Лимб

Глава 1

Как известно из древнеиндийского мифа, мир покоится на спинах слонов, а те гордо торчат на спине черепахи. Поскольку я сам для себя никогда не был чем-то меньшим, чем мироздание, я тоже решил оседлать черепаху, только миновав промежуточное слоновье звено.

Индийской черепахе полагалось, в свою очередь, лежать верхом на змее, но змеей этой для меня уже был причудливый мир вокруг. Так что черепаха моя не пялилась в космос с сонливой улыбкой счастливого Будды, а бежала по скользкому песку, как по спине гигантской кобры, причём со скоростью сорока километров в час. Она была, несомненно, самой быстрой черепахой во всех измерениях.

Итак, я ехал на черепахе, и, признаться честно — с крайним неудобством. Твёрдый шипастый панцирь и так мало походил на кресло в бизнес-классе, а на поворотах и вовсе становился худшим сидением в истории после ведьмина стула. Мне оставалось только отвлекать себя прекрасными видами на бескрайнее Нигде.

Нигде когда-то было городом — в другом времени, в другом измерении — или даже множеством городов. Теперь они сотканы в единое полотнище из осколков воспоминаний множества людей. С гордостью замечу, что к ним примешалась и моя собственная память. За свою жизнь я, к счастью, успел повидать много городов, и вот результат — Париж, Копенгаген, Лондон, Стокгольм вырастают на моем пути знакомыми театрами, кофейнями, памятниками и мостами. Всеми местами, в которых я успел побывать, пока не умер.

Черепаха затормозила, учуяв мою печаль, я отпустил поводья и спешился. Песок взмыл в воздух невесомым облачком, когда ботинки коснулись земли, и поплыл прочь. Странно, но у меня еще осталась способность удивляться. Я топнул по земле вновь и вновь, безуспешно надеясь на повторение чуда, и отправился дальше пешим шагом, чтобы размять ноги. Сзади зашуршало, зашелестело — это черепаха зарывалась в песок.

Я шёл по пустому городу, ничуть не страшась его зловещей тишины. Я был в нем не один, кроме меня, здесь находилось еще минимум полтысячи человек, но они были далеко отсюда. Строили районы на основе своих воспоминаний. Возможно, потому я отправился в путь — хотел тщеславно испачкать своими воспоминаниями как можно большую территорию. И отдохнуть от людей, пожалуй.

Обычно мне нравилось быть среди себе подобных, но народец в Нигде подобрался не в пример бестолковый. А как мне ещё их называть, как не идиотами? Пятьсот моих соотечественников совершили массовый суицид, чтобы перенестись в лучший мир. Так вышло, что я оказался в радиусе поражения, вот и проснулся миг спустя на том свете вместе с кучкой сектантов, с которыми у меня не было ничего общего. Я не люблю их, они не любят меня, так зачем друг друга нервировать? Вот и уехал один.

Витрина приземистого серого здания привлекла мое внимание. Я прислонился к стеклу ладонями и лбом, вспоминая, в каком городе я мог такое видеть: два десятка кукол в немыслимых позах, занятые немыслимым действом. Нет, там не было ничего пошлого, но то, что куклам надлежало изображать, я разобрать не мог. Одна кукла склонила голову, но подняла руки — которые от локтей до кистей висели безвольно, как ивовые ветви. Другая стояла на коленях, протягивая первой искусную, почти неотличимую от настоящей, вишню. Вместо головы у этой второй был рыбий хвост. Все остальные куклы тоже разыгрывали невнятные, бессмысленные сцены, и я почти слышал скрип своих извилин, безуспешно толковавших изображение.

Наконец, я признался самому себе: такой витрины я нигде не видывал, а раз так, она сотворена кем-то, кто побывал здесь до меня. И тогда я испытал укол ревности, будто бы обнаружил в углу собственной картины человечка, бездарно пририсованного вандалом.

Я решительно толкнул дверь и шагнул внутрь серого дома. Комната, невообразимо большая по сравнению с тем, каким здание казалось снаружи, оказалась совершенно пуста, если не считать винтовой лестницы в центре. Тут-то впервые за время путешествия меня посетил слабый страх. Здравый смысл, воспитанный на фильмах ужасов, говорил мне, чтобы я не смел подниматься на второй этаж. Природный авантюризм ввязался с ним в спор, доказывая, что раз уж я и так покойник, бояться мне нечего.

Авантюризм победил, и я поднялся на второй этаж. Одетый в белый докторский халат человек, ссутулившись, сидел ко мне спиной. Через секунду до меня дошло, сколь отвратительна была окружающая его обстановка. Шевелящиеся, словно дышащие, бледные кожаные мешки с красными прожилками — всюду, всюду! Они росли из пола, нагромождаясь друг на друга, и свисали с потолка гигантскими виноградными гроздьями. Я схватился рукой за лестничные перила, чуть не потеряв равновесие от охватившего меня отвращения. Меня замутило, хотя с момента смерти в моем рту не побывало и маковой росинки.

Человек обернулся. Я ожидал увидеть некую чудовищную рожу, но у него оказалось вполне обыкновенное лицо, если не считать полностью черных глаз без белков. На кончик маленького носа сползли очки в тонкой оправе, и незнакомец поправил их привычным жестом, оставив на носу красное пятнышко — его руки были в крови.

Я не мог выдавить из себя ни слова. Меж нами повисло неловкое молчание.

— Доброе неутро, — сказал незнакомец бесцветным голосом. — А вы кто будете?

— Да так, праздношатающийся, — смог выдавить я. — Не буду вас отвлекать, пожалуй.

И я начал спускаться по лестнице спиной вперед.

— Нет-нет, постойте.

Я застыл, не в силах шевельнуться. Не знаю, имел ли его голос надо мной такую власть, или то было самовнушение. Видимо, первое предположение оказалось верным, потому что в следующее мгновение мое тело против моей воли поднялось обратно на верхнюю ступень, как при обратной перемотке.

— Переиграем, — сказал человек в халате. — Доброе неутро. Кто вы?

Я не мог выдавить из себя ни слова, задыхаясь от паники, и скосил глаза под потолок в безмолвном призыве помощи свыше. Над моей головой в опасной близости висел кожаный мешок. Когда я впервые поднялся сюда, то принял его за обычный куль с барахлом; теперь же видел сквозь тонкую мембрану, как внутри что-то шевелится. Я не мог отвести взгляд от этого движения. Мешок, кажется, ощутил мое внимание, потому раздулся, угрожая коснуться моего лица. Я подумал, что если это произойдет, я умру во второй раз. Мое сердце разорвется, а потом странный человек в белом халате расчленит дохлые останки и развесит в других мешках.

Будто в подтверждение моих догадок, к внутренней стенке мешка прижалась крошечная пятерня. Ладонь младенца.

— Господи! — вырвалось из моих уст.

— Слишком самоуверенно величать себя таким образом, — заметил незнакомец.

— Не думаю, что моя личность так важна… здесь и сейчас, — проговорил я. Ладонь снова исчезла в глубинах мешка. Способность двигаться вернулась ко мне, и я опасливо отошел в сторону.

— Назовите хоть какое-нибудь имя. Неужто так сложно? Неприлично являться в чужой дом, даже не удосужившись представиться.

— Данте, — брякнул я наобум, вспомнив из ужастиков, что имя может дать демону власть над человеком… Или наоборот?

— Данте? Ха! Пусть будет так.

— А вы?

— Доктор. Просто Доктор — для вас. Вы же не хотите назваться настоящим именем. Значит, не узнаете моё.

— Справедливо. Можно где-нибудь присесть? — спросил я, осмелев.

Доктор кивком указал мне на стул подле себя. Обычный стул с четырьмя металлическими ножками. Я аккуратно приземлил на него свое седалище, ожидая подвоха. Доктор вернулся к своему непонятному действу — кажется, он что-то шил. Перед ним лежало множество полупрозрачных пленок, одну из них он протыкал иглой по периметру.

— А что это? — прервал я затянувшееся молчание.

Доктор недоуменно воззрился на меня, и я повёл рукой вокруг.

— Мой дом, — ответил он. Непробиваемый малый.

Тогда я ткнул указующим перстом в один из кожаных мешков.

— А, это! Утробы для душ низшего порядка.

Я завис, переваривая услышанное.

— Вы, наверное, размышляете: «а к какому порядку принадлежит моя собственная душа»?

— Нет…

— А надо бы, — и он ткнул мою руку иглой. Я вскрикнул, прижимая конечность к груди, не столько от боли, сколько от страха перед неизвестным — мало ли что еще придет в голову этому экзекутору. — Ну, не нужно таких драм!

— Хорошо, хорошо! — выпалил я. — Какова моя собственная душа?

— О! Душа перерожденца. Не особо чистая, раз оказалась здесь. Это поправимо.

— А вы, стало быть, людей перерождаете?

— Я создаю ещё ни разу не рождавшихся.

На этих словах Доктор поднял с пола пустой мешок, взял мою пострадавшую руку и собрал немного крови краем мембраны.

— Вырастим вашего духовного близнеца.

— И что… все они из чьей-то крови?

— Конечно, нет! Как бы тогда я вырастил самую первую душу? Вон тот — из камня, вырастет стойкий, как скала. Этот — из дерева, будет деревяшка мозгами, вот как вы сейчас. Ну а та соткана из сострадания рассветного неба. Раритет.

Я обзавидовался душе, сделанной из неба, и не решался спросить, какой материал послужил основой мне самому. Но, Доктор и так понял суть моего невысказанного вопроса и слизнул каплю крови с иглы.

— Из несбывшейся надежды.

Какой унылый ингредиент. Неудивительно, что вся моя недолгая жизнь оказалась чередой разочарований. Сколько я ни жонглировал амбициями пред равнодушным лицом судьбы, все без толку.

— Поспешу развенчать ваши саможаления: это можно было исправить в течение любой из шести предыдущих жизней. Запас страданий иссяк еще на первой.

— Зачем вообще было делать душу из такого… грустного материала?

— Потому что он у меня был. Не люблю, когда в хозяйстве бесхозные вещи. Что до несбывшейся надежды… это моя собственная, если вас утешит, — сказал Доктор, помрачнев. — Ну вот, испортили настроение.

— Тогда я, пожалуй, могу быть свободен? — спросил я.

— Куда вы так торопитесь? Данте, очнитесь! Вам некуда идти. У вас больше нет ни дома, ни семьи, ни отечества.

— Расскажу о своем открытии случайным попутчикам. Тем, с которыми я сюда попал. В это измерение, в смысле.

— Что ж… Идите к ним. Всё равно вернётесь.

Видимо, не так уж сильно я портил ему настрой, раз Доктор не хотел со мной расставаться, хоть и старательно не показывал виду. Изголодался по общению, бедный, одичал. Чёрт, я его оправдываю.

Я выбежал из странного здания со скоростью мысли, тут же кликнул черепаху и, еле успев забраться на ее внезапно показавшуюся пухом спину, направился к точке старта.

Этой точкой для меня была площадь перед Эйфелевой башней, приметной издалека. Все окрестности покрыл тонкий слой праха, похожий на снег — такими я их застал, еще отправляясь в путь. Только вот сектантов на площади уже не было; не встретил я и следов, которые должны были остаться на поверхности праха. Моё сердце взволнованно забилось в груди. Да, они мне не нравились уже после того, как я перекинулся с ними десятком фраз, но хоть какие-никакие, а люди. В подавляющем большинстве даже мои соотечественники.

— Есть тут кто? — крикнул я. Голос потонул в тишине. — Хоть кто живой… или мёртвый!

Никого. Я бросился к ближайшему зданию, распахнул двери. Пустое фойе. Еще дверь, и еще одна. От страха перед грядущим одиночеством меня затрясло сильнее, чем от встречи с Доктором.

— Черепаха! — кликнул я, прикоснувшись к земле. Но и та сгинула. — Нет, нет, только не это! Только не это. Что угодно, только не…

Я уже не знал, которую дверь открываю. Сбился со счета. Я забрался под лестницу грязного, неприметного подъезда, сел, обхватив колени руками, и застыл, намереваясь не менять позу до скончания веков. Зачем мне быть, если я — единственный человек, единственное (не могу сказать «живое») существо?

Постойте, есть ещё Доктор. В крайнем случае, можно снова наведаться к нему в гости. «Все равно вернётесь», — прозвучали его слова в моей голове так ясно, будто Доктор стоял на расстоянии трех шагов. Я поднял голову. Конечно же, я один в этой мрачной каморке.

Но я не хочу опять пересекаться с этим маньяком! Или хочу?

Нет, не хочу. А, понял: хочу, но другого. Только удостовериться, что Доктор не исчез вместе с сектантами. Мне будет спокойнее. Когда-нибудь я, может, и поговорю с ним еще раз, если мне вдруг пожелается. Идея временно воодушевила меня, и я выбежал на улицу, в неприветливые объятия тишины.

Где же тот дурацкий дом?..

Вокруг был лабиринт проулков, которые я напетлял верхом на черепахе, стремясь заполнить внепространственный городишко осколками своей памяти. Будь черепаха здесь, она могла бы взять след… наверное. Я не мог даже примерно вспомнить, в какой стороне обитал Доктор. Чертов топографический кретинизм.

Я опустился на колени, ласково поглаживая землю, как домашнюю кошку, и принялся причитать:

— Черепашка! Черепашечка моя! Вернись! Я больше никогда не буду думать, что у тебя твёрдая спина! Эх. Ладно. Есть тут ручной слон?

Я уже припал к земле ухом, надеясь услышать хоть какие-то звуки сокрывшихся под земной твердью животных. Индусская мифология не шла у меня из головы: самый большой проект, над которым я работал при жизни, был связан с Индией. Других мифологий я подробно не знал. Кроме христианской, пожалуй, но она мало вдохновляла меня на трансцендентные фантазии.

А пусть появится передо мной четырехкрылый серафим и спасет меня!

Со стены напротив посыпалась штукатурка. Я подскочил на ноги и отпрянул назад, глядя, как из стены вырывается силуэт четырехрукой богини в два раза выше моего роста, оставляя в здании за своей спиной зияющий провал.

— Тут нет ангелов, глупец! — прозвучал трубный голос. — Тут только я! Пустота и разрушение!

Она сделала несколько шагов в моем направлении и рассыпалась ворохом кирпичных обломков, подняв облако рыжей пыли, смешанной с пеплом.

А я всё это время стоял, как истукан, не в силах шевельнуться. Боже мой, это не Чистилище, это самый настоящий Ад! И этот мир кучка придурков сочла идеальным! Хотя, они ни в чем не виноваты. Номинально, это идеальный мир их Мессии. Что за деструктивная сволочь! По его милости я здесь застрял!

Воспоминания переполнили меня яростью и придали сил, я подбежал к кирпичной куче и пнул ее ногой. Нервные окончания возопили от боли, и я вместе с ними, перемежая «А-а-а!» проклятиями в адрес моего недруга.

Выплеснув ненависть и отчаяние, я обессилел и повалился на битые кирпичи. Почему в моем сознании отвратительные, пугающие вещи всегда отпечатываются лучше светлых и приятных? Теперь я вынужден расплатиться за особенность моего ума, вызывая отвратительных богинь вместо ангелов. Несправедливо.

Мне вспомнилась мантра. «Джей маха Кали, джей маха Дурге». Эти слова снова и снова повторялись в моей памяти, и я не мог их изгнать. Я закрыл глаза и попал в тот день, когда слышал её…

Я перестал чувствовать кирпичное ложе, — моя спина теперь была на подушках, таких же рыжих. Стены, картины, покрывала — все в той комнате было кричаще ярким, словно воплощенная манифестация самой жизни и желания жить. Запах благовоний должен был радовать мое обоняние; мой друг говорил, что жжёт дорогие палочки с лотосовой пыльцой, и я не смог признаться, что не отличаю их от привычных сандаловых из магазинчика на углу.

Мы праздновали завершение того самого проекта.

— Кали, — сказал он, показывая мне картинку с синей женщиной. У той была лишняя пара конечностей, и я пожалел бы жертву мутации, если бы не меч в каждой руке и ожерелье из черепов на шее. Богине явно было неплохо и без моей жалости. В подтверждение Кали показала мне язык. Я поморщился — от дыма слезились глаза. Она показывала язык и раньше?

— Что с того?

— Мантра. Чтобы ты знал, о ком поется.

— Я думал, мантры только о приятных вещах вроде твоих лотосовых палочек. Падме-падме всякое.

— Так и есть. Тебе не нравится Кали? Она ж хорошая богиня. Когда танцует, мир стонет и трясётся под ее стопами.

— Вроде не такая уж толстая, чтоб раскалывать своим весом землю, — усмехнулся я.

— Земля содрогается от учиненного Кали разрушения. Она уничтожила последних демонов на планете, вот и танцует от счастья.

— Нет, это точно не мой кумир, — сказал я, отодвинув его руку вместе с листком, которым он тряс перед моим лицом.

— Почему?

— Во мне много демонов, и я предпочту существовать в мире вместе с ними, а не отдавать на растерзание сумасшедшей бабе, — отшутился я.

Этот ответ, к моей неожиданности, настолько не пришелся собеседнику по душе, что с того дня он начал отдаляться от меня, пока нашей дружбе не пришел конец. Я не придавал тому значения, полагая, что мои мысли — не золотые слитки, чтобы всем нравиться.

Пытаться удерживать тлеющую дружбу — всё равно что таскать с собой труп. Все видят, что труп уже начал гнить и пованивать, но ты упорно выгуливаешь его, взвалив на плечо, и сажаешь его с собой за стол. Все понимают, что происходящее абсурдно, но затыкают нос и улыбаются.

Но я знаю: одним приятелем меньше, одним больше — невелика беда.

Я приоткрыл глаза. Наверху больше не было потолочной мозаики — взгляд устремился в муть грузного неба.

— Ты был прав! — воскликнул я, будто тот человек мог услышать мой голос, звучащий в мертвом мире. — Я не дал Кали станцевать на трупах моих демонов, и они пожрали меня!

Я скатился на землю, не в силах больше терпеть кирпичи, впивающиеся углами в мою плоть, и вывалялся в рыжей пыли. Я хватал кирпичную крошку горстями и осыпал себя ею, я кричал — что-то бессвязное, бессмысленное, потому что тишина сводила меня с ума, а звук собственного голоса не давал мне окончательно потеряться в ирреальности. Кажется, я даже плакал, размазывая грязь по лицу.

У меня была истерика. Впервые с мгновения моей смерти я понял, что больше никогда не увижу ни одного знакомого лица; да что там — вообще никакого лица не увижу, я осознал себя запертым в бесконечном городе, моём персональном Аду, который я с радостью променял бы на самый жаркий котел в преисподней, лишь бы в компании таких же простых грешников, как я сам.

— Да ну его, не хочу связываться, — послышался женский голос. Не гул богини, заставляющий все нутро съёжиться, а обычный человеческий голос.

Я сел, оглядываясь. В проеме, оставленном после выхода Кали из стены, виднелись два силуэта.

— Эй! Вы настоящие?

Они не отвечали, и я, в страхе потерять спасительную ниточку, бросился к проему, споткнулся о кирпич, упал, но снова поднялся и побежал к людям.

— Пойдём, — нервно торопила женщина своего спутника. Тот не послушался, и я был готов расцеловать его, когда добрался до дыры в стене.

— Все-таки настоящие, — проговорил я.

— Угу.

Мужчина подал мне руку, помогая забраться в проем. Оказавшись внутри здания, я увидел чудную картину — около тридцати человек в большом зале, все заняты своими делами. Кто-то читает, кто-то мастерит из обломков. Собрание клуба прямых ручек.

— Так вы все время были здесь, в соседнем доме? И не отзывались, когда я сходил с ума от одиночества?! Только не говорите, что не слышали!

— Ещё как слышали, — сказала женщина. — Потому мы к тебе и вышли. Хотели попросить кричать в другом месте. Ты нам мешаешь. Сначала было терпимо. Зато когда стена рухнула… ты стал совсем громким.

Я смиренно склонил голову, мысленно послав их всех в определенном направлении. Несколько часов назад посыл был словесным.

— Простите, мадемуазель, я сейчас не в себе. Когда грубо распрощался — тоже. Обычно я совсем другой человек. Переход подействовал мне на мозг, и… В общем, буду рад оказаться полезным. Ещё раз прошу прощения.

— Тогда добро пожаловать, — ответила женщина таким тоном, будто желала мне сдохнуть снова, причем в муках. Мужчина с лёгким осуждением взглянул на нее, и затем обратился ко мне, подчёркнуто тепло и дружелюбно:

— Мы рады, что ты одумался. Я, кстати, Давид, а это Анна. Можешь рассчитывать на нас, как на семью.

Анна хмыкнула, демонстративно отвернулась и направилась к остальным, имитировать бурную деятельность.

Я и Давиду представился как Данте. Тот ничем не выказал удивление. То ли решил, что отец и вправду наделил меня такой фамилией, то ли многие здесь скрываются под кличками.

— Что это, бывшая кафешка? — спросил я, присмотревшись.

— Вроде того, гостиничный ресторан. Потому и выбрали это место — на других этажах есть койки. Удобно.

— Разве вам… нам нужно спать?

— Конечно. А ты как думал? И спать, и есть.

— Но…

Этот факт поломал мое стройное представление о посмертной жизни.

Устроившись в углу с книгой, чтобы не выделяться, я принялся тайно наблюдать за новыми соседями. Мне предстоит жить с ними, и неизвестно, долго ли. Может, удастся убедить себя, что они не так уж плохи? Давид оказался вполне мировым парнем. А Анна… ну, она не обязана принимать меня с раскрытыми объятиями. Для неё я чужак, еретик.

Надо же, с какой серьёзностью они суетятся. Те, что без книг. Будто реальные колонизаторы новой земли, или выжившие после апокалипсиса. Ближайший ко мне парень, рыжий и рябой, сортирует барахло по ящикам. Утварь налево, шмотки направо. Его соратник по сектантскому делу крутит в руках проволоку и резинку от трусов… делает рогатку, что ли? И на кого охотиться, на Доктора и монстров из подсознания? Или на воображаемых животных? Но не проще ли тогда сразу вообразить готовый обед?

Ага, вот почему половина здешних обитателей читают! Вон у той девицы в руках «Баклажаны: 100 простых рецептов», вдохновляется.

Так, надо и мне перелистнуть страницу для вида… Чёрт, всё это время я держал книгу вверх ногами! Вроде никто не заметил. Что я вообще читаю? Учебник по паразитологии. Фу, мерзость… червяк на следующей странице… Я отложил книгу и тут же обмер: на столе передо мной копошилась горсть розовых червей, мохнатых, мерзких, тошнотворных! Я вскочил и выбежал из-за стола, чуть не сбив парня-сортировщика с ног.

— Эй, осторожнее, — недовольно пробурчал тот.

— Ты только не оглядывайся, — проговорил я. Рыжий, конечно, сразу же обернулся. Сначала он явно не понимал, куда смотреть, чего бояться, но вот его брови поползли вверх, изрывая лоб глубокими морщинами.

— Ты б убрал за собой, — скривился сортировщик.

— Как?

— Как-как! Руками!

— Я не буду это трогать. Извините, — промямлил я и бочком продвинулся к лестнице, а потом мигом взлетел на второй этаж. Перед глазами стояла эта копошащаяся куча. Да как её развидеть?!

«Никак», — сказал мне мозг. Из паркетных щелей поползли новые черви. На этот раз белые, тонкие и длинные. Я вздрогнул и чуть не повалился вниз по ступеням, еле успев ухватиться за перила. Рука скользнула по полированной доске — ладошка моя мгновенно вспотела.

А черви продолжали лезть. Они уже покрыли пол коридора на втором этаже шевелящимся ковром, как миллион оживших нитей; но я-то знал, что это никакие не нити, а долбанные черви… о боже… они такие тонкие, надеюсь, они не могут пробиться под кожу… боже! не смей думать об этом! не смей! не смей! Ла-ла-ла! Бэйби, донт хёрт ми, донт хёрт ми, естедей май трабл син со фар эвей! А-а… Обезьяна, весёлая обезьяна, думай об обезьяне, обезьяны милые! Сраные черви! Обезьяна! Они не могут пролезть мне под кожу, даже если захотят!

— Так, успокойся, — раздался строгий голос за моей спиной. Анна. Она взяла меня за руку, вцепившуюся в перила; её касание было сухим и горячим. — Сейчас я всё исправлю.

Анна всё исправит… она всё исправит… она поможет…

Моя спасительница поднялась на этаж. Только теперь я заметил, что она несёт с собой большущую лопату. Анна мастерски сгребла червей — прочь от меня, и принялась орудовать дальше, сдвигая ковёр дальше вглубь коридора. Её лопата подчас бесцеремонно рубила червей, но те не терялись, я видел это — отполовиненные твари продолжали жить.

— Сколько будет восемнадцать умножить на восемнадцать? — жёстко и холодно спросила Анна.

— Я… я не… у меня плохо с математикой…

— Сколько будет восемнадцать на восемнадцать?! — повторила Анна, уже криком.

— Э… Сто восемьдесят… плюс… э… — судорожно зашевелил я извилинами, не понимая, зачем Анне вдруг понадобилось что-то посчитать, и почему бы ей не воспользоваться для этих целей калькулятором понадёжнее.

— Всё, — вдруг сказала она. Я открыл глаза (когда я успел зажмуриться?), коридор был чист. Только обрывки белых ниток, уже обездвиженные, напоминали о нашествии паразитов. — Что это было?

— Прочитал учебник про глистов, случайно…

— Его нужно сжечь, — констатировала Анна. Я кивнул. Раньше бы никогда не подумал, что так легко соглашусь сыграть в градусы по Фаренгейту. — И держи себя в руках!

— Не могу, я уже держу ими перила, — отозвался я, думая рассмешить Анну. Но она была равнодушна к моим стараниям, как статуя с острова Пасхи, и, кажется, немного зла, хоть и пыталась это скрыть. Наконец она разжала свои тонкие губы. Серьёзно, лучше б молчала!

— Я знала, что нам не стоит тебя впускать. Ты полон нечистоты, ты дышишь ненавистью, — вдруг выпалила она. — Таких грязноголовых ещё поискать, у тебя же вся аура, как чёрная воронка, и ты нас всех туда затянешь, рано или поздно. А знаешь что? Лучше вообще ни к кому не подходи. Можешь спать в своём углу, можешь брать нашу еду со стола, но не больше. Уясни себе, мы — отдельно, ты — отдельно, — на последних словах она тыкала острым пальцем мне в грудную клетку, и будь та чуть мягче, Анна проковыряла бы в ней своими тычками сквозную дыру.

— Я прошу лишь немного терпения и снисхождения, — мягко сказал я. — Мне всё это внове… Я научусь быть как вы, таким же разумным и… позитивным. Но без вашей помощи мне не справиться.

Да чтоб тебя Махакали перекинула через колено и разломала надвое, моралистка хренова!

— Прости, — смутилась Анна. Её губы дрогнули. — Мне не следовало говорить такие вещи… Но ты сам протащил в нашу общину ненависть.

Ага, вешай на бедного чужака все грехи, сама только что разбрызгала меня слюнями от злости.

— Я рад, что мы поняли друг друга, — улыбнулся я, протягивая ей руку для пожатия. — Мир?

Она нехотя пожала мою ладонь, всё ещё липкую от пота. Её спешное, неприязненное движение казалось красноречивей любых слов.

— А войны меж нами и не было, — отозвалась она, пытаясь незаметно от меня отереть руку о джинсы. — Тебе нужно чем-то себя занять. Проверь все номера на этаже. Сосчитай койки, сведи всё в таблицу…

— Зачем в таблицу?

— Чтоб был порядок, — Анна посмотрела на меня, как на непроходимого тупицу. — И всё остальное, что найдёшь, тоже посчитай. Зубные щётки, коврики для ног… Полная инвентаризация.

— А если… что-то случится? Вроде… ну, ты поняла, вроде чего…

— Тогда прыгай в окно, — усмехнулась собеседница, протягивая мне блокнот и карандашный огрызок. Она совсем забыла, что просила меня посчитать восемнадцатью восемнадцать.

— Привет, ты кто такой? — прогудел я.

— Я Карандаш из Икеи, — пропищал я.

— А я Стакан, просто Стакан. Какими судьбами в королевстве Отелия, Карандаш?

— Меня притащила сюда тупая сектантка Анна! Спёрла меня из ящичка в Икее, забрала у семьи. Я так скучаю по моим братьям-карандашикам, — я аж всхлипнул.

— Сочувствую, — отозвался я голосом Стакана. — Гляжу, она тебя ещё и погрызла?

— Прям до кости, — расплакался я. — Чуть душу мне не выгрызла своими зубищами рояльными!

Мне пришлось взять небольшую паузу, чтобы отдышаться, утереть слёзы и продолжить от имени Стакана.

— Но теперь-то ты в безопасности? — с надеждой спросил тот.

— Не-е-ет, — протянул я и опять не сдержался — слёзы покатились двумя грустнющими ручейками по низинам моих впалых щёк. — Она заставила меня на неё работать. Проводить инвентаризацию. А я творческий Карандаш, я был рождён, чтобы мной рисовали!

Сердце моё сжалось от боли за маленького Карандашика, и я долго не мог успокоиться, так что голос Стакана теперь тоже дрожал.

— Как же мне тебе помочь, дружище?

— Упади ей на голову, — зашептал я. — Она пойдёт под лестницей, а ты свались ей на макушку. Пусть потом шишку йодом мажет!

— Но я могу разбиться, — насторожился я вместе со Стаканом.

— И правда, — вздохнул я, — значит, выхода нет, — и разревелся пуще прежнего.

Так меня и нашли — свернувшимся клубком на кровати, рыдающего и прижимающего к груди карандаш и стакан с отбитой ручкой, — в первом же номере, который я пришёл инвентаризировать.

— Что случилось? — спросил кто-то незнакомый. — Ты в порядке?

— Тут такой убогий интерьер, такой убогий, — прорыдал я. — Я не могу жить, пока в мире существуют такие интерьеры.

— Комната как комната, — ответила незнакомка.

Она прошла мимо кровати к окну и распахнула шторы. Толку с того особо не вышло, ведь небо застилал плотный туман. В номере стало светлей на полтона. Девушка, размытая из-за моих слёз, провела рукой по псевдовикторианской раме зеркала на стене, потом по комоду, накрытому клетчатой скатертью. Она будто пробовала своими пальцами комнату на вкус и готовилась вынести свой гурманский вердикт.

— Не Лувр, но и не причина для депрессии, — констатировала она.

— Стены цвета детской неожиданности, — возразил я.

— Приятный для глаз оливковый.

— Ты не разбираешься в дизайне… так что лучше оставь меня одного.

— Ладно.

Судя по тону, она обиделась. Не было у меня настроения изображать дружелюбие и набиваться в друзья.

Я пролежал так час, может, два, изучая безвкусные цветы потолочной плитки — прежде чем отыскал в себе силы встать. Ну всё, хватит страдать. Не самая плохая комната, не самая плохая компания, не самый плохой посмертный мир. Есть же ещё Ад. Есть ведь, так?

Я потащился в ванную, попутно стягивая с себя грязную одежду, что совсем потеряла истинный цвет от уличного пепла и кирпичной пыли. Залез в корыто, покрутил железные барашки. Труба оглушительно застонала раненым буйволом, и я спешно крутанул барашки обратно.

Ну конечно, откуда здесь взяться воде? Некому гнать её в трубы… Почему этот отель до сих пор не автоматизировали? Каменный век.

Или как оно должно работать? Моё представление о водоснабжении было не шибко полным.

— Н-да, — сказал я, выбираясь на кафель.

Через минуту я уже вышел из номера — в одних туфлях, на тот случай, если из пола опять полезет всякая мерзопакость. На босу ногу они начали тереть мне пятку с первого же шага. Но ничего, мне только до лестницы и обратно.

— Господа воображуны! Ну и дамы тоже! — воскликнул я. — Не мог бы кто-нибудь из вас оказать мне любезность и вообразить, что из душа на втором этаже течёт вода? Я знаю, вы могёте.

Сектантики начали стыдливо отворачиваться, издавая какие-то странные фыркающие звуки, должно быть, выражавшие неодобрение.

— Не бойтесь ослепнуть от моей красоты, — продолжал я. — Что естественно, то прекрасно… Правда, чего вам смущаться? Мы все — живые мертвецы! Разве должны нас беспокоить такие вещи, как нагота?

Признаюсь, мне всего лишь хотелось доставить им жгучее неудобство. Побесить, говоря простым языком. Никто не торопился мне ответить.

— Что же вы молчите? Разве этому учил ваш Мессия? Молчать, если страждущий в пустыне просит воды?

— Потом разберёмся с водой, оденьтесь, пожалуйста, — наконец, решился кто-то из них. Может, это Давид, а может и нет. Я плохо запомнил его голос, он был серый и ничем не выделяющийся.

Я вернулся в свой оливковый номер и залез под одеяло. Ситцевая простыня слабо пахла сырым подвалом — такой был в доме моего детства. Небольшой такой, набитый хламом подвал.

Всякий раз после сильного дождя его топило, и мама спускалась вниз с ведрами и тряпкой, самоотверженно отдаваясь сизифовому труду. Одним ведром зачерпнуть, перелить в другое. Зачерпнуть, перелить. Зачерпнуть, перелить. Когда воды становилось слишком мало, чтобы черпать ведром, в ход шла тряпка. Я, конечно, и тогда не соображал во всякой механике, но догадывался, что можно взять какой-нибудь насос… Но когда я говорил об этом матери, та только отмахивалась от меня, и просила либо уйти и не мешать, либо присоединиться к работе. Может, потому у меня во взрослом возрасте так и не случилось нормальной работы, на которой я задержался бы больше, чем на полтора-два года? Ведь слово «работа» теперь ассоциировалось у меня с чем-то совершенно бессмысленным, бесполезным и неэффективным.

Почему не купить насос в дом, где десять раз в году топит подвал, благо деньги нам позволяли? А потому, что потом нельзя будет говорить, как много она работала, чтобы мне, неблагодарному, в этом доме жилось хорошо.

В комнате потемнело; я увидел это в щель меж подушкой и одеялом. Быть может, кто-то другой на моём месте тотчас выглянул бы наружу, но не я. Я знал, что в «домике», то есть под одеялом, стократ безопаснее. Ни одна тварь не посмеет тронуть человека в домике.

Тишину нарушали только мои дыхание с сердцебиением. Слышались ли отсюда раньше голоса людей, оставшихся внизу? Я не мог вспомнить. Если бы сейчас кто-то из них окликнул меня, даже отчитал за так и не начатую инвентаризацию, я был бы только счастлив.

Может, белесые тучи сменились чёрными, и скоро прольются дождём? Смогу наконец помыться…

Но нет, я позволю себе покинуть домик только заслышав капли дождя. Это может быть их уловкой. Кто такие «они», я до сих пор точно не знал, но имел ещё до смерти достаточно с ними дела, чтобы начать бояться. То ли галлюцинации, то ли настоящие монстры из других миров. Даже Кали, разломавшая стену, была не самой страшной из них. Всё-таки это была не настоящая богиня; а лишь то, как я эту богиню представлял.

Не хочу о них думать… Хочу о хорошем… Что-нибудь необычно-приятное, как пирожное из манго с маракуйей.

Почему, если заставить себя думать о хорошем и нужном, выходит какой-то бестолковый картон? Зато стоит случайно вспомнить какую-то гадость вроде червивого клубка, так появится сразу?

Бл&дь!

Я выскочил из постели, как ошпаренный, метнулся к двери — её не было. Сплошная стена с прибитыми полками, а на полках — хлам, как и всюду на полу… Гостиничный номер превратился в подвал из дома моего детства. О старой комнате напоминала только неуместная на подземном складе кровать, и на её обнажившейся простыне клубились они. Да.

Что ж у меня мозги-то такие червивые, господи?! Меня всего трясло; а тело бросало в жар и холод поочерёдно. Я бы прыгнул в окно по совету язвы-Анны, но оно уехало вслед за дверью в небытие. Я оказался узником в кирпичной коробке с полками, ящиками и кишащей гадами кроватью, по щиколотку в тёмной воде.

— За что… Ну почему я… — вырвался стон из моей груди.

Надо было схватить что-нибудь тяжёлое и начать давить червей. Или стряхнуть простыню в коробку, а потом накрыть её чем-то тяжёлым. Надо, надо, надо. Я знал, что надо. Но мог только стоять и смотреть на кровать, что волей моего дурной, необузданной памяти превратилась в отвратительнейшее ложе в мире. Ну, и ещё молиться, чтобы крошечная лампочка под потолком не погасла. Остаться наедине с этим кромешной тьме, что может быть ху… Не смей думать об этом! А-а-а!

Лампочка взорвалась с громким хлопком.

Я закричал, заколотил в стену, мгновенно сбив себе костяшки в кровь.

В воде тоже могут быть гады… Не думай!

Чёрт, ну это бесполезно. Мои мысли, стоит им зацепиться за что-то неприятное, начинают катиться по склону дурноумия как снежный ком, всё разрастаясь и разрастаясь.

Жар начал уходить, оставляя только знобящий холод. Вода, в которой я стоял, скручивала пальцы ног. Какой-то паралич, у меня часто так бывало от холода. Будто бы кто-то схватил невидимой рукой мои большие пальцы и резко тянул их вверх и в стороны, пытаясь наложить поверх указательных.

— Пожалуйста, выпустите, выпустите меня, ну чего вы от меня хотите, — запричитал я. Что-то трогало мои голени в воде, и я боялся даже подумать, было ли то очередное барахло или новые твари. Змеи, например.

— Ты там? — вдруг послышался голос за стеной.

— Да, да, — зашептал я. Я бы крикнул, но голос вдруг резко сел и перестал слушаться, так что я мог выдавить из себя только еле слышимый хрип.

— Данте!

— Я тут, — прохрипел я. Меня не услышат!

Колоссальным усилием воли я подчинил себе правую руку и смёл ею утварь с полки. Думал, она загремит, свалившись, но вещи лишь хлюпнулись в воду. И тогда я опять застучал.

— Сейчас мы тебя вытащим, отойди от стены!

Как же мне отойти-то, родименькие, там же змеи, там же червяки, я на них наступлю, упаду, захлебнусь, они залезут мне в рот и в нос, пусть я умер, но я боюсь, они всё равно измучают меня, они пролезут внутрь, они поселятся во мне, они…

Мощный удар обрушился о стену прямо рядом со мной. Ломают кирпичи. Согнувшись и дрожа, я мелкими шажками двинулся к противоположной стороне комнаты. Лишь бы не наткнуться на кровать в темноте, надо её обойти…

Я наступил на что-то скользкое, когда прогремел второй удар. Чуть не упал… господи…

…Как часто я начал поминать Бога. А его ведь точно нет, ведь как иначе объяснить всё это?

С третьим ударом мне в плечо прилетел осколок кирпича, но я испытал только облегчение: в комнатушку хлынул спасительный свет.