Крик дафэна

ГЛАВА 20. Вааль Силь Хаэлл

В руках Ушранша жезл смотрелся настолько естественно, что сразу стало понятно: тот, наконец-то, вернулся к своему законному владельцу. Справившись с обуревавшими его чувствами, кайшр что-то ловко переставлял, сдвигал, крутил и щёлкал, явно проверяя вновь обретённое сокровище. Камень на конце Фатш Гунна вспыхивал разноцветными огнями и изредка выдавал тоненькие пробные молнии, выстреливавшие веточками в потолок.

Все ждали, с интересом наблюдая за происходящим.

— Сардага харр, — удовлетворённо заключил Оллисс Ушранш, вдруг складывая жезл пополам и ещё раз пополам, получив в результате небольшой компактный куб со спрятанным внутри камнем. — Невероятно — но он в полном порядке, как будто я потерял его только вчера! — он торжественно выпрямился и, не спеша, повернулся ко мне: — Я в долгу перед тобой, Василий, а свои долги я привык оплачивать сразу же. Проси, чего хочешь!

Это было так неожиданно, ошеломляюще просто и искренне, что я смешался, неловко оглянулся на остальных и… так ничего и не сказал, глубоко и надолго задумавшись.

Диллинь, далёкая, желанная и теперь достижимая?.. Сердце отчаянно стукнуло и сорвалось в бешеный ритм. Здравствуй, Динни! Я, как бы то ни было, иду к тебе. Неужели станет возможным невозможное?!

Вокруг ободряюще улыбались друзья. Глубоко вздохнул враз погрустневший Горынович: у него тоже имелось своё потаённое желание. Едва шевеля губами, о чём-то настойчиво шептал Айт Яэйстри. Я прислушался.

— Всякая мечта, в конце концов, воплощается. Она могущественнее реальности, ибо она сама и есть высшая реальность. Мечтая о любви, мы живём, а не существуем. Ах, Тэйя… Прости! Я пока не заслужил своё заветное желание.

Оллисс Ушранш не торопил меня, кажется, насквозь читая мои мысли и чувства. И что в них было такого сложного? Моя печаль и тревога, сомнения и вновь вспыхнувшая надежда безумным клубком полыхали у меня в глазах. Я еле собрался с мыслями, нервно приглаживая их вместе с непослушными волосами, потёр лоб и глубоко вздохнул пару раз. Итак, у меня есть одно желание, всего одно. Не много и не мало — в самый раз, чтобы увидеть Диллинь или спасти от магаров весь мир. Хотя, может, это и не в его власти. А что, кстати, в его власти?

— Не думай об этом, как о многом или малом, — покачал головой кайшр. — Просто окунись в себя и пойми, наконец, чего же ты хочешь на самом деле. А смогу ли я это выполнить?.. Ты сначала смоги загадать!

Он ещё что-то говорил, но я уже не вслушивался, опять погружаясь в лабиринты своих размышлений. Что же есть истина первого и последнего желания, одного единственного, а не трёх (какая роскошь!), положеных по сказочному сюжету? Где тут спрятан подвох, в чём загвоздка? Хитрые джинны и ехидные золотые рыбки ловко повернут всё по-своему. Где-то читал я про дуралея, попросившего себе всеобщего признания и оваций и окончившего жизнь на плахе под восторженный рёв толпы. Кто бы сказал, что его желание не сбылось? Попросишь мира в целом мире или ответной любви и, не дай бог, получишь! Мир вокруг обернётся безлюдной пустыней и станет некому больше воевать, а любовь… Тут даже и думать не хотелось, ибо было совершенно неизвестно, куда могут завести меня зыбкие рассуждения о столь неуловимом понятии. Диллинь, прекрасная и опять недосягаемая! Мы обязательно встретимся с тобой, потому что нет у меня другого пути. А магары? Что магары. Как победить их? Может, лучше сначала понять, для чего они… Я не успел додумать, как мне в голову пришла шальная идея, разом разрубающая узел сомнений и вопросов.

— Давай, Василий! Не продешеви! Гулять, так гулять — по полной программе! — возбуждённо нашёптывал мне сбоку Враххильдорст, постукивая от нетерпения хвостом. С другой стороны стола что-то пытался изобразить пальцами и шевелящимися усами Горынович.

— Кстати, поторопись! — улыбаясь, то ли пошутил, то ли решил действительно поторопить меня Оллисс Ушранш. — У тебя на размышления об этой самой полной программе осталось всего семь ударов сердца, то есть семь секунд, чтобы принять решение. Уже шесть, пять, четыре…

— Хочу… стать дафэном! — выпалил я, разом ощущая неимоверное облегчение.

Кайшр коротко выдохнул, глянул на меня как-то странно, изучающе и тихо спросил:

— А ты хоть знаешь, что это такое?

— Нет! — честно признался я и, глупо улыбаясь, доверительно добавил: — Но очень хочется.

Дальше события разворачивались, как в настоящей образцово-показательной сказке: стремительно, непредсказуемо и не в меру волшебно. Кайшр развеселился и вдохновенно потирал костлявые руки. Захлопали, как от сильного ветра, двери, и края скатерти вспухли трепещущим парусом, удерживаясь на столе только увесистыми блюдами и чашами. Зазвенели, покатившись, вилки и ложки. Радостно взвизгнул Фастгул'х и вскочил с Иичену, хлопая в ладоши и подвывая по-волчьи. Враххильдорст кидался пирожками, подбрасывая их вверх, видимо, за отсутствием головного убора, и кричал «началось-поехало». Фианьюкк широко улыбался и кивал непонятно кому. Из-под стола галдел иич. Вкруг комнаты ко мне направлялся ухмылявшийся Горынович с тем неопределённым злорадным выражением на лице, которое позволено лишь близким друзьям да в особо торжественные моменты, мол, что, дружище, повезло, так я тебя сейчас ка-ак поздравлю. И ведь «поздравил» бы — рука у него сказочно тяжёлая!.. Но над всем этим празднеством уже царила Ваалисса, гордо выпрямившись и широко раскинув в стороны руки. Раз! Она взмахнула ими, как крыльями, и развернулась вправо. Два! Снова взмахнула и развернулась влево. Три! И вдруг исчезло всё и все, только кайшр да я стояли одни на берегу вечернего озера. Впрочем, нет — на соседнем камне ошалело восседал дофрест с одним пирожком в протянутых ручках, второй пирожок, видимо, приземлялся на покинутой нами горе Гирнар. Обиженно оглядев нас, он спрыгнул на прибрежный песок и, бормоча через плечо «так бы и сказали, что у вас секреты», побрёл в ближайшие кусты.

— А ты почему не исчез? — вслед ему крикнул Ушранш, с прищуром разглядывая удалявшуюся фигурку.

— А надо было? — уже из зарослей ответил Враххильдорст. — Так предупредили бы!

— Где мы? И где другие? У нас что, на самом деле от них секреты? — в свою очередь полюбопытствовал я, с наслаждением вдыхая прохладный воздух. Мимо, хлопая крыльями, пролетели несколько белоснежных лебедей и с шумом опустились на воду, классически дополняя собой живописную картину.

— Любит она их, — пропуская мимо ушей мои вопросы, сказал кайшр, наблюдая за птицами, которые в данный момент осторожно плыли к нам явно с попрошайническими намерениями. — Нечего, нечего! Итак жирные — хоть суп вари! — отмахнулся он от них и, решительно развернувшись, потянул меня за собой, направляясь вверх по сыпучему берегу.

Пройдя сотню шагов, среди сосен мы увидели каменный дом в японском стиле, к клетчатым дверям которого вела пологая, выглаженная временем лестница.

— Моя лаборатория! — не без гордости объявил Ушранш, поднимаясь по ступеням. У дверей он остановился: никакого замка на них не было, но я готов был поспорить, что они накрепко заперты — заперты, да к тому же ещё и заколдованы.

— Добро пожаловать! — проговорил он, прикладывая ладонь к центральному квадрату. Дверь медленно отъехала в сторону.

Большое помещение напоминало скорее жилую комнату, нежели исследовательскую лабораторию — квадратную, почти пустую, всё в том же стиле изысканной простоты. Посредине, между беспорядочно разбросанных подушек стоял низкий столик, стеклянная поверхность которого нескромно выставляла напоказ содержимое подвешенного под ней единственного ящика. В ящике что-то двигалось и шелестело. Я не стал застенчиво топтаться на пороге и, следуя своему неукротимому любопытству, прямо от дверей направился к загадочному предмету.

— Столяриус — моя гордость! — пояснил Ушранш и, улыбаясь, добавил: — Гордость и жизненная необходимость.

Наклонившись, я заглянул через стеклянную плоскость и едва удержался от удивлённого возгласа: в обычной деревянной ёмкости жила, дышала и перешёптывалась миниатюрная копия каменного сада, в котором мы не так давно встретились с Ваалиссой.

— Она не знает, что я за ней наблюдаю, — с глубоким вздохом прошептал кайшр и тоже подошёл к столику, протянув руку, провёл ею над крошечными деревьями. По саду тотчас пролетел порыв ветра, хрустальные листики потревоженно зазвенели, песок накатил на разноцветные плиты дорожки и сердито отхлынул, застывая новым волнистым узором. — Недоволен. Признает только мою жену. Столько веков прошло, а мне так и не удалось найти с ним общий язык.

— Значит, нас вы тоже видели? — спросил я, отрываясь от маленького чуда.

— Представь себе, нет! В тот момент я пребывал в зовущей сорайе.

— А сорайя — это…

— Пытался докричаться до своих, — неохотно пояснил он, не вдаваясь в подробности, и мой вопрос — «до каких же это до своих?» — опять остался незаданным. — У вас, у людей, есть близкое понятие «медитация», максимально отражающее смысл происходящего. Да ты садись, Василий! Устраивайся поудобнее. Чтобы стать дафэном, пяти минут недостаточно. Не забыл ещё о своём желании?

— Может, и забыл бы, но с недавних пор все вокруг только и твердят, что я — какой-то немыслимый дафэн, этакий крутой парень, который должен куда-то вернуться и почему-то всех обязательно спасти, — я с облегчением плюхнулся в груду подушек. — Надоело, что я один ничего не понимаю. Хотя нет — остальные тоже двух слов связать не могут, ничего не объясняют, знай себе только обзываются: дафэн да дафэн!.. Хорошо! Ладно! Уговорили! Я теперь вот и сам хочу — пусть буду дафэном!

— Что ты так разволновался-то? — участливо заглянул мне в лицо кайшр. — Конечно, будешь! Никуда не денешься! Кем-нибудь будешь обязательно, только учти, что назад уже не переделаешься.

— Давайте скорее! — отчего-то сердясь, пробурчал я.

— Спешка нужна только при ловле блохицыглей! — хмыкнул Ушранш, впрочем, пожал плечами и направился к единственному высокому шкафу, стоявшему справа от входной двери. Открыл, заныривая плечами и головой, что-то озабоченно забормотал изнутри и вдруг шагнул, погружаясь в него целиком. Я едва успел углядеть между затворявшимися дверцами тёмную перспективу огромного помещения с многочисленными полками, столами и непонятными силуэтами. Я не удержался и подошёл ближе, — шкаф как шкаф, красивый, инкрустированный, в меру старинный, — потянул за ручку. Шкаф оказался заперт изнутри.

— Прав был Змей Горынович, — едва различимо, как будто издалека раздался голос Ушранша, — когда упоминал твой любопытный нос. Как кроме носа ещё что-нибудь не придавили?

Дверцы зловеще заскрипели и ощетинились на меня резными крючками деревянных завитков. Я попятился, затем предусмотрительно вернулся на место — неровен час, начнут занозами стрелять.

В ожидании кайшра заглянул внутрь столяриуса, снова восхитился ювелирной хрупкости тонюсеньких веточек, нагнулся ниже, запотевая своим дыханием стеклянную поверхность, развеселился, решил было нарисовать смешную рожицу, передумал и начертил пальцем: «Как дела, дружище-сад?». Буквы медленно улетучились вместе с туманным пятном, но внизу, в ящике, песчаная поверхность ожила, зашепталась, потекла, извиваясь бороздками и складочками, и вдруг сложилась в чёткую надпись, плавно огибавшую каменные деревья: «Будь чрезвычайно осторожен!». Я вздрогнул и оглянулся на закрытый шкаф, в котором отдалённо что-то гремело, позвякивало и булькало. Осторожен?.. Да к тому же ещё и чрезвычайно? В каком это смысле, а, садик?! Но мой странный собеседник опять жил сам по себе, больше не обращая на меня никакого внимания. Нежданное предостережение рассыпалось ничего не значащими узорами, а дальнейшие мои эксперименты с разрисовыванием стекла ничего не принесли.

— Зря стараешься! — выходя из шкафа, негромко, но веско бросил Ушранш. — Этот сад беседует только со мной, и только тогда, когда у него хорошее настроение, что, кстати, бывает крайне редко.

Он подошёл и поставил передо мной большую конусовидную чашу, до краёв наполненную дымящейся коричневой жидкостью. Напиток выглядел неаппетитно и весьма подозрительно. Я покосился на невинно замерший сад: интересно, что же он, всё-таки, имел в виду, сообщая мне о возможной опасности?

— Это активатор Х-369, сотремирующий генную память, — бодро заявил кайшр, потирая руки и вышагивая вкруг меня, будто заботливая мамаша, пытающаяся накормить капризного ребёнка. — Это уникальный состав, который воздействует не только на физические элементы тела, но и на глубинные слои подсознания, вскрывая закапсулированные там способности. И если ты действительно являешься дафэном — что ж, на свете всякое бывает, хотя мне что-то… — он на минуту остановился, оценивающе оглядывая мою напряжённую фигуру. — Как знать, как знать… Однако, дафэнами не становятся — ими рождаются.

— А я слышал обратное.

— Так или нет, — улыбнулся Ушранш, — неважно, потому что уже через пару минут ты узнаешь это на собственном опыте. И даже если это не так — ты получишь неоценимый подарок, ибо ты — не простой человек: это-то я увидел сразу, и то, что скрыто в тебе, обязательно проявится.

— А какой я человек? У меня на лбу, что ли, написано о моей непростоте? — я с опаской взирал на стоявший передо мной напиток.

— Ты слишком много спрашиваешь! — поморщился кайшр. — Пей, и тогда я отвечу на все твои вопросы. Если они у тебя ещё останутся.

— А он обязательно должен выглядеть так несимпатично? — я покосился на чашу, начинавшую источать тонкий, чуть кисловатый запах. Не люблю кислое, да и шепчущий песок не советовал. Или он предупреждал о другой опасности?

— Ну-ну, — иронично приподнял брови хозяин и чуть слышно добавил: — Сколь верёвочке не вейся, всё равно…

— Что?

— Хорошо! — громко бросил Ушранш и решительно направился к шкафу. — Вкус абрикосов, надеюсь, тебя устроит?

Хлопнули дверцы, и я остался наедине с дымящейся чашей. Почему он выбрал именно абрикосы? Будто знал, что я их с детства люблю.

Ну что, шепчущий доброжелатель, что теперь ты мне посоветуешь? Я наклонился над прозрачной столешницей. Сад упрямо оставался безучастным.

Пить или не пить? Верить или не верить? Быть осторожным или послать сомнения к чоттам и рискнуть? Правда или обман? Я напряжённо глянул в сторону ушедшего Ушранша. Старая привычка опасаться злого и коварного Кощея Бессмертного мешала сосредоточиться, пусть в этой реальности он оказался и не таким кошмарным, как его описывали в сказках. Но дело, наверное, даже и не в нём. Вот если б была возможность хоть как-то проверить эту подозрительную коричневую бяку, преподнесенную мне как чудесную панацею? Не печать же, право слово, туда макать?.. Руки сами собой зашарили по карманам. Жемчужина! Конечно же! Как говорила дэльфайса, она способна определять отравленные жидкости? Вот сейчас и проэкспериментируем! Я выудил жемчужину из кармана, поднёс к чаше и задумался, — вроде бы нужно бросить ее в воду: коль почернеет, значит, яд! — покрутил немного, вздохнул и разжал пальцы. Продолговатое драгоценное тельце упало в чашу, булькнуло, чуть задержалось на поверхности и вдруг, засветившись пронзительно розовым, пошло ко дну, по пути разваливаясь на отдельные крупинки. Миг — и жемчужины не стало.

И что бы это могло значить, а?

Я потрясённо молчал. Ещё одна моя спутница перестала существовать. Хотя нет, не совсем перестала… Я, наконец, сделал вдох. В растворённом виде она, так или иначе, присутствовала в чаше. Теперь, хотя бы из упрямства, я решил осушить её до дна — розовый цвет, в конце концов, не чёрный.

Хлопнули дверцы шкафа.

— Заждался? — ко мне широкими шагами подошёл Ушранш. — Сейчас будет тебе солс, достойный королей. Даром, что абрикосовый.

Он прищёлкнул пальцами и всыпал в напиток несколько оранжевых крупинок. Жидкость забурлила, помутнела и окрасилась в ржавый цвет. Сладко запахло курагой.

Я улыбнулся, быстро протянул руку, схватил чашу и одним махом, как стакан водки, влил в себя её содержимое. Вдохнул, занюхал рукавом и хлопнул чашу об пол — на счастье! Последнее, что я успел увидеть, было внимательное, заинтересованное лицо Оллисса Ушранша.

Пол неожиданно встал дыбом, ринулся на меня и со всей силы треснул по лбу.

Пахнет влажной землёй и опавшими перезрелыми абрикосами. Они повсюду: в каждой ямке, в траве, под корнями, под каждым листом лопуха таится рыже-коричневый измятый плод. Иногда они скатываются в кучи или заполняют собой целые пространства, сладкими заплатами пятная зелёную лужайку садового лабиринта.

— Васенька, беги сюда! Здесь они самые вкусные! — Динни спрыгивает сверху, ловко цепляясь за ветку. Садится рядом, со смехом высыпая мне прямо на колени оранжевые бархатные абрикосы. — Кушай, малыш! Вырастешь большим, сильным и таким же сочно-рыжим!

Я что-то отвечаю и цепляюсь за ласкающую меня руку, прижимаясь к ладони веснушчатой щекой.

— Нет, нет, Васёк, обниматься уже хватит! — хохочет Динни, мягко освобождая пальцы. — Нет, нет, ты же большой мальчик.

Ты же большой мальчик! — повторяет мне она, когда я сижу с разбитым носом и огромным расплывающимся синяком под глазом; другие — тоже мальчики и тоже, наверное, большие — давно убежали, бросив меня и недомученного щенка… Мальчик не должен показывать свой страх, — говорит мне она, когда я в пятый раз подхожу к краю вышки и потом, всё-таки, прыгаю вниз… Ты уже взрослый, почти мужчина, — когда с трудом приходится просить прощения, терпеть, не обращать внимания, или наоборот — из последних сил доделывать задуманное… Ты уже взрослый. Я что-то отвечаю ей каждый раз, и мой «голос», меняя тембр и интонации, возражает, соглашается, недоумевает, раздумывает и любит. Да-да, любит, впитывая каждую её черту, каждую деталь её удивительнейшего облика, такого недоступного и прекрасного, близкого и далёкого: улыбка, глаза, рука, поправляющая волосы… Её волосы завораживают меня. Светлая река, льющаяся по спине и ниспадающая до колен, — в лесу Динни всегда распускает свои косы, — притягивает мой взгляд подобно магниту. Вот она идёт по тропинке передо мной, гордо неся своё струящееся богатство, и мне очень хочется протянуть руку и коснуться хотя бы вон той пляшущей на ветру пряди. Девушка впереди меня оборачивается и грозит мне пальцем, — нет! — смеётся, лукаво наклоняя голову, и вдруг призывно пускается в бег. Догоняй!.. И я устремляюсь следом. Догоняю и подхватываю её на руки, на крепкие мужские руки. Она всё ещё смеётся, теперь уже гортанно, с воркующей истомой, с нежностью. Мы падаем в траву и катимся, оборачиваясь шлейфом теперь почему-то рыжих волос. Она оказывается сверху и победно улыбается, щурясь от полуденного солнца. Это не Динни. Ведь у этой девушки такие же яркие кудри, как у меня, и она очень напоминает мою прапрапра… прабабушку — Лаас Агфайю? Теперь я смотрю на целующуюся пару как будто со стороны: черноволосый мужчина очень настойчив и любит женщину гораздо больше, чем она его. Нет, она его вообще не любит! Это заметно и почти неприятно. Дальнейшие события мелькают, как быстрые росчерки — поразительно быстро, умопомрачительно, слишком живо, бесконечно, изнуряюще… Плачет брошенный ребёнок. Холод. Ночь. Идёт дождь. Ругается пьяный лесничий, пытающийся забыть сбежавшую жену. Тоска. Последняя бутылка… Задумчиво бредёт домой уставшая после работы женщина — моя мать? Чужая?.. Видения ускоряются, сменяясь одно другим: люди, чувства, комнаты, реки, снегопад, переходящий в оттепель, ветер, ветер, ветер, голоса. Я вижу хрустящую от засухи просеку, порванную пустую паутину, весь огромный Солнцевский заповедник и в нём каждую травинку в отдельности, вечерний танец дриад, вымаливающих небесный ливень, умирающих дараинов и голодных тощих коров на пустыре. Вижу жаркий пластилиновый асфальт на моей улице и цепочку свежих следов на нём, толстую тётю Соню, торгующую на углу мороженым, понурую очередь за сахаром и колбасой, детей, машины, кусты акации в незнакомом городе, бегущий табун лошадей, оставляющий за собой непроницаемое облако пыли. Вижу тоску в глазах нашего бывшего преподавателя Самуила Евграфьевича, уставшего слушать дураков и лентяев и почившего от инфаркта десять лет назад. Я перестаю осознавать, где же есть я, так как чувствую и сопереживаю каждому в отдельности и всем сразу. Я потерян и нетерпелив. Я снова ищу Динни. Её черты неистребимы и вездесущи. Они везде: переливаются и искрятся в вечерней золотой волне океана и в золотистой шкурке умывающегося кота, они в соразмерной законченности пирамид и в гибкой линии постоянно обновляющегося берега, они проносятся отблесками во вдохновенных лицах влюблённых и иногда проступают мудрой завершённостью в остановившихся глазах старух. Я вижу бесконечное число глаз рядом с собой: они смотрят в меня, и я смотрю через них. Я вижу города и людскую суету в их чревах, боль, страх, короткую вспышку счастья, гнев, вожделение, влюблённость и снова суету, суету, суету. Сюда Диллинь нисходит реже, и человеческое одиночество нестерпимо, как и невысказанные мольбы о помощи. Неожиданно вижу своё собственное рождение и опять ощущаю несправедливую боль походя перерезанной пуповины — снова обречён на жизнь, пойман в грубый капкан действительности? Влажные виски матери источают усталость и великую любовь. Я в смятении от полной беспомощности и ещё непотерянного знания, исчезающего с каждой минутой моей проживаемой новой жизни… Испугался и очнулся в дремучем лесу — один, замёрзший и бестолковый. Мама?! Хочу домой!.. Мне жалко себя, и я посылаю малышу всю свою теплоту и обещание надежды, которые вдруг зажигаются ясными порхающими огоньками. Огни вспыхивают около детского лица, танцуют, и слёзы высыхают сами собой. Танцующие путеводные огни, созданные одним лишь моим намерением… Вижу огромное дупло с мягкой сухой трухой внутри и привожу ребёнка туда. Спи, малыш. Спи! Как тихо в чаще… Аромат сирени после грозы. Я, наконец, чувствую рядом присутствие Динни и обращаю к ней всю свою любовь. Приди! Найди и спаси меня!!! Прошу тебя, приди! Мы встретимся с тобой в прошлом, мы встретимся с тобой и в будущем! Я дафэн, я вернулся, потому что ты можешь пройти мимо и никогда не встретить рыжего малыша, свернувшегося тёплым комочком в глубине дерева. Я вернулся и буду возвращаться вновь и вновь, лишь бы ты прикоснулась к моей кудрявой голове, взяла бы меня на руки… Бельчонок! Ты зачем забрался в дупло? — говоришь мне ты, и я, наконец, встречаюсь с тобой глазами. Я вижу своё лицо и вижу твоё лицо… Великий Лес! То, для чего я здесь — свершилось! Нет сил терпеть то огромное счастье, которое охватывает меня, и я плáчу навзрыд, сотрясаясь в твоих объятиях, утопая в них и возрождаясь. Душа моя окончательно наполняется, и я устремляюсь вверх, вверх, вверх — куда-то в немыслимое сияние, в то таинственное, неописуемое нечто, которому люди дали такое великое множество имён, и всё впустую, ибо ни одно имя не способно отразить его величие… Я чувствую бесконечное преклонение. Я чувствую бесконечную боль, но она уже не выжигает меня изнутри, являясь естественным уравновешивающим дополнением меня самого. Моя память подобна книге, вдруг рассыпавшейся на полу множеством страниц. Я беру их в руки — они пронумерованы и идут в чёткой последовательности, которая теперь не имеет значения. Я знаю всю книгу наизусть, и я волен читать её в любом невообразимом порядке: с конца или с середины, сверху вниз или по диагонали — это больше не важно. Более того, я уверен, что если я захочу, то мне будет дозволено вписывать новые страницы и вычёркивать старые. Но я не хочу.

Время… Что есть время? Пока меня не спрашивают, я знаю. Стоит лишь задать вопрос — и я теряюсь. Моё настоящее через секунду становится прошлым, как вода, просачиваясь сквозь пальцы. Я долго сравнивал время с рекой, пока не понял, что и сам тоже подобен реке, также текуч и непостоянен. С каждым новым вздохом я становлюсь другим, но однако и остаюсь всё тем же. Чем дальше, тем более глубока и темна вода забвения. И только память, маразматическая летописица, что-то подслеповато карябает в книге судьбы, сочиняя новые и новые варианты уже произошедшего. Пошла вон, старая дура! Теперь я и сам, если будет надо, сожгу страницы биографии и вместо них, может быть, вообще ничего писать не буду… Время — дар вечности. У меня есть дни и годы, у меня есть воспоминания и у меня есть будущее, которого я не знаю, но предчувствую.

— А почему ты решил, что время движется от прошлого к будущему? — спрашивает меня величавый красавец, гордо восседающий в соседнем кресле. Его прямая фигура окружена прохладным сиянием, и каждое слово порождает синие всполохи. — Некоторые философы считали как раз обратное. Настоящее, утверждали они, есть не что иное, как момент, когда будущее становится прошлым. Какая разница, куда поместить исток реки времени — она всё равно будет течь.

— Согласен. Нет никакой принципиальной разницы, — киваю я. — Остановимся на том, что время хотя бы реально существует.

— Согласен, — разводит руками незнакомец, и над его головой вспыхивает феерия радуг. Он разворачивается ко мне, и я узнаю Оллисса Ушранша. Он совершенно непохож на того костлявого ироничного мужчину, которым он остался в моей памяти, но это без сомнения он! Он знает о моих мыслях, он видит их красными тревожными сгустками, плавающими вокруг моей головы. Я их тоже вижу. Он протягивает руку, берёт один из них, сминая пальцами и превращая в ничто. — Можно считать окружающий нас мир нашим воображением. Тогда логично было бы предположить, что время движется от одной мысли к другой. Есть лишь то, что мы ощущаем, только наши эмоции, наши фантазии, — он уничтожает последний полыхающий сгусток, и меня окутывает блаженное спокойствие. — Хотя кто-то непримиримо считает, что время есть точечная последовательность событий, единая сплошная субстанция, плывущая в пустоте межзвездного пространства. Смотри!

Одним сильным движением Оллисс Ушранш поднимается со своего места. Я вижу вокруг него ослепительный идеальный кокон, который увеличивается, увеличивается и, наконец, взрывается подобно новому солнцу. Чернота, хлынувшая следом, прозрачна и наполнена до краёв звёздами. Под нашими ногами — бесконечная текучая дорога, пульсирующая и живая.

— Дорога дорог! — без слов говорит странное прекрасное существо, стоящее рядом со мной. С обеих сторон к нам подходят такие же светящиеся создания. Им нет числа. У них нет лиц. От них исходит неимоверная сила и мудрость, и каждый их шаг рождает органное эхо. — Мы — Странники фаэнъюллы, хранители млечного Пути. Слушай нас, дафэн: кроме Дороги дорог есть много временных тропинок. Они параллельны, они пересекаются, и ты — один из немногих, кто может перешагивать с одной на другую.

Я и сам это знаю. Знаю теперь, как и знал это раньше. Я могу скользить по времени вперёд или назад, от будущего к прошлому или от прошлого к будущему, но не могу остановить настоящее. Мне не жаль — этого не может никто.

— Время — дар вечности, — снова усаживается в кресло Оллисс Ушранш. Сквозь белки его глаз полыхает белый огонь, и очки ему больше не нужны. — Это вечность позволяет жить людям в последовательностях. У вас есть восходы и закаты, секунды и мгновения, память прошлого и предвкушение будущего. Именно вечность позволяет вам жить урывками, частями, последовательными событиями. К счастью для вас, ваша жизнь делится на дни и ночи, бодрствование прерывается сном. Если бы не было сна, жизнь стала бы мучительной. Бытие больше вселенной, больше мира. Если бы однажды люди увидели бы все бытие целиком, они были бы сломлены, раздавлены, уничтожены — они бы погибли. Целостность бытия невыносима, поэтому всё подаётся частями, постепенно, и лишь немногие могут воспринимать бесконечность… Тебе, — он улыбнулся, — пока только кажется, что ты это можешь. К счастью — нет. К сожалению — да. Ты, всё-таки, наполовину человек, хоть и дафэн.

Хоть и дафэн, — выписывает между нами в воздухе синее пламя. Этого теперь у меня не отнять: это — как дышать, как биться сердцу. Дафэн. Тот, кто возвращается. Не как преступник на место своего преступления, а как творение — к своему создателю… Время последовательно, потому что, выйдя из вечности, оно стремится к ней вернуться. Идея будущего неразрывно связана с желанием вернуться к началу. Бог создал мир, и весь мир, вся созданная вселенная стремятся вернуться к своему вечному источнику, пребывающему вне времени и пространства.

О чём бы я ни думал, кого бы ни вспоминал — любой образ тотчас возникает перед моими глазами в мельчайших подробностях и нюансах. Мне доступно прошлое. Я вдруг огорчаюсь, что меня больше ничто не удивит, что меня больше не оставит досадное чувство, что я всё это уже видел, ощущал, слышал, пробовал… Через секунду с облегчением понимаю, что нет, это не так, ибо не бывает двух одинаковых рассветов, и жажда моей души вряд ли будет когда-нибудь утолена. Будущее же — это движение души к грядущему, а оно мнится столь грандиозным и неописуемым, что захватывает дух.

Я знаю, что я скажу тебе, Диллинь. Я знаю и то, что не скажу тебе никогда, потому что любовь выше слова. Я знаю, что ты скажешь мне в ответ, или не скажешь — неважно, потому что это суть одно. Значение имеет лишь наша встреча и наша любовь, потому что я теперь точно знаю, что ты меня любишь тоже.

— Василий, ты совсем прирастёшь к полу, если будешь так долго на нём лежать, — сказал насмешливый, ненавистно жизнерадостный голос. — Прошёл целый день, как ты сладко храпишь в моём доме и совершенно не собираешься просыпаться. А нас, кстати, с волнением ждут!

Худые ноги Оллисса Ушранша источали непривычное голубое сияние. Я с трудом перевернулся на спину, сел, цепляясь за ненадёжную груду подушек, протряс головой.

— Доброе утро, — произнёс я, попутно прочищая горло, протёр ещё недопроснувшиеся глаза и тут встретился взглядом с кайшром.

— Утро?.. Сейчас глубокая ночь! — улыбаясь, поправил меня он. Каждый его жест, каждое слово порождали вокруг него радужные всполохи мягкого пламени. — Впрочем, у вас, у людей, как я заметил, утро наступает не утром, а в момент отделения бренного тела от тёплой кровати.

— Что с вами? — удивился я, но тут произошедшее со мной разом всплыло в памяти, и я окончательно проснулся. — Великая Даэйя!.. Господи.

— А ты и про светлую Даэйю знаешь? — усаживаясь напротив меня, поинтересовался Ушранш. Чёткий сияющий кокон вокруг него делал его фигуру похожей на ангела, только без крыльев. Глядя на меня, он вздохнул и добавил: — Я думаю, что тебе следует держать свой рот закрытым: ты ведь теперь, как-никак, дафэн!

— Мне бы чего-нибудь глотнуть, — выдавил я из себя. Мои мысли и чувства лихорадочно собирались в кучу, которая вот уже десять минут именовалось гордым и пока ещё непривычным именем. Надо же, «дафэн»! Надо же, получилось! Моё бредовое желание исполнилось! Чего только в жизни не бывает! Accidit in puncto quod non speratur in anno[56]… Ну вот, я теперь и по латыни бегло разговариваю. И почему это случилось не в институте?

— Истинный хон! — кивнул кайшр и прищёлкнул пальцами. — Что бы ни произошло, главное — вовремя смочить горло.

Прямо передо мной материализовался бокал красного вина.

— Кавтионийское? Триста пятьдесят восьмого года? — небрежно переспросил я, произнося, как я думал, просто набор слов.

— Оно! — коротко подтвердил Ушранш. — А ты предпочитаешь что-нибудь другое?

— Да нет, сойдёт и это, — опять впадая в состояние изумлённого обдумывания, сказал я. А вино оказалось действительно превосходным! Более того, я каким-то образом знал, что в тот год винограда было мало из-за жесточайшей засухи.

— Привыкнешь! — вдруг резюмировал хозяин. — Я имею в виду не вино.

— Ясное дело, что не вино, — машинально повторил я и надолго задумался. Мне никто не мешал. По привычке полез в карман за сигаретами и вдруг понял, что это — лишнее. Более того, моя ненасытная тяга к куреву умерла, осталась где-то в прошлом вместе с тем «мной», которого уже больше не было.

Сквозь приоткрытую дверь дул свежий ночной ветер. Я встал и вышел наружу на освещённые ступеньки, полной грудью вдыхая прохладную ночь и своё необычное, ещё слишком огромное для меня моё новое «Я».

— Вы теперь уйдёте Дорогой дорог? — не оборачиваясь, но чувствуя подошедшего сзади Ушранша, спросил я. — Вы ведь теперь не пленник?

— Не пленник, теперь — не кайшр! — согласился он и добавил: — Я — фаэнъюлл, один из звёздных Странников. Вся проблема в том, что Ваалисса — человек, и она не свободна. Я же без неё никуда не отправлюсь.

Мы дружно помолчали, наблюдая, как покачиваются в темноте плотные силуэты сосен. Шелестели ветки, пролетела, блеснув крыльями в коридоре света, ночная птица, на озере плескалась рыба.

— Пресветлая Королева действительно может спасти мир от пришествия магар? — считая звёзды на небе, между прочим поинтересовался я — то ли у деревьев, то ли у ступенек под ногами. За них ответил хозяин:

— Не хочешь ли ещё бокал вина? Тут без бутылки хорошего Равеньёнского уж точно не обойтись.

Что ж, — думал я, возвращаясь в комнату и усаживаясь за столяриус, — может быть, то, что я пережил в этот день, и поменяло во мне всё кардинально, но я с этим даром пока что не освоился. Я всё помнил, и странное состояние скрытых возможностей продолжало жить во мне. Но, убей бог, это было, всё ещё, непривычно! Будто бы я получил в подарок BMW и прошёл курсы вождения, но вот проехаться по горной дороге да на предельной скорости пока что ещё не мог! Не хватало самого обычного житейского опыта, чтобы начать всем этим пользоваться непринуждённо и с максимальным толком! А впрочем, быть дафэном мне определённо нравилось.

— Почему ты решил, что магары — есть вселенское зло? — не унимался Оллисс Ушранш. Сполохи пламени вокруг его плечей постепенно обрели нежно кадмиевый оттенок, как и вино в наших бездонных бокалах. Поначалу я думал, что свечение постепенно исчезнет, но оно не только не рассеялось, но и стало более ярким. Кроме того, я вдруг обнаружил, что предметы вокруг меня тоже излучали свет, а моё тело, как и у кайшра — вернее, у фаэнъюлла — малейшим своим движением порождало в воздухе сине-фиолетовые зигзаги. Он продолжал: — Не проще ли, не мудрее ли было бы оставить всё как есть?

— Сейчас вы скажете, что каждый получит по заслугам, мол, каждому по способностям, учитывая их бывшие потребности? — я шутил, но вполне серьёзно. — Может, вы и привыкли не обращать внимания на окружающих, — столько на горе просидеть! — а у меня такой практики не было. И потом, не уговаривайте меня: я и сам уже согласен! Спасать всех — так спасать всех, с музыкой и плясами.

— Какое красноречие, — покачал головой Ушранш. — Впрочем, делай как знаешь! Твоё решительное сумасбродство прекрасно вписывается в мою жизненную концепцию великого недеяния. Хорошо, выслушай меня, по возможности терпеливо. Я не могу утверждать, что у Вселенной когда-то было начало — извините, не видел! — но вот конец определённо будет, то есть рано или поздно она достигнет своей реализации и исчезнет или перейдёт в новое качество — второе более вероятно, — а вместе с ней трансформируются и все живые и неживые существа, обитающие в её рамках. Говорить, что это плохо или хорошо — было бы величайшей ошибкой!

— Попробуйте рассказать это какой-нибудь Марии Ивановне или девочке Манечке. Я уверен, что они ничего не поймут!

— Их собачка Жулька тоже, скорее всего, ничего не поймёт, — хмыкнул бывший кайшр — нынешний фаэнъюлл. — Но ты-то ведь это прекрасно усвоил. Или как?

Я лишь развёл руками:

— Живое хочет жить, и оно вправе выбирать, какой смертью придётся ему умирать, и умирать ли вообще. Если я могу как-то повлиять на этот выбор, то я обязательно это сделаю. Злодейка-судьба черпает своё начало в людском неведении. Мы все блуждаем среди ясного света и тьмы и не можем распознать истинную природу вещей и происходящих событий, делаем кучу ошибок или, как вы говорите, не-ошибок. К тому же, самый простой путь — это ничего не делать.

— Вот тут ты неправ. Ещё проще — совершать что-нибудь плохое: как правило, у людей это происходит чисто автоматически. Творить же что-нибудь доброе, чистое и полезное — требует конкретных усилий. Вниз скатываться намного легче, чем лезть наверх, так что тебе придётся учитывать эту закономерность, царящую в этом… лучшем из миров.

— Учту, — буркнул я. — Впрочем, я и не собирался волочь за собой целое человечество. Я лишь хотел на какое-то время приоткрыть им глаза: пусть увидят, как обстоят дела, и дальше уж сами решат, вверх им или вниз. Ведь если на самом деле грядёт расслоение планеты, то предполагаемые направления как раз будут именно такими.

— Окружающий нас мир вообще предательски непрочен и непостоянен. Более того, жизнь любого существа также непрочна и непостоянна. Она истаивает, как свеча, с каждым мгновением становясь всё короче и короче, и тот факт, что она может закончиться в любой момент, означает как раз то, что все находятся в предельно ненадёжном и опасном положении. Однако это «почти» никого не беспокоит.

— Забеспокоит! — весомо пообещал я, и это прозвучало, как предзнаменование.

— Таким ты мне нравишься гораздо больше! — расхохотался Ушранш. — В меру сердитый и в меру воинственный. Что ж, я чувствую — грядут весёлые времена, и кто я такой, чтобы пропускать самое интересное? И как же ты собираешься их будить — всех вместе или каждого в отдельности?

— А я думал, что вы мне расскажете, как именно это делается.

— Я?! — продолжал смеяться он. — И кто тебе такое присоветовал?

— Ядвига Балтазаровна…

— Я-Баи? Она — та ещё шутница! Могла раньше на лопату посадить, к печи понести, зубами скрежеща, а потом сказать, что это — всего-навсего розыгрыш, покатались и хватит! Да ладно, не хмурься, у тебя всё равно это плохо получается, — вздохнул, отсмеявшись, Ушранш. — Важно не то, зачем ты сюда пришёл, а то, с чем ты отсюда уйдёшь. Так-то.

— Если на то пошло, то я получил так много, что того гляди — не смогу утащить.

— Ничего! Не сможешь сам, а друзья на что?

— А когда прилетят магары, мне тоже к друзьям обращаться? Сколько же их тогда будет нужно-то? — вернулся я опять к мучающему меня вопросу.

— Друзья тут ни при чём: ни твои, ни чужие. Во время расслоения планеты каждый будет сам за себя. Каждый осуществит свой личный переход индивидуально, и если этот переход станет для кого-то концом света — что ж, не взыщи! Каждый пройдёт своей Дорогой дорог, и никто никому не сможет помочь. А магары… Их прилетит ровно столько, сколько будет нужно: должен же кто-то поглотить весь страх, боль, гнев, печаль и ярость, которые распирают этот мир. Посмотри вокруг! Вас становится всё больше и больше, и чем больше на планете людей, тем больше зла. Ещё пара сотен лет, и не нужны будут никакие магары. Действительность вывернется наизнанку, и некому будет делать выбор, о котором ты так много думаешь.

— Вас послушать, так они чуть ли не долгожданные спасители человечества, — возмутился я. Каким бы я ни был дафэном, эта точка зрения мне не нравилась совершенно. Память нашёптывала вкрадчивым голосом и звала из гладкого зазеркалья «иди сюда, иди!» Нет уж, я бы не пожелал такого финала даже самому отъявленному негодяю: какая бы жизнь не была прожита — окончить её высосанной мухой в липкой паутине, наверное, не захочется никому.

— Не спасители, а неотъемлемая часть исторического процесса, — возразил Ушранш. — Нелицеприятная, неэстетичная, с вашей точки зрения, — да! Но уравновешивающая и справедливая! В конце концов, существа чистые и светлые будут им просто, так сказать, не по зубам.

— Вот-вот! — оживился я. — И я про то же. Как сделать так, чтобы быть им не по зубам? Как помочь людям осознать себя и происходящее вокруг, включая этих зубастых чистильщиков? Кстати, я в своём стремлении не одинок: дриады, например, тоже уже давным-давно пытаются изменить людскую природу путём естественной селекции. Вы слышали про зерно истины?

— Решение большого Совета? Дамские штучки! — отмахнулся он. — Они мыслят, как… как зелёные насаждения! Это же смешно! Взять хотя бы человека: он включает в себя не только растительную, живую стихию, но ещё и огонь, воду, воздух, да мало ли чего! Как можно сделать его деревом?! И вообще, эта их всемирная акция ставит перед собой совершенно иные цели. Просто о них никому не рассказывают.

Я ошарашенно молчал, не в силах возразить хоть что-нибудь. Было чуточку обидно за дриад, чуточку — за вчерашнего себя и ещё не знаю за кого, но всё равно — обидно. Рядом осуждающе шумел лес, тоже несогласный со Странником фаэнъюллом. Странник он и есть странник: пришёл, увидел и ушёл, а жить-то нам! Правильно я говорю, трава-мурава?.. Правильно, — дохнуло мне в лицо свежим изумрудным запахом. — Это не мы вас спасём, а вы нас.

— Что? — переспросил я темноту.

— Что? — переспросил меня Ушранш.

— Да так, послышалось, — смутился я. — Вдруг подумалось, что дриады устроили весь этот эксперимент с раскрытием семян истины в людских душах не для того, чтобы спасти человечество, а для того, чтобы спастись самим, — я посмотрел на внимательного собеседника и неожиданно понял, что я прав, ой, как прав. — Ведь результатом должна была стать по сути дела новая раса полулюдей — полу… даже не знаю кого, но эти кто-то обладали бы немыслимым могуществом, так как соединяли бы в себе практически несоединимое.

— Что, зерно внутри подсказало? Да, и это тоже. Более того, появились люди, которые стали посредниками между дикой природой и технологической упорядоченностью. Дриады хоть и лесные создания, а понимали, что в этот прилёт Мардука будет гораздо жарче, чем в прошлый раз, позапрошлый и позапозапрошлый. Тогда погибло огромное количество деревьев, — пояснил он. — Как будет нынче — не знает никто, хоть догадываются и многие.

— Но ведь при расслоении планеты дриады, как чистые существа, должны автоматически перенестись наверх?

— Может быть, может быть. Кто знает? Умирать, как ты правильно заметил, никому не хочется.

— Вот видите, и вы о том же! — обрадовался я. — Сейчас, наверное, неважно, для чего они это сделали — важно то, что у них что-то явно получилось.

— Начало и конец, процесс и результат… — задумчиво проговорил он, качая головой. — Неразделённость явления и осознавания, пустоты и ясности. Свобода от всех крайностей умственно созданных тенденций существования: как действительного существования, так и полного несуществования, того и другого вместе, и ни того, ни другого… Слишком много слов! То, что происходит на самом деле, не может быть показано кем-то, не может быть понято кем-то и даже быть выражено через слова. Усилия дриальдальдинн имеют неоценимое значение и одновременно не значат ничего. Их Королева способна на многое, но результат может быть совершенно непредсказуемым. Есть много уровней смысла жизни. Всё дело в том, как глубоко можно погрузиться или как высоко можно подняться. Это высшее состояние над интеллектом. Если ты постигнешь, что одномоментность ума, мысли и опыта была всегда, во времени без конца, то ты постигнешь истину, и она, к сожалению или к счастью, будет не для всех одинакова.

Последние слова Ушранша ещё долго висели в воздухе, полыхая золотыми солнцами. Каким-то вновь обретённым чувством, шестым или шестнадцатым, я понимал, нет, скорее ощущал, что он безоговорочно, непререкаемо прав, на все сто, тысячу, миллион процентов, но сердце моё, горячее человеческое сердце не хотело и не могло согласиться с ним до конца. В какой-то миг я вдруг почувствовал, что чтобы я ни узнал, ни услышал здесь — это, по сути, неважно, ибо мой путь, моя Дорога дорог только ждёт меня где-то в вышине — и идти по ней мне и только мне — мудрому и бестолковому, смелому и осторожному, влюблённому и любящему… Идти до самого её конца. Конца, которого нет.

— С добрым утром! — весело объявил я, входя вместе с бывшим кайшром в широко открытые двери.

— О, пожаловал! И года не прош… — начал было Горынович, разворачиваясь к нам, но встретился со мной глазами и умолк на полуслове.

«А что, нас так долго не было?» — мысленно улыбнулся я, глядя на медленно садившегося друга. Он заворожено плюхнулся в кресло и так ничего и не сказал.

— Душа моя, что с тобою? — проговорил я, устраиваясь напротив него. — На тебе лица нет, ни одного из трёх. Стоит только чуточку отлучиться, как ты теряешь самое ценное. Ну, что я скажу Альбине?

— Ты в зеркало на себя смотрел? — тихо пробурчал рядом Враххильдорст. — Не смотрел — так и не смотри! Душ-ша моя!

Я недоумённо пожал плечами и вгляделся в блестящий бок ближайшей серебряной чаши. Моё отражение, сильно искажённое и деформированное, напряжённо выглядывало мне навстречу. Руки, ноги, голова — на месте. Печать на груди, пожалуй, слишком ярко мерцает синим камнем посредине. Волосы до плеч отрасли — неужели прошло столько времени? Лицо?.. Лицо как лицо, только на лбу что-то напачкано. Синяк, наверное — когда падал, об пол ударился. Я нагнулся и присмотрелся повнимательней, убирая назад непослушные пряди. Ух ты!..

Во весь лоб, от бровей и до линии волос, шла сложнейшая вязь цветной татуировки: дракон и единорог, переплетённые вокруг светлого спирального диска.

— И во лбу звезда горит… — растерянно процитировал я, обводя всех взглядом. В ушах зазвенело и ударило колоколом.

«Случилось! Произошло!» — я вдруг услышал мысли и чувства своих друзей так же громко и четко, как если бы они говорили вслух. Даже Иичену думал незатейливо восторженное: «Чу! Чу! Чундчю чу!»

— Налюбовался? — нетерпеливо осведомился Враххильдорст, шествуя ко мне между тарелками и бокалами. Странно, но его мысли оставались для меня недоступными. Я удивился, но поразмыслить над этим мне не дали. — На, обмотай голову, а то целый день будем тебя разглядывать, как художественное произведение. Тебе это надо?

Я взял из его ручек шёлковый полосатый платок, свернул и повязал на лоб. Получилось скромно и удобно — этакая симпатичная бандана. Кажется, все вздохнули с облегчением.

Любопытствовать по поводу моего отсутствия никто не торопился, и я благодарно вытянул ноги, откидываясь на стуле. Всё было так и не так, как раньше, но совершенно по-другому: каждый сидящий за столом и каждый стоящий на столе предмет светились неясным светом. Напротив меня задумчивый Горынович сиял красивым багровым огнём. За его спиной угадывались два сложенных мощных крыла, призрачных и чуть искрящихся. Над его головой пульсировали, вытягиваясь и опадая, три высоких языка алого пламени. Так вот ты какой на самом деле, друг хийс!.. Я с интересом обвёл взглядом остальных. Айт был прекрасен и выглядел столбом золотисто-оранжевого света. Его удивительные глаза переливались и сияли заключёнными в оправы век звёздами. Фастгул'х, нетерпеливо ерзавший на своём месте, медленно трансформировался в серебристо-туманного вулфа, а потом перетекал в тело худощавого мальчишки. И так снова и снова… Иичену всплывал из-под стола незатейливым радужно-белёсым пузырём. Его мысли и чувства отражались просто и понятно, как нарисованные комиксы. Я развернулся к дофресту и наткнулся на спокойный, самого меня изучающий взгляд.

— Развлекаешься? — хмыкнул он, закидывая ногу на ногу. — Ну-ну!

— Осваиваюсь… — вдруг растерялся я, отводя глаза, и только через минуту понял, что умудрился-таки ухватить — даже не взглядом, а сердцем — нечто необъяснимое, ибо на месте сидящего Враххильдорста, за милой хвостато-крылатой оболочкой не было ничего: ни света, ни тьмы, ни видений, ни фантазий… Одна лишь пустота. Я вздрогнул и невольно опять посмотрел на своего верного спутника, вернее попытался посмотреть, потому что он уже отсутствовал, успев спрыгнуть с края тарелки, мелькнуть и затеряться между остатками салатов и недоеденным поросёнком.

— Тренировки — великое дело! — раздалось из-за частокола бутылок. Одна из них, явно лимонадная, накренилась и осторожно легла на бок. Хлопнула крышка, и послышалось блаженное бульканье. Я рассмеялся и махнул на него рукой — какое моё дело, и какое я имею право лазить в души моих дорогих друзей? Что бы там ни было, кто бы там ни прятался. И какой бы крутой ясновидящий парень я теперь не был бы.

— …даже, несмотря на интеллектуальное понимание, что явления — это лишь зависимые порождения, ты всё ещё можешь быть одержимо увлечён этими пустыми явлениями, принимая их за действительно существующие объекты, — говорил Оллисс Ушранш, усаживаясь рядом со мной, — и если тебе сложно воспринимать мир, отягощённый множественностью восприятия, то очень просто отодвинуть эту способность, так сказать, на задний план. Смотри!

Он взмахнул руками, но синяя полоса, вспыхнувшая следом, была едва различима и ненавязчива. Здорово! Очень актуальная и удобная возможность! А то действительно, весьма утомительно постоянно видеть всех в разноцветном ореоле. Вот бы и мне такую способность!

— И ты так можешь! Стоит лишь захотеть и чуть-чуть успокоиться, — улыбнулся он мне. — Попробуй!

Я на минуту прикрыл глаза, вздохнул и вдруг тоже улыбнулся — конечно же, это просто! Продолжая улыбаться, я осторожно повернулся к Горыновичу, чуть расфокусировал взгляд. Уф, так гораздо легче! Пламя над его головой исчезло, и лишь за спиной продолжали присутствовать то ли отблески, то ли движения спрятанных там крыльев. Я вновь сконцентрировался, мысленно давая себе команду «зри!», и всё вернулось назад, полыхая и переливаясь. Расслабился, отпуская намерение ясновидеть, и видение как бы рассеялось, отступило, не пропадая окончательно, но и не давя своим наличием.

— Здорово! — не удержался я и, наконец, умиротворённо осмотрелся вокруг, различая не только лица, но и салат, стоявший прямо передо мной. — Что-то кушать хочется.

— Милости прошу, отведай! — дотронулся до моего плеча Ушранш, вставая и направляясь к своей жене, которая с момента нашего появления не сводила с него глаз. Ненужные очки в золотой оправе остались лежать на столе. Интересно, но изменения, произошедшие с хозяином, кажется, заметили только мы с Ваалиссой. Впрочем, теперь я не поручусь и за дофреста, но… Кто знает, кто знает, как обстоят дела на самом деле?

— Ваш путь лежит в Ульдроэль, — проговорил Странник фаэнъюлл, усаживаясь около своей любимой и завладевая её тонкими пальцами. — Мы будем следить за вами через всевидящее зеркало. Не беспокойтесь, вам не придётся снова мёрзнуть на чешуйчатом гребне уважаемого Змея Горыновича: я открою для вас прямой путь прямо до дворца — теперь, владея Фатш Гунном, я способен на очень и очень многое! — хотя внутрь него вас доставить, к сожалению, не могу: Ульдроэль разумен, мудр и осторожен, попасть на его территорию можно только с его согласия. Но я думаю, что вы решите эту проблему самостоятельно.

— Я тоже так думаю, — наконец, оживился Зорр. — Мне там каждая трещинка-лазейка известна. Да и фианьюкк — большой знаток входов и выходов.

Айт Яэйстри смутился и кивнул.

— Я пожелал бы вам удачи, но она и так хлещет через край, — усмехнулся Ушранш. — Когда слишком хорошо — это тоже нехорошо.

Голубое утреннее небо было ясно и чисто той непередаваемой чистотой, от которой щемило сердце и хотелось полететь. Мы торжественно молчали, стоя в прощальном кругу. На моём лбу красовалась, ставшая привычной, полосатая бандана. Враххильдорст, как обычно, восседал у меня на плече, обернув хвостом мою шею. Переминался с ноги на ногу опять смущавшийся Айт Яэйстри, воскрешённый и теперь неиссякаемо живой. Озадаченно накручивал ус Горынович, одной рукой прижимая к себе объёмную сумку. Цепляясь за шею Иичену, подошёл Фастгул'х. Вся честная компания была в сборе.

Говорить было нечего, и так сказали более отмеренного… Тут вышла вперёд Ваалисса, шелестя платьем и плывя нам навстречу. Подошла к Зорру и на секунду заглянула ему в глаза. Тот вздрогнул, наклонился к её руке, коснувшись пальцев только кончиками усов, выпрямился и, вдруг покраснев, отступил на шаг назад. Она чуть кивнула и пошла дальше.

— Лондо ри лонн, — еле слышно прошептал фианьюкк подошедшей женщине. В его взгляде появилось завороженное, почти благоговейное выражение. Та опять кивнула и направилась к маленькому вулфу.

С каждым шагом Ваалиссы лицо мальчика всё более костенело и напрягалось, бледнея уже неестественно мертвенной бледностью. Когда же она, видимо, желая подбодрить или успокоить его, ласково провела рукою по белоснежным волосам, жёлтые глаза Фастгул'ха вспыхнули и закатились. Дико закричав, он рухнул на пол, как подкошенный. Губы посерели и натянулись в безголосом вое, обнажая звериные клыки. Ваалисса всплеснула длинными рукавами и в одну секунду подхватила его на руки, крепко прижимая к своей груди, пытаясь усмирить корчившееся в судороге тело. Вокруг них полыхало пронзительное чёрное пламя. Мир терял цвет и звуки — оставались лишь чувства, лишь скорбь, отчаянье и боль.

Это произошло столь стремительно и оглушающе быстро, что мы даже не успели отреагировать. Сгрудились вокруг бестолково, ошеломленно, готовые по первому сигналу лететь за тридевять земель или тут же отдать за малыша свои взрослые жизни. Нет ничего хуже такого ожидания, острыми кинжалами отмечавшего каждую секунду тянувшегося ужаса. Страх за другого, успевшего стать родным и близким, вонзился в мою душу — неужели опять, всё снова?.. И мы его теряем?.. Теперь?.. Когда?.. Так?.. Хорошо?.. Я зажмурился, стискивая ладонями виски. Нет!!!

Смерть, даже не вздумай приближаться! Я пошёл за ним в Соррнорм, я пойду за ним и в твоё безымянное царство, и ты его не получишь — даю слово дафэна! Поняла?!

Внезапно всё прекратилось. Будто рухнула единая ограждающая завеса, мощная и несокрушимая. Где-то в необозримом далеке призывно ударил колокол, а может, это сердце снова начало отсчитывать время. Выжженное пепелище медленно заполнялось новой жизнью…

— Мама… Это ты, мама? — едва слышно прошептал тоненький детский голосок и вдруг перешёл на крик: — Не уходи! Я хочу быть с тобой, всегда!

— Да, милый, да, — ответил ему спасительный, обволакивающе нежный голос. — Теперь мы уже больше никогда не расстанемся. Да, мой сыночек! Да!!!

Я открыл глаза и тотчас снова зажмурился: мы стояли в ослепительно сверкающем пространстве, центром которого была прекрасная молодая женщина и плачущий от счастья мальчик на её руках. В них я с трудом узнал Ваалиссу и Фастгул'ха.

— Дядя Вася, не обижайтесь! — проглатывая слоги, тараторил раскрасневшийся Фастгул'х. — Я вам напишу!

Мы стояли у мерцающего проёма-портала, в котором только что благополучно растворились мои товарищи, включая и Враххильдорста, покинувшего, наконец, моё измятое плечо. Я отчего-то медлил, озабоченно разглядывая лицо улыбавшейся Ваалиссы. Не проходило чувство, что я, всё-таки, забыл спросить что-то очень важное, без чего потом обязательно приключится какая-нибудь несуразность. А если честно, то мне было несказанно хорошо и спокойно рядом с ними.

— Буду ждать письма, — тоже улыбаясь, проговорил я и потрепал малыша по худенькому плечику. Тот вдруг замер, ахая ртом и округляя свои и так распахнутые до невозможности глаза. Будто что-то вспомнив, оглянулся на своих новых родителей и куда-то стремглав умчался. Я было спросил, куда это он, но — мальчишки — народ скоростной! — Фастгул'х уже возвращался, неловко пряча за спиной правую руку. На его лице сияла загадочная улыбка. Он боком приблизился и торжественно вручил мне небольшой прозрачный цилиндрик, виденный мною однажды. Внутри него, заключенный в густой хрусталь, спал чудесный каменный цветок.

— Не жалко? — осторожно проговорил я, рассматривая хрупкие лепестки.

— Нет!!! — упрямо нахмурился малыш и, не сдержавшись, тихо добавил: — Мама подарила мне весь шепчущий сад. Целиком.

— А сад-то согласен? — улыбнулся я, пряча в карман подарок.

Оллисс Ушранш молчал, возвышаясь над своим вновь обретённым семейством, лишь его глаза, не заслонённые более от мира стёклами очков, смотрели проникновенно мудро и чуточку грустно. Он знал, что впереди меня ждали одни только… Впрочем, какая разница, что меня ждало. Главное — то, что произошло, и что это произошедшее сулило драгоценную надежду и многочисленные приключения. Истинная правда, — кивнул Странник-фаэнъюлл, — а, вобщем, кто её разберёт — эту правду, да ещё и истинную…

— Мы благодарны тебе! — сказала за всех Ваалисса, и я опять подивился певучести её глубокого голоса. — Я хотела бы и сама сделать тебе подарок. Ты обрёл на горе Гирнар самого себя, но свершение будет неполным и незаконченным, если не дать тебе имя.

— Имя? Но у меня же есть? — растерялся я: это было слишком неожиданно.

— Ты уверен? — изогнула безупречную бровь Ваалисса и посмотрела мне прямо в глаза. Я тотчас провалился в их бездонную синеву и заскользил в ней, пытаясь уловить, поймать звучание моего имени — моего бывшего имени, ибо оно исчезало, рассыпалось сухими васильковыми лепестками, хрупкими и чужими. Ва… си… лий… Что-то ещё угадывалось в этих звуках, что-то знакомое, но давно утерянное. Так вспоминается плюшевый однолапый мишка, заброшенный под шкаф и найденный много-много лет спустя: смотришь на него, и не понимаешь — что же так привлекало в этой свалявшейся старой игрушке? Василий… Но так звали, кажется, одного рыжего долговязого студента с философско-исторического факультета, в меру веселого и в меру ленивого, очень похожего на меня самого… Хотя, теперь я уже ни в чём не уверен.

— Вы правы, — тихо ответил я, стараясь быть твёрдым, но голос мой дрогнул. — Я не знаю, как меня зовут…

— Знаешь, Вааль Силь, — мягко возразила мне она. — Тебя зовут Вааль Силь Хаэлл.