Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

Рассказ пятый ЛЕТАЮЩАЯ В ТЕМНЫХ ПОКОЯХ

Унылый осенний дождь, зарядивший с вечера, не прекращался всю ночь и продолжался утром. Меламед Борух Бердичевский очень не хотел выходить из дома в такую погоду — старые сапоги прохудились, а новых он пока что справить себе не смог. Отдавать же обувь в починку не представлялось возможности: подошвы и так состояли из сплошных заплат. Любой сапожник только развел бы руками.

Пересидеть дождь дома, уткнувшись в книжку и укутавшись в теплый старый халат, он тоже не мог. Ибо платили ему именно за то, чтобы каждое утро он приходил в хедер и учил десяток разновозрастных мальчишек грамоте и Торе. Надо сказать, платили гроши, но выбирать не приходилось: слабый здоровьем и не знавший иного ремесла Борух Бердичевский в свои двадцать пять лет не мог найти себе другого, более прибыльного занятия.

— Твой отец, благословенна будь его память, всегда хотел видеть тебя ученым, — вдруг сказала мать, молча наблюдавшая из своего угла за тем, как он обувается. — Сапожников больше, чем подметок, и портных больше, чем заплат, а меламед у нас один. Даст Бог, ты еще выучишься на раввина. — При этих словах темно-коричневая изрезанная морщинами кожа на ее лице словно мгновенно посветлела и разгладилась.

Борух в который раз подивился ее умению угадывать мысли. Выучить сына на раввина — это была мечта и матери, и покойного отца. Зелиг Бердичевский прожил несладкую жизнь: мальчишкой его забрали в кантонисты, потом двадцать пять лет он отслужил в армии, где его пытались насильно крестить. Борух помнил рассказ матери о том, почему в конце концов от его отца отступили.

«Ах, — говорила мать, — ах, Береле! Кто бы мог подумать, что защитит и поддержит нежелание твоего отца креститься не кто-нибудь, а один из важных церковных чинов, архиерей Пантелеймон, да будет благословенна память о нем!»

А дело было так. Зелиг Бердичевский и еще один солдат-еврей по имени Яков Сирота были последними из команды кантонистов, кто упорно сопротивлялся стремлению начальников их окрестить. И тогда отправили их обоих в соседний город. И вот, после церковной службы, которую заставили их отстоять, после специальной увещевательной проповеди, вахмистр, к ним приставленный, отвел обоих на колокольню, сказав: «Постойте пока тут, посмотрите колокола церковные, а я кое-что узнаю и вернусь за вами. А без меня чтоб не смели спускаться, не то будет вам наказание страшное!» Солдаты — а было им всего-то по четырнадцати лет от роду — остались на колокольне одни. Дело происходило зимой, так что Зелиг и Яков быстро замерзли. А вахмистр все не шел да не шел. То ли забыл о малолетних солдатиках, то ли нарочно оставил упрямцев, чтобы упрямство это из них морозом повымораживало. Только вместо упрямства бедняги едва не лишились жизни самой. Лишь под утро, когда уже светать начало, нашел их на колокольне, прижавшихся друг к другу и посиневших, едва живых, в тоненьких шинельках и летних сапогах, архиерейский служитель и, ужаснувшись, отвел к владыке. Увидев синих от холода солдатиков, архиерей ахнул, назвал их детками, напоил горячим чаем. Потом спросил, мол, кто они такие. Мальчики объяснили, что они евреи, что привели их вчера послушать проповедь его. «И что же? — спросил осторожно архиерей. — Хотите ли вы креститься?» А они ответили: нет, мол, хотим остаться евреями, как отцы наши и деды. И тогда архиерей прослезился и сказал: «Так оставайтесь же, детки, евреями. И пусть Бог Израилев хранит вас».

«Вот так, — заканчивала эту историю мать, — вот так остался он евреем. Рассказывал, что показался ему тот архиерей настоящим Авраамом-авину».

Во время Крымской войны воевал Зелиг Бердичевский в Севастополе, заслужил серебряную медаль и бронзовый крест за храбрость. После войны ему позволили уволиться из армии. Так он вернулся наконец в Яворицы, где не осталось почти никого из родных. Женился на девушке-сироте Эстер, но прожил в браке чуть больше года, дождался рождения сына и вскорости умер — от тех пуль, то ли турецких, то ли французских, которые прочно засели в его еще крепком сорокалетнем теле.

— Жаль, не сподобился ты иметь сладкий голос. — Эстер Бердичевская огорченно поджала губы. — Ты уже мог бы быть хазаном, жениться на Рейзел, иметь свой дом… — Она скорбно вздохнула. И сын тоже вздохнул, скороговоркой прочитал благословение и разломил кусок сухого колючего хлеба. Упоминание имени девушки, в которую он раз и навсегда влюбился двенадцатилетним мальчишкой, окончательно испортило ему настроение. Увы, Рейзел Белевская, дочь Аврума и Ривки, первых яворицких богачей, была недосягаема для полунищего меламеда.

Эстер заметила омрачившееся лицо сына и постаралась исправить собственную оплошность, переведя разговор на другое.

— Вчера я видела Шмуэля Пинскера, — сказала она. — Знаешь, Береле, он очень странно себя ведет.

— Да? — рассеянно пробормотал Борух. Он все еще переживал очередное напоминание о несчастной любви. — Совсем остыл… — Меламед поднялся, выплеснул чай из жестяной кружки в помойное ведро, налил свежего кипятку из самовара. — И что же тебе показалось странным, мама?

— Во-первых, он очень похудел. — В голосе Эстер звучало задумчивое неодобрение. — А во-вторых, вел себя будто пьяный. Болтал что-то о доме… Глаза у него были как у сумасшедшего… — Она немного подумала, потом пояснила: — Не такие, как у Сендера-дурачка, а как у настоящего сумасшедшего…

Борух пожал плечами. Шмуэль Пинскер не был местным уроженцем, он приехал в Яворицы лет пятнадцать назад из Литвы. Для большинства местных евреев Пинскер все еще оставался чужаком. Он жил совершенным бобылем в большом двухэтажном доме, купленном когда-то за сущие гроши. Дом располагался в двух кварталах от Бондарного переулка, где снимали жилье Бердичевские.

— Богатые люди часто становятся чудаками, — наставительным тоном заметил Борух. В голосе звучала скрытая ирония бедняка. — Деньги, знаешь ли, они заставляют человека изменяться.

Мать не заметила иронии.

— Хорошенькое богатство! — возразила она. — Тоже скажешь… Да что у него есть за душой, кроме этого дома? А дом-то, хоть и большой, спору нет, но я вот вчера видела: крыша дырявая, стены покосились. Один ремонт в хорошие деньги станет!

— Ну, свой дом — всегда свой дом. — Борух допил чай, поднялся. Настроение его то ли после рассказа о странном поведении Пинскера, то ли просто после горячего чая почему-то немного улучшилось. — Мне пора, — сказал он.

— Будь внимателен и осторожен, — напутствовала его мать. — Не промочи ноги.

Борух наклонился к ней, коснулся губами сухой щеки.

От матери пахло старостью.

Борух Бердичевский вышел на улицу, плотно притворил за собою дверь.

Здесь было холодно и ветрено. Дождь наконец-то прекратился, но ветер заполняла мелкая водяная пыль, бившая в лицо и заставлявшая напряженно морщиться редких прохожих.

Меламед поднял воротник, уткнул нос в штопаный-перештопаный шарф и тут же едва не попал под мощную струю из-под колес телеги молочника Менделя Хайкина. Пустые бидоны гремели оглушительно, поэтому Борух не услыхал предупреждающего окрика Менделя.

Он прижался к стене дома, перевел дыхание. Вода не попала на Боруха, но, шарахнувшись от телеги, Борух попал в глубокую лужу. Правый сапог немедленно наполнился холодной водой. Меламед огорченно покачал головой. Нет, сегодняшнее утро определенно не способствовало улучшению настроения.

В соседнем квартале он неожиданно наткнулся на неподвижно стоявшего человека. Человеком этим оказался местный яворицкий сумасшедший по имени Сендер, по прозвищу Сендер-дурачок. Его дом находился на окраине Явориц, в Чумацкой слободе. Не дом даже, а так — старая лачуга, которую он смастерил собственными руками и которая больше походила на собачью будку. Впрочем, покосившийся домишко, который за двенадцать рублей в год снимали меламед и его мать, был ненамного больше и ненамного лучше.

Не тому удивился меламед, что Сендер-дурачок оказался рано утром так далеко от дома на ближайшей к хедеру улице, а тому, что вел он себя непривычно. То есть, поначалу все шло как обычно.

— Ой-ой, мудрый рабби, подайте копейку, — гнусаво заныл Сендер. Лицо его дергалось то ли в усмешке, то ли в гримасе.

Может, потому, что дурачок назвал его мудрым рабби, а может, по другой причине меламед молча раскрыл кошелек и, порывшись в нем, вытащил полкопейки. Мелькнувшую мысль о том, что надо было бы купить на эти деньги хлеба, он отогнал, протянул позеленевшую монетку Сендеру и ласково похлопал по плечу.

И вот тут-то поведение Сендера изменилось. Вместо того чтобы вприпрыжку с громким смехом побежать в лавку, как он это делал обычно, сумасшедший вдруг словно окаменел. Даже вечно прыгающее, гримасничающее лицо его застыло.

Меламед вздрогнул и отшатнулся. Неподвижный взгляд Сендера-дурачка испугал его.

— Чужие дома, злые дома… Нечистая свадьба, наследство горбом впридачу… — забормотал Сендер. — Наследство горбом впридачу, да невеста ведьма, ох, и дети бесовские, а?.. Переселится в дом без окон, без дверей, тесный, темный… Ошибка… Ошибка… — Он вдруг бурно замахал руками, так что Борух снова попятился. — Как тяжбу проиграешь, так дом потеряешь, царь наш, Шлоймэ наш мудрый… Ой, Авроменю наш, старушек ты на-аш!.. — запел вдруг Сендер. — Авроменю, Авроменю!..

Столбняк прошел так же внезапно, как и появился. Не переставая петь, Сендер принялся приседать. Он делал это старательно, уперев правую руку в бок и поочередно выбрасывая то левую, то правую ногу. Поскольку стоял Сендер прямо в центре обширной лужи, брызги немедленно полетели меламеду в лицо. Борух отскочил от Сендера — на этот раз не от страху, а от нежелания оказаться все-таки вымокшим с головы до ног. Складывалось такое впечатление, будто все сегодня только и норовят устроить несчастному сыну Зелига Бердичевского хороший холодный душ.

Сендер-дурачок тут же прекратил пляску. Лицо его приняло обиженное выражение. Борух поспешно улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Ты очень хорошо поешь и танцуешь, Сендер. Ступай себе. Пойди в лавку, купи себе пряник.

Сендер важно кивнул и засеменил по направлению к корчме. По дороге он что-то бормотал себе под нос и чуть подпрыгивал.

Вскорости меламед вновь замедлил шаги, а на углу Торговой и Екатерининской остановился — несмотря на то, что уже и левый сапог зачерпнул изрядное количество воды, и обтрепанный сюртук промок почти насквозь.

Перекресток улиц здесь создавал нечто вроде небольшой площади или пустыря, на котором высился дом Шмуэля Пинскера. Борух вспомнил сказанное матерью о странном поведении хозяина. «Богатство… — подумал он, окидывая внимательным взглядом мрачного вида фасад, изборожденный причудливой формы трещинами. — Какое там богатство, мать права… Это и не дом вовсе, а та же лачуга, только очень большая… Чем же он живет, интересно? И почему не женится?»

Пинскеру было хорошо за пятьдесят, и никто никогда не слыхал, чтобы раньше, до переезда в Яворицы, у него была семья.

«Невеста ведьма, дети бесовские», — вспомнил вдруг Борух фразу из сумбурного монолога дурачка. Он усмехнулся — может, и правда сбежал Пинскер из Литвы от сварливой жены да крикливых детей сюда, в Яворицы?

Считалось, что работает он бондарем. Но, сколько Борух ни пытался, ему так и не удалось вспомнить ни одной бочки, сработанной хозяином этого запущенного строения.

Ветер внезапно стих. Бердичевский озабоченно посмотрел в темное низкое небо, готовое вновь пролиться дождем. И опять обратился к дому.

Что-то не давало ему так просто покинуть это место, показалось ему странным, но что — Борух понял не сразу. Он рассеянно извлек из сюртучного кармана платок, обтер мокрое лицо и зачем-то подошел ближе. Его внимательный настороженный взгляд ощупывал каждую деталь. Покосившиеся перила, огромные щели в дверной коробке и оконных рамах фасада. Выбитое стекло в одной из рам, замененное куском фанеры.

Неожиданно он ахнул: «Великий Боже!»

Было от чего испытать потрясение — мезуза с дверного косяка дома Пинскеров была сорвана. Не веря своим глазам, меламед быстро — словно чья-то невидимая рука властно толкнула в спину — взошел по рассохшимся ступеням на крыльцо.

И почувствовал, что в душу его закрадывается страх.

Дверь была незаперта и чуть покачивалась на ржавых петлях — как при хорошем сквозняке. А вдоль всего дверного косяка тянулись неровные глубокие борозды. Словно какой-то крупный зверь точил когти.

Борух внимательно осмотрелся. Мезуза, искореженная и сплющенная, валялась здесь же на крыльце, шагах в трех от косяка. Похоже было, что ее не только сорвали, но долго топтали ногами. Кто-то явно хотел оторвать от латунного цилиндра украшавшую его букву «шин» — первую букву имени «Всемогущий». По всему крыльцу были разбросаны клочки пергамента со стихами из «Шма, Исраэль».

Борух осторожно провел рукой по тому месту, откуда амулет был сорван. Рука предательски дрожала. «Ну-ну, — пристыдил он самого себя. — Не хватало еще трястись от страха из-за хулиганов…» Он решил, что кощунство сотворили долиновские босяки, по временам забредавшие в местечко и хорошо здесь чудившие. Слава Богу, случалось такое нечасто, да и забавы хулиганов были злыми, но не слишком уж жестокими: ну, посвистеть, сделать из полы свиное ухо и подразнить одиноко идущего еврея — лучше, если рядом с синагогой. В крайнем случае, побить окна в корчме. Не более того.

Ругая вполголоса долиновцев, меламед одновременно чувствовал, что дело может оказаться вовсе не в них. Он понимал, что необходимо предпринять какие-то действия. Например, позвать хозяина и указать ему на кощунственное безобразие, сотворенное у его дома.

Борух Бердичевский решительно толкнул скрипучую дверь и вошел внутрь.

В доме царила кромешная тьма — ставни плотно закрывали окна. Несмотря на щели в дверной коробке, воздух тут был спертым и густо насыщенным какими-то незнакомыми запахами, среди которых четко выделялся отвратительно-сладковатый аромат тления.

Меламед закашлялся. Странно, что за две недели жизни здесь Шмуэль Пинскер не попытался проверить собственное жилище. Что за удовольствие — дышать такой вонью! Меламед покачал головой и осторожно двинулся вглубь. Его шаркающие шаги, казалось, вызвали к жизни слабое эхо.

Борух остановился и прислушался. «Ничего удивительного, — подумал он, стараясь погасить появившееся чувство неопределенной тревоги. — Дом пустой, вот и эхо…» Он уже жалел, что пришел сюда. До сего дня бывать в гостях у Пинскера ему не доводилось. И по делу тоже. Как уже было сказано, Шмуэль жил одиноко, ни с кем не поддерживал ни знакомства, ни дружбы. Вообще, более мрачного и нелюдимого человека трудно было найти.

Единственным, кто захаживал к Пинскеру, был Сендер-дурачок, вспомнил вдруг меламед. «Точно, Сендер-дурачок к нему ходит. По праздникам, — подумал Борух с некоторым удивлением. — Только он и ходит…»

Глаза его привыкли к темноте. Он даже разглядел лестницу, ведущую на второй этаж, и кое-какую мебель, стоявшую в беспорядке.

А вот присутствия Шмуэля Пинскера не ощущалось. И это встревожило меламеда — особенно когда он вспомнил об изуродованной мезузе. «Мало ли что могли учудить долиновцы — особенно ежели напились…»

— Реб Шмуэль! — негромко позвал меламед. — Вы здесь? С вами все в порядке? Ничего не случилось?

Он подождал немного. Никто не отозвался. Борух повторил свой вопрос громче. Прислушался.

Никого.

— Эй! — крикнул он во весь голос. — Есть кто-нибудь? Отзовитесь!

В ответ донеслось лишь слабое эхо его собственных слов.

Меламед приблизился к лестнице. Прежде чем ступить на первую ступеньку, он внимательно — насколько позволяла темнота — осмотрел большое пустое помещение. Подойдя к ближайшему окну, Борух раскрыл ставни. Пасмурный свет, наполнивший комнату, показался очень ярким. Меламед облегченно вздохнул и вдруг замер. Ему почудилось за спиной чье-то быстрое движение. И еще — хотя Борух не поклялся бы в этом — показалось ему, что едва он открыл ставню, как где-то позади раздался короткий испуганный возглас, спешно подавленный.

«Уж не рехнулся ли реб Шмуэль от водки? Ох-хо-хо, водилась за ним эта слабость…»

Борух осторожно оглянулся.

Опять никого. Зато теперь он видел, насколько запущенной была эта большая комната с высоким потолком. Самый разнообразный мусор — от прелых прошлогодних листьев до осколков стекла — заваливал все углы. Старые кресла, колченогие табуретки образовывали причудливые группы по всему помещению. Все вокруг покрывала осыпавшаяся со стен известка, половицы рассохлись настолько, что оставалось лишь удивляться — как это он в темноте не споткнулся и не вывихнул себе ногу, пока добирался до закрытого ставнями окна. Да и сами ставни еле держались — ржавые гвозди, крепившие петли, наполовину вылезли из своих гнезд.

Задрав голову, Борух осмотрел потолок, посеченный огромными трещинами. Осуждающе покачал головой. Взгляд его упал на дверь второго этажа.

Она была распахнута.

Нахмурившись, меламед некоторое время смотрел туда. Исчезнувшее было тревожное чувство вновь царапнуло его.

Оттуда, из двери второго этажа, в освещенную дневным светом комнату словно бы вползала клочковатая тьма.

И похоже, хозяин дома находился там. На ступенях лестницы в ровном слое пыли отпечатались четкие следы башмаков.

«Все-таки что-то случилось…» — Борух приблизился к лестнице и сделал первый шаг. Ступенька жалобно заскрипела. Он сделал еще один шаг, потом еще. Снова остановился.

На этот раз ему подумалось, что звук, который он принял за эхо от своих шагов, не похож на эхо.

У него появилось ощущение, что кто-то невидимый осторожно идет за ним, стараясь попадать в ногу.

Меламед резко обернулся.

И пристыжено подумал, что на него, видимо, начинает действовать угнетающая обстановка запущенного жилища. Мгновение назад он готов был поклясться, что из какого-то темного угла за ним следят чьи-то недобрые глаза. Покачав головой и мысленно посетовав на собственную впечатлительность, Борух решительно поднялся по лестнице и вошел в комнату.

Воздух здесь был еще тяжелее.

И запах тления явственнее.

Бердичевский быстро подошел к окну и тоже распахнул ставни. Прежде чем оглянуться, он подождал немного. На сей раз никаких странных звуков Борух не услышал. Тогда он отвернулся от окна и окинул взглядом эту комнату, служившую хозяину спальней — судя по стоявшей в дальнем углу узкой кровати.

На кровати кто-то лежал, укрывшись с головой.

«Спит, — с некоторым облегчением подумал меламед. — Слава Богу, а то я…»

Он подошел к спящему, похлопал лежавшего по плечу и громко сказал:

— Реб Шмуэль, пора бы вставать. У вас там на крыльце набезобразничал кто-то…

Ни звука в ответ. Борух осторожно потянул одеяло и в ужасе отшатнулся.

Шмуэль Пинскер был мертв. Голова запрокинулась далеко назад, так что острый кадык под неестественно желтой кожей торчал вертикально вверх наподобие крохотной пирамиды.

Когда первый вполне естественный испуг прошел, меламед осторожно наклонился над умершим. Широко раскрытые глаза Пинскера уставились в потолок. Черты лица его были искажены странной гримасой: казалось, покойник то ли кричит от страха, то ли смеется.

Вдруг Борух вздрогнул и поспешно отступил от кровати: ему показалось, что направление неподвижного взгляда умершего хозяина дома изменилось. В то же мгновение послышался какой-то шум: будто под дырявым потолком единовременно снялась небольшая птичья стая.

Нет, ему положительно не хотелось более оставаться в этом странном месте. Сейчас он испытывал только одно желание: как можно скорее уйти отсюда. Внезапно у него закружилась голова и на глаза навернулись слезы — видимо, от спертого воздуха. Бердичевский покачнулся. На ресницах дрожали слезы. Из-за этого ему показалось, что в комнате происходит какое-то движение, очертания предметов явственно искажаются, а тени, отбрасываемые ими, начинают жить сами по себе.

Мало того — Боруху вдруг почудилось, что скончавшийся Пинскер пытается повернуться на бок и взглянуть на незваного гостя.

Это было слишком даже для меламеда Боруха — человека совсем не трусливого и весьма любопытного. Испустив сдавленный крик, Бердичевский бросился вниз по лестнице, затем на крыльцо.

Только тут он остановился.

Головокружение не прекращалось, к нему прибавился явственный неприятный озноб — предвестник сильного жара. Ноги казались ватными. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться о перила крыльца.

— По-моему, я заболел… — прошептал меламед, щупая покрытый испариной лоб. — Только этого не хватало…

Его трясло все сильнее, зубы выбивали звонкую дробь.

Может показаться странным, но именно болезненные ощущения вернули испуганному меламеду некоторую бодрость и здравомыслие, утерянное несколько минут назад. Ему стало вполне очевидным, что все испытанное им только что в доме явилось просто лишь игрой воображения, возбужденного сверх меры фактом смерти знакомого человека и обычной простудой. Подумав об этом, Борух немедленно почувствовал сухость в горле и явные признаки начинавшегося насморка.

Неожиданно за его спиной с грохотом захлопнулась дверь. «Сквозняки, — подумал меламед с облегчением. — Дырявая крыша и дырявые стены. Конечно! Оттого и звуки эти странные, и тени…»

Теперь он и правда почувствовал себя лучше и увереннее.

— Надо срочно сообщить Ицику. Вот только отдышусь немного. — Он сказал это громко, продолжая крепко держаться за перила.

Ициком звали нового габая общины, выполнявшего одновременно обязанности главы «Хевро кадишо» — погребального братства.

На улице вновь появилась телега молочника. Теперь лошадь шла медленным шагом. Увидев неподвижную фигуру на крыльце, молочник натянул вожжи.

— Реб Борух! — крикнул он. — Что вы там делаете?

— Пинскер умер, — ответил меламед, испытавший при появлении телеги сильное облегчение. — Вы не видели Ицика? Надо бы ему сообщить.

— Что? — Мендель приложил ладонь к уху. Он был немного глуховат. — Что вы сказали?

— Я говорю — Пинскер умер! — Бердичевский повысил голос, отпустил наконец перила и осторожно сошел с крыльца.

Мендель удивленно присвистнул.

— Умер, — повторил он, подходя к телеге. — Надо же, — сказал Мендель. Круглое лицо молочника, обрамленное рыжей клочковатой бородой, приняло озадаченное выражение. — А я его вчера еще видел. Он не выглядел больным… Надо же, — повторил Мендель, окидывая внимательным взглядом фасад пинскерова дома. — Ай-ай-ай, какое несчастье. Отчего он умер, как вы думаете?

— Не знаю, — ответил меламед. — Я случайно узнал. Надо бы сообщить габаю, пусть позаботиться о похоронах.

Молочник кивнул.

— Я сейчас как раз к нему еду, — сказал он. — Я мигом.

Несмотря на сильнейшее желание уйти подальше от этого места, Борух Бердичевский дождался прихода «братчиков» из «Хевро кадишо» во главе с Ициком Ривкиным и даже, после некоторого колебания, последовал за ними в дом.

Странно — сейчас, в присутствии посторонних, ничего похожего на недавние пугающие ощущения он не испытывал. Да и дом выглядел вполне обычным — просто очень запущенным. Меламед несколько приободрился.

Тело покойного погрузили на специально предназначавшиеся для этого дроги и перевезли в бес-тохора — специальное помещение при кладбище. И вновь Бердичевский не решился уйти домой, тоже отправился в бес-тохора.

Заповедь отдания долгу умершему, одна из важнейших для евреев, заставила меламеда пробыть здесь в течение всей процедуры подготовки к погребению. Он молча смотрел, как «братчики»-мит'аским раздевали и медленно омывали теплой водой тело умершего, уложенное ногами к двери плохо освещенного помещения, — в знак очистки от скверны земных грехов. Он слушал, как вполголоса произносили при этом стихи из пророка Захарии: «Смотри, я снял с тебя грех твой и облек тебя в одежды нарядные», и стихи из пророка Йехезкеля: «И окроплю вас водою чистою, и очиститесь от скверны вашей». После омовения габай Ицик обмазал взбитым в специальной посудине яйцом голову и грудь покойника — эта процедура символизировала вечный круговорот жизни. Наблюдая за ней, меламед вдруг подумал, что действия главы поминального братства сейчас напомнили ему, как мать обмазывает смоченными в яйце перьями праздничную халу — прежде чем ставить ее в духовку. Сравнение ему самому показалось неуместным, он почувствовал некоторое смущение и на мгновение отвернулся.

Между тем мит'аским осторожно подняли тело так, чтобы оно оказалось в вертикальном положении. На какой-то момент Шмуэль Пинскер оказался лицом к лицу со стоявшим у входа в молельню Борухом Бердичевским. Меламед против воли напрягся.

Но на этот раз глаза покойника были закрыты, а черты разглажены, так что вид он имел вполне удовлетворенный. Бердичевский облегченно вздохнул и дальше уже без тревожного чувства наблюдал за последним омовением и за тем, как покойника обрядили в холщовый саван, швы которого были прохвачены грубыми широкими стежками. Члены погребального братства вымыли руки теплой соленой водой. Завернутого в саван покойника перенесли в молельню, и здесь габай прочитал над ним псалом, который должно читать родственникам: «Живущий под кровом Всевышнего…» — у Пинскера, как уже говорилось, не было родственников.

Вообще, вся эта процедура внесла в растревоженную душу меламеда заметное умиротворение, так что он был даже рад, что заставил себя пойти на кладбище. Придя домой, он не стал рассказывать матери всех подробностей случившегося, лишь коротко сообщил, что Шмуэль Пинскер внезапно скончался и что сам он только что вернулся с похорон. Эстер немного поахала, но вскоре успокоилась.

К ночи у Бердичевского резко подскочила температура, обострились насморк и кашель, так что всю следующую неделю он пролежал в постели, укутав горло и глотая терпкие отвары, приготовленные матерью. За это время неприятные детали случившегося в доме Пинскера почти полностью выветрились из его памяти. Все, что ему померещилось в доме несчастного Пинскера, все, что он там почувствовал, было отнесено и им самим, и его матерью к болезненному состоянию, в котором меламед пребывал в тот злосчастный день.

Вскоре после выздоровления, буквально через сутки, Боруха Бердичевского среди ночи разбудили сильные удары во входную дверь. Он открыл глаза, чуть приподнялся на локтях. Его мать, спавшая за ситцевой занавеской и тоже разбуженная стуком, недовольно спросила:

— Кого это там принесла нелегкая?

Они настороженно прислушались. Стучавший переждал какое-то время и вновь забарабанил. Меламед сбросил легкое одеяло, которым обычно укрывался летними ночами, быстро накинул поверх нижнего белья висевший у постели сюртук.

— Возьми свечу, — сонно сказала мать, выглянув из-за занавески. — И спроси сначала, кто это. Мало ли злодеев по ночам бродит…

Держа в руках светильник, меламед вышел в сени. Стараясь двигаться неслышно, он приблизился к двери и громко спросил:

— Кто там? Что случилось?

В ответ он услышал громкий шепот с частыми придыханиями, словно незваный гость немало пробежал, прежде чем добрался до крыльца:

— Реб Борух! Откройте, пожалуйста, откройте! — В шепоте отчетливо слышалась смесь страха и отчаяния. — Это я, Алтер! Ваш сосед!

Бердичевский сам узнал стучавшего. И удивился еще больше. Столяр Алтер Гиршфельд всегда производил впечатление спокойного и уверенного в себе человека. Борух никогда не подумал бы, что он станет колотиться в чужой дом среди ночи. Меламед быстро откинул щеколду, распахнул дверь. Гиршфельд с такой стремительностью бросился в сени, что едва не опрокинул хозяина. Забившись в угол, он закричал все тем же громким шепотом. Собственно, это был не шепот, а сдавленный истерический крик насмерть перепуганного человека:

— Закрывайте, скорее закрывайте, реб Борух!!. Умоляю вас… не пускайте их… — Тут голос его прервался, в полумраке прихожей слышно было лишь шумное прерывистое дыхание.

Какая-то частица страха передалась от гостя к хозяину. Во всяком случае, когда меламед, громко задвинув засов и дважды повернув большой ключ, повернулся к соседу, ему тоже было чуть-чуть не по себе. Тем не менее он постарался говорить спокойно и неторопливо — как привык беседовать с детьми в хедере.

По сути, Алтер Гиршфельд и производил сейчас впечатление ребенка-переростка. Длинный как жердь и тощий, с непропорционально крупными кистями рук, он стоял вжавшись в угол. Глаза его были широко раскрыты, и смотрел он в уже запертую дверь — будто ожидал, что кто-то ворвется вслед за ним.

— Ну что? Теперь вы успокоились? — с легкой тревогой спросил Борух. Он приподнял светильник и внимательно поглядел в лицо Алтеру. — Может быть, присядете?

Эти простые слова словно пробудили Гиршфельда от тяжелого выморочного сна. По лицу его пробежала короткая судорога, после чего оно стало менее напряженным. Руки, которые он держал на уровне груди — словно защищаясь от кого-то невидимого, — бессильно упали. Алтер медленно выпрямился и сделал шаг из угла по направлению к широкому столу, стоявшему в центре. Бердичевский поставил светильник на рассохшиеся от старости доски столешницы, подкрутил фитиль. Огонек стал чуть больше. Меламед пододвинул пришельцу один из двух старых табуретов, стоявших в сенях. Гиршфельд медленно опустился на табурет. Табурет скрипнул. От скрипа гость вновь вздрогнул и напрягся. Но лишь на мгновение. Хозяин сел напротив. Он старался не делать резких движений, интуитивно чувствуя, что страх, овладевший по какой-то причине его соседом, еще не прошел, только спрятался внутрь и что оцепенение, в котором пребывал сейчас Алтер Гиршфельд, ничего общего не имело со спокойствием.

Взгляд ночного гостя был вполне бессмысленным, как у только что проснувшегося человека.

Меламед сказал, стараясь говорить легким беззаботным тоном:

— А вы, сосед, напугали мою мать. — Он оглянулся на ситцевую занавеску, чуть колыхнувшуюся при этих словах. — Знаете, мало ли кто ночью бродит…

Меламед почему-то не решался ни о чем спрашивать перепуганного столяра. Мать выглянула из своего угла, сердито погрозила ему пальцем. Он отмахнулся.

— Что?.. — Алтер дернулся. — Что… почему… Я… — Он вновь смолк, только ноздри его крупного горбатого носа трепетали. Опущенные веки тоже подрагивали. Неожиданно столяр открыл глаза и уставился в угол. Выражение лица у него при этом было таким, будто Алтер усиленно старается что-то вспомнить. — Реб Борух, — сказал он севшим голосом и запнулся. Откашлялся. Продолжил почти нормальным голосом: — Реб Борух, могу ли я попросить глоток воды? Все пересохло в горле.

— Конечно. — Меламед быстро поднялся. Он испытывал смутное беспокойство от странного поведения соседа. Кстати пришлось воспоминание о том, что столяр был не дурак выпить. Правда, запаха спиртного не ощущалось, но… Бердичевский сказал:

— Можно и не только воды. — Он подмигнул. — Знаете, я недавно болел… Сильно простудился… — На мгновение от воспоминания событий, предшествовавших болезни, сердце его болезненно сжалось. Он поторопился закончить: — Хотите пропустить стаканчик?.

Губ Алтера Гиршфельда коснулась слабая улыбка. Он непроизвольно провел по запекшимся губам кончиком языка. Исподлобья посмотрел на хозяина, вопросительно оглянулся на занавеску, словно не решаясь ответить утвердительно.

— Не стесняйтесь, Алтер, не стесняйтесь. И я с вами заодно, мама не будет против…

При этих словах из-за занавески раздалось негодующее фырканье.

— Да-да, — поспешно сказал Борух. — Не пугайтесь, это она так. По привычке. Все в порядке, реб Алтер. — Он быстро подошел к посудному шкафу и вытащил графинчик водки и два граненых стаканчика.

Некоторое время Гиршфельд смотрел невидящими глазами на стаканчик, потом нерешительно взял его, поднял. Рука его сильно дрожала, он расплескал водку и быстро поставил стакан на место.

— Н-не могу, реб Борух… — пробормотал он. — Н-не могу…

Меламед озабоченно покачал головой.

— Вы неважно выглядите, — участливо сказал он. — Вы здоровы ли, реб Алтер?

Неожиданно Гиршфельд всхлипнул, запустил пальцы в рыжие всклокоченные волосы, закачался на табурете и громко застонал.

— Боже мой, реб Борух, Боже мой, это… Это было ужасно!.. — Гиршфельд снова всхлипнул.

«Не хватало еще, чтобы он тут расплакался, — подумал меламед. — Да что же это с ним приключилось?»

Вслух сказал:

— Успокойтесь. Расскажите, что вас так напугало.

Гиршфельд перестал раскачиваться, наклонился к сидевшему напротив меламеду.

— Что? — переспросил он громким шепотом. — Или кто? Кто? — Он тяжело дышал. — Клянусь вам, реб Борух, я и сам толком не знаю. Но… Это было ужасно! Просто ужасно!..

Видно было, что столяр вот-вот расплачется от страха.

— Выпейте, — скомандовал меламед. — Выпейте водки. Иначе вы не сможете ничего рассказать. Выпейте. А потом мы вместе подумаем, как вам помочь.

Решительный голос подействовал. Гиршфельд выпил, шумно выдохнул. Длинное лицо его мгновенно порозовело и покрылось мелкими каплями пота.

— Ну что? — спросил Бердичевский. — Легче стало?

— Реб Борух, — сказал вместо ответа Алтер, — я в здравом уме. Разве нет? Как вы думаете?

— Конечно, конечно, — заверил его Борух. — Вы в здравом уме и твердой памяти, никто и не думал сомневаться в этом. Наверное, вы просто устали. Может быть, переволновались. Так бывает.

Гиршфельд нетерпеливо помотал головой.

— Дело не в усталости, — произнес он, вновь понижая голос. — С этим домом нечисто.

Тут постоянно ощущавшаяся меламедом легкая тревога усилилась.

— О чем вы говорите, реб Алтер? — спросил он осторожно. — О каком доме?

Гиршфельд настороженно оглянулся по сторонам, поманил меламеда. Борух наклонился к нему.

— Реб Борух, — еле слышно прошептал Алтер, словно выдохнул, — в этом доме кто-то есть. Вы же знаете, его выкупил у общины Пинхас Коган. Я говорю о доме покойного Пинскера… — Он вдруг замолчал, пристально посмотрел на меламеда. — Коган нанял меня отремонтировать лестницу. Я согласился, почему нет? Работы последнее время мало, а Коган хорошо платит. Ну вот. Сначала все было хорошо. Я работал там. С помощником, Мотлом. Вы знаете Мотла Кагальника?

Меламед кивнул и бросил опасливый взгляд на мать, которая вышла во время рассказа из-за занавески и теперь тоже слушала столяра. От слов соседа по его телу пробежал легкий озноб.

— Так он сегодня умер… — Гиршфельд посмотрел на отшатнувшегося при этих словах меламеда расширенными глазами. — Я вышел из дома — на минутку, реб Борух, всего на минутку. А когда пришел — Мотл лежал под лестницей. И у него была свернута шея.

— Боже мой, что вы такое говорите… — ошеломленно прошептал меламед, опускаясь на стул. — Ты слышишь, мама?

— Слышу, слышу, — сказала Эстер. Она вышла из своего угла в теплом стеганом халате, наброшенном поверх длинной до пят ночной сорочки. — Извините, Алтер, что я в таком виде… И как же его угораздило упасть с лестницы? — спросила она.

— Упасть? — Гиршфельд не то всхлипнул, не то коротко рассмеялся. — Да его столкнули с лестницы, я даю вам слово!

— Ну-ну-ну! — Эстер покачала головой. — Кто же мог его столкнуть, ежели там никого не было? Бедняга мог оступиться. Голова закружилась от высоты, мало ли…

— Когда я стоял над ним, я слышал отвратительный звук — будто кто-то под крышей смеялся.

Борух вспомнил, как ему тоже слышались в доме Пинскера какие-то зловещие звуки.

— Чепуха все это, — сердито заметила Эстер. — Там же крыша как решето. Вот и завывает в дырах ветер. А вам невесть что мерещится…

Не слушая ее, Гиршфельд опять уткнулся лицом в ладони и принялся раскачиваться.

— Боже мой, сосед, Боже мой… Понимаете, — он отнял руки, — понимаете, я вдруг почувствовал, что в доме кто-то появился. Вы можете мне не верить, но я говорю правду!.. Сначала он только следил. Куда бы я ни пошел, чем бы ни занимался, за мной следили чьи-то глаза. Очень недобрые глаза, реб Борух, очень недобрые. Всякий раз, как только я чувствовал этот страшный взгляд, я цепенел. Меня охватывал такой ужас, что я… я готов был умереть от страха…

— Да… — бесцветным голосом сказал меламед. — Это правда. Я тоже… — Он вспомнил, как бродил по пустому дому в день смерти Пинскера. — Я помню, реб Алтер…

— Замолчи! — прикрикнула мать. — Что — ты тоже? Что ты помнишь?! Ты был болен, у тебя был жар! Тебе тогда что угодно могло померещиться.

Алтер Гиршфельд не обратил внимания на ее слова. Он о чем-то мучительно думал, словно потеряв нить повествования.

— Что было потом… Потом… — пробормотал он. — Понимаете, реб Борух, я начал видеть кошмарные сны. Мне снился Пинскер, покойный хозяин дома. Но не живой, а уже мертвый. Только глаза его жили, и эти глаза… Я чувствовал, что именно эти глаза — его глаза — за мною следят. Знаете, я ведь уже пять лет живу один, с тех пор как жену похоронил… Это очень страшно, реб Борух, очень страшно.

— Да… — выдавил меламед. — Это было очень страшно… Я знаю…

— Ну, хватит! Шли бы вы спать, сосед, — сухо сказала Эстер. — Понятное дело, переволновались. И парня жалко, совсем молодой. Ступайте, отдохните. И нам дайте отдохнуть. Утром придете, помяните мое слово — сами посмеетесь.

Гиршфельда вновь начала бить крупная дрожь. Он словно в ознобе потер широкие ладони. Худое лицо его, обрамленное жесткой черной бородой, в неровном свете масляного светильника казалось восковым.

— Какой там сон, Эстер, — забормотал он, — какой там смех, я же знаю — там кто-то есть, есть там кто-то… Кто-то прячется в этом проклятом доме, прячется, а я… — Он словно во сне потянулся к графину с водкой, задел рукавом пустой стакан. Стакан разбился.

Гиршфельд вскочил. От его резкого движения пламя задергалось. По стенам разбежались качающиеся тени. Широко раскрытыми глазами Алтер посмотрел по сторонам.

— Они, сосед, они… — Он вцепился в плечо меламеда. — За мной пришли… Не отдавайте меня, они меня убьют…

Тут терпение Эстер иссякло.

— Как вам не стыдно, реб Алтер! — в сердцах сказала она. — Что это вы, будто ребенок. Теней испугались.

Гиршфельд настороженно перевел взгляд с успокоившихся теней на свечу. Уперся руками в стол, помотал головой, словно отгоняя наваждение.

— Да, верно… — В голосе его слышалось теперь некоторое смущение. — Правда… Понимаете, там тоже были тени… — Он тяжело вздохнул, провел рукой по лицу. — Не надо было Пинхасу покупать этот дом. У него другой хозяин, понимаете? Другой. — Это слово Алтер произнес с нажимом. И повторил еле слышно: — Другой хозяин…

Меламед теперь прекрасно понимал, что дело было не в болезни. И уже преодоленный, казалось, страх вновь зашевелился в его душе.

Алтер сказал:

— Извините, реб Борух, что вот так ворвался к вам среди ночи, я себя не помнил от страха… Мне показалось, что кто-то бродит под окнами. Выглянул — никого. Только шаги, шаги… — Он замолчал, потом добавил — другим тоном: — А сейчас вот с вами поговорил — и как-то легче. Извините, я пойду.

— Оставайтесь, Алтер, — сказал вдруг Борух, не обращая внимания на сердито поджатые губы матери. — У нас, конечно, тесновато. Но мы найдем, где вас уложить.

— Нет, что вы. — Алтер болезненно улыбнулся. — Я пойду. Завтра скажу Пинхасу. Спокойной ночи. — Он быстро направился к двери, словно боялся, что его остановят.

Борух посмотрел на мать. В ее глазах он увидел тщательно скрываемую тревогу. Меламед подошел к окну, выглянул наружу.

Ночь стояла лунная, ее ровный серебристый свет хорошо освещал дорогу. Борух некоторое время молча смотрел, как Алтер Гиршфельд неуверенной походкой шел по улице.

— Надо было оставить его до утра, — сказал он, все еще глядя в окно. — У меня такое чувство… — Он замолчал. Когда Борух снова заговорил, голос его чуть подрагивал.

— Как может человек отбрасывать две тени?.. — Он повернулся к матери. — Мама, подойди.

— Что ты еще выдумал? Какие две тени? — настороженно спросила Эстер, тоже наклоняясь к окну.

— Видишь, луна яркая, видишь? — произнес меламед странным голосом.

— Ну, вижу, ну и что?

— А вон столяр идет. По Бондарному, видишь? — снова спросил меламед.

— Вижу.

— Так от него падают две тени, — сказал Борух и зябко передернул плечами. — Но луна-то в небе одна! И другого света нет. Видишь?

— Ничего не вижу, — сдержанно ответила Эстер. — Тебе показалось.

Борух бросил последний взгляд в окно. Гиршфельд уже скрылся за ближайшими домами. Меламед покачал головой. Возможно, мать была права. Ему просто показалось.

Миновало еще несколько дней. Очередное утро принесло Боруху Бердичевскому два неприятных известия. Первым из них было сообщение о внезапной кончине столяра Алтера Гиршфельда.

Мендель Хайкин, привозивший вместе с утренним молоком все местечковые слухи, рассказал, что Алтер вчера вечером поздно задержался на работе. Утром его нашли лежащим у раскладной лестницы со свернутой шеей.

— Видно, полез потолок чинить, — сказал молочник. — Да и упал. Может, оступился, может, лестница сдвинулась, а он не удержался. Знаете, как бывает…

Что же до второго известия, то оно подействовало на меламеда куда сильнее, нежели первое, хотя не содержало ничего таинственного и тем более страшного. Просто все тот же Мендель рассказал, будто бы мясник Пинхас Коган собирается просватать Рейзел за своего сына Ицика, ровесника Бердичевского.

— Пинхас Коган? — переспросил меламед, мгновенно забыв о прочем. — Который выкупил у общины дом Пинскера?

— Он самый. Только, похоже, уже сам не рад. После того как Алтер сломал там шею, никто что-то не хочет там работать. А без ремонта его не сдашь — очень уж ветхий…

— И что? — спросил меламед нарочито безразличным тоном. — Он уже засылал сваху?

— Кто? Коган? — Молочник пожал плечами. — Даже если нет, то вот-вот зашлет. Дело-то решенное.

По этой причине Борух Бердичевский задержался в хедере гораздо позднее обычного. Ему не хотелось идти домой. Не хотелось слушать традиционный рассказ матери о том, что случилось за день. Такое иной раз случалось и ничего общего с истинным отношением меламеда к матери не имело. Просто причуда настроения.

Мысли меламеда были сегодня целиком заняты Рейзел Белевской и ее предполагаемой свадьбой. Весь день он недвижно просидел на колченогом стуле посреди классной комнаты, невпопад отвечая на вопросы и никак не реагируя на проказы десятка разновозрастных учеников.

Мальчики постепенно разбрелись по домам, весьма разочарованные и удивленные странным поведением учителя. Бердичевский остался один в комнате с мутными окнами. На него накатило странное оцепенение, что-то вроде сомнамбулизма, при котором окружающая обстановка не имела никакого значения. Лишь когда свет дня в окнах погас окончательно и комната для занятий погрузилась в чернильную мглу, оцепенение оставило расстроенного меламеда, и он без всякого желания отправился домой.

Было холодно и темно. Луна пряталась за низкими облаками. Меламед шагал по узкой пустой улочке, погруженный в невеселые мысли.

Вдруг впереди послышался звук быстрых шагов. Борух поднял голову и увидел, что кто-то идет навстречу. Как раз в это время стало немного светлее — то ли от того, что луна наконец-то выглянула из-за туч, то ли просто глаза меламеда привыкли к полумраку ночной улицы. Так или иначе, но меламед узнал вдруг в приближающейся фигуре Рейзел, ту самую девушку, известия о возможной свадьбе которой погрузили Боруха в сегодняшнюю меланхолию. Рейзел замедлила шаги, ее непокрытые волосы вихрились подобно темному пламени.

— Ты? — пробормотал меламед, пораженный ее появлением здесь. — Рейзел?

— Здравствуй, Берл, — тихо сказала девушка, тоже останавливаясь. В ее глазах отражался странный голубоватый свет.

— Что ты делаешь на улице в такое время? — спросил Борух, приходя в полное смятение. — Уже поздно…

— Я искала тебя, — ответила Рейзел еще тише. В темноте Борух не столько увидел, сколько угадал появившуюся на ее лице слабую улыбку. В голове все спуталось окончательно.

— М-меня? — пролепетал он и непроизвольно облизнул разом пересохшие губы. — Ты? Искала меня? Но почему, Рейзел?

— Потому что я тебя люблю, — просто сказала Рейзел и подошла к нему почти вплотную. — Пойдем. Пойдем со мною, Берл.

Она положила руки ему на плечи и коснулась губами лба. Ее поведение было столь непривычным для скромной и молчаливой Рейзел, что Бердичевский невольно отступил назад и, словно ограждаясь, поднял руки.

— Ты не любишь меня? — удивленно спросила девушка. — Ты не желаешь меня, Берл?

— Ты говоришь странные вещи, — смущенно прошептал Борух. — Я люблю тебя, ты знаешь это. Но твой отец ни за что не позволит тебе выйти за меня замуж.

— Кто говорит о замужестве? — Рейзел рассмеялась резким неприятным смехом. — Я предлагаю тебе свою любовь, а не брак! Пойдем! — Она крепко взяла его за руку и повлекла за собой. Меламед подчинился, еще более пораженный последними словами девушки, считавшейся в Яворицах образцом скромности и послушания.

Они прошли около квартала и остановились у какого-то двухэтажного дома. Окна второго этажа слабо светились мертвенным белесым светом, и оттуда доносились слабые странные звуки — будто несколько человек часто дышат в унисон.

— Сюда, — сказала Рейзел. — Здесь хорошо. Не бойся, Береле, внутри никого нет, никто нам не помешает любить друг друга. Пойдем.

Борух почувствовал, как отчаянно заколотилось его сердце. Он узнал дом покойного Шмуэля Пинскера. Ноги словно налились свинцом.

— Ну же, — в голосе Рейзел появились нотки нетерпения, — ну же, дорогой мой, чего ты медлишь?

Вновь лишившийся дара речи меламед отчаянно замотал головой.

— Что? — брови девушки гневно изогнулись. — Не хочешь? Ты отказываешься от меня? Ничтожество! Ты должен войти! Ты должен меня взять!

Она вцепилась обеими руками в его рукав и потащила к входу.

Меламед в трудом высвободился и отбежал в сторону.

— Исчезни! — в отчаянии закричал он. — Ты не Рейзел! Ты не можешь быть ею… Ты не Рейзел! Не Рейзел! Всемогущий Боже, дай мне силы!.. — У него перехватило дыхание, и он замолчал.

Рейзел — или некто, принявший ее облик, — вдруг вспыхнула ослепительным белым светом.

И исчезла, рассыпав вокруг столь же ослепительные холодные искры.

Меламед в полном изнеможении доплелся до угла и привалился спиной к влажной стене, пытаясь успокоить рвущееся наружу сердце.

— Ты не Рейзел… — бормотал он непослушными губами. — Не Рейзел…

От страшного дома исходили волны духоты, наполненной отталкивающими, пугающими запахами и диссонирующими рычащими звуками. Борух понимал, что ему здесь нечего делать, нужно идти домой и постараться забыть сегодняшнюю напугавшую его встречу.

Но силы все не восстанавливались, дыхание оставалось прерывистым, и сердце продолжало колотиться как бешеное.

Внезапно призрачный свет, лившийся из распахнутых окон, погас — словно кто-то задул его источник. Одновременно с этим стихли звуки. Душные волны тоже мгновенно растворились в прохладном ночном воздухе, и разгоряченного лица Боруха Бердичевского коснулась освежающая прохлада.

В то же самое время он почувствовал, что уже не один на улице, что кто-то находится за его спиной. Меламед резко обернулся и не смог удержать облегченного вздоха: человеком, нарушившим его одиночество, оказался не кто иной, как Сендер-дурачок.

— Ты меня напугал, Сендер, — произнес Бердичевский. — Что это ты здесь делаешь, а?

Сендер подошел ближе и уселся на большой камень, лежавший на углу Бондарной улицы с незапамятных пор. Не отвечая на вопрос меламеда (Борух, впрочем, не ожидал ответа), он извлек из своих лохмотьев трубку, огниво и кисет с табаком. Неторопливо раскурив трубку и выпустив кольцо ароматного табачного дыма, Сендер негромко спросил:

— Ну что, реб Борух, страшно?

Речь была столь непохожа на привычную невнятную скороговорку дурачка, что Бердичевский на мгновение забыл обо всем, кроме внезапного изменения, происшедшего с Сендером. Он осторожно нащупал за спиной валун и тоже сел, удивленно разглядывая невозмутимое лицо, обрамленное клубами дыма.

Докурив трубку, Сендер выколотил из нее остатки табака — от черного дымящегося комочка брызнули в стороны мелкие искры, — спрятал трубку в карман и задумчиво сказал:

— Плохо дело, реб Борух, очень плохо. Давайте-ка я вас провожу домой, как бы несчастья не случилось. Она ведь и вернуться может, очень уж сильны ваши мысли об этой девушке, реб Борух.

— Вы… вы видели? — растерянно спросил Борух. От растерянности и от изменений, случившихся с нищим, он теперь обращался к Сендеру на «вы». — Вы понимаете, что это было?

— Что? — переспросил Сендер, поднимаясь с камня. — Или кто, реб Борух? Вам бы поостеречься. А то, знаете ли… — Лицо его вновь приняло настороженное выражение, он не договорил, схватил меламеда за плечо и спешно втащил в тень.

На пустырь перед домом Пинскера вышел человек, укутанный во что-то, поначалу показавшееся Бердичевскому длинным плащом. Но когда человек вышел на наиболее освещенное луной место, меламед понял, что прохожий завернулся в самый настоящий саван. Он непроизвольно ухватился за руку Сендера. Тот не пошевелился, только выдохнул еле слышно: «Тише, реб Борух, не дай вам Бог сейчас сказать хоть слово…»

Прохожий, между тем, остановился у крыльца дома, принялся медленно оглядываться по сторонам. Когда он повернулся в ту сторону, где прятались меламед и Сендер-дурачок, Бердичевский, понимая, что не должен подавать ни звука, тем не менее с трудом удержался от восклицания.

И было от чего.

На площади, обратив к ним затянутые мутной пленкой глаза, стоял бывший хозяин мрачного дома Шмуэль Пинскер. Сендер с силой надавил на плечи меламеда. Борух замер, стараясь даже не дышать.

Мертвец между тем обвел страшным взглядом всю улицу, после чего направился к входной двери. Он взбирался очень медленно, останавливался перед каждым шагом — пока наконец не скрылся внутри. Во втором этаже вновь призрачно засветились окна.

— Уйдем отсюда, Сендер, — прошептал Борух. — Скорее уйдем…

Вместо того чтобы так и поступить, Сендер-дурачок извлек из кармана какой-то мешочек, похожий на кисет, после чего, неслышно ступая, направился прямо к проклятому (иначе быть не могло) дому.

— Куда… — вскинулся было меламед, но вовремя прикусил язык.

Поднявшись на крыльцо, Сендер аккуратно высыпал содержимое мешочка у самой двери, после чего быстро вернулся к Бердичевскому.

— Что это вы делали? — спросил меламед изумленно. — Что вы там сыпали?

— Хочу знать, кто поселился в доме, — невразумительно ответил Сендер. — А теперь — пора. Утром посмотрим.

— Что посмотрим? — спросил Бердичевский. — И почему утром?

Но Сендер только нетерпеливо махнул рукой, и они спешно зашагали прочь от страшного места.

Меламед не спал всю ночь. Едва забрезжил тусклый осенний рассвет, он поспешил к проклятому дому. С трудом преодолев естественные опасения, Борух приблизился к крыльцу и наклонился над ступенями.

То, что накануне рассыпал на крыльце Сендер, оказалось порошком светло-серого цвета, похожим на пепел. Он покрывал ступени ровным слоем. На пепельном слое отпечатались странные трехпалые следы, напоминавшие птичьи. Но Борух с трудом представлял, какие птицы могли здесь бродить ночью. Во всяком случае, не куры и не гуси. Лапы, оставившие на пепле эти следы, размером никак не уступали человеческим ногам.

— Что же это за птички такие?.. — с понятной растерянностью пробормотал Борух, выпрямляясь и оглядываясь по сторонам. Улица была пуста: старики, имевшие обыкновение ходить в синагогу задолго до рассвета, давно уже прошли; прочие же горожане не привыкли выходить из домов в такую рань.

Дом тоже был пуст — судя по тишине, царившей внутри.

При всем пережитом вчера Боруха подмывало войти: видимо, кровь отца — старого солдата и отчаянного храбреца — по временам давала себя знать и в сыне-книжнике.

Сдержавшись, Борух решил прежде спросить у Сендера, что означали птичьи следы на крыльце. И что за таинственный пепел таскал он с собою в мешке. Вообще, весь день он думал над загадкой Сендера-дурачка, казавшейся ему куда более важной, чем страсти, разыгрывающиеся вокруг пустого дома.

В любом другом случае он непременно обратился бы к Леви-Исроэлу Галичеру, яворицкому раввину. Но, во-первых, тот, как назло, уехал по какой-то надобности аж в Полтаву и должен был вернуться не ранее, чем через неделю. А во-вторых, почему-то меламед был уверен в том, что старый Леви-Исроэл ничего не смог бы ему ни объяснить, ни посоветовать.

А вот в чем не был уверен Бердичевский, так это в том, что о загадке Сендера следует рассказывать кому бы то ни было, пусть даже раввину.

Так что, с трудом дождавшись окончания занятий, он чуть ли не бегом отправился в Чумацкую слободу, где жил Сендер-дурачок. Собственно говоря, он уже понял, что никаким дурачком этот человек не был, и называл его так просто по привычке.

Лачуга Сендера затаилась среди десятка подобных же трущоб, в которых обитали нищие и вконец опустившиеся обитатели Явориц. Шагая узкой немощеной улочкой, меламед то и дело переступал через кучи мусора, перебирался через огромные грязно-зеленые лужи. Несколько раз ему приходилось осторожно обходить растянувшихся поперек дороги пьяных — полуголых, в невообразимых лохмотьях.

Крохотный домик был сколочен из плохо оструганных и кое-как покрашенных досок, а поверху крыт полусгнившей соломой.

Контраст всему виду этого убогого жилища представляла укрепленная на дверном косяке большая мезуза, на которой тщательно вырезано было слово «Шаддай» — Всемогущий.

В лачуге, несмотря на раннее время, горел свет. Подойдя ближе и заглянув в мутное окошко, Борух увидел, что хозяин сидит у колченогого стола, на котором стоят две зажженные свечи, и внимательно читает толстую книгу, переплетенную в кожу.

Как ни покажется странным, но представшая картина ничуть не удивила меламеда, он ожидал чего-то подобного. Преодолев внезапно овладевшую им робость, Бердичевский хотел было постучать в окно, но не успел. Сендер, дочитав страницу, закрыл книгу, после чего громко сказал:

— Входите, реб Борух, что ж на улице-то стоять?

При этом он не смотрел в окно. Бердичевский вошел в дом, коснувшись пальцами мезузы.

— Это действительно был пепел, — сказал Сендер, едва меламед прикрыл за собой дверь. — Знаете, реб Борух, если взять плаценту впервые окотившейся черной кошки, высушить ее, а потом сжечь, то пепел такой позволяет иной раз увидеть следы… следы тех, кто обычно следов не оставляет…

Меламед не удивился тому, что Сендер дал ответ на его вопрос прежде, чем вопрос прозвучал. Осторожно сев на предложенный табурет, он внимательно рассматривал лицо хозяина и удивлялся про себя, что раньше ничего не замечал. Сейчас меламед видел, каким пронзительным взглядом обладал Сендер, каким спокойным достоинством веяло от его бледного лица, обрамленного черной с проседью бородой.

Пауза затягивалась. Борух сообразил это и сказал:

— Сендер, — при этом голос его чуть дрогнул, — что происходит в том доме? Вы же знаете, правда? Кто там поселился, что им нужно?

— Кто там поселился? — задумчиво повторил нищий. Его высокий лоб прорезала глубокая поперечная морщина. — Вы хотите услышать от меня, реб Борух? Или увидеть своими глазами?

На мгновение Борух дрогнул. Но только на мгновение.

— Увидеть, — твердо ответил он. — Увидеть своими глазами.

Сендер-нищий кивнул.

— Это серьезное испытание, — произнес он тихо. — Но оно необходимо. Мы с вами, реб Борух, должны будем отправиться туда, в дом покойного Пинскера. И изгнать его нынешних обитателей. Иначе, боюсь, Яворицы ожидает весьма печальная участь.

— Кто же поселился в доме Пинскера?

— Приходящая В Ночи, — сурово ответил Сендер. — Лилит, первая жена Адама. Я предупреждал Шмуэля, я говорил ему: не гоже одинокому мужчине ночевать в пустом доме. Именно к таким и приходит Лилит, именно таких она соблазняет дьявольской своей красотой… — Он замолчал на мгновение. — Да вы и сами едва не стали ее жертвой. Вчера, реб Борух. Она всегда поначалу принимает облик той, которую мужчина более всего желает и считает недоступной. — Сендер покачал головой. — Да, реб Борух, это она, жена Ашмедая, царя чертей, повелителя всяческой нечисти. Это она, царица демонов ночи, Приходящая В Ночи, Летающая В Темных Покоях. Соблазняя одиноких мужчин, она рожает от них все новых и новых демонов. Они-то и захватили пустой дом. Если их не изгнать, очень скоро они распространят свою власть на весь город…

Только сейчас, услышав все то, что подтверждало его смутные страхи и тревожные догадки, — только сейчас Борух Бердичевский испытал подлинный ужас. Такой сильный, что руки его стали влажными, а сердце словно ухнуло вниз. Внимательно наблюдавший за ним Сендер сказал:

— Вам вовсе не обязательно идти туда вместе со мной, реб Борух.

Меламед проглотил комок, стоявший в горле, неверными движениями стер пот, выступивший внезапно на его лице.

— Нет-нет, — сказал, вернее выдавил он. И зажатость, неестественность голоса неожиданно разозлили его и одновременно успокоили. — Нет! — громко повторил Бердичевский. — Вовсе нет, я просто еще не совсем оправился после болезни. Конечно, я пойду с вами, реб Сендер. Не о чем говорить, это дело решенное!

Взгляд Сендера, казалось, проникал в самое его сердце. Каббалист долго молчал.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Мы пойдем вместе. Ближе к полуночи, когда все они опять соберутся. Ждать осталось совсем недолго.

И вновь, как накануне, Борух Бердичевский видел перед собой мрачное двухэтажное здание на пустыре. Но теперь с ним был спутник, вселявший уверенность и спокойствие. Поэтому он лишь на секунду замешкался, когда Сендер неторопливым, но решительным шагом поднялся по ступеням и распахнул перед собою дверь.

Против тайного опасения меламеда никто на них не набросился, едва они переступили порог. Дом казался по-настоящему пустым. Ветер гулял по помещению, и слабое завывание сквозняка да еще гулкое эхо шагов нищего и меламеда были единственными звуками здесь.

Сендер подошел к столу, размещавшемуся у окна, поставил на по краям стола две свечи и положил между ними толстую книгу. Зажегши свечи, он прочитал короткую молитву, смысл которой остался непонятен Боруху, как ни напрягал он слух, чтобы разобрать хоть слово в скороговорке каббалиста. После этого Сендер раскрыл книгу и принялся что-то искать в ней, водя указательным пальцем по строкам. Меламед на цыпочках приблизился к нищему и осторожно заглянул через его плечо.

Книга, которую читал Сендер, оказалась одним из томов Талмуда, и раскрыта она была на разделе, трактующим проблемы наследования имущество.

Это несколько удивило Бердичевского, он-то втайне ожидал, что книга, захваченная нищим, окажется каким-то магическим сборником заклятий и особых каббалистических молитв (Борух не знал о существовании таких молитв, но верил в то, что они, конечно же, существуют). Увидеть, как в таком месте и в такое время некто спокойно углубился в изучение столь прозаических вещей, было полной неожиданностью.

Закончив чтение интересовавшего его раздела, Сендер перевернул страницу и вдруг громко сказал:

— Итак, ты претендуешь на то, что осталось от смерти хозяина? В таком случае явись сюда и предъяви свои претензии!

Борух опешил, но тут же сообразил, что речь Сендера обращена была не к нему, а к кому-то невидимому.

Большая комната внезапно наполнилась звуками. Вначале они походили на невнятный говор множества людей, хотя ни единого слова нельзя было разобрать. Говор становился все громче и превратился в угрожающий гул.

Сендер досадливо прихлопнул рукой по книге:

— Я же сказал: предстань перед нами и перед Законом и выскажись!

Прямо в центр комнаты стянулась вдруг прятавшаяся по углам тьма. Она походила на абсолютно черный туманный столб, поднимавшийся от пола к потолку. И столб этот глухо и гулко вздыхал. От него тянуло влажным холодом, болотной сыростью.

Пламя свечей судорожно дернулось, словно от резкого порыва ветра. Сендер чуть прикрыл свечи рукой, подождал, пока пламя успокоилось, и собрался было вновь обратиться — к тьме, тяжело вздыхавшей в нескольких шагах от него.

Но не успел. Позади, у входа послышался звук тяжелых шагов. Борух оглянулся и тут же судорожно схватился за плечо Сендера.

В распахнутой двери, озаренный слабым призрачным светом стоял хозяин дома Шмуэль Пинскер. Он медленно поворачивал голову, словно оглядываясь по сторонам, потом зашагал внутрь.

Почти дойдя до стола, у которого находились Сендер и Борух, он вновь остановился.

— Бож-же м-мой… — трясущимися губами прошептал меламед. — Бож-же вс-семогущ-щий…

Мертвец стоял неподвижно. Его бледное, чуть зеленоватое лицо обращено было не к ним. Он смотрел в середину клочковатой тьмы, колыхавшейся в центре комнаты.

— Оставь нас, — звучным глубоким голосом произнес нищий. — Ты более не принадлежишь миру живых. Так уходи! Исчезни! Возвращайся в прах, из которого был создан!

Мертвое лицо исказила мучительная гримаса. Покойник покачнулся и медленно поднял руки, словно пытаясь защититься от слов Сендера.

— Исчезни! — повторил Сендер, повелительно. — Во имя Господа, Бога Израилева, великого и страшного, приказываю тебе — вернись в могилу!

Тело Шмуэля Пинскера содрогнулось. Меламед, затаив дыхание, ждал, чем закончиться поединок между живым словом и мертвой плотью.

Черты лица покойника вдруг начали стираться, словно у мягкой восковой куклы под нажимом пальцев. И сама его фигура обрела призрачные, размывающиеся очертания. Спустя какое-то время перед меламедом и нищим остался непонятным образом удерживающийся в вертикальном положении саван. Но вот он упал. Ткань съежилась, свернулась в крохотный комочек, стала прозрачной и провалилась сквозь пол.

Пока с несчастным покойником происходили превращения, вокруг царила полная тишина. Но едва исчез саван, со всех сторон послышался жуткий вой и визг. Тьма, поначалу собранная в колеблющийся туманный столб посередине помещения, вдруг словно развернулась и окружила стол, у которого стояли Сендер и Борух.

И из этой тьмы, под поистине дьявольскую, рвущую уши какофонию, то здесь, то там проступили странные, искореженные фигуры. Меламед понял, чьи следы отпечатались в пепле, рассыпанном Сендером: примерно до пояса чудовища были еще похожи на людей, но вместо ног они опирались на огромные когтистые лапы — вроде птичьих. Эти порождения темного тумана выглядели столь ужасающе, что Бердичевский невольно закрыл глаза. Раздался демонический хохот. Он вздрогнул. Смеялась женщина — если только это существо могло быть названо женщиной: ее фигуру окутывало холодное бело-голубое сияние, черные волосы застывшим вихрем окружали мертвенно-бледное лицо с горящими ослепительным красным огнем глазами. Ноги скрадывались клубами черного тумана, поднимавшиеся сквозь щели в полу. От этого тумана тянуло холодной болотной сыростью и запахом гниющих водорослей.

— Приходящая В Ночи… — пробормотал меламед. — Дьяволица Лилит… Чему ты смеешься?

— Я смеюсь тому отвращению, которое вызвал в тебе вид моих детей. — Она плавно повела тонкой полупрозрачной рукой в сторону окружавших ее чудовищ. — Но их вид — не более чем отражение греховных мыслей и желаний их отца, только что изгнанного вами в холодную могилу. Я посещала его ночами, я дарила ему свою любовь. А то, что плоды этой любви выглядят столь ужасающе для твоего, меламед, взгляда, — его вина… Как ты думаешь, меламед, окажись ты на его месте, как выглядели бы наши дети? Ты ведь мог оказаться на его месте, и совсем недавно — вчера. На его месте! — повторила она и торжествующе рассмеялась.

Борух непроизвольно облизнул пересохшие губы.

— Оставь его в покое, — сказал Сендер. Голос его звучал совсем как обычно — лишь очень чуткое ухо могло уловить тщательно скрываемое напряжение. — Он защищен от твоей власти. Давай лучше обсудим то, ради чего мы здесь. Я буду обращаться к тебе как к женщине, хотя ты даже не человек. И призвал я тебя на Дин-Тойрэ, на суд Закона. Итак, отвечай: для чего ты пришла сюда и по какому праву завладела пустым домом?

— По праву наследования, — гордо ответила Лилит. — Мои дети имеют право на имущество своего покойного отца. О, я знаю, ты можешь сказать: мы не были женаты, да к тому же есть у меня муж, и не один, а значит дети мои, — она повела призрачной полупрозрачной рукой в сторону молчащих отвратительных демонов, — незаконнорожденные, мамзеры. Но ты, знающий Закон, знающий Писание, — ты должен признать: еще со времен Рамбама мамзеры имеют право на ту же долю в имуществе умершего отца, что и законные дети. А других детей, кроме этих, у Шмуэля не было! Не любил он ни одну женщину, кроме меня, мудрец. И ты это знаешь!

Больше всего удивил меламеда тот факт, что дьяволица хорошо знает Писание и ссылается на него.

— Вот так! — заявила Лилит. — Так что — убирайтесь отсюда и не мешайте моим детям вступать во владение принадлежащим им имуществом! Ибо мы преступили свои границы и оказались здесь в согласии с теми самыми законами Торы, на которые ты ссылаешься.

Сендер заговорил после очень продолжительной паузы. Голос его был ровным и спокойным:

— Сказано: места обитания демонов — пустоши и подземелья, но никак не человеческие жилища. Как же ты посмела появиться здесь, в нарушение закона, положенного тебе от века? — Он резко взмахнул рукой. — Заклинаю тебя Святым Именем, получающимся по стиху: «Да падут с твоей левой стороны тысячи, а с правой — десятки тысяч, к тебе пусть не доступятся»! Исчезни с глаз людских, ступай туда, где отведено место для тебя и таких как ты!

Прекрасное женское лицо вдруг исказилось яростью настолько, что у Боруха Бердичевского в который уже раз душа унеслась в пятки. Тотчас раздался жуткий вой — меламеду показалось, что он несся одновременно со всех сторон. В лицо ему ударил сильный порыв ледяного ветра, так что он с трудом удержался на ногах. Еще мгновение — и этот адский вихрь завертел бы его и унес Бог весть куда.

Неожиданно он услышал, как в вой и проклятия чудовищных порождений ночи вплелся новый звук. Он креп, становился громче. Вскоре меламед с удивлением услышал, что это человеческий голос, звучно читавший какую-то молитву. Он открыл глаза — это удалось ему с трудом — и обнаружил стоявшую рядом с ним высокую фигуру, простершую руку по направлению к черному вихрившемуся облаку.

— Сендер… — прошептал он. — Сендер…

Чтобы удержаться на ногах, меламед вцепился в крышку стола так, что сломал себе ногти. Но резкая боль не заставила его разжать пальцы.

Напор со стороны повелительницы ночи усилился. Борух чувствовал, что не в силах более противостоять ему. В ту самую минуту, когда сочившиеся кровью пальцы его уже отпускали спасительный стол, Сендер повысил голос и произнес три имени:

— Саной! Сансаной! Самнаглоф!

То были имена ангелов, когда-то пленивших Лилит и наложивших на нее заклятие. Борух читал об этом.

Все звуки исчезли, все замерло в полной неподвижности. И на фоне этой пронзительно звенящей тишины четко вырисовались следующие слова нищего:

— Летающая В Темных Покоях — ПОДИ ПРОЧЬ, ЛИЛИТ!

Тишину тотчас расколол пронзительный вой. Черное облако свилось в подобие смерча. Темный вихрь стремительно несся по дому, собирая прелые листья, мусор и пыль.

— Будь по-твоему! — вскричала невидимая дьяволица из сердцевины смерча. — Мы уйдем! Но только с тем, что принадлежит нам по праву!

Вой стал еще выше, несчастный меламед больше не мог вытерпеть. Он изо всех сил сжал голову руками и, не удержавшись, рухнул на пол.

— Ко мне! — воскликнул вдруг нищий. Голос его дрогнул. — Скорее, наружу! Наружу!

Борух Бердичевский плохо соображал. Он даже не сразу понял, чья рука ухватила его за шиворот и потащила к распахнутой двери. Влекомый Сендером, он скатился со ступенек крыльца и не останавливаясь побежал дальше — прочь от пустого дома.

Остановились они, преодолев не менее ста метров. С трудом восстановив дыхание, Борух вопросительно посмотрел на Сендера.

Лицо каббалиста обращено было к проклятому наследству Пинскера. Борух тоже посмотрел туда. Дом осветился изнутри таким ярким светом, что стены его показались остолбеневшему меламеду прозрачными. Сияние стало еще ярче. Борух Бердичевский на мгновение зажмурился, а когда раскрыл глаза, то увидел темный вихрь, спускавшийся от самых туч на дрожащую крышу.

Одновременно раздалось сильное гудение, под ногами задрожала земля. Гул становился все сильнее, в него вплетались бессвязные вопли и пронзительный визг, поднимавшийся до высоты, уже нестерпимой человеческому слуху.

Добравшись до высшей точки, дьявольская какофония вдруг прекратилась. Вращающийся столб тьмы укутал колеблющиеся стены. Сияние погасло.

На какое-то мгновение все замерло. Потом вновь раздался угрожающий гул, и чертов дом с оглушительным грохотом провалился под землю.

Сразу после этого тьма, укрывавшая перекресток Екатерининской и Торговой улиц, рассеялась. Вновь стало относительно светло, но это был вполне естественный и не очень яркий свет луны, выглянувшей из-за облаков, что медленно плыли по ночному небу.

— Все кончилось, — усталым голосом сказал Сендер. — И, похоже, я проиграл. Они не вернутся в Яворицы, но дом Пинскера — свое наследство — они утащили с собой.

Борух еще плохо соображал и потому никак не отреагировал на эти слова.

Он растерянно озирался по сторонам. В домах, находившихся всего лишь на расстоянии полусотни шагов отсюда, свет был погашен.

— Неужели никто ничего не слышал? — прошептал Борух. — Ничего не слышали, ничего не видели… Странно, как это могло быть?

Сендер развел руками.

— А чего вы ждали, реб Борух? Кто-то что-то слышал, кто-то что-то заметил… Вы увидите: никто ничего не будет спрашивать. И главное — никто ничему не удивится. Все сделают вид, будто здесь всегда был пустырь. И поверьте — это к лучшему.

Борух немного помолчал, потом медленно кивнул.

— Кажется, я понимаю, — сказал он задумчиво. — Вы правы, реб Сендер. — Меламед снова замолчал. Спросил: — Что же… выходит, Шмуэль умер из-за нее?

— Я уже объяснял, — нехотя произнес Сендер. — Она всегда приходит к мужчинам, проводящим ночи в одиночестве. Будь то вдовец, бобыль или только еще взрослеющий юноша. Она делает так, что они видят в этой демонице свои самые сокровенные желания… — Сендер устало вздохнул. — А потом она рождает от них детей — таких же демонов, как она сама. Соблазняя мужчину, посещая его сны каждую ночь, она его истощает и в конце концов убивает. Так случилось с Шмуэлем — ах, не хотел он слушать Сендера-дурачка, а ведь я давно заметил все это и предупреждал его! — Сендер горестно покачал головой. — И как же велика была его страсть к дьяволице, если он даже из могилы стремился встретиться с нею снова и снова…

— Послушайте, реб Сендер, — сказал Борух, внимательно слушавший слова нищего. — А чем грозило для Явориц то, что эти отродья поселились бы в доме покойного Пинскера?

— Есть, есть у Летающей В Темных покоях милая привычка, — мрачным тоном ответил каббалист. — Крадет она по ночам чужих детей и подменяет их своими. Вот и вырастает в нормальной семье тот, кто разрушает чужие души, подтачивает веру и сбивает людей с пути праведности… — Он помолчал немного. — Давно уже не дает мне покоя одна история, которую я слышал от деда. Во времена «гзейрос тах», в страшные годы хмельнитчины, одна семья, бежавшая от погрома, столкнулась с казачьим разъездом. Пьяные от разбоев и грабежей казаки тут же зарубили отца семейства и двух его старших детей. А потом пришла одному из убийц в голову мысль, от которой холодеет сердце. Совсем уж было собрался он убить последнего из детей, младшего, а потом надругаться над женщиною, но вдруг сказал: «Ну-ка, хлопец, возьми рушницю да убей эту жидовку! Побачимо, чи будешь ты добрым казаком?» И тогда сын — ему еще десяти не исполнилось — выстрелил в собственную мать и убил ее. И казаки похвалили маленького убийцу, пощадили его. Накормили, напоили, взяли с собою. Я часто думаю — а не был ли этот сын подменышем, сыном Приходящей В Ночи? Не увидел ли в его лице пьяный казак какую-то особенную черту, отличающую его от прочих людей, и евреев, и гоев? Или особенное выражение, вдруг промелькнувшее в глазах? И кем был тот казак, подвергший мальчика жуткому испытанию?

Меламед содрогнулся, представив себе эту картину.

— Может быть, он выстрелил, чтобы избавить ее от мучений? — осторожно спросил Борух.

Сендер пожал плечами:

— Все возможно, — ответил он нехотя. — Все возможно. Даже и… — Он замолчал, хмуро глядя в угол.

Но Борух Бердичевский понял то, что именно нищий не договорил. И вновь коснулся души его холодный страх.

— Реб Сендер… — Меламед зябко поежился. — Реб Сендер, вы уверены, что она не успела этого сделать? Вы уверены, что нет в наших домах подменышей?

Сендер словно не услышал. Меламед понял, что на этот вопрос ответа у чудотворца не было. Медленно обвел он взглядом притихшие дома. Представил себе, как совсем недавно их обитатели со страхом прислушивались к странным звукам, доносившимся снаружи.

И еще предстали перед его мысленным взглядом детские колыбели. Кто спал в них сейчас, кого баюкали обитатели обычных яворицких домов?

— Эту ночь я, наверное, не скоро забуду, — сказал меламед после долгого-долгого молчания. Такого долгого, что, когда эта фраза прозвучала в холодном воздухе, ночь уже отступила и забрезжил на горизонте свет восходящего солнца. — А вы, реб Сендер? Что вы теперь будете делать? — Меламед уже давно понял, что Сендер-дурачок на самом деле вовсе не дурачок и не нищий, а тот, кого называют «нистер», «сокровенный», «скрытый» — тайный праведник, каббалист, защитник и чудотворец.

Нищий пожал плечами.

— Не знаю, — ответил он. — Куда-нибудь уйду. Местечек на Украине много… — Он вздохнул.

— Зачем вам уходить, Сендер? — горячо сказал Бердичевский. — Оставайтесь! Даю слово, я никому ничего не скажу! Ваша тайна останется с вами!

Сендер покачал головой.

— Скажете вы кому-нибудь или не скажете — это не имеет никакого значения, реб Борух. Люди должны видеть во мне нищего дурачка, а вовсе не знатока Каббалы.

— Но почему?

— Каждый человек должен рассчитывать на силы собственной души, а не на живущего рядом чудотворца. Да, конечно, я всегда приду на помощь, я всегда поддержу, но… Видите ли, реб Борух, человек должен знать, что помочь себе может он сам. Именно такое знание придает ему силы, направляет по истинному пути. Если же он в каждом случае будет втайне надеяться на помощь извне — его душа останется в состоянии сна. И как же легко в этом случае может он свернуть на пути зла… — Сендер вздохнул. — Нет, реб Борух, теперь мне предстоит дальняя дорога. Прощайте. — Он поднялся на ноги. — Мне пора. Скажите раввину, когда он вернется из Полтавы, что здесь, — Сендер указал на огромный чернеющий круг, оставшийся там, где еще недавно находился дом Пинскера, — скажите рабби Леви-Исроэлу, что здесь лучше всего построить синагогу. — Он кивнул меламеду, прощально поднял руку и неторопливо зашагал прочь.

— Стойте! — вскричал Борух. — Неужели вы не дадите мне на прощание ни одного совета, реб Сендер?

— Совета? — Сендер задумчиво посмотрел на меламеда и чуть усмехнулся. — Что ж… Женитесь, друг мой.

— Жениться?.. — растерянно переспросил меламед. — На… на ком?

— На той, которую любите. На Рейзел Белевской. Реб Борух, почему вы решили, что родители невесты вам непременно откажут?