не выйдет. Да, мы часто ругались; но какая семья может похвастать вечным штилем?

Из этой «пытки» я извлеку максимум пользы.

Действующие лица.

Сомний — одет как стереотипный сказочный принц, всегда говорит нараспев.

Регулюм — одет в белые, но местами испачканные одежды, которые в полумраке светятся от фосфора. Говорит сухо, холодно.

Сомний и Регулюм примерно одного возраста (в промежутке от двадцати до сорока лет).

Свита — пять-восемь человек разного возраста, сложения и пола, одеты как придворные 18–19 века, свои реплики произносят вразнобой и неритмично.

Декорации.

Двор замка. Слева — башня, на балконе которой вначале стоит Сомний. Справа — лес. Фоном вечернее лиловое небо.

Сомний (на балконе).

Свита.

Зачем перчатки, принц?

Сомний.

Свита.

Не бывает чудес, не бывает!

Сомний.

С неба за сцену падает звезда.

Свита.

Горела-сияла, да в небе дыру прожгла, нитки спалила!

Сомний (взволнованный).

Участники свиты убегают за сцену и возвращаются, ведя Регулюма под руки.

Сомний.

Регулюм.

Сомний.

Регулюм.

Хор.

Скромность, истинной звезды достойная!

Сомний (спускаясь с балкона).

Сомний спускается с лестницы со скатертью, кланяется Регулюму, расстилает скатерть. Члены свиты подают Сомнию хлеба и кувшин, тот раскладывает их на скатерти. Регулюм ест.

Сомний.

(Убегает за башню и быстро возвращается, в руках чан с водой).

Регулюм.

Сомний (сначала смущается, потом воспаряет духом).

Хор

Все засыпают стоя там же, где стоят. Пока остальные спят, Регулюм и прикасается к лицам и одеждам Сомния и членов свиты. Его руки покрыты сажей, и прикосновения оставляют ясно различимые пятна. Регулюм тоже «засыпает».

Занавес.

Когда занавес открывается, небо тёмное, тяжёлое.

Сомний.

(Регулюм открывает рот, и из динамиков проигрывается неестественный, неземной, пугающий звук. Сомний со свитой падают на землю. Звук прекращается, когда Регулюм закрывает рот).

Свита (поднимаясь, ещё больше испачканы сажей).

Что стряслось?

Сомний поднимается последний, так же испачкан.

Регулюм.

Се звук рождения вселенной.

Свита.

Как страшен он!

Регулюм.

Не больше, чем лицо судьбы.

Сомний.

Регулюм опять издаёт звук, остальные падают, пачкаются и поднимаются.

Свита.

Как мы черны! Как мы жутки! Зачем такими нас создали?

Члены свиты стонут, хватаются за лица и одежды друг друга, плачут.

Сомний.

Регулюм издаёт звук в третий раз, все падают, и подняться могут только на колени.

Сомний.

Члены свиты подползают к Регулюму и хватаются за него.

Свита.

Ты один стоишь, ты один сияешь, помоги!

Регулюм принимает задумчивую позу.

Сомний.

Свита.

Ты посланец небесный, ты знаешь дорогу в рай, отведи нас!

Регулюм.

Пока он говорит, члены свиты сбиваются в кучу, жмутся друг к другу. Сомний подползает и пытается их оттаскивать в стороны, но безуспешно.

Свита.

Как же так?! Как нам быть? Невыносимо нам на этой земле!

Сомний.

Теперь земля им виновата…

Регулюм.

Свита.

Веди!.

Регулюм поднимает руки и начинает раскачиваться. Члены свиты обступают его кругом, всё ещё на коленях, берутся за руки и раскачиваются в такт с Регулюмом. Сомний тяжело поднимается на ноги, уходит за башню и возвращается с мечом.

Сомний.

Регулюм злорадно хохочет в ответ, Сомний разбегается, но запинается и падает на людей, повалив Регулюма.

Занавес.

Когда занавес поднимается, небо бледное-серое. Нет башни и леса.

На полу лежат члены свиты, в центре — Сомний. Сомний поднимается со сломанным мечом — осталась только рукоять и половина лезвия, «обожженного» на конце.

Сомний (торжественно).

Члены свиты поднимаются.

Свита.

Где ж посланник благословенный, что указал нам дорогу?

Сомний.

Свита.

Какие, право, неумные слова. Как славно, что мы отныне не в вашем замке, и прислуживать глупцу нам более не надобно.

Каждый член свиты бросает в Сомния яйцо из-за пазухи. Тот пытается закрыться. Дворяне оставляют Сомния одного и уходят за сцену, восклицая: «Посланник! Посланник!»

Сомний воздевает руки к небу.

Занавес.

Я аж расчувствовался, пока писал: будто заново всё прожил. Какой я герой! Жаль, те люди, что будут проверять мою работу, не знают, что моя история — чистая правда. Кроме сказочных декораций, конечно. Ну и Мессия-Регулюм, по правде говоря, в итоге умер не от моей руки, а был низвержен внешней силой. Приукрашивание, разумеется, оправдано. С ним больше драмы и интереса.

Теперь надо отправить эту пьеску в приёмную комиссию. Сейчас как раз царило то самое лето, когда я ошибочно поступил учиться в цитадель зауми и уныния. Что ж, сегодняшняя дата позволяет мне забрать оттуда документы и передать их в другую цитадель — фантазии и счастья.

Ур-ра! Будь славен тот временной коллапс, что забросил меня в правильный день! Я превращу его в ежегодный праздник с отпадной вечеринкой и реками шампанского! Хотя… не стоит мне снова начинать пить. Поправка: с речушками шампанского.

А когда мне позвонит тот тип, будущий сектантский лидер, я сразу пошлю его на хер.

Я не встречусь с ним. Не стану ему помогать. Он не соберёт свою секту и не устроит нам перенос в долбанное Чистилище, где мы все застрянем.

Я буду счастлив на работе по призванию, я найду правильные слова для матери и других женщин, что мне встречались, я не стану убийцей… Я сам буду жив.

Внутри меня будто пошёл дождь, такой тихий и славный. То плакала моя душа — от того, что всё наконец-то будет хорошо.