Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Рассказ четвертый НЕПРИКАЯННАЯ ДУША

Портной Арье Фишер сидел на скрипучем табурете у самого окна и делал вид, что перелицовывает субботний сюртук мясника Шлоймэ Когана.

— Чтоб ты провалился, бездельник! — в сердцах сказала его жена Хава, войдя в крохотную комнату-мастерскую из кухни и убедившись, что работа находится в первоначальном состоянии. — Сподобил же черт выйти за такого…

Арье Фишер сделал вид, что не слышит. Он негромко но старательно пел старую песенку, рассказывающую о грустной истории времен хмельнитчины:

Хава была женщиной крикливой, но не злой. Постояв рядом с мужем, самозабвенно поющим и никак не реагирующим на ее упреки, Хава в сердцах плюнула и вернулась в кухню. Реб Фишер некоторое время добросовестно прокладывал крупные стежки по линиям, аккуратно прочерченным куском старого мыла.

Портному было от роду тридцать шесть лет, жене его — тридцать. Жили они в маленьком, готовом в любую минуту развалиться домике у самой реки. Ежевечерняя прогулка вдоль берега в виду дома составляла непременный атрибут жизни портного на протяжении долгих лет. Весенние ливни на две недели прервали эти прогулки, что не замедлило сказаться на настроении.

Наперсток со срезанным верхом последний раз блеснул в тусклом свете, проникавшем снаружи. Сметав на живую нитку полы сюртука, реб Фишер решительно отложил работу.

— Хава! — крикнул он недовольным голосом. — Скоро ли ужин?

Жена не ответила. Фишер послушал, как она гремит посудой в кухне, и поднялся с табурета. Ему показалось, что в комнате стало немного светлее. Он выглянул на улицу. Действительно, ливень прекратился. В разорванных тучах появились солнечные лучи.

Хмурое лицо Арье Фишера разгладилось.

— Хава! У меня разболелась поясница. Дождь кончился, я прогуляюсь перед ужином…

В дверном проеме немедленно появилась жена.

— Опять?! — грозно вопросила она. — Только бы не работать!

— Вовсе нет! — обидчиво заявил портной. — Вот! — Он схватил кстати подвернувшуюся подставку для утюга. Чугунный круг лопнул сразу в трех местах. — Как я могу отпарить сюртук, если мне не на что поставить утюг? Поищу что-нибудь подходящее.

Когда он добрался до излюбленного своего места — скал причудливой формы, — солнце уже зашло. Небо приобрело глубокий темно-синий цвет перехода от света к тьме, преддверья сумерек. Реб Фишер уселся на поросший мхом валун и неторопливо набил трубку табаком. Окутавшись ароматным дымом, он пустился в неторопливые размышления о бренности человеческой жизни и о суетности каждодневной погони за деньгами. Последняя мысль обратила его к характеру Хавы и ее привычке скандалить по каждому поводу.

Сумерки сменились ночною темнотой. Круглая желтая луна, висевшая в самом центре бархатистого неба, окружена была призрачным облачным ореолом.

Портной вспомнил о лопнувшей подставке, добросовестно осмотрелся и тут же нашел плоский, как блин, серый булыжник, имевший форму неправильного диска диаметром примерно в полторы ладони. Сунул находку под мышку, сделал первый шаг и остановился.

Странное чувство охватило его. Будто он уже не один на берегу, будто кто-то молча стоит за ним.

Он оглянулся.

Никого не было рядом. Серебрились в лунном свете скалы, легкий туман поднимался от воды.

Реб Фишер внимательно осмотрел пустынный берег.

Порывы легкого ветра заставляли молочно-белый туман принимать самые причудливые формы. Арье Фишер, словно зачарованный, смотрел на эти беззвучные превращения. В какое-то мгновенье ему начало казаться, что это вовсе не туман, а чьи-то зыбкие многопалые руки тянутся к нему, чьи-то глаза ему подмигивают, чьи-то губы кривятся в недоброй ухмылке.

В сердце забрался неприятный липкий страх. Он спешно повернулся и пошел домой, с трудом удерживаясь от желания пуститься бегом. Уже взявшись за ручку двери, портной глянул в сторону берега.

И никого, конечно же, не увидел. Чуть пристыженно думая о собственной впечатлительности, Арье Фишер прошел в свою каморку. Тут он засветил масляный светильник, очистил на столе место и торжественно водрузил на край новую подставку под утюг.

Ужин прошел в полном молчании. Хава всем своим видом выказывала недовольство мужем, у самого же Арье Фишера мысли и чувства находились в состоянии хаоса, вызванного странными ощущениями, что он испытал на берегу и по возвращении.

— Коган завтра собирался прийти за сюртуком, ты не забыл? — сердито поинтересовалась Хава, принимаясь за мытье посуды.

— Пусть приходит, — ответил реб Фишер. — Я давно все закончил, осталось только отпарить старые швы.

— Так отпарь, — буркнула жена. — Что ты сидишь?

Портной со вздохом взял в руки совок, подошел к печке, засыпал в утюг пригоршню горящих углей. Вернувшись к себе, поставил утюг на новую подставку, застелил стол прожженным в нескольких местах одеялом. Поверх одеяла аккуратно разложил перелицованный сюртук. Крикнул:

— Хава, принеси воды!

Жена сунула ему полную кружку и молча удалилась.

Громко хлопнула ставня. Окно внезапно распахнулось, в комнату ворвался ветер. Светильник мигнул и погас.

Вид за окном странным образом изменился. Залитые лунным светом окрестности казались чужими. Реб Фишер всматривался завороженным взглядом в смутно знакомые очертания укрытых туманом домов.

Картина вызывала необъяснимую тревогу и неприятный холод в груди. Портной попятился к столу, собираясь разжечь погасшую лампу. Рука его натолкнулась на кружку, кружка опрокинулась, и вода выплеснулась прямехонько на плоский камень, успевший хорошо раскалиться. Послышалось громкое шипенье, камень окутался паром, после чего с сухим треском разломился на две неравные части. Арье Фишер спешно подхватил завалившийся на бок утюг и мгновенно забыл о неосознанном страхе, только что владевшем его сердцем. Он аккуратно развесил не отпаренные полы сюртука на спинке стула, отнес утюг в кухню, поставил его сбоку на остывающую плиту. Теплые осколки камня, оказавшегося столь неустойчивым к перепаду температур, разочарованно бросил в мусорное ведро. Прислушался. Хава уже спала. Он подумал, постелил себе на узкой кушетке, стоявшей в мастерской, — чтобы лишний раз не беспокоить жену.

Прежде чем сознание его провалилось в черную бездонную яму, он в третий раз за сегодняшний вечер почувствовал все тот же недобрый взгляд, но испугаться не успел, потому что уснул мгновенно.

Среди ночи портной проснулся от странного приступа удушья. Отдышавшись и успокоив бешено колотившееся сердце, Арье сел на кушетке.

В доме было тихо и душно. Портной подошел к окну, поднял щеколду, распахнул настежь обе створки. Снаружи было так же душно и тихо. Ни в одном из домов не горел свет; что же до звезд, то и их не было видно — плотная облачная пелена заволокла небосвод. Лишь слабое свечение в том месте, где должен был находиться лунный диск, прорывалось сквозь облака.

Странный звук донесся из-за перегородки — то ли короткий хрип, то ли всхлип. Портной бегом проследовал в спальню.

Широкая двуспальная кровать стояла изголовьем к окну. В призрачном лунном свете реб Фишер увидел, что его жена не спит, а сидит на постели в длинной своей ночной сорочке, стянутой шнурком на шее. При этом ее руки словно хватали что-то невидимое, а голова мерно вздрагивала.

Реб Фишер хотел было спросить, что случилось, но Хава вдруг снова всхлипнула, а потом громко расхохоталась.

Этот смех по-настоящему испугал портного.

— Хава… — дрожащим голосом произнес он. — Жена моя… чему ты смеешься?

Женщина вместо ответа вновь издала короткий смешок. Тут только Арье Фишер заметил, что смех этот нисколько не был похож на смех его жены. Он попятился, не отрывая испуганных глаз от Хавы.

Женщина между тем медленно, с усилием повернула голову в сторону мужа. Выражение ее лица поразило Арье Фишера: каждая черточка на этом знакомом лице жила сама по себе, и потому лицо дергалось и искажалось чудовищными гримасами. Глаза едва не вылезали из орбит, и в них бился такой ужас, что у портного ноги приросли к земле.

Первым его побуждением было бежать из этой комнаты куда глаза глядят. Не слушались ноги.

Судороги, сотрясавшие тело жены, вдруг прекратились. Глаза затянуло сонной пленкой, лицо обмякло. Хава уронила голову на подушку и через мгновение задышала сонно и ровно.

Арье Фишер привалился к стенке и обессилено сполз на пол. В висках стучали гулкие молоточки. Он боялся посмотреть в сторону замершей жены, боялся вновь увидеть жуткую дергающуюся маску вместо лица, боялся услышать странный незнакомый смех.

Но нет, Хава лежала спокойно, дышала мерно и ровно. Реб Фишер немного приободрился, встал с пола, подошел к постели. Лицо жены выглядело совершенно обычным. Она чуть хмурила брови, время от времени беззвучно шевелила губами — как делала это всегда.

«Сон, — облегченно подумал портной. — Она увидела какой-то сон. К тому же сегодня полнолуние. Бывает…»

Громко заскрипели пружины. Хава резко поднялась с постели и стремительно двинулась к выходу. С силой распахнув дверь, она выбежала на улицу. Изумленный и перепуганный портной не сразу последовал за ней и нагнал жену уже на порядочном расстоянии от дома — когда та резко остановилась.

Озаренная тусклым желтым светом, она медленно поворачивала голову из стороны в сторону, словно что-то разыскивая. Портной, ступая на цыпочках, приблизился к ней и осторожно заглянул в лицо.

Глаза женщины были закрыты, губы беззвучно шевелились. Реб Фишер боязливо коснулся ее плеча:

— Успокойся, Хава, пойдем домой…

Она никак не отреагировала ни на прикосновение, ни на слова. Повернула вправо и двинулась мерным шагом по едва угадывавшейся тропинке.

Арье Фишер снова попытался ее остановить. Хава даже не заметила, продолжала идти быстро и целеустремленно.

Портной молил небеса, чтобы никому из соседей не пришло в голову среди ночи выглянуть в окно и узреть странную картину: идущих друг за другом женщину и мужчину, на которых всей одежды было лишь исподнее.

Сердце Арье Фишера ухнуло куда-то вниз, когда обнаружилось, что Хава движется в направлении старого кладбища. Кладбище было осквернено еще гайдамаками Ивана Гонты около ста лет назад и с тех пор считалось местом нечистым и опасным.

Из густого тумана выступили вросшие в землю развалины старого бет-тохора — помещения для ритуального омовения покойников.

Хава же спокойно дошла до разбитых ступеней входа. Так же, как давеча у дома, она медленно поводила головой, словно пытаясь что-то то ли увидеть, то ли учуять. Последнее было вернее, потому что глаза ее, как уже сказано, были закрыты, зато ноздри чуть сплюснутого носа широко раздувались.

— Нет… — услышал вдруг реб Фишер. — Нет… Не здесь…

Это было сказано голосом, нисколько не похожим на голос жены, — глубоким и низким, скорее, мужским, чем женским. А скорее, ни на мужской, ни на женский он не был похож.

Хава медленно опустилась на разрушенный порог бет-тохора и опустила голову. Арье Фишер осторожно приблизился к ней.

— Хава, что ты хотела найти? — спросил он хриплым шепотом.

Она медленно повернулась к мужу и так же медленно раскрыла глаза.

— Кто ты? — спросила она вдруг с удивлением, причем реб Арье мог бы поклясться, что губы ее при этом даже не пошевелились. Тем не менее вопрос прозвучал достаточно громко.

Портной заставил себя сесть рядом.

— Успокойся, — сказал он, стараясь придать своему напряженно дрожащему голосу ласковое звучание. — Тебе просто приснился страшный сон. Ты немного расстроилась. Это бывает в такие дни. Пойдем.

Хава пристально смотрела ему в глаза с очень странным выражением — словно одновременно пыталась услышать что-то, чего не слышал ее муж.

— Я тебя не знаю, — сказала она. — Уходи, у меня тут дела. Мне нужно найти… — ее лицо резко помрачнело.

— Что? — спросил реб Арье. — Что тебе нужно найти в этом месте?

Хава некоторое время молчала, сосредоточенно глядя перед собой.

— Не знаю… — сказала она наконец. — Не знаю… — И выкрикнула с непонятной тоской: — Не знаю! Не знаю! Не знаю!

Реб Фишер хотел было ее обнять и успокоить, но Хава вырвалась и с такой силой оттолкнула его, что портной пролетел добрых метра три и упал рядом с треснувшим надгробьем.

Нечеловеческая сила Хавы окончательно превратила ее мужа в дрожащий сгусток страха. Он скорчился на гранитной плите и остановившимся взглядом следил за странными действиями Хавы, скользившей по старому кладбищу в каком-то диком танце. Ночная рубашка вилась вокруг ее быстро перемещавшейся фигуры, распустившиеся волосы стелились темной волной.

— Господи… — прошептал Арье Фишер похолодевшими губами. — Боже, верни ей разум…

Хава вдруг резко повернулась к нему и гневно вскричала:

— Не смей!.. Не смей мне мешать!.. Убирайся!..

Вытянув вперед руки со скрюченными пальцами, она потянулась было к мужу, но, сделав один шаг, замерла. Портной увидел, как по телу жены проходят судороги, на губах выступает пена. Хаву словно опутали невидимые нити, удерживавшие ее на одном месте и не дававшие приблизиться к мужу.

Спрятавшись за надгробьем, Арье Фишер попытался прочесть хоть какую-то молитву, но в памяти всплывали лишь бессвязные обрывки фраз. На лбу его выступила испарина, а руки словно приросли к холодному сырому камню.

Послышался слабый раскат грома. Тотчас Хава замолчала. Реб Фишер рискнул осторожно привстать из-за своего укрытия и позвать ее.

От звука его голоса туман, все это время вившийся вокруг Хавы, закручивавшийся в зыбкие кольца, резко раздался в стороны — как болотная ряска от брошенного камня. Несчастная женщина бессильно осела на землю. Губы ее шевельнулись. Арье Фишер услышал произнесенное тающим шепотом:

— Не могу найти… Не помню… — После чего глаза Хавы закрылись и лицо застыло.

Осторожно приложив ухо к ее груди, реб Фишер с облегчением услышал слабые удары сердца: Хава была жива, но в глубоком обмороке. Взвалив жену на плечи — она была женщиной грузной, а сам реб Арье ни статью, ни физической силой не отличался, — портной потащился домой. Здесь, едва не падая от усталости, он уложил Хаву в постель. Она так и не очнулась, но лицо ее было теперь вполне безмятежным, как у крепко спящего человека. И дышала она ровно и глубоко.

Сам портной не имел сил добраться до постели. Так и просидел остаток ночи на маленькой скамеечке у кровати жены.

Уснул только под утро.

Разбудил его скрип пружин. Хава с сонным недоумением уставилась на мужа.

— Что ты здесь сидишь? — спросила она ворчливо. — Вон солнце как высоко поднялось, с минуты на минуту придет заказчик…

Тут взгляд ее упал на его босые, покрытые землей ноги.

— Это еще что такое? — Брови ее показали высшую степень изумления. Она попыталась подняться, но увидела, что и ее ноги тоже по щиколотку залеплены грязью. Хава растерянно уставилась на это безобразие, потом перевела взгляд на мужа.

— Не волнуйся, — сказал реб Фишер. — Просто ты, видимо, приболела. Ночью тебе стало плохо — я думаю, поднялась температура, — вот ты и выскочила на улицу…

— Я бегала на улицу в одной сорочке?! — Возмущению Хавы не было предела. — Да ты рехнулся!

Арье Фишер виновато развел руками. Хава решительно встала с кровати и тут же снова села: ноги не держали ее.

— Ох… — слабым голосом сказала она. — Голова кружится…

Она опустилась на подушку и закрыла глаза.

Нервы Арье Фишера были на пределе, поэтому, когда раздался громкий и требовательный стук в дверь, он вылетел на крыльцо как был, в нижнем белье.

На пороге стоял яворицкий раввин Леви-Исроэл Галичер. При виде портного — с всклокоченной бородой, с безумными глазами, да в придачу еще и неодетого — рабби Галичер даже отступил на шаг.

— Что это с вами случилось, реб Арье? — изумленно спросил он.

Арье Фишер промычал что-то неразборчивое и чуть посторонился, пропуская раввина внутрь и оттесняя его в кухню.

— Арье, кто там? — спросила из спальни Хава.

— Это ко мне! — крикнул портной. — Извините, рабби Леви… — сказал он полушепотом. — Тут такое…

Спохватившись, он выскочил в свою каморку, кое-как оделся и вновь вернулся к раввину.

— Вас не было на утренней молитве, так я заволновался, может, что случилось, решил зайти, проведать. — Говоря так, рабби Леви-Исроэл пристально смотрел на Арье Фишера. Не выдержав, тот отвел взгляд. На протяжении по меньшей мере десяти лет он не пропустил ни одной утренней молитвы, приходил всегда затемно.

— Да-да… — пробормотал он. — Да-да…

— У вас действительно что-то произошло, — с нажимом произнес рабби Леви-Исроэл. — Не мое дело вмешиваться в чужую жизнь, не хотите — не рассказывайте. Но, может быть, вам нужна помощь?

Взглянув в темное морщинистое лицо раввина, казавшееся в обрамлении белоснежной бороды почти черным, портной решился.

— Я не знаю, что это было, — сказал он. — Рабби Леви, мне очень страшно. — Оглянувшись на дверь спальни, портной продолжил, понизив голос: — Похоже, у моей жены что-то не в порядке с головой, рабби. — Для убедительности он постучал себя по лбу пальцем. — Сами судите: сегодня ночью она вдруг убежала из дому. Мне с трудом удалось ее вернуть! Сейчас она ничего не помнит. Говорит — голова кружится. У меня у самого все плывет перед глазами. — Он махнул рукой. Добавил после паузы с робкой надеждой в голосе: — Есть такая болезнь — из-за влияния луны, говорят. Когда люди во сне начинают бродить. Вчера как раз было полнолуние.

— Убежала из дома? — удивленно переспросил Галичер. — Ночью? И ничего не помнит?

— В том-то и дело, рабби, — горячо зашептал реб Фишер. — Она бежала так быстро, что я едва-едва ее нагнал! Знали бы вы, где… — Шепот его упал до почти беззвучного. — На старом кладбище, рабби, что-то она там искала, уж не знаю, что…

Брови раввина сдвинулись у переносицы.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал он, тоже понижая голос, — ну-ка, реб Фишер, расскажите подробнее. Что же это ее занесло на старое кладбище?

Путаясь и сбиваясь, портной рассказал о кошмарной сцене у развалин бет-тохора.

По мере рассказа лицо раввина мрачнело. Дослушав до конца, он глубоко задумался. Его суровый вид перепугал портного не меньше, чем воспоминание о ночном происшествии.

— Что? — тихо спросил он. — Что скажете, рабби?

Галичер покачал головой.

— Ох, боюсь, луна тут ни при чем, — ответил он хмуро. — Как бы не случилось с вашей женой куда большего несчастья, реб Арье. Вы можете рассказать, что было накануне? Вечером? Что-нибудь непривычное, странное?

— Накануне? — Арье Фишер немного подумал. — Да нет, вроде бы… Прогулялся по берегу, вернулся… — Ему не хотелось говорить о детских, как ему казалось, страхах, охвативших его у реки. — Да, поработал немного. Но недолго. У меня раскололся камень — я его приспособил под утюг, но нечаянно плеснул холодной воды, а он как раз был очень раскаленным…

Рабби Леви-Исроэл рассеянно теребил бороду. Сказал:

— Мне нужно поговорить с Хавой. Она не спит?

Хава лежала на спине, натянув одеяло до подбородка, и потерянно смотрела в потолок.

Портной сказал нарочито бодрым голосом:

— Хава, тут рабби Леви-Исроэл хочет пожелать тебе доброго здоровья.

Она скосила глаза на дверь и недовольно поморщилась. Словно не замечая этого, раввин приветливо поздоровался, пододвинул табуретку ближе к постели.

— Как вы себя чувствуете? — заботливо спросил он. — Что-нибудь болит?

— Ничего у меня не болит, — сердито ответила Хава. — Мужу какая-то чепуха приснилась, вот и болтает невесть что…

Раввин кивнул, словно соглашаясь с этой оценкой, после чего вытащил из кармана небольшую книгу.

— Хава, — сказал он, — молитвы и чтение псалмов часто помогают при недугах, хотя люди этим пренебрегают. Вот послушайте. — Раввин перелистал несколько страниц. — Я вам прочитаю, а вы, если захотите, будете повторять за мной. Хорошо? — И, не дожидаясь ответа, начал: — «Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего обитает…» — Рабби Леви-Исроэл взглянул на Хаву. — Что же вы, Хава? Повторяйте, вреда от этого не будет.

Арье Фишер отметил, что в голосе раввина при этом звучали старательно скрываемые, но вполне заметные нотки страха.

Хава поморщилась, но после минутного колебания все-таки повторила:

— Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего обитает…

— Скажу Господу: убежище мое и крепость моя — Бог мой, на которого полагаюсь я… — чуть громче произнес раввин.

— Полагаюсь я… — Внезапно Хава резким движением выбила из рук раввина книгу. Лицо ее исказила жуткая гримаса. — Нет!! — закричала она. — Нет!.. Оставь меня… убирайся!.. — Она попыталась вскочить. Раввин и муж едва удержали ее в постели.

— Держите ее как можно крепче, — шепнул раввин портному, а сам, выпрямившись во весь рост и раскачиваясь, продолжил чтение звенящим от напряжения голосом:

— Ибо Он спасет тебя от сети птицелова, от мора гибельного. Крылом Своим Он укроет тебя и под крыльями Его найдешь убежище, щит и броня — верность Его…

Арье, изо всех сил прижимавший к кровати бившуюся в истерике жену, с ужасом смотрел, как по ее телу волнами проходят судороги, а на губах выступает розоватая пена. Видно было, что и рабби Галичер с трудом сохраняет спокойствие. Когда он дошел до конца и произнес: «Свидетельства Твои верны совершенно, святость подобает дому Твоему, Господи, вовеки», — лоб его усеяли крупные капли пота.

Женщина вдруг успокоилась. Измученное лицо обратилось к раввину. Она попыталась что-то сказать, но лишь чуть шевельнула запекшимися губами. В следующее мгновение глаза ее закатились, тело обмякло.

Арье Фишер осторожно убрал руки и отошел от кровати.

Рабби Леви-Исроэл склонился над затихшей Хавой, долго всматривался в ее лицо. Выпрямился, покачал головой и вполголоса обратился к напряженно ожидавшему портному:

— Останьтесь здесь. Сядьте рядом и читайте псалмы. Начните с девяносто первого, он предохраняет от нечистой силы. Вы видели, как он подействовал на… на вашу жену. Потом переходите к следующему, и так до конца. Думаю, она будет спать до самого вечера.

— Что с ней? — еле слышным шепотом спросил портной. — Что с моей женой?

— Очень плохо, — ответил рабби Леви скорбным голосом. — Очень плохо, реб Арье. Это диббук.

— Диббук… — эхом повторил портной, спешно отступая на шаг от постели жены. — Но это значит…

— Это значит, — сказал раввин с тяжелым вздохом, — что в тело вашей жены, Арье, вселилась чужая душа. Неприкаянная душа какого-то грешника прилепилась к ее душе. Читайте псалмы, не прерываясь ни на минуту. Вечером соберем миньян, попробуем ей помочь… Хотя я не уверен, что мне удастся, — с долей растерянности закончил он. — Я читал о подобных случаях и даже знаю каббалистов, изгонявших диббука, но самому мне еще ни разу не доводилось этим заниматься. Будем уповать на Всевышнего.

После ухода раввина портной долго стоял посреди комнаты, пытаясь собраться с мыслями. Страх, затопивший его сознание, превратил его в беспомощное и бессильное существо. С большим трудом он заставил себя повязать тфиллин на лоб и руку, еще большего труда стоило ему произнести соответствующие благословения.

Робко приблизившись к лежавшей в беспамятстве Хаве, реб Фишер принялся вполголоса читать псалмы — как велел рабби Галичер. Слова сплетались в длинную бесконечную цепь, он прочел каждый из псалмов по несколько раз. Глаза слезились от напряжения, язык заплетался. Он читал, держась за Книгу псалмов, как утопающий держится за спасительно протянутую ему руку. Когда в комнате стало темнеть, он, по-прежнему произнося вполголоса стихи псалма, бросил короткий взгляд в окно и обнаружил, что день давно прошел. Заскрипели дверные петли, послышались шаги и негромкие голоса. Реб Фишер прервался на полуслове, повернулся и с облегчением опустил книгу. Пришел рабби Галичер в сопровождении восьми пожилых мужчин — тех самых, с которыми портной обычно молился в синагоге по утрам. В молчании раввин расставил вокруг кровати свечи. Зажег их, шепча молитвы. В комнате стало светло, как днем.

Раввин аккуратно развесил на спинках кровати амулеты, назначение которых реб Фишер также не знал. После этого он оглянулся и знаком велел всем приблизиться. Они молча окружили кровать. Их лица были сосредоточены и неподвижны, хотя Арье Фишер видел: все они, так же, как и он сам, пребывают в состоянии сильнейшего страха. Даже раввин.

Кто-то из пришедших протянул портному связку широких полотняных лент. Он осторожно обвязал запястья и щиколотки жены, притянул их к спинкам кровати. Хава никак не реагировала на его действия. В лице ее не дрогнула ни одна черточка.

Рабби Леви-Исроэл закрыл глаза и произнес нараспев:

— Во имя Господа, Бога Израилева, Царя Вселенной…

Вскоре Арье Фишеру начало казаться, что молитву читают несколько человек, стоящих в разных углах комнаты.

Рабби Леви-Исроэл закончил молитву, сказал: «Омен», — и все остальные повторили следом: «Омен».

Реб Фишер чувствовал странное оцепенение, постепенно овладевавшее всеми его членами. Молитвы становились все менее понятными, превращаясь в невнятное низкое гудение.

Вдруг раввин замолчал, и в воцарившейся тишине родился звук, похожий на еле слышный комариный писк. Он быстро усиливался, рвался в уши, так что вскоре его можно было терпеть лишь с трудом. Звук становился все выше и громче, пока на высоте почти нестерпимой для человеческого слуха не застыл подобием точки.

Десять мужчин в талесах боялись шевельнуться, боялись взглянуть друг на друга. Даже желтые огни свечей в их руках горели так ровно, что казались твердыми.

Хава шевельнулась, медленно повернула голову и посмотрела на мужа. Портной с ужасом понял: это не ее взгляд, этот взгляд был темен и страшен, глазами несчастной женщины смотрела в мир пропащая, неприкаянная душа грешника. От этого взгляда холод пробрал Арье Фишера до костей, до самого сердца. Будто чьи-то ледяные пальцы сдавили его горло.

Огонек ближайшей свечи дернулся.

— Именем Бога живого, Бога Авраама, Ицхака и Якова, именем Бога Израилева повелеваю тебе: назови себя! — хриплым от волнения голосом потребовал рабби Леви-Исроэл.

Хава так же медленно повернула голову в его сторону. Рот ее искривила усмешка.

— Я… вижу тебя… раввин… — сказала она. Голос ее то и дело прерывался, слова сопровождались низким эхом. — И слышу… Мое имя проклято… тебе нет нужды его знать…

— Для чего ты пришел? — сурово вопросил раввин. — Для чего мучаешь ее?

Словно в издевку над этим вопросом, диббук пронзительно расхохотался, после чего тело Хавы выгнулось дугой, почти невозможной для человека в обычном состоянии.

Истерический хохот рвался в уши, вызывая жуткую боль. Хава дернула руками, но веревки удержали ее в прежнем положении. Некоторое время она пыталась высвободиться, причем лицо ее то и дело искажалось самым странным образом.

Когда эти попытки не удались, диббук вдруг успокоился.

— Ты хочешь знать мое имя? — глухим голосом спросил он. — Изволь, я назовусь. Мое имя — Лейб, сын Мордехая и Фейги… — При этих словах вновь появилось эхо.

— Лейб, сын Мордехая, — повторил раввин торжественно-мрачным тоном, — грешник и убийца, именем Господа Бога Израилева, великого и страшного, заклинаю тебя уйти, избавить женщину от мучений!

— Не могу, — ответил диббук, и странная тоска послышалась Арье Фишеру в этом жутком голосе. — Не могу, раввин, не могу… Не могу…

В это самое время портной почувствовал, как оцепенение, охватившее его ранее, усиливается, словно невидимые сети начинают пеленать тело. Он затряс головой, отгоняя наваждение, но это не помогло. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Арье Фишер судорожными движениями сорвал тфиллин со лба и с левой руки, отбросил в сторону. Пальцы тотчас начали неметь, словно рука погрузилась в холодную воду. Холод добрался до сердца, заключил его в ледяной обруч.

Желтые огоньки разом начали тускнеть. Негромкий голос рабби Леви-Исроэла превратился в сонное бормотанье, а фигуры прочих собравшихся заколебались, словно отражения в воде от легкого ветерка.

Спустя мгновение портной обнаружил, что неподвижно лежащую Хаву обволакивает едва заметное облако, имевшее очертания человеческой фигуры. Арье Фишер хотел обратить на это внимание раввина, но не смог произнести ни слова.

Свет едва теплился. В этом тусклом и слабом освещении реб Фишер увидел, как облако сгустилось и медленно поплыло к нему. Он хотел бежать, но не в силах был сделать ни единого шага. Между тем бормотанье раввина Галичера сменилось вибрирующим гуденьем, а очертания окружающих дрожали и растекались, превращаясь в туманные тени, так что вскоре Арье Фишер остался в полном одиночестве, охваченный со всех сторон бесцветной мглой.

«Арье… — услышал он голос. — Арье, ты виновен во всем… Тебе и исправлять… На мне кровь праведников… Большой грех… Столь тяжкий, что после смерти дьяволы закрыли душе моей путь в ад, а ангелы — в рай…»

Страшный, неживой голос звучал в голове портного. Мгла перед глазами темнела, превращалась в дымную вращающуюся воронку, куда неотвратимо втягивалось его меркнущее сознание.

«Мне было суждено провести долгое время в полной неподвижности — во искупление прегрешений. Господь вселил мою душу в камень. Ты разрушил камень, ты убил это жалкое подобие тела, вновь обнажил мою душу, вынудил меня испытать мучения неприкаянности…»

Луч неестественно желтого цвета, узкий и острый, как игла, разорвал тьму. Неведомая сила перенесла портного из дома в смутно-знакомое место. Низкие желто-серые тучи плотно укрывали небо. Реб Фишер потерянно огляделся и вдруг понял: он оказался на старом кладбище. Только выглядело оно не так, как давешней ночью. Надгробья не были повалены; бет-тохора не был разрушен.

«Ты должен найти…» — раздался все тот же голос в его голове.

«Что найти?» — хотел было спросить Арье Фишер, но тут услышал другой голос, куда более страшный, нежели первый. И этот второй голос, подобный раскатам грома, произнес: «Лейб, сын Мордехая! Нет тебе спасения и нет прощения!..»

Более всего испугало портного то, что он вдруг почувствовал: громовой голос обращался к нему, это его звали Лейбом, это он был великим грешником, которому нет ни спасения, ни прощения.

Ноги его подкосились, он рухнул на колени в желтую пыль, покрывавшую все вокруг.

Голос продолжал: «Кровь мучеников на тебе, кровь женщин, детей и стариков, осквернение святынь…»

— Нет!.. — кричал реб Фишер. — Нет!..

Но вдруг увидел он, как над могилами, окружавшими его, взвились желтые смерчи. Их становилось все больше, они превратились в сплошную стену из желтой пыли, окружавшую его со всех сторон. А потом сквозь эту стену проступили зыбкие, лишь наполовину реальные фигуры людей. Их облик был ужасен: кровоточащие раны вместо глаз, отрубленные руки, вспоротые животы. Все эти призрачные мертвецы молча и неумолимо приближались к обезумевшему от ужаса портному, забирая его в плотное кольцо. От них исходили волны нестерпимого зноя, с каждым мгновением несчастного Арье Фишера жгло все сильнее, казалось, еще чуть-чуть — и он превратится в сгусток обугленной плоти.

Точно такая же знойная волна поднималась из глубины его сознания — то чужая душа оживала в его теле, чужая память разворачивала ужасные картины.

Вот гайдамаки жгут дома в местечке. Вот они носятся меж огней, безжалостно убивая всех, кто не успел спрятаться. Вот немногие — и он в том числе, он, Лейб бен-Мордехай, — пытаются укрыться на старом кладбище в отчаянной надежде, что злодеи их не найдут. Вот его хватают гайдамаки: «Крестись, жид, если жить хочешь», — и он согласно кивает, и его тут же крестят — на берегу Долинки. А после суют в руки саблю… Он идет на кладбище, он ведет их на кладбище и здесь с неожиданным остервенением вытаскивает спрятавшихся и рубит, рубит — под одобрительные крики новых сотоварищей…

Тут же словно вихрь налетел, рассеял призрачные фигуры, оставив его вновь в полном одиночестве и тишине. Какой-то частичкой сознания он все еще ощущал себя Арье Фишером, портным, но он же был и злодеем Лейбом, ставшим в крещении Левком Жидовином. Он видел пылавшие синагоги, зажженные его руками, он чувствовал на своем лице кровь невинных жертв, кровь, лившуюся из-под его сабли.

И еще он вспомнил, зачем пришел сюда и что должен найти.

Бросившись в развалины бет-тохора, портной принялся яростно разрывать землю руками, выворачивать камни, — ломая ногти, обдирая кожу. Желтые пыльные смерчи вились вокруг него, от них струился тусклый болезненный свет.

В этом свете он наконец увидел то, что искал. На дне вырытой им ямы, глубиной более метра, лежал продолговатый предмет, обернутый в полуистлевший талес. Арье Фишер, он же Левко Жидовин, с трепетом протянул к нему руки, извлек из ямы и осторожно развернул.

Это был свиток Торы, такой же полуистлевший, как и талес, и так же покрытый бурыми пятнами запекшейся крови. Двое стариков спрятали его здесь в ту кровавую ночь, сто лет назад. Предатель, собственноручно зарезавший их в угоду новым своим друзьям, знал об этом. Но почему-то рука его, поднявшаяся на несчастных, не поднялась тогда же на слово Божье. Потом, в кровавой своей жизни, он с отчаянной лихостью рвал в клочья священные свитки из разграбленных и сожженных синагог, вместе с другими гайдамаками вырезал из старинного пергамента стельки для сапог.

Но эту Книгу, бывшую единственным свидетелем его предательства, он тогда не тронул.

Покачиваясь, Арье Фишер встал с земли и почувствовал, как душа его освобождается от чуждого присутствия.

Диббук исчез.

Желтый свет померк, и зной, до того плотно укутывавший тело Арье Фишера, сменился ночной прохладой. Он вздохнул полной грудью и вдруг заметил, что уже не один на старом кладбище. Ему почудилось, что вновь появились призраки давних жертв. Но нет, это были живые люди, вполголоса читавшие молитвы и державшие в руках зажженные свечи.

Впереди всех стоял раввин Галичер. Портной не сразу узнал его. Рабби Леви-Исроэл приблизился, и тогда Арье Фишер молча протянул ему свиток, который прижимал к груди.

— Мы похороним этот свиток. — Голос раввина дрогнул. — Мы похороним его с исполнением всех обрядов, с молитвами и благословениями. Мы поместим его в специальный сосуд и похороним рядом с могилой мудреца и мученика Элиягу бен-Авраама, да будет благословенна память о нем… — Он замолчал.

Портной тоже молчал. Потом сказал:

— Да, этот свиток священный. Он содержит имя Божье. И еще — на нем кровь мучеников… Поистине, это святой свиток, — повторил он, глядя на огоньки свечей, горевшие в руках молчавших людей. — Что же — диббук отныне обретет покой?

Раввин неопределенно пожал плечами.

— Кто знает? — тихо произнес он. — Кто может знать, какое наказание будет назначено ему теперь? Может быть, его душа в конце концов окажется в аду, чтобы страданиями очиститься от грехов. Может быть, ей суждены новые воплощения в нашем мире. По крайней мере, для нее наконец открылся путь исправления — благодаря спасению этого свитка Торы. Правда, путь долгий, очень долгий и мучительный.