Крик дафэна

СЛОВАРЬ

АЮННЫ — существа, родственные фианьюккам, но более древние, чем они. Никто не знает, откуда появились аюнны и, наверное, так никто и не узнает: аюнны никогда об этом не рассказывали — сколько их помнят, они не произнесли ни единого звука, не написали ни одного слова или знака. Их глаза смотрят прямо перед собой, но в них отражается вечность. Может быть, эти удивительные существа принадлежат к другим мирам — восприятия у нас одинаковые, но ассоциируют аюнны всё иначе и с другими предметами, может быть, для них даже не существует предметов, а вместо них — головокружительная и непрерывная игра кратких впечатлений. Может быть. Однако каждое их движение, каждое действие наполнено глубочайшим смыслом. Раньше аюнны считались бессмертными, но это не так: ощущая себя существами недолговечными, они и ведут себя соответственно — зная, что каждое совершённое ими деяние может оказаться последним. Смерть (или память о смерти) наполняет аюнн возвышенными чувствами и делает их жизнь ценной. Они понимают, что нет лица, чьи черты не сотрутся, подобно лицам, виденным во сне. Всё у смертных имеет ценность — невозвратимую и роковую. У бессмертных же, напротив, всякий поступок — лишь отголосок других, которые уже случились в прошлом или случатся в будущем.[139] Величайшее счастье знать это и балансировать между спокойным мудрым созерцанием и каждодневным упоением жизнью… Аюнны предвидят будущее, заглядывая в него, будто в прозрачный стакан с прозрачной водой — их внутреннему взору доступно «дно каждого события», его причина и следствие. Поэтому одним из поразительных свойств, которыми они обладают, является их способность исцелять недуги — как физические, так и душевные.

ВАР-РАХÁЛЫ — оборотни-перевёртыши, соединяющие в себе две природы — звериную и не-звериную (чаще всего — людскую): каждый оборотень сам вправе решать — в кого ему «обернуться». Вар-рахал имеет в груди два сердца: когда бьётся звериное, он — зверь, когда не-звериное — кто-то другой, не-зверь. Для своего превращения оборотни используют эффект турбулентной туманности, иначе говоря — во время сильнейшего вращения их тела перестраиваются, сначала расщепляясь до микрочастиц, а потом вновь соединяясь — в клетки, в ткани, в кости и сосуды. Несколько мгновений — и перед вами уже стоит нечто иное — совсем не то, что было минуту назад… Когда-то очень давно все вар-рахалы были едины и принимали только два вида: прекрасных варров и могучих, грозных раххов. Но ничто не пребывает в незыблемости, всё течёт, всё изменяется. Постепенно оборотни разделились на отдельные группы — очень несхожие и, более того, нередко враждующие между собой:

 ВУ́ЛФЫ — вар-рахалы, избравшие для себя внешние формы проявления в виде волков (вулфов) и людей (но не идеальных — варров, а самых простых — хонов). От обычных волков и обычных людей их можно отличить по золотисто-жёлтым глазам, которые сохраняются и в том, и другом образе. Вулфы мудры, спокойны и миролюбивы. Они легко принимают действительность, может быть, потому, что интуитивно чувствуют: ничто реально не существует. Мир — это серый туман, скрывающий и одновременно проявляющий Путь каждого… А Мавул’х, один из самых известных вождей вулфов, добавил бы: — Путь, который чётче всего проступает посредине степи — ровной цепочкой следов — это срединный путь, путь гармонии и равновесия, линия, рано или поздно замыкающая начало и конец. О достоинстве и смелости вулфов слагались легенды, и самая впечатляющая из них — это сказание о Мировом Столбе — Цстах Ютм Кибаорг’хе — Камне выбора Пути, около которого обязательно находится Серый Страж — лучший вулф из рода вар-рахалов. Роль вулфа в процессе избрания Пути несколько занижена, но именно Страж помогает путнику сделать осознанный и своевременный выбор, наиболее соответствующий ищущему в данный момент.

 КÁТТЫ — часть вар-рахалов, которая в силу своей эксцентричности и агрессивности противопоставила себя вулфам, избрав путь охотников и воинов-одиночек — судьбу оборотней, живущих «самих по себе». Их звериная сущность весьма логично выразилась в образе свирепых кошек — белоснежных, как горные вершины, на которых они поселились. Жизнь каттов — это синее небо, огромное, дальше некуда; это сверкающее великолепие снега; это бурные потоки, несущиеся по ущельям где-то там, далеко внизу, в одиночку; и самое главное — азарт и хладнокровие погони, когда предсмертный крик жертвы сливается с восторженным рыком охотника. Катты противопоставляют себя вулфам и презирают их жизненный выбор, сами того не подозревая, что и они тоже идут по срединному Пути: им подвластны призрачные дороги сновидений. В путешествиях по снам каттам нет равных. Используя белый призрачный ветер, они странствуют по чужим снам в поисках ответов на свои вопросы — ответов, которых нет и не может быть в реальном мире. Каттам никто не нужен, они никого не слушают и никому не помогают. Лишь однажды каттиус Иллас Клааэн сделал исключение для Дафэна: провёл его в страну сновидений — Соррнорм, где с ними и произошли удивительнейшие, непредсказуемые события, изменившие жизнь не только каттов, но и всех вар-рахалов вместе.

 ПТИГÓНЫ — вар-рахалы, которые больше всех остальных оборотней любили пребывать в образе идеального человека — варра, лишь изредка переходя в звериную форму — рахха. Но однажды одному из древних вар-рахалов приснилось, что он — птица, свободно парящая в воздухе и не ведающая ничего об оборотнях. Проснувшись, вар-рахал спросил себя: «А может быть, я — всего лишь сон, который снится пернатому летуну? Или мы оба — только лишь сны друг друга?» Сказал и расхохотался. С этого мгновения ощущение полёта никогда уже не покидало его. Прошло совсем немного времени, и вот как-то раз, подойдя к краю пропасти, он раскинул в стороны руки и прыгнул вперёд, принимая не привычную форму рахха, а становясь птицей. О нём говорили, что он сошёл с ума, что он болен… Что ж, болезнь оказалась заразной, и его дети, внуки и пра…внуки летали в небе, как будто бы так было всегда. Мечтатели и фантазёры, они и сейчас необычайно легки на подъём, в общении приятны и никогда не доставляют своим собеседникам неприятностей.

 ЗМИУ́РРЫ — вар-рахалы, которые самыми последними изменили привычный облик варров и раххов. Они хладнокровно наблюдали за тем, как их бывшие родственники и знакомые преображались в иных существ, наблюдали и ничего не предпринимали, отрицая саму возможность хоть что-то изменить. Но бывает, что и камень прорастает. Время — это река, которая струится и уносит, и эта река — живые тела, мы сами, вар-рахалы, которые отрицают превращение… но итог этого превращения — вар-рахалы. Мир остаётся явью, а оборотень всегда будет стремиться к трансформации. Поток времени захватил последних из вар-рахалов и преобразил их тела, вытягивая и заключая в прочную чешую — броню, отделяющую их от внешнего мира. Они спрятались от всех, — думали, что надёжно, — но… от себя не убежишь. Никто никогда не жил в прошлом, как никто никогда не жил в будущем: форма любой жизни — только настоящее. Настал момент, и из потайных мест вышли новые вар-рахалы — змиурры, чей внешний вид претерпевает два изменения: первое — многометровые ядовитые змеи с золотыми пластинами чешуи, и второе — человекоподобные существа, с раздвоенным языком, с вертикальными зрачками в змеиных глазах и толстой шершавой кожей.

ВИ́ЙИ — …Каждый замок имеет свой возраст и свою смерть. Когда приходит час конца, его домовые, подвальные, конюшенные и каминные подвязывают подбородки длинными космами, — чтобы случайно не улыбнуться, — и беззвучно, точно в немом кино, выстраиваются по трое и на цыпочках покидают своё отжившее пристанище. Пусто место свято не бывает (или не всякое пустое место — свято): через положенные сорок дней и девять ночей, в ближайшее полнолуние, оно заселяется новыми жильцами. Повезёт путникам, если в развалины заползёт почтенный, добропорядочный земной глысть, который, первым делом, уляжется спать в тронном зале, долго и апатично; повезёт даже, если там поселится мёртровойв, который будет бродить ночами по близлежащим родовым склепам, скрежеща зубами и вращая студенистыми глазами — от него ещё можно спастись заговорённым крестом или свежевыструганным колом, но… Но вот если в замок прилетит вийя, да ещё не одна, а с сёстрами, то тогда следует бежать из этих мест за тридевять земель, бежать не оглядываясь, бросая нажитое и засеянное… Единственный, кто видел их, говорил с ними и остался жив, был хардур Теользин. Он описывает их так: «Вийя прекрасна. Вийя обворожительна. Нет никого более великолепного в убийственной тьме ночи!.. Когда я открыл ржавые дворцовые ворота, и их стон тяжёлым звуком пал в бездонный мрак замка, она вышла меня встречать. Нет, не вышла, а выплыла, едва касаясь босыми ступнями мраморного пола, порхая в раздутом колоколом платье точно точёный серебряный язычок. Ни единого звука не издавал этот чудесный колокол, ни единого слова не услышал я потом и от вийи. Иссиня-чёрные волосы шёлковым покрывалом обрамляли овал безукоризненного лица с миниатюрными, почти детскими чертами; высокая шея переходила в покатые плечи; сложенные на талии руки — такие белые, что казались почти прозрачными, — оканчивались изящными кистями, лишь синие ногти слегка портили впечатление. И тоска — невыразимая тоска, которая горела, пылала в её огромных антрацитовых глазах, придавала её образу такое необъяснимое, непередаваемое очарование, что оно заставляло постоянно слышать тихий отзвук её дыхания, хотя гладкие полукружия грудей не шевелились. Я протянул вперёд ладонь и создал на ней знак великого перемирия, сверкнувший в ночи слишком ярко, почти оскорбительно, — вийя зашипела и отпрянула в тень, — я тут же прикрыл его второй ладонью и торопливо заговорил: о том, как она красива, о том, что я хочу воспеть её красоту в веках, о том, что я — хардур, и что лучше меня это не сделает никто… Хардур?! — молчаливо удивилась она, вскидывая тонкие брови, и неожиданно улыбнулась, отчего выражение её лица стало жутким, приблизилась ко мне и изучающе обошла меня вокруг, перебирая в воздухе ножками. Я едва сдержался, чтобы не поворачиваться вслед, оставаясь к ней лицом к лицу. Наконец, она замерла передо мной, завороженно наблюдая, как рубиново пульсирует кровь в моих подсвеченных изнутри руках — теперь заулыбался я, сконцентрировался, выдохнул и протянул сложенные ладони к вийе, настойчиво, вопрошающе. Чёрная головка слегка, едва заметно, благосклонно кивнула в ответ, а уголки губ, подрагивая, поднялись ещё выше. Она, как и я, тоже протянула мне ладошку и создала на ней голубой зигзаг знака временного согласия. Я надрезал себе вену и напоил вийю кровью: договор был подписан и оплачен. Я прожил с ней и её сёстрами целый месяц».

Этот случай уникален и является исключением из правил, ибо ни до, ни после ни один человек — а Теользин, всё-таки, по своему рождению был человеком! — не смог остаться в живых, столкнувшись с вийями. Они не знают сострадания, привязанностей и страха. Они умны, проницательны и коварны. Являясь, по сути, одной из разновидностей вампирских сущностей — аскуви́рами, вийи не могут не следовать своему естеству, но делают это столь изящно, выразительно и по-женски романтично, что некоторые уставшие от жизни ищут смерти именно в их объятиях: убийство в исполнении вийи превращается в поэтическую драму или в эротический танец, в песню без слов, в пытку, в наслаждение, в охоту или битву, в глубочайшие страдания, приносящие с собой безошибочные прозрения инстинкта — во всё, о чём только может пожелать пришедший в зáмок. Смерть, как утверждают вийи, — это лес дьявола, где каждое дерево, каждая травинка уже давно известны и сосчитаны, все смерти не раз проиграны и доведены до гениального совершенства, с какого-то момента они лишь повторяются, будто вручаются редкой красоты траурные букеты, составленные по индивидуальному заказу. Вийи — великие мастерицы в этом искусстве. Мастерицы, отдающиеся процессу чужой смерти с пристрастием близких родственниц, которым завещано целое состояние.

ВИЛИКÓЙШИ — о происхождении виликойш хардур Теользин записал такие слова: «Никто не может сказать точно в какой момент появился род женщин-виликойш. Однажды утром, в столетие великой миграции птигонов, первая из них вступила на порог Ульдроэля, и тот приветствовал её как старую знакомую, трижды хлопнув праздничным полотнищем башенного флага. Её осанка и рост соответствовали торжественности момента, а тяжёлая размеренная поступь позволяла без труда выдержать должную паузу, ибо по мере каждого движения всё большее количество зрителей собиралось на верхних галереях». Несмотря на свой внушительный, громоздкий вид, виликойши добры и впечатлительны, мягки телом и душой, напоминают неповоротливых тучных коров, которые думают о себе, что они — женщины, думают настолько ярко и талантливо, что никто и никогда не встречал их мужского пола. Сразу двух виликойш, одновременно, можно увидеть только после родильного акта. Это весьма занимательное зрелище: сначала, следуя внутреннему циклу, шесть объёмных женских грудей набухают и начинают источать тёмное вязкое молоко, проступающее мокрыми пятнами сквозь одежду; живот тяжелеет и округляется, едва не касаясь земли; виликойша беспокоится, ходит, часто дышит, но едва наступает ближайшее утро, она, как пингвин с зажатым между лапами яйцом, осторожно бредёт прочь — прочь в поисках густого тумана, погружается в него, точно в кипящий кисель, постепенно тая в нём всеми своими неохватными формами, размываясь пятном, тенью, ничем… Затем громко поёт в тумане, призывно, ритмично, будто маршируя на параде, снова шумно дышит как бы сразу из нескольких мест, а потом враз затихает и тут же появляется, ведя за руку самою себя, но лишь сухую и пока стройную. Первые дни они не разлучаются: новорожденная, встав молитвенно на колени, всё время сосёт, по очереди прикладываясь к материнским грудям, складывая язык лодочкой и подлизывая убегающие драгоценные капли; кормилица же опять поёт, но нежно, воркующе, умиротворённо, и ласкает свою дочь по голове, придерживая её за затылок, чтобы та не прекращала есть. Та и не перестает, а напротив делает это всё интенсивнее, жадно обхватывая ртом уже не только сосок, но и часть груди, при этом руками оглаживает и мнёт другие, заставляя их вновь и вновь набухать и истекать душистой влагой. Так проходит день. Новая виликойша толстеет и практически сравнивается размерами с матерью, но всё равно не оставляет своего занятия. Хотя молоко теперь почти не выделяется, она, так же как и раньше, старательно втягивает губами, как в длительном поцелуе, обхватывая сосок внутри рта языком. Её руки — едва не руки опытной любовницы — творят немыслимое, во всём следуя малейшим настроениям слившихся тел. Мать уже не поёт, а звучно, гулко стонет, запрокидывая лицо, пока, наконец, не разражается, выплёскиваясь на мощном выдохе, облегчённым гортанным криком. Они медленно разжимают объятия и долго-долго, не мигая, запоминающе-страстно смотрят друг на друга… После этого, ничего не говоря, женщины расходятся в разные стороны и больше никогда не встречаются.

Тех, кто посмеет помешать священному акту любви виликойш, указом великого Совета — кто бы это ни был по званию и роду! — отводят в Мёртвый Лес и, распяв между двумя окаменевшими деревьями, оставляют на потеху кикимрухам. Об этом и думать больно, ибо их изощрённые фантазии никогда не иссякают.

ГЛЫСТИ — гигантские подземные черви, обладающие зачатками разума, что делает их неповоротливыми тугодумами и любителями простых «земных» радостей: если они хотят есть, то неторопливо и обстоятельно поглощают всё подряд, при этом, они — не хищники, нет, но если кто-то оказывается на пути их перемалывающего трёхлепесткового жвала — что ж, будет перемолот и он, а впоследствии выдавлен коричневым желе через задний выводной шланг; глысти предпочитают долгий сон долгому путешествию, но место для этого ищут тщательно и придирчиво, особенно нравится им, как скользят сегменты их толстого тяжелого тела по прохладным полированным плитам старых замков, и если находится таковой — свободный, то они тут же стараются занять его, сворачиваясь огромными кольцами прямо в тронном зале. К сожалению, в виду своих гастрономических пристрастий очень скоро глысти приводят замок в полную негодность, загаживая несказанно, слегка недоумевают и с досадой покидают его в поисках нового пристанища. Будь они чуть-чуть умнее и не так ленивы… но, слава Лесу, этого никогда не случится. А замок? Да хрумм с этим замком! Найдутся другие!

ГНÓМЫ — маленькие человечки, жители подземных недр — очень разговорчивые, непоседливые, трудолюбивые и хозяйственные: у них всё под контролем — и драгоценный самоцвет, и бурый гранит, и любимая гномиха с гномчатами. Ростом гномы — едва больше пятилетнего хона, но наделены сверхъестественной силой и необыкновенными ремесленными талантами: за что бы ни брались, всё у них получается преотлично. Живут и работают они большими семьями — кланами, в которых почитаются все предки, вплоть до тысяча восьмого колена. К собственному огромному неудовольствию, несколько тысячелетий назад гномам пришлось вступить в войну с грольхами, которые захватили бóльшую часть подземных пещер. И если бы не помощь их старших родственников — гнорлей, — гномы, наверное, давно бы уже проиграли эту битву.

ГНÓРЛИ — старшие родственники гномов — тоже жители подземных недр, но в три раза выше их ростом, крупного, крепкого телосложения и молчаливого, неприветливого нрава. Когда-то в незапамятные времена не было ни гномов, ни гнорлей, а только — дикие карлики. Они жили глубоко под землёй и никогда не выходили наружу: гора была для них и домом, и пищей, и идолом. Своих умерших они переплавляли в драгоценные камни, а младенцев называли несуществующими именами. Взглядом карлики двигали скалы, при этом никогда не уставали, не отдыхали и не ложились спать. Возможности их были безграничны, как земные недра у них под ногами. Однажды жизнь для карликов потеряла всякий смысл: они могли всё, но ничего не хотели. Тогда они решили уйти туда, откуда, по их мнению, пришли — вглубь земли: так глубоко, как только можно. Был сложен огромный костёр, в который они положили всё, чем владели. Казалось, даже легенды об этом странном народе были преданы пламени, разве что только их сердца остались биться в груди. Но не успел догореть огонь, как в освещённый круг вышли двое: маленький — для карлика — толстенький румяный подросток, слишком живой и радостный для такого глобального путешествия, как уход из мира, и высокий — для карлика — угрюмый мужчина, точно вырубленный из скалы, его глаза горели красными углями: слишком живые и грозные, чтобы закрыться навсегда. «Мы хотим остаться! Ещё не знаем — почему, но чувствуем, что должны это сделать!» — хором проговорили они. Как ни странно, все их родичи единодушно согласились. Более того, к отщепенцам присоединились две юные карлицы, которые позже произвели на свет с десятка два детей, причём — у маленького карлика рождались только маленькие, такие же толстенькие и румяные, как он сам, а у рослого карлика — появились дети исключительно большого роста, сильные, свирепые и немногословные, как и их родитель. Самое интересное, что потомки этих двух непроизвольно возникших родов, сочетаясь браком между собой, не смогли родить ни одного ребёнка, поэтому попытки образовать единый клан вскоре прекратились, и образовалось два независимых — гномы и гнорли. Гномы занялись некогда привычным занятием: добывали драгоценные камни и золото и создавали из них поистине великолепные вещи — украшения и оружие. А гнорли, используя это оружие, весьма успешно отвоевали у грольхов несколько уровней подземных лабиринтов. Узнав, что правители и стражи пещерного города Лабиа Тхун — синие йокли — тоже противостоят грольхам, гнорли заключили с ними договор: теперь могучие карлики защищают не только свои владения, но и прекрасный подземный город, со всеми прилегающими к нему окрестностями.

ГРÓЛЬХИ — бывшие жители погибшей звезды Урдир, нынешние жители планеты Земля. Грольхи представляют из себя небольших уродливых созданий с серой матовой кожей, лысой головой и длинными руками, свисающими ниже колен. Несмотря на невзрачный вид, это весьма прозорливые, хитрые и жестокие существа, для достижения своих целей не останавливающиеся ни перед кем и ни перед чем. У грольхов нет друзей, да они и не ищут привязанностей — только выгоду. От них можно ждать любой подлости: предательства, обмана или даже нападения, однако всё равно находятся те, которые желают их сомнительного общества и помощи — даже такие мудрые, как дриальдальдинна Эвил Сийна Хаэлл. Это очень опасно, и для дриальдальдинны сотрудничество с грольхами окончилось столь же печально, сколь и во всех предыдущих случаях, когда кто-нибудь мнил себя «великим» и думал, что ему всё подвластно — даже грольхи.

ГУУ́РСЫ — наземные йокли, не спускающиеся в бездну подземного Лабиринта и не бывающие даже в Лабиа Тхуне. Синие йокли подземного города никогда не видели своих братьев, потому что те были украдены из родовых пещер, будучи ещё внутри яиц. Двести восемьдесят восемь лет назад произошло страшное землетрясение: погибло множество подземных жителей, но самое опасное — треснул каменный свод подземного города, и одна из свисающих с потолка пирамид рухнула прямо на здания внизу. Оставшиеся в живых бросились раскапывать погребённых под гигантским завалом. Йокли на летающих жабах поднялись в воздух и торопливо заделывали расширяющийся разлом. Благодаря всеобщим усилиям последствия катастрофы удалось ликвидировать очень быстро, но… Синие стражи не учли один очень важный момент: дело в том, что в родовых пещерах, где находились их жёны, дети и ещё «невысиженные» яйца, осталось всего несколько охранников. Их давние враги — грольхи, которые, скорее всего, и устроили землетрясение, — ворвались туда и убили всех, кто попался им под руку, за исключением семьи главного йокля Равэйка, — взятой в плен, уведенной в лабораторию грольха Ра-Руха и позже заключенной во временные стаббы, — и нескольких яиц, предназначенных на опыты. Вот из этих-то яиц, вынесенных на поверхность земли, и вылупились гуурсы. Солнечный свет и свежий воздух непоправимо изменили их внешний вид, сделав уродливыми, непропорциональными созданиями, перемещавшимися, точно звери, на четвереньках. У них были длинные хвосты, которые пришлось через какое-то время отрезать и обрубок прижечь: чтобы заставить гуурсов ходить вертикально, и главное — дабы разбудить в них разум. Удивительно, но эта процедура помогла — гуурсы действительно будто «проснулись ото сна» (с этого дня ритуал «обрезания-прижигания» плотно укоренился среди них, и все молодые самцы до сих пор делают это). Грольхи попытались создать из гуурсов своих новых слуг, но у них ничего не вышло: трансформировались только тела бедных «йоклей», их же разбуженный дух не сломился. Тогда было решено убить непокорных пленников. Так и случилось бы, если не подоспели б гнорли и не порубили б «зловредных серых человечков». Но, увы — враги повержены, а их жертвы так навсегда и остались жить у подножия гор, тяготясь своим внешним видом и не желая обременять собой подземных родственников… Что ж, даже благородные порывы иногда бывают ошибочными: ведь йокли были готовы принять гуурсов в любом виде (хоть никогда их и не видели), и когда те, наконец, согласились спуститься под землю, оказалось, что сделать это уже невозможно — прошло слишком много времени: их лёгкие адаптировались к внешнему воздуху и в подземном — сворачивались и высыхали. Вот так излишние душевные метания и необоснованные страхи могут стать непреодолимым препятствием, образовавшемся практически на пустом месте! Йокли под-земные и на-земные, всё-таки, встретились, но жить сообща им так и не довелось…

ДАРАИ́НЫ — маленькие помощники дриад, похожие на крошечные белые колпачки. Сверху у каждого имеется ещё один колпачок поменьше, вроде головы, и пара полупрозрачных ручек-крылышек, которыми они необыкновенно ловко могут и посадить семечко, и убрать опавшие листья, и перелететь с места на место. При этом колпачки издают шелестящий звук, напоминающий тихое тактичное перешептывание, что является их формой общения между собой. Дараины заботятся о семенах и зёрнах растений, охраняя их и наполняя силой: им вéдомы процессы превращения семени в дерево или цветок. Если бы не дараины, то тёмные силы могли бы вмешаться, преобразовывая растительный мир в хищную, ненасытную флору, пожирающую всё вокруг… Это напоминает тайные замыслы грольхов, и если бы маленькие труженики были бы одни, то, наверное, так бы и случилось, но — слава Лесу! — это не будет никогда.

ДРАКАКУ́РДЫ — боевые красные урдровые драконы Хэ, с длинным, почти змеиным телом и головой, увенчанной восемью рогами. Каждая из четырёх лап Хэ заканчивается пятью когтями, изогнутыми точно ножи тибетских гурхов. Спят дракакурды в глубоких заброшенных колодцах, где сворачиваются на дне тугой спиралью — голова в самом центре, серебряные глаза устремлены в далёкое небесное окно: они никогда не закрываются, и от этого кажется, что красные драконы всё время на страже и, следовательно, неуязвимы. Как только первый луч солнца дотягивается до дна колодца и касается алых зрачков серебряных глаз, тело Хэ расправляется, точно свёрнутая пружина, и выстреливает вверх, как стрела, выпущенная из лука… Стоит ли говорить, что первых дракакурдов поймали именно в этот момент: сруб колодца затянули тройной металлической сеткой, куда и попался ничего непонимающий, только что проснувшийся молодой самец. Красные Хэ — умные, свободолюбивые и бесстрашные существа, и приручить их оказалось трудно: это смогли сделать только подземные йокли — с величайшим терпением и любовью. И не было в последующие времена лучшего товарища в бою, чем «красные чешуйчатые бойцы» — преданные, неутомимые и сообразительные… На лоб каждого дракакурда прикреплялся жемчужный урдр, с помощью которого воин во время боя мог мысленно общаться со своим драконом, направляя его и отдавая ему команды. Когда Хэ достигал в длину девятнадцати метров, воин-наездник снимал с его лба урдр и отпускал на волю ветру и лунному свету — летать в небе, подчиняясь только зову сердца и брачному гону, и, найдя себе подругу, воспитывать новорожденных дракончиков, чтобы не перевелся род красных драконов, могучих и великолепных. И вот однажды один красный Хэ по имени ТункИр, будучи отпущенным на волю и воспитавший несколько поколений своих детей, неожиданно вернулся назад к своему бывшему наезднику, причём вместе со своими двумя подросшими сыновьями — Зигóхом и ЗИкрром. Они первыми стали «дракакурдами по призванию, по собственному выбору», и через пару лет их примеру последовали другие Хэ. Сейчас уже никто и не вспоминает те времена, когда приходилось ловить и приручать боевых урдровых драконов, кто-то даже воспринимает это сказкой или, более того, — ложью. Действительно, трудно представить себе, что тридцатиметровый красавец-дракакурд мог быть пойманным какой-то сеткой и начал бы слушаться небольшого изящного йокля, пусть даже и с такой грозной репутацией! Что ж, согласимся — конечно же, огнедышащие гиганты сами выбирают себе седоков — напарников по сражению, — конечно же, так было всегда и, само собой разумеется, всегда будет!

ДРИÁДЫ — лесные девы, дриады или дриальдальдинны, — изначальные сущности Великого Леса, несущие на себе почётные права и обязанности покровительства, защиты и заботы о всех деревьях, произрастающих на земле — прошлой, нынешней и грядущей. Жизнь дриады полностью и неразрывно связана с деревом, её породившим. Младшие дриады, или гамадриады, как правило, живут не более двухсот лет, рождаясь и погибая вместе с деревом. Они нежны, пугливы, беззащитны и, чаще всего, не вступают в контакт с людьми, видя в них источник опасности. Гамадриады не могут далеко удаляться от своего родительского дерева, фактически являясь зависимыми территориально. Внешне они напоминают девочек-подростков, хрупких, с короткими пушистыми волосами, ореолом окружающими их головки, и, как правило, не носят никакой одежды за исключением цветочных венков и бус.

Некоторые же деревья легко доживают до пятисот и более лет. Связанные с ними махадриады называются старшими или дриальдальдиннами. Их количество очень незначительно: по всей земле едва можно насчитать более трех десятков тысяч таких долгожительниц. Они обладают куда более широкими возможностями и привилегиями и способны накапливать опыт и обучаться, что ставит их на несколько ступеней выше гамадриад и даёт шанс выйти на более высокий уровень эволюции. По мере своего развития дриальдальдинна может распространить влияние с одного дерева на целую рощу и даже лес. В этом случае, живущие там гамадриады и иные обитатели переходят в непосредственное подчинение своих старших «сестёр».

ДЭЛЬФÁЙСЫ — прекрасные девушки, красотой сравнимые с кораллами и жемчугами, обитающие в море и изредка выходящие на берег. Они живут на недосягаемой глубине в таинственном городе Фэй Синáль — городе, про который знает каждая рыба, но ни одна из рыб в нём никогда не бывала: диковинные существа, парящие в плотных потоках его улиц, скорее похожи на диковинных животных — птиц, зверей и насекомых, — полупрозрачных созданий, переливающихся всеми цветами радуги. Сияющие сферы домов, точно драгоценные камни, усыпали скалистое дно. Между ними протянулась паутина мостов — ажурное серебристое кружево. Посреди города высится удивительное сооружение — королевский дворец. Он напоминает гигантскую раковину-пурителлу, поставленную вертикально и упирающуюся на дно только своими длинными отростками — изящество и великолепие линий, сверкающая феерия праздника… Где-то неизмеримо далеко вверху сутулые волны сполна изведали океан одиночества: волны находят волну только на берегу. Люди надёжно скрывают печаль и надежду за вуалью мелких забот. Не больше мига дается встречным прохожим, чтобы схватиться за руки.[140] Шёлковая поверхность океана никогда не откроет им тайну чудесного города, где каждый житель — путешественник и поэт, влюблённый и любимый, родитель и ребёнок, — тот, перед кем открыты и все богатства морского дна, и странная жизнь на далёком берегу. Девушки-дэльфайсы и юноши-дэльфайны часто покидают свой прекрасный дом. Их родители уже не ищут опасностей и приключений и остаются в Фай Синале — ждать своих непослушных детей. Дэльфайны не уплывают далеко: они, чаще всего, катаются на подводных течениях и охотятся на гигантских маракул, приманивая их на запах свежего рыбьего мяса. Дэльфайсы же охоту не признают и острых ощущений ищут на берегу, развлекаясь совсем иначе: молодые рыбаки и одинокие туристы так и не узнают, куда же пропадают их очаровательные подруги после весьма бурно проведённых дней. Те же, насладившись «любовью», возвращаются на морское дно, чтобы однажды всплыть в каком-нибудь новом месте и отдаться страсти с новыми партнёрами из рода людей — такими чуждыми и такими притягательными.

ЗУРПÁРШИ — хранители страны сновидений Соррнорм, представляющие собой единый симбиоз — некую прозрачную подвижную субстанцию, обладающую разумом и колоссальной силой. Лишь благодаря их могучей воле страна Соррнорм существует в цельном и гармоничном виде, не разодранная на куски и не погруженная в туман безумия и больного воображения. Ни один из её жителей не видел зурпаршей — хозяев этого мира, но их присутствие ощущается во всём: в неожиданном сиреневом снегопаде и в одиноко бегущей собаке, в горящих окнах ночных домов и в ветре… в тумане-траве-деревьях-людях — во всём, чего только коснётся взгляд. Взгляд путника, пришедшего сюда на час или на всю оставшуюся жизнь.

ИИ́ЧИ — горные птицы, четырёхногие, длинношеие и клюво-зубые. Если добыть яйцо иича или только что вылупившегося птенца, то можно легко приручить этого удивительного и очень симпатичного «птИца», так как запечатление родителя происходит у него в первые три дня: родился, увидел и… полюбил. Да-да, полюбил! Потому что иичи способны на долгую и трепетную привязанность — к собственной матери или к тому, кто окажется на её месте. Самки высиживают птенцов три месяца, и если кто-то покушается на их драгоценные яйца, то «мамаши» самоотверженно бросаются защищать своё гнездо, даже если на него нападает бешеный геркатт. Существует мнение, что иичи умеют разговаривать, но так как они сами не спешат налаживать контакты с окружающими, то подтверждения этой их способности пока нет. Вааль Силь Хаэлл считает, что иичи не разговаривают нарочно, дабы не нарушать своей привычной жизни: уединение в горах способствует философскому взгляду на вещи, и кто знает, о чём думает иич, неподвижно замерший у края пропасти и мечтательно смотрящий на проплывающие мимо облака?

ИНДÓХРЫ — лесные курицы (кýрры), разумные, но неговорящие: не от глупости, а от лени, ибо основное их занятие — это бесконечное высиживание очередного яйца, которое они обхватывают крыльями, прижимают к груди, тщательно зарывая в тёплые перья воротника, и укачивают его, баюкают, мечтательно полуприкрыв глаза. Считается, что они «выдумывают» себе птенца, каждый раз надеясь на рождение чудо-индохра.

ИПАХОНДРИИ — жирные неповоротливые существа, которые умеют думать не только «головой, но и животом». Они считают, что у них два мозга: один — в черепной коробке, а другой — в брюшной полости; оба в одинаковой мере подвержены волнениям, радостям, горестям, страхам и тревогам… Впрочем, люди порой тоже сообщают о чём-то подобном, мол, испугался — живот сводит судорога; порадовался — возникает зверский аппетит. Ипахондрии же заявляют, что их внутренности, ко всему прочему, обладают незаурядной памятью и даже чувством юмора. Стенки их желудков покрыты неким серым веществом, представляющим скопление нервных клеток, а извилины кишок полностью повторяют все изгибы извилин головного мозга. Думать сразу двумя «местами», несомненно, очень удобно, но иногда кажется, что ипахондрии смакуют жизнь, как хорошее изысканное блюдо — со всеми последующими выводами и соответственными пищеварительными эффектами.

ЙÓКЛИ — хранители подземного города Лабиа Тхун, синие ящероподобные существа. Их лёгкие устроены таким образом, что дышать йокли могут только подземным воздухом, не тревожимым ни ветром, ни солнцем, ни дождём. Говорят, что их род пошёл от гигантского подземного Змея — Нага ИсфоИра, способного оживлять мёртвых и менять свой внешний вид. Однажды, обернувшись молодым воином, Исфоир вышел на поверхность земли и около входа в свой лабиринт встретил прекрасную девушку, которая молилась горным духам, прося у них удачу и богатство. Увидев юношу, чудесным образом вышедшего прямо из скалы, она приняла его за подземное божество, что, впрочем, было чистой правдой, и пала перед ним ниц (в весьма соблазнительной позе). Исфоир внял её мольбам, и с тех пор люди, жившие поблизости, стали находить драгоценные камни, лежавшие около горы, как обычные булыжники. Девушку же он увёл к себе — под землю и сделал своей женой. Через положенные девять месяцев красавица родила ему, но не младенца, а одиннадцать змеиных яиц. Придя в ужас оттого, что породило её чрево, она впала в транс и к закату умерла. А из яиц вылупились синие ящероподобные существа, которых позже назвали йоклями. Йокли «получились» мудрыми и рассудительными, как их отец, и такими же красивыми, как их мать. Красота же, как известно, принимает самые непредсказуемые формы: синие ящерицы — изящные, лёгкие и стремительные, с царственной гордой осанкой и пристальным взглядом выпуклых глаз — были прекрасны. Их тяга к справедливости и порядку привела к тому, что они стали непревзойдёнными бойцами, и постепенно слава о них распространилась по всему подземному миру, достигнув и знаменитого города Лабиа Тхун. В те времена там царил хаос: ежедневно прибывали и уезжали сотни путешественников; каждый делал то, что хотел, никоим образом не считаясь с окружающими. Постоянные жители Лабиа Тхуна посовещались и послали к йоклям делегацию с просьбой «принять на себя широкие полномочия управляющих и охранников, дабы принести, наконец, мир и спокойствие на улицы города». Во избежание недоразумений новым правителям был назначен испытательный срок — три года, — но когда он прошёл, об этом так никто и не вспомнил: Лабиа Тхун стал тем, чем он является и по сей день — цивилизованным городом, где строго соблюдаются правила, и каждый уважает своего соседа: никто никого не ест, не мучает и не обкрадывает… Впрочем, говорят — хорошо не просто там, где нас нет, а где нас никогда и не было!

КАОРХÁРЫ — Род каорхаров пошёл от знаменитого коня-огня ЭзлилИса — волшебного скакуна, от поступи которого дрожала земля и вскипала вода, он никогда не спал, ел очень редко (только листья дерева Бо), умел танцевать под шум водопада, а в грозу догонял молнии. Другими конями он не интересовался вовсе, лишь однажды обратил своё внимание на дикую кобылицу — сахарнобелую, тёмноглазую Соллейх — с гривой, точно белое покрывало невесты. У светлой, как ясный день, Соллейх родился единственный жеребёнок — чёрный, точно самая непроглядная ночь. Во время родов на кобылицу напали волки. Убив ослабевшую мать, они утащили новорожденного. Разгневанный жеребец, которого в тот момент не было рядом, бросился искать своего сына и в ярости затоптал не одну стаю волков. Но когда он, всё-таки, нашёл его, то в ужасе увидел, что чёрный жеребёнок отбрасывает волчью тень, копытца превратились в когтистые лапы, а во рту показались первые зубы — острые, как шила. Сын смотрел на своего отца, не узнавая. Не обращая на это внимания, Эзлилис увёл его с собой — на гору Гирнар, где долго кормил серебряно-золотыми плодами. Через год из жеребёнка вырос великолепный конь — Каорхар — сильный и неукротимый; вот только лапы и зубы у него так и остались волчьими. Он мог есть и траву, и живую плоть, в драке ему не было равных: своих соперников он свирепо рвал на части. Кобылицы исправно рожали от него жеребят — сплошь чёрных и зубастых. Постепенно обычные табуны покинули подножие горы Гирнар, и там стали царствовать только каорхары. Эзлилис давно оставил свой странный род, и его удивительный сын Каорхар уже тысячу лет, как рассыпался в прах. Нынешние же «кони» — его прапра…внуки — уже не столь дики и своенравны, однако поймать и укротить каорхара могут лишь самые отчаянные.

КИКИМÓРРЫ — кто-то путает их с кикимрухами, но это — головоногие поедатели поганок, обитающие в самой непроходимой чаще великого Леса: болото же они терпеть не могут и стараются там никогда не появляться. Взрослая кикиморра имеет большую вытянутую голову, одновременно похожую и на голову хучча, и на голову мартышки-магота. Голова крепится на крошечном тельце — промежуточном звене между ней и длинными трёхсуставчатыми конечностями: тремя руками и тремя ногами. Столь гротескный внешний вид, как ни странно, не является отталкивающим, потому что кикиморра вся сплошь покрыта красивой пепельной шерстью. Основным их занятием считается выращивание и поедание «грибов пей-ой-тля», ничтожная часть которых может стать смертельной для большинства живых существ. Удивительно, но у людей, особенно у молодых хонов, отвар из этих грибов вызывает живые объёмные картинки, столь занимательные, что человек, попробовавший «пей-ой-тля», жаждет повторять сей опыт нескончаемо. Нескончаемо — увы! — не получается, так как через некоторое время он теряет разум, а после и жизнь. Однако страшная перспектива безумия и смерти не останавливает юных глупцов, ищущих острых ощущений. Что ж, их никчёмная жизнь — это их никчёмная жизнь! Вся проблема в том, что кикиморры не хотят делиться ни с ними, ни с кем-нибудь другим. Выращивая поганки почти с материнской заботой, они их не менее трепетно охраняют. В этом им помогают пауки-вывертыши — хуччи, готовые и напугать, и даже скушать незадачливого «грибника».

Как только поганки созревают, наливаясь сладкими ядами-соками, их тонкие ножки окрашиваются розовым, а шляпки закручиваются по краям. С этого момента их можно собирать и вялить… Глупые хоны их варят! Нет-нет! Нельзя ни в коем случае!.. Кикиморры утверждают, что в варёном виде у «грибов пей-ой-тля» пропадает и фантастический вкус, и ценнейшая полезность. Употребляя их правильно приготовленными, есть шанс погрузиться в феерию ощущений — как в вереницу вздохов-воспоминаний, как в глубину блаженного вдохновения, как в оргию созидания, как во тьму, как в ослепляющий свет… как в жизнь, как в смерть.

КИКИМРУ́ХИ — болотные старухи — в отличие от трясинников никогда не погружаются в зловонные глубины, хоть и живут на болотах, в самых отдалённых местах страшных Чёрных топей. Днём кикимрухи спят, рассевшись по кочкам, как по насестам, ночью — расчёсывают пальцами волосы своего тела, плевками умывают лица, натирают подмышки зелёным илом и отправляются на охоту. Плоские перепончатые стопы позволяют им беспрепятственно скользить по поверхности болота, широкие подвижные ноздри легко улавливают запахи… Поверьте — даже лягушки пахнут… не то, что жирные и вкусные ипахондрии! Болотные старухи не брезгуют никем и ничем — ни лягушками, ни всеми остальными. Тем не менее, если случится заблудиться в топях, к примеру, человеку, кикимрухи не убивают его сразу, а отводят в Мёртвый Лес, где, распяв между окаменевшими деревьями, долго и обстоятельно мучают и только лишь потом съедают то, что от него остаётся. Эта привычка кикимрух не осталась без должного внимания высочайших инстанций: лесной Совет постановил «не мешать им, а наоборот — приводить к ним осуждённых преступников и отдавать на казнь». И старухи сыты, и провинившимся — по заслугам! А повинную голову, как известно, и кикимрухи не грызут.

КОРНЕВИКИ́ — живые коряги, имеющие зачатки разума. Говорят, что первые из них отделились от знаменитого дерева Бо, которое и по сей день растёт на горе Гирнар. Как все знают, это исполинское дерево живое, и не ветер шевелит его ветки, которые точно руки могут приветливо замахать другу издалека или метко ударить, исхлестать неприятеля. Каждое столетие на дереве созревают волшебные яблоки: с одной стороны — серебряные, с другой — золотые, — яблоки необыкновенной целительной силы, способные продлить жизнь любого существа. Рассказывают так же, что однажды на вершине дерева Бо Кащей Бессмертный спрятал сундук со своей смертью. За нею и пришёл на гору Гирнар царевич И Ван Петхуррис Ан. Дерево самоотверженно защищало доверенный ему артефакт, но злодей-царевич жестоко расправился со своим противником, отрубив ему мечом-кладенцом множество нижних веток — из ран тут же обильно хлынул золотой сок, — и дерево бы погибло, изошло влагой, но подоспел кайшр и исцелил его. Только отрубленного назад не приставишь — увы! И всё же, отделённые от ствола ветки не высохли, а превратились в смешных нелепых созданий, которые сначала пытались закапываться одним концом в землю и укореняться, — не прижились! — а потом стали «перекати-полем»: небольшими скрипучими корягами с сучками вместо рук и ног, на которых они весьма бойко передвигались по лесу после того, как покинули гору Гирнар. Корневеки совсем не похожи на своего знаменитого прародителя, однако, унаследовали его способность оставаться верным другу и непримиримым к врагу. Поэтому тот, кто подружиться с живой корягой, обретёт себе преданного спутника в любых своих приключениях.

Раз в сто лет какой-нибудь из корневиков выпускает молодые зелёные побеги и пытается плодоносить — безуспешно! Несколько мелких цветков на одинокой ветке так никогда и не превращаются в завязи. Лишь однажды, — кажется, тысячу лет назад — самая крупная коряга не только зацвела, но и, поднатужившись, вдруг выродила яблочко-дичок, крохотное — с напёрсток, но с одного бока, как и положено, — серебряное, а с другого — золотое. Радость корневика была кратковременна, так как через пару дней на него напала стая пиальвинов, и пока он отмахивался от наглецов, один из самцов налету склюнул драгоценный плод. От горя и оскорбления корневик чуть не высох, а удачливый пиальвин претерпел весьма интересную трансформацию: его крылья укоротились, а хвост наоборот — вытянулся и распушился: перья приобрели необыкновенно яркую окраску, переливаясь всеми цветами радуги. От клюва до кончика хвоста побежали огненные волны. Пиальвин засиял, как самоцвет, на который упал солнечный луч, и тряханул перьями — брызнули искры, вокруг заплясали солнечные зайчики. Корневик в ужасе бросился прочь: подумал, что случился пожар. Новоявленная же «золотая птица» огляделась на остальных пиальвинов, замерших в оцепенении рядом, и победно загоготала. Случилась сия история в незапамятные времена, а тот удивительный пиальвин жив и по сей день. От него пошёл род жар-птиц. Корневики же теперь уходят цвести на гору Гирнар, усаживаются вокруг дерева Бо и благоговейно раскачиваются из стороны в сторону, поскрипывая сучкáми-руками. Дерево защищает их от любых неожиданных нападений, но за многие столетия ни на одной из коряг так и не завязались плоды.

ЛÁБИА ТХУ́Н — подземный город-портал, многоуровневый транссингулярный лабиринт с выходами — временными колодцами, и входами — охраняемыми вратами с односторонним потоком. Открыт для всех, кто способен воспринимать его сингалляпсную философию одномоментного проявления разновременных сущностей — как правила хорошего тона. Город весьма надёжно охраняется синими стражами — йоклями — существами, чьи жизненные позиции выражаются словами: равновесие, порядок и справедливость. А с теми, кто не согласен подчиняться всеобщим правилам, стражи поступают решительно: либо выдворяют из города, либо (если происходит что-нибудь ужасное) отправляют «выше» уровнем — в подземную тюрьму-«каторгу», где преступников ждёт суровое наказание.

И хотя сам по себе, Лабиа Тхун есть явление уникальное и не поддающееся обычному пониманию, но на уровне галактическом он — всего лишь один из многих и многих транссингулярных порталов, обеспечивающих интеграцию «высших порядков». Для обычного существа Лабиа Тхун — это город, некое место, где можно побывать и даже благополучно существовать, что, впрочем, и делают многочисленные путники, вольно или невольно потерявшиеся в чередующейся бесконечности переходов — порталов, из которых, за редчайшими исключениями, выхода практически нет. Такое жестокое правило, видимо, призвано изолировать миры обычного, материального свойства (долг которых — медленное развитие и скучное движение по орбитам и траекториям) от некоего полуматериального потока, в природе своей имеющего петлю, турбулент или ленту Мёбиуса. Лабиа Тхун — это территория-«карантин», где происходит глобальный обмен информацией, и коммуникация между мирами нашей необозримой Вселенной: кто-то прибыл и, увидев город, остался; кто-то, поговорив в кафе с вновь прибывшим, вдруг собрался и прыгнул в портал. Иногда, как в случае с Ра-Рухом, кого-то вышвыривают в открывшееся «окно» насильно — и поминай, как звали! Но никто и никогда не узнает, что есть «избранные», которых Седое Кольцо исторгает из себя в какой-нибудь из обычных миров, и этот несчастный (либо счастливчик) оседает там навсегда, не имея представления, — где найти следующее «окно». Но большинство, путешествуя по Седому Кольцу (так религия Лабиа Тхуна называет промежуточное место между городами-порталами, где мало кто помнит себя… и то, что на страшной скорости проносится мимо), попадает в очередной город-конгломерат, кишащий вынужденными паломниками Вселенной. Религия Лабиа Тхуна считает, что основной итог странника — это Седое Кольцо, где следует остаться и осознанно раствориться в Его турбулентной петле (для этого необходима вера, намерение и особые психические тренировки: без этих позиций Кольцо вытолкнет из себя неизменно любого — в очередной город-портал… или неведомый мир). Многие полагают, что рóссказни о Кольце — это бред, но куда же ещё податься бесконечно плутающему горемыке, забывшему свою родину — потерянный Рай? Существует «Писание Седого Кольца» — так называемый «Биалменнон», который подробно рассказывает о том, как Кольцо выглядит «изнутри», о его постоянных жителях и о том, как обрести там свой потерянный Дом. Это Писание состоит (и дополняется непрерывно) из рассказов тех, кто якобы «помнит» прыжок: такой путник просто обязан оставить запись-рассказ, чтобы уже толкователи сопоставляли, подтверждали или опровергали новую информацию-сон. По сути — это гадание на кофейной гуще, но некоторые сообщают одинаковые сюжеты: например, то, что в Седом Кольце обитает великий Дракон Фир Ахест Д'Хетонг Хет, мифические рэйвильрайдерсы и много ещё кого и чего… неведомого и удивительного. Кто новенький — тот, конечно, не верит, но старожилы рассказывают, будто бы однажды в соседнем портале — городе вдруг проявился сам Д'Хетонг и, приземлившись на соседнюю гору, ненамеренно аннигилировал её своим излучением. Потом так же внезапно исчез, оставив после себя не только радугу, но и многочисленные рингчены (артефакты, что твёрже алмаза и ярче молний). Учёные Лабиа Тхуна называют такие феномены флуктуацией сущности высших порядков.

Если Седое Кольцо — это игла, то Лабиа Тхун — игольное ушко, через которое вьётся бесконечная нить из Неведомого в Пустоту… или из огня да в полымя, а точнее — в очередной город — портал. Повторяю: таких городов множество, но в Лабиа Тхуне изучено всего около ста: из них подробно — только с десяток. Главный город, откуда прибывают в Лабиа Тхун — это Хáссони Танн (в созвездии Альдебаран), а город, куда наиболее часто исчезают, — Сакхоóр Ферр (в терминах культуры Лабиа Тхуна). О его существовании известно только из остаточных снов (ушедших в прыжок), увиденных специальными сновидящими культа Седого Кольца (среди них есть и катты — высшие специалисты по снам; имея артефакт — личную вещь «ушедшего», они могут пройти до 11-го портала-города-станции-отметки… дальше уже никакая персональная сила не способна пронзить вихри Седого Кольца). Считается особо опасным существовать в городе Пертахен Суррь, который сингулярно зафиксирован между Юпитером и Марсом — в самой гуще осколков бывшей планеты Траэтаон. Пертахен Суррь есть антигравитационный город — портал, объединяющий около тысячи астероидов, естественно, невидимых — ни в телескопы, ни в иллюминаторы проплывающего рядом космического крейсера. Этот гипотетический крейсер, имея город прямо по курсу, прошёл бы его насквозь, — не заметив и не столкнувшись с ним! — так как форма города в обычном мире «искривлена». Опасен же этот город тем, что он находится в области пересечения траектории планеты Нибиру (Мардук) с Системой Имвульдт, то есть Солнечной. Когда-то Нибиру и разрушила Траэтаон (по новому — Фаэтон), где проецировался Пертахен Суррь, но городу это не навредило, что доказывает его параллельное существование и внемировое бытие. Но так как город состоит из разрозненных астероидов погибшей планеты, то очевидна и его относительная причастность к материальному миру… А ещё есть версия, что нет никакого города Лабиа Тхун, и многим (кто ищет город намеренно) никогда его не найти. Потому что Лабиа Тхун и другие города — порталы не относятся к плотным мирам и их материальным объектам, а есть области взаимодействия этих миров… точки разрядов, молний, возникающих между объектами в форме параллельных сфер, планет и галактик. На Земле — несколько проекций таких городов, но главная — это Лабиа Тхун, (виртуально) находящийся под одной из австралийских пустынь. Есть под-порталы, через которые со всей планеты стекаются в Лабиа Тхун «вырванные» из обычной жизни многочисленные существа: хоны, сильсы, оборотни и прочие-прочие остальные. Никто не знает, как происходит «изъятие» в под-портал, но достоверно известны признаки такого «изъятия» — это огромные очереди на Клондайк в периоды «золотых лихорадок»; многочисленные крестовые походы и паломничества в Иерусалим: однажды Лабиа Тхун принял несколько тысяч подростков, ушедших в детский крестовый поход… Увидев «волшебный город», дети поняли, что, наконец-то, попали в Рай. Есть входы попроще: например, в земном городе Санкт-Петербурге — под главным его островом — имеется многонаселённый портал-пригород, который соединён «пятиминутным» проездом с Лабиа Тхуном (разумеется, с билетом в один конец). Будьте бдительны: оказия с каждым может случиться! И каждый может оказаться в числе тех, кто провалился на дно зыбкого сна… и в этом сне внезапно очнулся — перед ним откроется фантастический город, во всём своём многообразном абсурде, ужасе… и красоте. Буквально вот… зашёл в арку — за мусорный бак по…ать, и на тебе — ЛАБИА ТХУН! Трудно представить, но это только начало новой нескончаемой гонки многих несчастных (и редко счастливцев), так непонятно, нелепо и ужасно потерявших тёплый диван или такой родной вагон в Приморском метро: едешь себе и вдруг попадаешь в «космический Вавилон» и в панике бежишь (да нет, — всё ещё едешь!) дальше… и дальше — в погоне за тем мифическим сном, который давно потерян и из которого — говорят — иногда можно проснуться и увидеть полузабытый и навсегда потерянный Рай.

ЛЕШÁЙРЫ — в отличие от дриад и корневиков, у лешайров нет определённого дерева-родителя, к которому они были бы «прикреплены» или от которого бы отсоединились: весь Лес им — дом родной. Описывают их по разному: кто-то утверждает, что встретил лесного человека, у которого тело — чёрное, как земля, глаза разноцветные, на голове вместо волос — длинная зелёная трава, а шапки и одежды нет никакой; кто-то рассказывает, что видел маленького уродливого человечка в белых холщовых одеждах, разговаривающего и дарящего подарки. Люди уверены, что «лешаки» очень опасны и могут насылать неприятности: подберутся к спящему человеку и напустят на него тяжелый сон или, того хуже, — лихорадку; в лесу при виде чужого начинают сильно дуть, поднимая мусор, пыль и листья; сбивают путника с пути, заводят в болото или к медвежьей берлоге… Всё это чушь! И абсолютная правда! Лешайры — или (по-человечески) лешии, лешаки, лесовики, — могут принимать любые обличья и, наверное, имеют возможности совершать все те гадости, которые им приписывают люди, но есть одно «НО»… Они никогда не станут этого делать! Спросите хотя бы у старого Илэйш Эшха, — мудрее и приятнее собеседника нет на сто рощ в округе! — и он вам ответит своими любимыми поговорками-прибаутками: где дерево, там и гриб растёт; где лес, там и лешайр живёт, а человеческая жизнь мимолётней росы — глупо тратить её на страхи, ведь даже ветер не дует просто так — не легче ли отбросить сомнения и прийти в лес — как к себе домой, с открытым сердцем и добрыми намерениями! — и увидеть лешайров собственными глазами… Больше всего люди боятся быть преданными или обманутыми, а ведь Лес никогда не обманет и никогда не предаст.

МЕРТРОВÓЙВЫ — самые обычные покойники, но похороненные — по недогляду, безалаберности или с тайным умыслом! — необычным способом. Каждый знает, что хоронить почившего следует только на тридцать первый час после смерти (по крайней мере, не раньше), дабы душа его, осознав отсутствие живого тела, могла «собраться с духом» и, сосредоточившись, перейти на следующий план бытия — хик! — и она уже там. В глубокой древности, когда люди не умели считать правильно, отрыв души от тела происходил сумбурно и не вовремя. Люди перерождались неосознанно, часто путая своё предназначение, — рождаясь в миру не человеком, а каким-нибудь другим существом. Так появились на свет кикимрухи, хруммы, хуччи, москитники и многие другие «несовершенные» существа. Увидев эту путаницу, великая Я-Баи воскликнула волшебное слово: «Hvatit!», но, увы, — было поздно: кикимрухи — а также все прочие, такие же, как они, — навсегда остались жить в этом мире. Чтобы подобное больше не повторялось, Ведь-Ма установила строжайшие правила перехода на «тот свет». Точно в положенное время в круглую глубокую яму укладывали тело, соединяя руки и ноги в замыкающий знак Атум. Глаза закрывали тяжелыми монетами с изображением руны Айю. На левую ногу повязывали белый стебель травы За-бытия, на правую — длинный темно-зелёный лист путеводной травы. Женщинам заплетали волосы в девятикратный килт, мужчин же брили налысо. На грудь следовало класть ор-дао, вырезанное из расколотого молнией дуба, а на живот — букет золотого бессмертника. Так — и только так! — отправлялся в свой последний путь умерший человек. К сожалению, люди ленивы, беспечны и легкомысленны: уже через несколько тысяч лет они позабыли, что такое «ор-дао», и где растёт золотой бессмертник. Могилы стали четырёхугольными, а посмертные причёски — какими попало. Я-Баи только вздыхала и качала седой головой. Впрочем, люди уже не помнили и саму великую Ведь-Му, ставшую для них лишь сказочным персонажем, обитающую где-то там… за тридевять земель в тридевятом царстве. А зря!.. Однажды, как ей и положено, прилетела планета Мардук. Небо вспыхнуло огнём, высохли реки, и вздыбилась земля, а на неблагославенных кладбищах восстали первые мёртровойвы — неправедные души, которые не смогли осуществить своевременный переход. Мардук улетел, и воцарилась тишь да гладь. Оживших покойников уничтожили, но радоваться было ещё рано: пришествие магар оказало своё пагубное влияние — словно они оставили после себя некое чёрное семя, страшное проклятие, которое просыпается всякий раз, когда случается большая беда. Ужас и болезни, войны и предательства вызывают мёртровойвов прямо из могил. И теперь уже никакая трава или дерево (кроме осины) не способны удержать зловещих мертвецов, жаждущих только одного — новой жизни. Лучше всего — выпитой глотками из вены пойманного одинокого путника.

МОÁНЫ — жители страны сновидений Соррнорм, попавшие туда случайно или с умыслом, но оставшиеся там навсегда. Спящие, одурманенные, наркоманы, безумцы, медитирующие и многие-многие иные, чьё сознание отделилось от бренного (плотного) тела и унеслось в страну призрачных иллюзий и миражей, ежедневно бывают в Соррнорме и возвращаются оттуда. Но иногда случаются необъяснимые события, когда тело спящего (и т. д.) вдруг исчезает и более не появляется, — вместо него остаётся лишь пустое место, — а его душа навсегда удерживается в мире грёз и фантазий — навсегда, потому что ей больше некуда возвращаться. Эти пленённые души называются «моанами» (пленниками). Первое время они счастливы, так как с исчезновением их тел «там», они становятся более реальными и весомыми «здесь». С этого момента исполняются любые желания пленников, их фантазии материализуются, давая возможность моану реализовать самые тайные свои намерения. В этом им помогают коренные жители страны сновидений — хойши, которые окружают пленников и превращаются в их родных и близких, детей и возлюбленных, великих учителей и обычных животных — в настоящих, осязаемых и живых. Через некоторое время моан уже не может различить: спит он или нет, живёт он или нет, — окунается без оглядки в происходящее, растрачивая и растрачивая свою душевную энергию — то, чем питаются и хойши, и их хозяева-зурпарши — властители мира иллюзий и снов.

МОСКИ́ТНИКИ — никто не помнит, откуда прилетела первая оранжевая муха Ме-Ме, но все знают, к чему это привело. Процесс превращения ста двадцати двух Ме-Ме в одного москитника давно описан и засвидетельствован: как только мухи размножаются до нужного количества, их крылышки сворачиваются в трубочки, лапки приклеиваются к брюшку, хвост-жало закручивается в спираль, и все сто двадцать две мухи соединяются между собой в единую живую конструктивную систему — moskitnikys orangeys. По внешнему виду новое существо напоминает крошечного человечка — хрупкого, безглазого и безротого, будто обваленного в оранжевых лепестках вновь расправленных крылышек. В случае опасности его тело тут же вновь разлетается мушиным роем, жужжащим и атакующим. Впрочем, москитники — очень миролюбивы, и если их не обижать, то они никогда не нападают первыми.

ПИАЛЬВИ́НЫ — необыкновенно красивые птицы, но, к сожалению, самодовольные и глупые. Об их прожорливости рассказывают множество смешных историй и анекдотов. Одна такая история имела весьма непредсказуемый конец. Как-то раз небольшая стая пиальвинов клевала на опушке леса дикий горошек, и вдруг мимо них проковыляла живая коряга — коряга и коряга, ничего необычного, если бы не сочное серебряно-золотое яблочко, висевшее на одном из сучков. Птицы оживились и, толкаясь, бросились на угощение. Несмотря на яростное сопротивление хозяина плода, одному из пиальвинов удалось-таки склюнуть лакомый кусок… Это привело к непредвиденным последствиям, изменившим всю дальнейшую жизнь этих самоуверенных прожор: скушавший яблоко пиальвин превратился в знаменитую «жар-птицу». Все самки из его стаи тут же позабыли про других ухажеров, сгрудились вокруг новоявленного огненного красавца и призывно заворковали. Долгие годы чудо-самец наслаждался своим многочисленным гаремом. Его «жёны» исправно несли яйца — все сплошь золотые! — и высиживали птенцов, как две капли воды похожих на своего родителя. Остальные самцы-пиальвины неоднократно пробовали вернуть себе расположение самок, — но те не обращали на них никакого внимания! — мало-помалу они впали в тоску, от этого стали много есть, гораздо больше, чем раньше, обленились… и постепенно один за другим умерли, от ожирения и скуки. О них никто не горевал, пожалуй, только хуччи с сожалением отметили, что вкусной и жирной пищи стало чуть меньше. Потихоньку стая «жар-птиц» разрослась и разлетелась по всему свету. К сожалению, чудесная метаморфоза, изменив внешний вид пиальвинов, не добавила им ума: ловить их было нетрудно, а, учитывая периодические всплески моды на экзотические шляпочные украшения и веера, ещё и весьма доходно, поэтому через несколько столетий их поголовье резко сократилось. Остались сказки, легенды и несколько десятков живых экземпляров в частном владении. Известно, что восемь «огненно-золотых птиц» живёт в садах Ульдроэля, услаждая собой взор великой лесной Королевы Диллинь Дархаэллы.

ПСЫ-ФУ́РРЫ — гончие псы Дороги Дорог. Их тела сотканы из абсолютной тьмы; в их груди, как в бездонном колодце, перекатывается раскатистое эхо; в их глазах отражаются падающие звёзды, и в первую секунду кажется, будто они слепы, но потом перестаешь думать об этом как о недостатке, потому что чёрные морды всегда поворачиваются вам вслед. Одним же из самых замечательных качеств этих псов является способность чуять запах — не только тел и предметов! — мыслей, чувств и намерений. В Ульдроэле обитают двенадцать таких созданий, лучшие из фурров. Они не подчиняются никому кроме лесной Королевы Диллинь Дархаэллы и ранторра Фархрура, старейшего из рода Фархов: запах их чувств и мыслей столь совершенен, что псы замирают в волнении, а потом, коротко рыкнув, склоняют свои головы, повинуясь полностью и безоговорочно. Высочайшим повелением Фархрур был назначен «Первым Охотником Ульдроэля», ответственным за дрессировку и содержание этих невероятных животных. Он утверждает, что псы мысленно разговаривают с ним. Хонам же, которые единственные в это не верят, ранторр с улыбкой добавляет: «Фурры считают, что ваши — человеческие — мысли страшно воняют, сильнее всех прочих». Слышавшие это грольхи ехидно добавляют: «…а самый лучший хон — это хон дохлый: и пахнет, наконец, приятно, и не думает».

РАНТÓРРЫ — существа, которые ставят понятие чести выше всех прочих. Их жизнь подчинена служению — Королеве, Ульдроэлю, Лесу, Истине, своему роду-племени и ещё очень-очень многому другому: всё это перечислено и пронумеровано в «Книге Чести», хранящейся у старейшего ранторра Фархрура — того самого Фархрура из рода Фархов, которому подчиняются знаменитые псы-фурры. Служение псам, как принципу поиска Истины, стоИт у него в его личном Списке Чести под номером девять. Будучи уже очень пожилым существом, Фархрур, путешествуя по Лесному Лабиринту, записал свои мысли и наблюдения — так появилась на свет знаменитая «Книга Перемен» ранторров. Впрочем, сам автор позже не раз заявлял, что сии записи не всегда служат выражением его мыслей, они только дают представление о том, как эти мысли меняются день ото дня. Из одного стебелька может развиться несколько побегов — кто знает, сколько побегов…[141] Большинство разумных существ от рождения лишены совести и чести. Весь трагизм положения в том, что по молодости (аналогично недостатку опыта), прежде чем честь приобретётся, их сто раз успеют обозвать бесчестными негодяями. И весь комизм в том, что, только будучи заклеймёнными, они, наконец, приобретают честь. Всякий ранторр обладает этим качеством с самого рождения: честь для него — строгое искусство, которому он посвящает всю свою жизнь. Фархрур в конце своей книги заключает: «Честь — как воздух горных вершин — для слабых непереносима. Она, как ещё один неизлечимый симптом жизни — это болезненное стремление находить в лицах встречных отпечаток благородства и совести. Видеть же в них проявление чести — значит смотреть в глаза Вечности».

РУСÁЛКИ — …Тот, кто считает, что русалки — это утонувшие девушки, выходящие на берег в полнолуние, чтобы заманить и утащить на дно незадачливого путника, глубоко заблуждается. Хардур Теользин говорил так: «Правы те, кто в своих фантазиях населяют речное дно невообразимыми существами, ужасными или привлекательными. Они действительно живут там, и самые прекрасные из них — это дочери течений». Светлые потоки порождают русалок-айрий, а тёмные — русалок-эорий. Вода — первооснова всего: и хаоса, и порядка. Она несёт жизнь. Она несёт смерть. Айрии сияют, как чистые струи водопада. Эории печальны и загадочны, как глубокие омуты. Но как бы ни были они различны, в час полнолуния в месяц соловьиного пенья и те, и другие выходят на берег, чтобы исполнить священный танец конца и начала. Соединяясь в едином круге, они шествуют друг за другом, взявшись за руки. Лунный свет потоком омывает их прохладные тела, искрясь крохотными бриллиантовыми каплями на их плечах и бёдрах. Распущенные волосы почти касаются пят, частично скрывая девушек от непрошеных взглядов… и делая их ещё притягательнее и желаннее. Но плохо приходится тому, кто, всё-таки, осмелится тайком подсматривать за танцующими русалками: волосы эорий вдруг оживают, сплетаются чёрными змеями, стремительно вытягиваются, догоняют незваного гостя и спелёнывают его в тугой кокон. Минуту, две… пойманное тело судорожно пытается выбраться — тщетно! Кокон шипит по-змеиному и начинает стягиваться: слышится хруст ломаемых костей, бульканье, и, наконец, волосы-змеи ослабевают, утомлённо отползают назад — к своим хозяйкам-эориям. Теперь к мёртвому телу, выкрученному точно мокрое бельё, подходят айрии. Их волосы — бесцветные, как выбеленный солнцем песок, — тоже оживают: наползают на останки, накрывая их погребальным саваном, колышутся волнами и отползают, оставляя на берегу странное существо — длинное, чешуйчатое, с рыбьей головой и лягушачьими конечностями, — хрумма. Одна из эорий приносит кувшин с мёртвой водой и омывает ею закрытые глаза вновь созданного существа: его тело начинает светиться и переливаться речным перламутром. Затем одна из айрий приносит кувшин с живой водой и вливает немного жидкости в рыбий рот. Хрумм вздрагивает и открывает круглые глаза, — они полны ужаса и тоски! — оглядывает свои перепончатые лапы и пытается кричать, но… он нем. Так же, как и рыбы. В полной тишине русалки вновь замыкают свой круг и танцуют вокруг хрумма до первой зари. Опускается утренний туман и скрывает под собой и девушек, и несчастного любопытного — когда-то человека.

СÉЙЕРВЫ — духи полян, чаще всего принимают облик круглолицых улыбчивых девушек с пушистыми кудрявыми волосами и ясными глазами. Сейервы необыкновенно легкомысленны и беспечны: точно цветы или бабочки, они живут одним днём, нежатся и играют, болтают и смеются, поют и танцуют на своих лужайках. Стоит кому-нибудь чужому появится на заветной поляне, прелестницы тотчас исчезают, оборачиваясь стайкой бледно-жёлтых лимонниц или розовых полигоний, россыпью голубых колокольчиков или цветущим кустом дикой малины. Для того чтобы они приняли опять свой прежний вид, нужно сорвать три любых белых цветка и, дунув на них, произнести: «Альбионо соррвиро… Душа цветка — душа твоя. Лаедрумм сларифэль! Я видеть вновь хочу тебя!» Мгновение — все бабочки, будто под сильным порывом ветра, поднимаются в воздух и начинают кружиться вокруг чужака, описывая круги по сужающейся спирали. От этого мельтешения начинает болеть голова, и слипаются глаза — на секунду, но этого достаточно: раз — и перед вами стоит и улыбается прекрасная девушка, свежая и яркая, как цветущая поляна за ней. Сейервы не «привязаны» к конкретному месту, как их подруги дриады, но один раз в году — в момент летнего солнцестояния — они должны обязательно возвращаться на свой луг и сливаться с растениями, землёй и насекомыми: так пополняется их жизненная сила. Если в этот день выкопать какой-нибудь цветок вместе с корнями и почвой, унести с собой и высадить у себя в саду, то сейерва, живущая на той поляне, попадёт в полную зависимость от хозяина сада. Это печальная участь, но — слава Лесу! — не постигшая ни одну из цветочных красавиц.

СИ́ЛЬСЫ — высшие изначальные сущности, живущие с момента образования мира, но ему не принадлежащие, пришедшие из-за Предела Вселенной. Основной постулат мировоззрения данных существ — экономика и мораль. Именно эти две категории принципиально отличают вид сильсов от всех остальных представителей TRIN — девятого Царства. По утверждению SILS — философии, «моральное благодеяние» — это, прежде всего, экономия времени, польза и рационализация труда, как важного инструмента, призванного «оторвать» стихийных существ, порабощённых природой, от власти инстинктов для познания красоты и вершин интеллекта (Рюн Оске-Сэйос). Казалось бы, что ещё нужно для полноценной картины развития и продуктивного взаимодействия в многообразном конгломерате существ… Но! У сильсов — за бесконечно продолжительный цикл времени — из подобной «прививки» высокой культуры для осуществления (и обеспечения) мира, разума и процветания великого Царства ничего не срослось. Тут есть нюанс: всё дело — в бессмертии и иномирности сильсов, в рассматриваемом нами вопросе. Поэтому, сильсам неведома такая важная категория, как совесть, и они имеют туманное представление о любви. Вернее, им известно, что это не просто метафоры, но они считают их чем-то невнятным и не подлежащим их утончённым рефлексиям. А, тем не менее, именно эти категории (совесть, любовь) блокируют и отвергают рассудительность и мораль в «экстремале» и безвыходных тупиках; особенно — навязанную мораль, которая вычурна и удобна для носителей власти, интеллекта и блага. Так как сильсы являются обладателями относительного бессмертия (а это значит, что жить они способны хоть полный Круговой цикл, но нить жизни может быть прервана через катаклизм либо убийство), то обязаны особенно рьяно соблюдать личную осторожность, быть благоразумными и всячески избегать риска. Подобный стиль, в свою очередь, обеспечивается той же моралью и экономикой, то есть финансовой независимостью, которая автоматически формирует организацию сильсов, как тайную Надсистему — своеобразный «Золотой Легион», как бы правящий миром и держащий в руках все нити организующей власти. Ещё одна иллюзия сильсов — это благотворительность. Она особенно раздражает смертных разных уровней и степеней, так как блага навязанные и привнесённые «сверху» не несут в себе созидательного начала. Следовательно, эти блага скорее развращают и парализуют нуждающихся, которые, в свою очередь, заимев «хлеб насущный», но не получив истинного (творческого) равноправия и созидательной реорганизации общества, начинают закономерно требовать «зрелищ». Но даже если сильс отдаст нуждающимся аборигенам всё, что имеет (а имеет он, поверьте, в этом мире практически всё, что пожелает) — он, тем не менее, останется чужаком, огороженным периметром неприязни и притязаний, потому что блага эти благоприобретены (то есть, присвоены «Золотым Легионом»), а этим присвоенным — гипотетически — обладают, по врождённому убеждению, все. Отсюда: никому не нужна культура и благотворительность сильсов, как верховных существ, а нужно лишь то, что сильс при всём желании дать не способен — это Бессмертие… или хотя бы его эликсир. Поэтому сильс, настигнутый на-сильс-твенной смертью, есть «козёл отпущения» всех смертных существ. Статистически: смерть настигает бессмертного сильса раз в тысячу лет… Ну что тут сказать? Для человека жизнь — надежда и ноша, смерть же — обыденность; для сильса жизнь — это тревога и приключение, а смерть — приговор.

ТИГРУСЫ — обычные пурпурные двухвостые тигры Цальпы. В знаменитых строках Лэ По тигрус — это пурпурное пламя и непреходящий архетип Зла. Лройх’н Доор Шиир же видит в них символ изысканной мощи — всё-таки, нет абсолютно точных слов, которые давали бы представление о тигрусе, этом образе, издавна волнующем воображение человека! — и говорит, что его всегда неодолимо влекло к этим животным. Однажды, проходя по подземному лабиринту Ра-Руха, Лройх’н увидел один великолепнейший экземпляр — взрослого самца-тигруса, — застаббилизированного во временную капсулу. Несколько часов провёл путешественник около зверя, рассматривая объект своего интереса… с восхищением и глубочайшим состраданием: столько жизненной силы таилось в мощных лапах и немигающих опаловых глазах!.. Позже — выкупив, оживив и приручив пленника, — Лройх’н Доор Шиир ни разу не пожалел о своём порыве: пурпурный Байху стал ревностным стражем и верным спутником своего спасителя. Сей случай — беспрецедентен, ибо тигрусы не поддаются ни жесточайшей дрессировке, ни магическому гипнозу.

ТРЯСИ́ННИКИ — болотные существа, слепленные из комков твёрдой грязи, переплетённые камышом и осокой, обросшие мхом и тиной. Трясинники могут погибнуть, лишь высохнув и рассыпавшись на солнцепёке, поэтому они редко вылезают из топей, предпочитая торфяному болоту с глубокими чистыми окнами-водьями болото трясинное, зыбкое, жадно засасывающее любого, кто попадает в его лоно. Дождавшись, пока утонувшее тело пропитается грязью и размякнет, трясинники оттаскивают его кикимрухам на угощение — в обмен на драгоценные камни, которые они вмуровывают в свои вязкие тела — для прочности и красоты! Трясинники непролазно глупы: кто же увидит самоцветы в густой тёмной жиже?

ТЭЛЬЛИИ — волшебные существа, принимающие форму молодых, завораживающе красивых девушек или женщин. Тот, кто хоть раз видел тэльлию, не забудет её никогда. Тот, кто не видел, часто пытается выдумать себе прекрасный образ, который мог бы возвысить душу и усладить тело. Тэльлии так же различны и многогранны, как сама любовь. Среди них есть высшие тэльлии, которые поднимают своего возлюбленного до немыслимых высот… когда душа поёт и переполняется тем неописуемым чувством, от которого хочется жить, петь, творить и отдавать. Большинство же тэльлий беззаботны, циничны и очень чувственны — они предаются любви, как бесконечному эксперименту, доводя своего партнёра до исступления и апатии, до приливов нежности и ярости. Через какое-то время бросить их уже невозможно: общение с прекрасными гуриями — как наркотик: незаметно и всепоглощающе они овладевают сначала телом своего возлюбленного, а потом и его душой. Но есть тэльлии — лёгкие, как облака, восхитительные, как рассвет, и опасные, как сама страсть, — «эфирные гурии», которые действуют через сны и мечты. Многие, очень многие из самых разных существ привыкли подменять свою реальную жизнь мечтами и фантазиями, и даже занимаясь «любовью» со своими партнёрами, они не могут остановить поток мыслей, замещая настоящую возлюбленную воображаемой тэльлией в воображаемой ситуации. Несколько конвульсий в конце, несколько вздохов-криков… Глупцы! Они считают это — любовью! На самом же деле, они безвозвратно теряют жизненную «чи», не получая ничего взамен. Более того, внутри них растёт необъяснимая злость, которая приближает смерть. Насколько проще всё у тех существ, которые, точно звери, отдаются акту близости, как всплеску эмоций, не думая, а чувствуя: они ничего не теряют, оставляя свою жизненную «чи» в равновесии. Им тэльлии не нужны. Но существуют отношения в любви, почти недоступные, лежащие за областью рассудка, за областью чувств. Их результат — не удовольствие, а «вспышка», взрыв энергии, который нельзя назвать ни приятным, ни неприятным — происходит то, что выше и наслаждения, и страдания. Высшие тэльлии так говорят об этом: «Вознесись к небу, стань росой, упади камнем, прорасти цветком — слейся с миром! Поток Любви везде — плыви в нём! Растворись в своей любимой, раствори её в себе: любить — это отдавать, любить — это принимать! Будьте одним целым, и только тогда вы будете счастливы… Отказ же от желаний возможен только через их удовлетворение. Подавляя в себе желание, вы делаете его лишь сильнее и, в конце концов, становитесь ходячим неудовлетворённым желанием. А правильно осуществлённое действие повторить не хочется и вы, наконец, свободны от него. Обращайте внимание на то, что приводит вас в смущение, на какой-то момент времени дайте волю своим фантазиям, но обязательно их реализуйте… Но самое главное — никогда не делайте то, к чему вы равнодушны, и не причиняйте страдания другим!» Они с возмущением отзываются о сильсах, которые возвели любовь в так называемый упоительный возбуждающий полёт, полный тайн, опасностей и щедрых неожиданностей — в игру, почти равную игре в Экт, но подчинённую строгой логике и расчёту… Разве можно просчитать любовь?!.. Конечно! — ответят их сёстры «низшие тэльлии». — Хотя, что такое любовь?.. «Вечный рахх-шат вдвоём с любимой», — скажут вулфы. «Нежность и преданность», — добавят фианьюкки. «Любовь — это краткий миг непереносимого счастья», — возразят виликойши. «Это шторм и штиль, приливы и отливы», — лукаво улыбнутся дэльфайсы. «Любовь — это землетрясение!» — воскликнут гномы… Впрочем, каждый ответит по-своему и, наверное, будет прав и не прав. Что ж, даже тэльлии не знают всей правды, а если и знают — то никому никогда не расскажут.

УЛЬДРОЭЛЬ — в ткани пространственного Бытия есть разумный пятимерный Виман (корабль); многомерный и многоуровневый Дворец. Многие называют этот Дворец «Белой Дырой», так как одно из Его свойств — не только перемещение, по горизонтали или вертикали, из одного мира (слоя, измерения, плана) в другой, но и движение во Времени, а так же свойство «всасывать» в Себя всё, что относится к гармонии, Свету, прозрачности, лёгкости и естественности. Противоположные же свойства Он отторгает, и тут ничего не поделать, как бы некоторые не пытались. Ульдроэль — сам по себе, без «буйка» или якоря на Внешнем плане, является для Мира отрицательной системой и, если неправильно «заземлён» или атакован какой-либо силой — способен аннигилировать окружающее окрест пространство на 1000 тарр, поскольку, по природе своей, не принадлежит к материальному Внешнему миру. Значит, Ульдроэль относится к Тайне Мира, и имеет непостижимую кодировку (привязку) во внешнем, физическом плане. Так же, Ульдроэль можно сравнить с ковчегом — спасательным кораблём, прилетающим в некий гибнущий мир (или пребывающим в этом мире в качестве Дворца, Горы, волшебного Города или Леса), чтобы принять «в Себя» самых разных существ, достойных спасения, но при этом, обязательно избранных. Его основная форма — вытянутый волчок, до трети погружённый в тот объект, к которому Его принёс Космический Ветер.

Предания повествуют, что Ульдроэль не сотворён какой-то древней расой, а существовал с момента сотворения Мира — это значит, что Ульдроэль невозможно просчитать, преобразовать либо предсказать Его Путь… Он парит во Времени, доказывая своим бытием присутствие Разума во Вселенной, которая, чтобы быть обновлённой, обязана непрерывно себя разрушать. В мирное время Ульдроэль, в зависимости от условий, форм и восприятия существующих цивилизационных культур, пребывает в образе Дворца — Города, который имеет огромное количество жилых уровней, ярусов и меж коммуникационных пустот на вакуумной основе, что способствует сохранению нематериального статуса Ульдроэля, как пятимерного Вимана. Так называемые внутренние пустоты намного больше не только обитаемых сфер-уровней, но так же и самого Ульдроэля, что никак не отражается на Его форме, размере и обитателях. Однако именно эта особенность придаёт Виману свойство «видимого покоя» всей сложной системы в материальной плоскости Мира. Ульдроэль похож на вытянутый волчок из трёх частей-сфер: остроконечный волчок, вертикально стоящий на острие верхней половины от другого волчка, покоящегося на две трети ниже уровня земной или водной поверхности; это как если бы на мексиканскую пирамиду, уходящую вглубь земли, поставили б перевёрнутую пирамиду Хеопса, а затем водрузили на неё ещё такую же пирамиду-двойника, но уже остриём вверх (см. рис.). В самой верхней части «волчка» пребывает разум Сущности-Ульдроэля, в центре нижнего яруса которого стоит Трон Королевы и находится её окружение — немногочисленные избранные. Во второй части «волчка» (покоящегося на острие «пирамиды» выступающей из земли) расположены жилые и административные уровни Ульдроэля: здесь обитают, трудятся и празднуют все существа, имеющие физические формы проявления. Вокруг этой части «волчка» — на земле, прилегающих горах или на воде — высится заколдованный Лес-Город, в котором так же живёт многочисленное население — из тех существ, которые имеют право бывать в Ульдроэле (правда, только на первом ярусе второго уровня): по долгу службы или на карнавалах-приёмах. Единственный разумный вид, не имеющий право входить в Ульдроэль, — это хоны… искусственно сотворенные и являющиеся неким экспериментальным проектом или плодом непредсказуемых флуктуаций. В третьей части, самого нижнего «полу-волчка», что как бы торчит из земли, находятся — над уровнем поверхности — хранители Ульдроэля, полуматериальные-полуэнергетические существа… страшные и великие. Ещё ниже — ниже черты от уровня поверхности «полу-волчка», обитают призраки — проекции-отражения тех существ, которые живут в верхних уровнях волшебного Города Жизни.

Заземление Дворца — Города являет собой сложнейшую оккультную тайну, о которой лишь сильсы способны рассуждать на языке древних формул. Тема закрыта и строжайше для всех засекречена. Сложно уяснить пребывание в состоянии относительного покоя на грубом физическом плане многомерной системы — пятимерного Вимана. Повторюсь: это как-то смутно связано с «активацией» вакуума в состоянии «закольцованной» массы покоя в условиях гравитации (Е = mc²… Альбэр Сильс’штейн). Когда происходит трагедия или какой-либо катаклизм — природный или же техногенный, — Ульдроэль активируется и начинает «вбирать» в себя те формы жизни, которые соответствуют Его непостижимому тесту… и с «новым содержанием» залегает — либо на дно Потопа, либо поднимается в космос, где парит, сколько необходимо (до окончания Потопа, мора, пламени разрушающего огня, или пока агрессивная форма жизни не обнулит сама себя: например — саранча (а может, и сами магары), после того, как всё поела, что было живого вокруг). Очень редко бывает, что Мир погибает… и тогда Ульдроэль исчезает в бездне Вселенной, чтобы найти новое место для новой попытки сделать Жизнь вечной. И хотя Ульдроэль является чем-то абстрактным и чрезмерно глобальным для обыденного восприятия (не то призрачным городом, не то «застывшим вихрем Торнадо»), а на внешнем плане имеет около девяти километров в диаметре и ещё 100 километров защитной черты, Он способен любить, как отдельно взятое существо… Хронологии утверждают, что давным-давно появился странствующий Ульдроэль в Системе Имвульдт (Юпитер-Солнце), и полюбил голубую планету Земля, которую, в ближайшее время, ему предстоит в очередной раз спасать… её и всю её вселенскую красоту.

ФИАНЬЮККИ — древняя раса фиа — учителя, секретари, хранители знаний, знатоки языков и обычаев — небольшое их количество до сих пор живёт во дворце лесной Королевы Диллинь Дархаэллы. Самый знаменитый из них — это Айт Яэйстри, переживший и позднее описавший свои невероятные приключения. Сам он, пожалуй, уже никому ничего не расскажет, лишь, потупившись, улыбнётся. Зачем озвучивать то, что давно доверено книжным страницам? Слова — почти что сама жизнь; одно слово способно разделить любовь и ненависть, жизнь и всё остальное, и парадокс — никто не знает его… Никто не знает, каким оно будет следующий раз. Айт Яэйстри нашёл — своё слово, спасшее из бездны отчаяния и вернувшее его назад, в мир — к возлюбленной… в бесконечности звёзд на ночном летнем небе, над чуть слышно шелестящей тёплой густой водой прикосновение любви — прикосновение, для которого нет ещё слов, глоток абсолютной свободы, предел, что ещё не достигнут… Любовь?[142]

ХАРДУ́РЫ — сяни (сянь-сяо-сю) нечеловеческого происхождения, обитающие в заоблачных высотах и могущие пребывать там вечно, но ввиду своего единственного несовершенства — любопытства — кратковременно отягощающиеся жизнью и выпадающие на землю семицветным дождём, переходящим в земную форму — «хардур». Их радужные тела ненадолго сгущаются и — в наказание или в награду — получают способность странствовать и утолять свой порок с тончайшими оттенками и наибольшим размахом. Одно дело — «знать всё», и совсем другое — «познавать всё»: целое, по частям, вдыхая, вкушая и осязая каждую частичку, каждый звук, каждое дуновение ветра, смех, слёзы, боль, негу, запах скошенного луга и сгоревшей лепёшки, необратимую тоску потери или радость первой встречи — всё это, пропуская через себя… Хардур Теользин, найденный в младенчестве одним странствующим сянем во время Искайской холеры близ вымершего замка Эн сидящим и играющим среди трупов, считался исключением из правил, почти ошибкой, придатком, прикреплёнышем, но — хоть, по уже известной причине, был оставлен и воспитан настоящим хардуром, — сянем, как учитель, так и не стал, на небесах бывал всего два раза, кстати, там ему не понравилось — скучно! — и, будучи наделён бесконечно долгой жизнью, тратил её на сочинительства и описания событий, коим он был свидетелем. С большим рвением изучал нравы и обычаи, окунаясь в них, так сказать, с головой: рассказывают, что, живя вместе с вийями, он пил кровь, правда, вийи, отдавая ему дань уважения, подавали её в бокале — горячую, с высокой розовой пеной и густым солёным запахом; попробовал и вкус живого мяса, как зверь, вырвав его из ноги несчастной жертвы, — какой-то непутёвый парень забрёл в развалины в поисках клада, — долго жевал, вдумчиво прикрыв глаза, будто вспоминая что-то давно забытое, глотать не стал, выплюнул, после чего свернул молодцу шею. Вийи истерично, протестующе завизжали (они не сосут мертвечину) и, забыв о недавнем почтении, бросились на хардура. Тот — хладнокровно, с лёгкой досадой, будто отмахиваясь от назойливых мух Ме-Ме, — ребром ладони зарубил их всех, потому что никогда не считал себя виноватым… Он жил по очереди у каждого, кто попадался ему на пути, будто перелистывал ещё ненаписанные страницы, кропотливо заполняя чистые листы, исправляя — как он сам говорил, — недопроявленность бытия. Предлагали убивать — он убивал, молили о воскрешении — он возвращал из мёртвых. Ни то, ни другое ничего не меняло в жизни встреченных им созданий: Теользин был лишь средством, а не творцом. То, что когда-то задумал его учитель, оказалось невозможно изначально — сянем не стать, им только родиться!

ХИ́ЙСЫ (РЭЙВИЛЬРÁЙДЕРСЫ) — самые удивительные драконы-оборотни, когда-либо жившие на земле. Как правило, у них несколько голов и огромное туловище, покрытое жёсткими блестящими пластинами. Два кожаных крыла легко удерживают могучее тело в воздухе: истинный хийс способен несколько дней не приземляться для отдыха, не пить, не есть и не спать… Истинных хийсов больше не осталось. По крайней мере, в этом мире. Наверное, теперь уже никто не скажет, куда они улетели. Впрочем, вполне возможно, что речь идёт о выживании или забвении; правда ли, что необходимо проделать сложнейший путь по кругу, чтобы вернуться[143] к пониманию смысла жизни, как советовала, кажется, древняя Я-Баи? Неизвестно… Глядя в бескрайнее голубое небо над головой, вдыхая прохладу утреннего ветра, не без оснований можно считать, что величие хийсов в том, что не сохранилось ничего после их ухода.

ХÓЙШИ — коренные жители страны сновидений, иллюзий и миражей — Соррнорма. Хойши сами не видят снов. Они не приходят к кому-то во сне — ни в виде врагов, ни в виде друзей, ни птицами в лесу, ни каплями росы… Говорят, что их когда-то обнаружили в Соррнорме зурпарши, как забытых кем-то котят, оставленных в корзинке у парковой скамейки. Зурпарши не знают чувства жалости — несколько испуганных существ, стремительно меняющих свой внешний облик, заинтересовали их и… более ничего. С этого момента хойши получили дом и защиту, взамен — они создают вокруг моанов весьма материальный и убедительный мир, превращаясь в того, кого хотят видеть пленники Соррнорма. Жизнь моана похожа на коробку спичек: обращаться с ней серьёзно — смешно, обращаться не серьёзно — опасно (своим буйным воображением моан может разрушить страну сновидений). Кто-то должен контролировать фантазии пленников, контролировать самих пленников, следить за ними и ублажать их — до тех пор, пока их силы не истают, отданные на благо великой и бескрайней страны снов и иллюзий. И эти кто-то — хойши.

ХÓНЫ — хорцы, чиооки, человеки, Homo Sapiens, — люди. По иерархической шкале сильса Йафэй Риста Хросса занимают пятую нишу снизу и двадцать седьмую сверху, считаются низшими существами и не допускаются в Ульдроэль дальше превратной черты. Живут недолго, в среднем около семидесяти лет, и тратят отмеренный им мизерный срок расточительно и неосознанно, полностью завися от физиологических потребностей своих тел… Впрочем, если заглянуть в большую Лесную Энциклопедию (на страницы 108–117), можно найти исчерпывающую информацию обо всех неординарных представителях этой ниши — весьма любопытную, начиная с Пантака Ди, известного ученого и философа, чьё имя внесено в мировую книгу Ги де Сса, и заканчивая Шварцем (не гéрром), доказавшим, что беспримерная физическая сила прекрасно может сочетаться с недюжинным умом и обаянием. Однако многие подозревают, что любой из этого списка не является чистокровным хоном (хорцем, чиооком и т. д.) и поэтому не может служить смягчающим обстоятельством-примером для остальных людей (чьи поступки не заслуживают даже осуждения). Раз в сто лет сочувствующие им дриады, дэльфайсы, лешайры, корневики и др. (в основном, лесные существа), несмотря на всё зло, которое приносят им люди, пытаются изменить сложившуюся ситуацию: воздействуют на отдельных субъектов или даже на целые сообщества — как правило, с ничтожным результатом.

ХРУ́ММЫ — подводные существа с рыбьими головами, чешуйчатыми телами и перепончатыми лапами. Хруммов создают из людей русалки, используя эффект кокона и живую-мёртвую воду, хранительницами которой они являются. Светлые русалки-айрии (хранительницы источника живой воды) считают, что тех, кто пришёл тайком посмотреть на их священный танец, стоит лишь хорошенько напугать, но их сёстры — тёмные русалки-эории (хранительницы источника мёртвой воды) — с ними категорически не согласны. «Глупость, которая питается алчностью или праздным интересом, достойна, в лучшем случае, смерти! — утверждают они. — Мы же милостивы: пусть живут глупцы! На благо воды и её обитателей!» Люди так и попадались бы в волосяные путы речных дев, не зная о том, куда запропастились их предшественники, но однажды одна молодая айрия влюбилась в купавшегося юношу, который, к слову сказать, был не больше, не меньше — местный принц. Тот, как и следовало ожидать, ответил её пылкой взаимностью. И всё бы было ничего, но — о, неистребимое людское любопытство! — он решил узнать, что делает каждую ночь на берегу в глухом лесу столь юное и прелестное создание. Легко догадаться, чем окончилось его ночное приключение: новый подводный хрумм пополнил собой подводную коллекцию русалок. Айрия чуть не умерла от горя, правда, довольно быстро собралась с духом и отправилась к мудрой Я-Баи — благо, её избушка стояла на берегу речки — за советом и помощью. Неизвестно как, но маленькой русалочке удалось тронуть сердце старой Ведь-Мы, и та дала ей волшебный пирожок для бедного влюблённого. При этом старуха качала головой и грозила пальцем, приговаривая: «Есть две бесконечности — Вселенная и глупость. Впрочем, я не уверена насчёт Вселенной… Обидно, конечно, когда твои мечты сбываются у других, но тебе, глупая девочка, придётся с этим смириться: твой любимый будет, как прежде человеком, но никогда уже не будет с тобой. Ты согласна?..» Айрия молча взяла пирожок, поклонилась в ноги великой колдунье и со слезами поплыла назад, удивляясь, что та не попросила ничего взамен. Можно написать целую книгу о том, как русалочка, всё-таки, освободила превращённого возлюбленного и вывела его на знакомый берег. Там она скормила ему целебный пирожок, и — каково же было её изумление! — вместо прежнего юноши перед ней предстала симпатичная девушка, румяная и веснушчатая. В небе прогремел гром, — будто где-то далеко рассмеялась Я-Баи, — юные девицы, опешив, уставились друг на друга… Старая Ведь-Ма выполнила своё обещание, но в чём-то даже она иногда ошибается: прелестницы продолжали встречаться, предаваясь забавам всё на том же речном берегу. Постепенно к ним привыкли, прозвали «лесными биянками» (биянки — речные однополые рыбки, которые сами мечут икру и сами же её оплодотворяют) и даже приставили к ним старого змиурра — охранять от случайных прохожих: девушки были абсолютно счастливы и совершенно беззащитны… Однако спасённая, всё-таки, предупредила других людей о том, что не стоит гулять ночами по берегу, тем более, около танцующих «утопленниц». Число новых хруммов резко сократилось, но русалки даже не обратили на это внимания — они нашли себе другое развлечение: вот уже несколько сот лет как их допустили на празднества в Ульдроэль, где они могут танцевать не только ночами, но и днями — напролёт.

ХУ́ЧЧИ — пауки-вывертыши, большие двенадцатилапые пауки — размером с взрослого вулфа, — способные выворачиваться наизнанку: на брюшке каждого хучча есть длинная щель, склеенная паутиной. Когда пауку необходимо принять другую — свою вторую — форму, он когтистыми лапками очищает от липкой нити щель и, крепко взявшись за её край как бы — точно рубашку — снимает с себя свою плоть, но поскольку все ткани и органы крепятся у него к позвоночнику, получается, будто он выворачивает себя наизнанку, как одежду, у которой внутренняя сторона похожа на внешнюю. Суставчатые лапы складываются и убираются в новом животе, освобождаются две ноги и две руки, вытягивается голова, лицом похожая на человеческую, и… проходит всего несколько минут — перед вами стоит молодой паренёк, худощавый, чуть бледный — хон и хон, каких тысячи! Отличается он от настоящих людей тем, что если ударить его по затылку, его глаза выскакивают из глазниц на тонких подвижных шнурках, а ладони практически всегда чуть липкие от «пота». Хуччи питаются существами с тёплой кровью: зайцами, птицами, кошками, небольшими собаками и т. д., но говорят, что в полнолуние пауков-перевёртышей охватывает безумие, и они способны напасть на человека. Если учесть, что хуччи очень любят бывать среди людей, то… Вывод делайте сами! Будьте внимательны: при новом знакомстве рукопожатие — влажная рука, поданная точно дохлая рыба, — может поведать и предостеречь очень и очень о многом!

ЧÓТТЫ — рогатые, хвостатые создания, чьи мускулистые плотные тела поросли короткой темно-серой шерстью, вьющейся «мелким бесом» подмышками и в области паха. От колен мужские ноги чотта переходят в козлиные и вместо стоп оканчиваются широкими раздвоенными копытами. Член у него гибкий, лысый, длинный, как змея, и оканчивается безглазой гадючьей мордой. Во время работы чотт завязывает его узлом и закрывает жёстким кожаным передником: чтобы раскалённые брызги из кипящих котлов не попадали на обнажённое место. Работа состоит в том, что чотты управляют так называемой «каторгой»: встречают вновь прибывающих «преступников», подвергают их дополнительной проверке (дабы избежать наказания невиновного), затем разделяют их на группы — подлежащих мумификации и не подлежащих. Последних обдирают до костей: мясо — в котлы, кости — в кучи. Об огромных чоттовых котлах стоит упомянуть отдельно: в них кипит и варится плоть преступников, их грехи и злоба, ненависть и гнев, чёрные помыслы и жажда убивать — столь крепкий замес, что сила его поистине колоссальна. Если бросить в котёл невиновного — варево отторгнет его, как инородного себе: несчастный не утонет, будет вытащен чоттами из котла и сложен в специальные кучи для повторного разбирательства (раз в десять лет на каторгу с инспекцией прибывают йокли). Если же кого-нибудь напоить из котлов варевом, то его душа будет поглощена чоттами, а его тело постепенно усохнет и превратится в живую мумию. Как ни странно, многие согласны на эту участь и даже гордятся подобным выбором — выпивая ежедневно чашу чоттова варева, такая мумия может жить бесконечно долго. Естественно, ничто не даётся просто так: в свою очередь новоиспечённые долгожители — эагрэшты — поступают в полное распоряжение своих хозяев — чоттов. Находясь в зависимости от волшебного варева, эагрэшты выполняют свою часть работы с «нечеловеческим» рвением: они охраняют и проверяют близлежащие к каторге коридоры подземного лабиринта, ловят беглецов, сортируют и складывают кости, наводят порядок среди ожидающих свою очередь в котёл, наказывают ретивых и несогласных и… развлекают чоттов, периодически устраивая показательную охоту на какого-нибудь строптивого пленника. Чотты весьма благосклонны к своим услужливым рабам: они находят их полезными «делу чистилища» и позволяют им очень и очень многое, закрывая глаза на некоторые их омерзительные «шалости»: рабам ведь нужно не только хлеба-рево, но и зрелища, а коридоры лабиринта безграничны, крики несчастных жертв развлечений эагрэштов не тревожат слух чоттов, не отрывают тех от работы, — а процесс нескончаем: не иссякает очередь к кипящим котлам, никогда не утихнут бури страстей и желаний в сердцах живущих… Не дай вам Врахх, к чоттам попасть! А дашь им волю, так душу с нутром заберут и не спросят. Если фианьюкка поместить в неволю — он погибает, что же касается чоттов, то им, наоборот, воля противопоказана, так как они становятся одержимыми, буйными и свирепыми… и из них вырывается на свободу вся плотская страсть, какая только возможна в нижнем и верхнем мирах. А поскольку у чоттов нет от природы внутреннего ограничения на инстинкты, то через какое-то время (а точнее на сотый день) «бестии» выдыхаются, как кобели от непрерывного гона и, порой, издыхают прямо на блудницах в дни оргических сатурналий. Это касается не всех чоттов, а только тех, которые молоды — по пятьсот лет, не более; взрослые — философски предпочитают быть у котлов. Но в дни великого лиха, когда сдвигаются пласты горных пород от мировых потрясений, и обнажается «каторга» — все чотты вырываются наружу и начинается вакханалия, бойня, погром. Так уже было не раз — и так будет, поверьте… особенно, когда нагрянут магары. Иногда, в дни «чоттовых дюжин», чотт выбирается из подземного лабиринта и поставляет в низовые трактиры излишнее «варево» (а его мало никогда не бывает) в обмен на креплёный абсент и канабис, поэтому одно из имён чотта шишло, либо шишига, что зеркально — гашиш; а так же доставляют чёрно-коричневый студень в притоны — «за вечную красоту», в обмен на чесания и утехи. Отсюда, среди хонов и пошёл прИговор: чотт не чотт, а мумиё — вот! Но главное знание о чоттах давно утеряно в сгустившемся невежестве страха поздних эпох — это их тяжелейшая миссия: очищать мир от мерзости, а настоящая мерзость та — эагрэшты. Посему в апокрифе сказано: «Чотт тесаком пó-кости, а духом в крó-тости… и да не суемудро сие».

ЭАГРЭШТЫ — наимерзейшие существа, которые только возможны среди жизненных форм. Их обитание ограничено «каторгой», но если им удаётся проникать на верхние уровни — что ж, в мире возможно ещё и не такое! — то это величайшая опасность для межвидового равновесия и здоровья других существ. Эагрэшты — это зараза пострашнее лепры и «позднего спида», и силы эта зараза необыкновенной, в виду многовековой концентрации всего худшего, что проявляется в многообразно-разумном — особенно в хонах. Правду сказать, эагрэшты — единственное, хотя и вынужденное творение чоттов: кто-то же должен прислуживать подле чоттова «варева»! Эагрэшт избирается из худших «преступников», а это, как правило, убийцы, маньяки, сутенёры и прочее мировое отребье. У эагрэштов имеется вождь, но его кличут не персонально, а «Нашихчоттовагрэшт», что в соответствии с человеческим — «Беса нашего дурень». Cильсы классифицируют эагрэштов, как Hyoscyamus Eagres (термин обширен и намекает на пепельный цвет проступающих сквозь прозрачную морщу костей) — белёсый мертвец, дурь белёная, блажник, бадяк, шалтун, шалей, дурняк, дурностой, куцыйнос и др. Так или иначе, а всякого эагрэшта — пасись! (по ветхому — избегай), ведь этот «продукт распада», не лишённый остатков ума, чрезвычайно живуч и заразен… и во всех отрицательных смыслах. В имеющемся перечне «Старательных душегубов» откровенно указано, что легче всего со Свету изжить фианьюкка (принудительным разрывом Серебряной нити) — достаточно совершить «ветрогон» (пустить ветры, а попросту — воздух испортить… и фианьюкку конец!); далее: хона колошматить — пестом; чотта — (Фатш Гунном) крестом, а вот эагрэшта — не изжить ничем и никак! На том держится страх перед Всеобщим Концом, когда вырвутся на волю заразные эагрэшты и инфицируют всё живое «неведомой лепрой», и не будет спасения никому, кроме тех, кого примет в себя спасительный Ковчег Ульдроэль.