Краденая победа

Глава 7

Под сапогами, копытами и колесами стелилась древняя, как сама эта страна, и столь же неопрятная дорога. Собственно, и не дорога это по меркам цивилизованной Конфедерации, и даже покрытого лесами Ствангара. Так, широченная тропа, избитая в мельчайшую пыль. Как способны терпеть эту едкую пыль местные, остается загадкой, но пылит колонна неимоверно. Особенно весело замыкающим — эти вообще, наверное, не видят небесной синевы. Передовым вроде бы попроще, но если кто решит напасть — хотя бы одиночка-смертник, жаждущий привалить хоть одного темесца — первая пуля достанется авангарду. Потому лучше всего посередине — именно там едут повозки полевого лазарета, пушки, обоз, без которого в чужой стране полк долго не проживет. Здесь гарцует на дорогущем коне из Закатных степей командование — подполковник Леонардо Меттуро и начальник штаба Энрике Больяри. Хотя жара и не располагает — на голове у командира полка массивная каска, а на груди литая кираса — из тех, что удержат даже пулю, если не в упор и не под прямым углом. И мощное кремневое ружье на плече не для красоты. Подполковник впервые в жизни получил под командование полк, да не просто полк, а отборный Двадцать пятый Темесский пехотный, да еще усиленный осадной артиллерией и двумя эскадронами конницы для предотвращения внезапных нападений. Сейчас эскадроны патрулировали окрестности в боевом охранении, они наверняка не задыхаются от пыли. Зато, если что, первым пустят кровь им. А пушки едут не просто посередке, а так, чтобы их дальнобойности хватило с места прикрыть всю колонну, поддержав любую часть войск. Подполковник очень хотел не ударить в грязь лицом, а что может быть обиднее, чем выбыть из боя по ранению и уступить славу победы другим? Вот и приходиться париться в каске и кирасе, хотя за все время пути от Маюрама их ни разу даже не обстреляли…

— Позовите местного! — распорядился подполковник. Хотя полком он командовал всего неделю, но до того над головой Меттуро не раз свистели пули. Чего стоит одна бойня под Мератхом и вторая, победоносная осада того же порта… — Пора бы появиться этой чертовой Кангре!

Кангра — крошечная, мало кому известная крепостца на скале — с недавних пор стала известна всему Аркоту и даже за океаном. Именно она, еще недавно находившаяся в глубине Джайсалмерского государства, после мирного договора стала пограничным форпостом последнего независимого царства в Аркоте. Царства… Помимо воли под жесткой щеткой черных с проседью усов блеснула такая же жесткая усмешка. Побежденному радже Валладжаху оставили лишь сам Джайсалмер и небольшой кусок территории вокруг столицы. Граница нигде не проходит дальше, чем в тридцати пяти милях от стен города. Но здесь, в Кангре, переданная Темесе территория ближе всего подходит к Джайсалмеру. Восемнадцать миль по широкому тракту — и перед глазами встанут стены столицы. Часов семь-восемь пути — и полк войдет в город: когда во дворце такие события, войскам не до охраны внешних стен.

Приказ командования прост и ясен: войти в город и потребовать от Валладжаха отречься от престола в пользу дяди Бахадура, сторонника темесцев и верного сына Церкви Единого-и-Единственного. Тогда магистр Фанцетти станет духовным владыкой Джайсалмера. Ну, а подполковник (тогда, впрочем, уже наверняка полковник, а то и бригадный генерал) Меттуро станет военным министром и заодно командующим оккупационными войсками. «Клянусь святым Сиагрием и святым Валиандом, славные будут перестановочки в их правительстве!» — подумал он.

Тем временем, под конвоем двух рослых пикинеров, привели «местного». Тощий — и в чем душа держится? — черный от грязи и загара, один из заполонивших дороги «святых нищих». На лбу — выведенный сандаловой пастой странный знак (местные считают его трезубцем одного из своих богов, но больше он напоминает свечной канделябр в покоях дивизионного генерала, тавалленца Бэйнса), а всю одежду составляет черная от грязи набедренная повязка да деревянные четки на шее. «Могли бы найти кого почище!» — морщится подполковник, но кому, как не бродячему аскету, знать все дороги?

— Ты! — обратился к нищему командир полка. — Далеко Кангра?

Немолодой сержант-переводчик повторил слова подполковника на джайсалмери. Проводник испуганно вздрогнул. «Боишься — и правильно, — отметил подполковник. — С нами шутки плохи. Только попробуй обмануть, сволочь вшивая, только попробуй!»

— За перевалом, саиб, за перевалом, — прошамкал старик. — Но перевал вам еще надо пройти.

— Что значит — пройти?

— Дальше земля Джайсалмера.

— Его стерегут?

— Все может быть, сардар…

— Дело говори! Что тебе известно?

Подполковник порылся в кармане и извлек пухлый кошель. Его приготовили специально на такой случай. Кому-то серьезному и подношения нужны серьезные, а чтобы подогреть трудолюбие простолюдинов, хватит и кошелька с серебром.

— Деньги мне ни к чему, — покрутил головой бродяга. — И не знаю я ничего такого, что было бы интересно воинам — ни сколько в Кангре народу, ни сколько пушек. Но я видел, как в город въезжал полковник и рават Салумбара Удай.

— Это правда?

Загорелое лицо подполковника скривилось в странной гримасе. Подчиненные не удержались, изумленно воззрились на командира, но лицо Меттуро вновь стало каменной маской.

«Так он выжил! А я-то надеялся…» Единственный сын равата, то есть герцога, Салумбара был в отряде раджи Аштритхи, когда изменники закрыли ворота Мератха. Когда все было кончено, головы всех оставшихся с раджой воинов насадили на пики и в таком виде показали осажденным. А сам рават был в отряде адмирала Лала, прорвавшемся из окружения.

С тех пор рават Салумбарский прослыл одним из самых безжалостных джайсалмерских командиров. Он никогда не брал в плен темесцев, а сам раз за разом уходил, казалось бы, от верной смерти, и хотя лично водил свой полк в атаку, его ни разу даже не задели пули. Свои считали равата заговоренным, чужие — колдуном-чернокнижником. Когда Бахадур станет раджой, надо будет потребовать выдать проклятого равата Темесе. Как военного преступника…

Конечно, Фанцетти и ему подобные творили вещи куда худшие, но… Победителей не судят, не так ли? В конце концов, это делалось во имя приобщения дикарей к истинной вере и цивилизации.

— Ты уверен, что командует именно салумбарец?

— А что ему еще там делать?

Тоже верно, для инспекции хватило бы какого-нибудь капитана, самое большее майора. Но полковник с большим боевым опытом, буквально накануне отправленный в Кангру, может означать, что Валладжах обо всем догадался — тогда предстоит не марш-бросок с небольшой стрельбой под конец, а настоящая война, для которой недостаточно не то что полка — полновесной дивизии. Но даже если рават Удай оказался там случайно, без боя перевал он не сдаст. Стало быть, чтобы выполнить приказ, надо прорваться с ходу.

— Где этот перевал? — спросил Меттуро.

— Идемте, я покажу.

Подполковник тронул поводья. В сопровождении переводчика, проводника и его конвоиров Меттуро поскакал в голову колонны. По дороге пылили пехотинцы — мушкетеры, пикинеры, гренадеры, саперы, громыхала на камнях полевая кухня, скрипели, подминая избитый в мельчайшую пыль песок, колеса пушечных лафетов. Вот артиллерию господин дивизионный генерал мог бы дать и посолиднее. Ну что это такое — парочка полукулеврин, две картауны и двенадцать фальконетов? Хоть бы три-четыре осадные мортиры дали… Если у тех, кто стоит в Кангре, имеется хотя бы парочка кулеврин, толковые артиллеристы и решительный командир (а Салумбара в нерешительности не обвинишь), они устроят полку кровавую баню.

Передовые конники уже почти добрались до подошвы скальной гряды. Дальше начиналась джайсалмерская территория, на нее без специального приказа они вступать не решились.

— Ну, и где город?

— Вот горы, — охотно показал отшельник. — Вот дорога, вон перевал. А во-он за той скалой, отсюда ее не видно, — Кангра.

— Помолчи, — бросил Меттуро, рассматривая подступы к перевалу. Увиденное не обнадеживало.

Скальная гряда недаром называлась горами. Не очень-то высокие, не сравнить с теми, что отделяют Северный Аркот от Южного — но крутые и, что самое обидное, весь западный склон гол, как голова дивизионного генерала. Ближе к вершине попадаются валуны — посади за них мушкетеров, и без серьезной артиллерии их будет не сковырнуть. А в четверти мили от перевала пролег глубокий овраг, по дну которого когда-то неслась горная река. Там тракт обрывается, и снова начинается за пропастью. Обе половинки тракта соединяет неширокий подвесной мост. Неизвестно, выдержит ли он пушки, повозки, коней, но главное не это: на перевале тракт сторожат несколько приземистых, кажущихся продолжением скал, старых башен. Если в них засели хотя бы пяток мушкетеров, пока башни держатся, по мосту будет не пройти.

А если удастся под огнем перебежать мост, взять башни, все перебравшиеся окажутся под огнем с окрестных скал: наметанный глаз подполковника заметил по крайней мере пять самой природой созданных позиций для пушек. Из крепости, возможно, обороняющихся поддержат настенные орудия, из-за валунов откроют огонь мушкетеры, и в довесок атакует конница — наверное, вон из-за того холма. Если Салумбар догадался пристрелять пушки по тракту, а он точно догадался…

Конечно, неприступных крепостей не бывает, если подтянуть еще бригаду, союзные войска, подвезти осадную артиллерию, взять крепость в кольцо, отрезав от возможных подкреплений, осажденные долго не продержатся. Но это не один день, даже не одна неделя. За это время Валладжах сто раз успеет расправиться с заговорщиками, в том числе и с самонадеянным магистром Фанцетти. И потом, начинать осаду по всем правилам — это война. И хотя, вне сомнения, Темеса эту войну выиграет (уж слишком неравны силы), но его, без года неделю командира полка, по головке не погладят. Поставят обратно на батальон, как не справившегося, а то и просто отзовут в Темесу. А там… Там может быть все, вплоть до трибунала.

Подполковник осознал: все решается здесь и сейчас. Если он не сможет с ходу овладеть крепостью и за ночь дойти до Джайсалмера, на карьере будет поставлен жирный крест.

Он рассматривал неприступную позицию, надеясь отыскать выход. Может, они все-таки прозевали появление полка, и если успеть захватить мост, можно будет…

— Сир подполковник, в соответствии с приказом к джайсалмерской границе Семнадцатый отдельный эскадрон вышел! — по-уставному отрапортовал моложавый офицер с кавалерийской пикой. Его конь, великолепный по меркам Аркота скакун, чуть поднял морду и коротко заржал: в этой выжженной солнцем долине не водилось ничего съедобного. «Капитан Эйнфельд, кешерец» — вспомнил Меттуро. — Границу личный состав эскадрона не пересекал.

— Правильно сделали, — одобрил командир Двадцать пятого пехотного. — Но сейчас все решает скорость. Если эскадрон сейчас захватит мост и займет вон те башни, а потом удержит их до подхода подкреплений, вы станете командиром батальона.

— Слушаюсь, господин подполковник, — Эйнфельд вынес из ножен палаш и отсалютовал сверкнувшим лезвием. «Даже не задумался, отчего такая милость! — подумал Меттуро. — Нет, батальон давать ему рановато. Но храбрый парень, храбрый…»

Над долиной полились высокие и чистые звуки горнов. Рассыпавшиеся по окрестностям конники собирались на высоте в полумиле от мостика. «С перевала мушкет не достанет, — сообразил подполковник. — А вот кулеврина, да даже полукулеврина — вполне». На месте Салумбара он, Меттуро, дождался бы, пока эскадрон соберется на высоте — и вжарил изо всей наличной артиллерии. По опыту войн с Джайсалмером, потери будут страшенные — не для полка, конечно, для эскадрона — но они развяжут Меттуро руки. Ведь эта высота — еще на территории, отошедшей к Темесе.

Но пушки на перевале и в самой Кангре молчат. Там, наверху, не видно ни единого дымка от костров, не перемещаются по узким горным тропкам солдаты. Но не видно и гражданских, их явно убрали из опасного места загодя, чтобы не путались под ногами. Только печет, выжимая пот и заставляя глаза болезненно щуриться, жестокое джайсалмерское солнце, плывет и дрожит воздух на раскаленных скалах, да метет пыль под конскими копытами горячий ветер из пустыни. А конники внаглую скачут к мосту… Чего медлят джайсалмерцы? Первая кровь — и у него, подполковника, будет алиби!

Будто подслушав его мысли, защитники перевала выстрелили залпом, потом еще несколько раз, беглым огнем. Заметалось в скалах эхо выстрелов, будто за первым залпом последовали другие, где-то вдалеке. За пропастью, в амбразурах башен и за валунами мелькнули короткие, колючие взблески мушкетных выстрелов. Взвизгнули пули… И стегнули иссушенную землю у самых копыт передних конников. Бахнула небольшая пушка, вроде фальконет, и земля чуть сбоку от колонны встала на дыбы. Никто не пострадал — но подполковник не сомневался: если бы джайсалмерцы захотели, они первым же залпом положили бы пол-эскадрона. Защитники перевала не начали войну. Они просто предупредили, что будет, если темесцы не остановятся. «Мы уже на позициях, — словно бы сказали незаметные в каменном хаосе предгорий стрелки. — Хотите пройти дальше — попробуйте. Но потом не обижайтесь!».

Похоже, все понял и Эйнфельд. Вновь затрубил горн, на этот раз играя отбой. Подполковник тронул поводья, и вскоре был на высоте, с которой начиналась атака, сюда же откатились и рейтары. Никого даже не зацепило, но по многим признакам было заметно: победа в бескровном бою осталась за джайсалмерцами. И в седлах сидят мешковато, как новобранцы, и пики клонятся наконечниками к земле, и пыльные, потные лица унылые и угрюмые.

— Сир подполковник, продолжать атаку — значит погубить весь вверенный мне эскадрон. Без пехоты и осадной артиллерии тут делать нечего.

— Сам вижу, — буркнул Меттуро. «Сколько же в Кангре, солдат? Если больше роты, вот так, в лоб, не прорваться. А ведь наверняка больше — слишком уж важная крепость… Надо что-то придумать, причем сейчас, пока они ожидают простого штурма». Командир полка повернулся к проводнику.

— Тут есть обходной путь?

— Да, саиб. Но я скажу только за деньги.

— Тебе же деньги ни к чему?

— Пока я говорил вам то, что вы можете узнать от других, это было так. А теперь я говорю вам то, что другие не знают.

Подполковник кинул в грязные руки отшельника увесистый кошель, проводник развязал его, достал монету, придирчиво попробовал ее на зуб.

— Она фальшивая!

— Больше не дам ничего, — огрызнулся Меттуро. — Будешь упираться — расстреляем.

— Ладно, жизнь дороже. Если пройти вон туда, ущелье сужается, дальше вообще кончается. Есть тропа по карнизу, потом она выходит в лощину поменьше. По ней можно дойти почти до самых ворот. Там есть заросшая кустами поляна, на ней можно отдохнуть перед боем… Правда, кусты низкие, воинов не заметят, только если они будут подбираться ползком.

«Дал бы настоящее серебро, — подумал отшельник. — Может быть, я рассказал бы о запахе, идущем от кустиков, особенно когда жарко и нет ветра, способного рассеять ароматы, и о собачьих костях на тропе. А так…»

— За Кангрой на тракте крепости есть?

— Только сам Джайсалмер. В двух милях от города есть удобный холм…

— Сколько идти в обход ущелья?

— Часа два, не больше. Еще полчасика будете идти по лощине. Только не пройдут там ни пушки, ни кони, ни повозки ваши…

— И не надо, — буркнул подполковник. Растаявшая было надежда забрезжила вновь. «На дорогу к крепости — два с половиной часа, — прикидывал он. — Если защитники все на перевале, а ворота открыты, на захват крепости — полчаса. До Джайсалмера восемнадцать миль. Пехота дойдет часов за пять-восемь, конница вообще за полтора-два. Атаки в Джайсалмере никто не ждет, ворота будут открыты.

Тогда так: взять Кангру, расчистить перевал огнем из крепости — и все на Джайсалмер. Конникам — захватить хоть одни ворота и удержать их до подхода главных сил, это три — пять часов. А если войска в городе попробуют отбить ворота? Там ведь четыре с лишним тысячи солдат, три полка, и еще человек пятьсот во дворце. Два эскадрона конников, четыре с половиной сотни непривычных к уличным боям людей без артиллерии, их не удержат… Чушь! Гарнизону найдется, чем заняться, если во дворце орудуют Бахадур и Фанцетти. Значит, будет им не до конников, по крайней мере пока с заговорщиками не покончат. Да и кто сказал, что весть о захвате ворот немедленно достигнет Валладжаха? В городе неразбериха, не поймешь, кто, кого и зачем режет. По крайней мере день в запасе у конников есть, этого хватит с лихвой. А дальше — занимаем город, блокируем дворец и устанавливаем контакт с Фанцетти. И Валладжаху останется сдаваться на любых условиях».

Меттуро прикинул возможные потери: если нигде не будет сбоев, они обещают стать смешными. А уж возможность разгромить государство за восемь часов — вообще представляется раз в тысячу лет. «Только так, и никак иначе!» — подумал он и поворотил коня. Самое опасное — обход и штурм Кангры, кому попало его не поручишь. Но не случайно полку придана отборная рота, собаку съевшая на таких хитростях. Официально вояки из Седьмого особого батальона числятся разведчиками, но с таким же успехом они умеют снимать часовых, стрелять из пушек, закладывать минные подкопы, взрывать амбары и травить воду в колодцах, сеять панику и распускать порочащие слухи. Много копий когда-то было сломано в Темесе командованием: спорили, стоит ли вообще воинам мараться в такой грязи. Но с каждым годом правота тех, кто говорил: «Стоит!» — становится все очевиднее. Говорят, уже и ствангарцы, признанные мастера сухопутной войны, формируют подобные части…

— Позвать капитана Сюлли, — распорядился подполковник.

Капитан Бернард Сюлли свое дело любил. Это тебе не пехтура, которой куда сказали, туда она и идет. В ночных рейдах, засадах и тайных диверсиях нет, и не может быть единого правила, если такое правило появилось — «разведчикам» смерть. Ибо если пехтуру захватят в плен и заставят рыть сортиры да траншеи, самое большее — пристрелят без затей, «разведчикам» на такое рассчитывать не стоит. Да и как еще поступать с теми, кто под покровом ночи режет глотки, взрывает амбары и травит воду в колодцах, по-подлому, из засады, отстреливает офицеров и творит другие непотребства? Сам Сюлли, будь он на месте тех, других, никогда бы не дал пленным «разведчикам» легкой смерти. Показательно бы убивал несколько дней кряду, чтобы никто и никогда не решился поднять руку на его ребят… Но у этих черномазых дураков нет ничего подобного, они воюют по древнему, как мир, кодексу чести. И, конечно, проигрывают.

— Сержанта Рокетта ко мне, — скомандовал Сюлли.

Нынешнее поручение нравилось Сюлли больше, чем другие. Взять крепость, и из ее же орудий расчистить полку дорогу! Определенно, подпол пойдет далеко. Служить под началом такого — удовольствие, и, право же, не зря поручили это скользкое дело. Но первое, чему учат в ротах Особых батальонов — нет ничего важнее разведки. Если батальон воюет с открытыми глазами, а дивизия против него — с закрытыми, батальон победит. Ну, а когда война ведется такими способами, без разведки не обойтись сугубо и трегубо.

— Сир капитан, прибыл по вашему распоряжению!

Честно говоря, Сюлли откровенно не понимал двух вещей: во-первых, почему парень все еще не лейтенант, и как вообще попал в отборную темесскую роту. Если первое можно объяснить эрхавенским происхождением и девятнадцатью годами, второе не лезет ни в какие рамки. Когда вечно недовольный темесским правительством эрхавенец поднаберется опыта, а потом поставит его на службу мятежникам… Впрочем, а не плевать ли ему, тавалленцу Сюлли, на темесские заботы? Если у генералов надменной, утопающей в роскоши, развратной и вороватой Темесы отказали мозги — ему-то с того какая печаль? Да и платят ему не за бесполезные умствования, а за дело — например то, которое ожидает Особую роту в Кангре и далее, в Джайсалмере.

— Вольно, сержант, — по привычке произнес Сюлли и усмехнулся: они лежали на нагретой солнцем скале, осторожно выглядывая из-за вершины. Увы, скала скрывала двоих от глаз врага, но не от палящего солнца месяца ашадх. Все достоинство скалы состояло в том, что отсюда, как на ладони, была видна дальнейшая тропа в обход ущелья, лощина с «кустиками» и крепость. Исполнить тут команду «вольно» было проблематично.

— По вашему приказу дошел вон до той скалы перед лощиной, — отрапортовал Рокетт. — В лощину не выходили, но постов там точно нет. Ворота крепости открыты, часовых не видно. Нас, похоже, не ждут. А в лощину-то, может, сходить? Вдруг засада там?

За это его и уважал капитан: эрхавенец никогда не был тупым исполнителем. «Будешь задавать такие вопросы — станешь командиром Особой роты, а то и батальона, — подумал Сюлли. — Но сейчас ты чересчур осторожен». — Помните, капитан, как было у Мератха?

— Глупости! Смотри, кустики тебе едва дотянутся до пояса. Где там спрятать засаду?

— Может, они лежат…

— А смысл? — усмехнулся Сюлли. — Мы не видим их, они не видят нас… И потом, раз ворота открыты, но не охраняются — засаду устроить тем более не додумаются. Идем дальше.

— Есть, сир капитан!

Не шевельнулся ни камень, ни чахлые кустики на обожженной солнцем вершине, а черноволосого, симпатичного юнца рядом уже не было. Сюлли и сам умел не хуже, но у него-то позади десятки, если не сотни дерзких ночных налетов, а до того карьера вора-домушника в Темесе. А что за душой у мальчишки? Полгода службы в обычном пехотном полку, плавание на корабле из Темесы и полгода у него в роте. Но некоторые задачи парень исполняет лучше повоевавших лет пятнадцать, украшенных шрамами и повидавших всякое вояк. Никогда не забывается, не теряет осторожность — и в то же время не трусит. А главное — умеет думать, а не тупо исполняет, что приказано. Самое то для офицера. «Если все удастся — отошлю парня в Майлапур, на офицера учиться».

Не трубили горны, не гремели копыта коней, не было слышно даже мерного стука тысяч сапог о землю. «Разведчики» шумели лишь на пьянках и парадах, никогда — на войне. Тишина и тьма — их главные союзники, не считая, конечно, беспечности вражьих караульных и глупости их командиров. Да и увидеть их, несмотря на ослепительное сияние солнца, можно было только при большой удаче. Редкая цепочка фигурок, сторожко пригибающихся к валунам и чахлым кустам, одетая в странные плащи цвета хаки — они почти не выделялись на фоне скал. Выцеливать таких, особенно против солнца — сущая мука для лучников и мушкетеров.

…Как ни крадись, каменное крошево мертво хрустит под подошвами сапог, а когда тропа идет над обрывом, пугливо жмется к скальной стене, а от одного взгляда вниз кружится голова, галька со зловещим шорохом сползает вниз. Так же почти в зените висит солнце, обливая землю жгучим жаром. Даже ветер, хоть немного освежающий потные лица, стих, словно притаившись в ожидании недоброго. Кажется, в мире не осталось ничего, кроме палящего солнца и раскаленного каменного хаоса, тонущего в солнечном сиянии. И почему в этой треклятой стране так печет солнце?

Простите, не стране, а уже почти сплошь провинции Темесы, а с сегодняшнего дня — и вовсе сплошь. Почему нет, кто их задержит? На всю нынешнюю джайсалмерскую армию хватит, наверное, одной Особой роты. Уж точно — Особого батальона, остальных ведут так, за компанию.

— Наконец-то, — выдыхает идущий впереди Рокетт. Черная, раскаленная так, что к ней не прикоснуться, но дающая хоть какую-то тень туша скалы заслонила от безжалостного солнца. За скалой просматривалась неширокая лощина, заросшая странным низким кустарником. Как многие здешние растения, кустарник одевался листвой лишь в сезон дождей, но вместо листвы на ветках красовались бесчисленные белые цветы. Издали могло показаться, что лощина покрыта слоем невиданного в этих краях снега. Хотя… Нет, это не мертвенно-белый цвет талхи здешней вдовы, неуловимый зеленоватый оттенок оживляет лощину, не оставляя сомнений в том, что цветы живые. — Только наши плащики со стены будут отлично видны…

— Да, ты прав, — кивает Сюлли. — Ничего страшного, ползком проберемся. Рокетт, твое отделение замыкающее.

Сержант дернулся возразить — но субординация возобладала. В атаке он не хуже, чем в разведке, но кто знает, что там, сзади. А лучше Рокетта и его людей тыл никто не прикроет. Да и отдохнуть надо разведчикам. Они прошли этот путь дважды.

— Пошли, — скомандовал Сюлли и нырнул под бело-зеленоватый полог бесчисленных цветов. За ним, один за другим выскальзывая из-за скалы, исчезали в цветочном море остальные. Минута — и вся рота втянулась под кусты.

Внизу было душно, зато кусты начинали ветвиться лишь в локте от земли. Под ними было довольно просторно. Более того, цветы испускали приторно-сладкий, но все равно приятный аромат. «Клянусь святым Валиандом, лучше маскировочной сети, — подумал Сюлли. — Как хорошо, что дураки в крепости их не вырубили!» Он уже успел попривыкнуть к разгильдяйству вояк всяких там раджей да эмиров, но такое видел впервые. Видимо, о таком же подумали и остальные. Хотя до ворот оставалось не больше сотни шагов, под пологом цветов зазвучали негромкие голоса. Сюлли не первый год командовал ротой и хорошо знал подчиненных. Вот так запросто болтать под носом у врага, перед атакой, они могли в одном случае: если будущий противник вызывал абсолютное презрение. Капитан уже хотел приказать замолчать (победа над таким противником сомнений не вызывает, но беспечность часто приводит к напрасным потерям), когда перед носом появились кости.

— Что за ерунда? — тихонько ругнулся Рокетт. Сержант змеей полз меж узловатых камней и булыжников. Под его рукой тоже хрустнуло. — Да это же кости козлиные, а вон кроличьи! Много как… Интересно, кто здесь обедает?

— Тише! — шикнул на него взводный, лейтенант Леньяно. — Если со стен вжарят из пушек, к их костям добавятся наши…

— А по кроликам что, тоже из пушек палят?

— Кто ж его знает… По-моему, местные и от кроликов не отобьются… Интересно, а в Кангре кровати есть?

— Точно, что-то так спать захотелось…

«Точно захватим крепость! — Сюлли не сомневался в успехе. — И можно будет отдохнуть…» Неожиданно рот сам собой раскрылся в широком зевке, чуть сбоку кто-то зевнул погромче. Глаза слипались, нестерпимо хотелось прилечь на теплую землю и, вдыхая приторный аромат цветов, провалиться в блаженное забытье, капитан еще успел подумать, что все это неспроста. Дело не в жаре — сколько раз в безжалостно-жаркие летние дни доводилось даже не ползти в тени, а бежать с полной выкладкой по холмистой равнине, или маршировать через пустыню? А ведь сегодня перед выступлением удалось и отдохнуть! «Это все кусты!» — устало ворохнулось в голове, и глаза закрылись сами собой. Сновидений не было — капитан провалился в крепкий и спокойный сон. Чуть слышно звякнул, ударившись о флягу, приклад мушкета, кое-где раздался невнятный шорох — и воцарилась тишина. Сюлли оказался прав: виноваты были кусты, вернее, цветы, еще вернее, их аромат, безветрие и огневеющее солнце месяца ашадх. А кости принадлежали зверям, не сумевшим проснуться.

На узловатых корнях и булыжниках Рокетт спал, как на перине в покоях какого-нибудь махараджи, или даже падишаха Аркотского. Он умел засыпать и на камнях, и в болотах под тропическим ливнем, и в каюте корабля, который как щепку бросает шторм. А мог — и под пушечную канонаду. Впрочем, под аромат усеивающих кусты цветочков на жесткой постели скал смог бы уснуть самый изнеженный сибарит, не то что сержант Леруа Рокетт. И снились бы ему такие же красочные, яркие сны.

Рокетт снова был в Эрхавене. Родной город знавал лучшие времена, когда-то тесное ожерелье городских стен теперь казалось рубашкой богатыря на ребенке из нищих предместий. Внутри городских стен появились пустыри, зазеленели сады, вместо разваливающихся шести-семиэтажных домов, где ютилась беднота, вставали приземистые особняки… а чаще, гораздо чаще, просто убогие хижины. И рушились от времени пирсы, у которых когда-то было тесно кораблям: места судам, еще заходившим в порт, вполне хватало.

Снилось и другое. Например, Мелина (сейчас ее лицо так просто и не вспомнишь, вот и теперь оно прикрыто капюшоном плаща и не заметно). «Ты учился воевать, чтобы сражаться за Эрхавен, — произнесла она. — Но уже два года и не думаешь делать дело. Что, темесские цехины глаза застили?» А еще снился Маркиан — какой величественный и гордый он был, когда читал приговор по делу Альберта Дорстага! А как лакейски согнулась спина отца бывшего друга, свидетельствовавшего в пользу обвинения! Ох, не даром эту семейку так ненавидел весь город! Потом отец Маркиан встретился с Рокеттом у входа в Зал Суда. «Ну, а ты, сын мой, должен послужить великой Темесе — так ты станешь уважаемым человеком и вырвешься из захолустья, увидишь дальние страны, и поймешь, что долг Темесы — нести по всему миру свободу, процветание и истинную веру. Удачи!»

Леруа Рокетт выполнил волю отца Маркиана — и оказался там, где оказался. Все оказалось так — и не так, как говорила Мелина и советовал отец Маркиан. Его действительно услали Исмина знает, куда, и определили не в обычную пехоту, а в Особый батальон. Туда обычно гнали бывших воров и разбойников, провинившихся военных из обычных полков. В роте капитана Сюлли, половина успела отведать каторги на галерах, а то и в свинцовых рудниках. Как капитану удавалось держать эту орду в повиновении, Рокетт поначалу не понимал. Уж если куда и могли взять эрхавенца, так это сюда.

Но с другой стороны, еще в Темесе получив первые уроки, Рокетт понял: это то, что нужно. Если Эрхавен не в силах вести с Темесой правильную войну, он будет отстаивать независимость так. С того дня тогда еще мальчишка-рядовой старался не упустить ничего из сказанного капитаном. Сюлли должным образом отметил рвение — и месяц назад, к удивлению всей роты, назначил юнца командиром нового отделения, в котором были один дезертир, трое убивших однополчан дуэлянтов и подпавшие под амнистию вор и насильник.

— Справишься, пошлю в училище в Темесу, — отметив сдержанную, достойную радость новоявленного сержанта, произнес капитан. — Задатки у тебя есть, будешь стараться, никто и не вспомнит, откуда ты родом.

«Но и я не забуду!» — скрипнув зубами, произнес Рокетт. Может быть, он впервые подумал, что войну с Темесой надо начинать здесь. В Аркоте.

Аркот… Говорят, каждого эта страна встречает по-своему. Его, рядового Рокетта, она встретила вечной влажной духотой Майлапура, причудливым смешением запахов нечистот, специй и благовоний, сырым и горячим морским бризом, вознесенными в синее небо пальмами, строгой простотой зданий колониальной администрации и каменной сказкой древних храмов. Едва сойдя с трапа, он сразу же окунулся в разноязыкий гвалд припортового рынка, рев и мычание скота, суету повседневности у застывших в камне древних барельефов. Страна оказалась поразительно пестрой, красочной и яркой. В ней сочетались роскошь дворцов и нищета крытых пальмовыми листьями хижин, мудрость тысячелетий — и шарлатаны-гадальщики на рыночной площади, изумительно яркие и красивые женские наряды — и одетые в них усталые, преждевременно постаревшие и осунувшиеся женщины. Блеск и нищета, грязь и красота шли рука об руку и удивительным образом соседствовали, дополняя друг друга в облике людей, зданий, деревьев и водоемов.

Но надо всем чувствовалась новая власть — холодная, отстраненная, беспредельно чуждая власть Темесы. Здесь она была куда откровеннее и увереннее, чем в Эрхавене. Тут ей не надо было рядиться в одежды терпимости и играть в бирюльки самоуправления. Тут она ясно давала понять, кто — раб, а кто господин.

Выгрузка из трюмов, построение. Рота слитно подняла мушкеты «на пле-чо!» и, чеканя шаг, распугивая черных от грязи и загара ребятишек, двинулась к казармам. Открывшийся новой стране, можно даже сказать, новому миру, Рокетт почувствовал, что его отделяет от этого мира незримая стена. Незримая, но и несокрушимая. Он здесь чужой. И никогда своим не станет, даже по праву завоевателя.

А еще поразило многолюдство — казалось, город заполняла ярко и в то же время бедно одетая толпа. Куда до этого столпотворения сонному, дремотному Эрхавену! Тут била ключом жизнь — хоть и жизнь подневольная. Улицы и базарные площади заполняли тысячи, если не десятки тысяч человек, людское море колыхалось, как прибой, билось в стены вставшего на господствующей высоте серого, приземистого форта. Билось — и откатывалось назад, бессильное вытолкнуть из своей страны кусок далекого северного государства…

Сон летел дальше. Теперь он — только что зачисленный в Особый батальон и поставленный на довольствие «разведчик».

— Сир капитан, разрешите обратиться?

— Ну, — буркнул Сюлли. Тавалленец, да и то родом не с побережья, а из предгорий, он изнемогал от жары, выправка не давала ссутулиться и шаркать ногами по пыли, но по лицу под раскаленной каской тек пот. — Говори, разрешаю.

— Если их так много, а нас так мало… почему мы правим этой страной?

— Хороший вопрос, рядовой. А правим мы потому, что у них каждый сам за себя, а мы заодно. В Аркоте народу не меньше, чем на всем нашем материке — но аркотцев нет, а есть маллы, теджари, аркистанцы… джайсалмерцы и еще уйма народов и племен. А в каждом из них — уйма каст, а в каждой касте… ну, тоже каждый гребет под себя. Они не могут вместе делать одно дело, мы всегда можем натравить одних на других. В этом наша сила и их слабость. Впрочем, разве не так у вас в Эрхавене?

Массивные чугунные ворота (прошибешь только из пушки, да и то в упор) отворились, через ров с зеленой вонючей водой перекинулся подъемный мост. Под двумя с лишним сотнями сапог доски противно завибрировали, но мост выдержал. Когда колонна втянулась на крепостной дворик, ворота с лязгом захлопнулись, словно отсекая прошлое. В этот миг, наверное, каждый в роте осознал, что начинается новая жизнь. Со старой покончено.

Их встречал комендант города, целый дивизионный генерал Бастиани. Он выехал на белом коне, безумно дорогом в этих краях, на поясе сверкала сабля в золоченых ножнах, на нем был новый форменный камзол и, вместо раскаленной каски — пробковый шлем. Генерал бодро (уж он-то точно отсиживался в прохладных покоях, а не рвал глотку на плацу) говорил о том, что, милостью Единого-и-Единственного, Темеса правит этой землей. Ее владычество несет свет истинной веры и цивилизации в эти дремучие края, а туземные правители склонили головы перед темесской властью, ибо не в их силах тягаться с Владычицей морей Темесской Конфедерацией. Лишь одно государство не признает власть Темесы — Джайсалмерское царство, им правит алчный и жестокий правитель Валладжах, но и джайсалмерскому народу вскоре будет дарована свобода. И еще много о чем, застывшие в строю под палящим солнцем солдаты не запомнили.

Потом их повели в казармы, потом в столовую, а потом… Потом была служба. Лишь недавно роту снова погрузили в каравеллу и морем отвезли в Маюрам. Тут роту подчинили подполковнику Меттуро и поставили задачу — двигаться на Джайсалмер. Тянулась бесконечной лентой пыльная дорога, порой попадались многолюдные и в то же время сонные деревни. Косились, выглядывая из-под покрывал, на колонну женщины, застигнутые, когда набирали воду в кувшины у реки. Они безошибочно угадывали: раз по их земле опять маршируют чужеземцы, ничем хорошим это не кончится.

Именно тут, на дороге, посреди бесконечных аркотских полей, джунглей и деревень, Рокетту стал сниться один сон. Может быть, дело в том, что ему было девятнадцать, а местные женщины оказались наделены диковинной красотой? Но как тогда объяснить, что лицо той, кто ему снилась, было одним и тем же, но никто из встреченных по дороге женщин не был на нее похож?

Начать с того, что она не закрывала смуглое, прекрасное, как бывает только в юности, лицо покрывалом, стыдливо отворачиваясь при виде посторонних. Наоборот, смотрела на мир прямо и открыто, словно несла знамя. Ярко, но со вкусом подведенные губы и глаза, высокая грудь под шелком чоли со вшитыми в него зеркальцами. Зеркальными кружками расцвечена и зеленая юбка. Сияет золотистая лента, вплетенная в черную, как смоль, косу до пояса. Когда незнакомка идет, или налетают порывы ветерка, вокруг танцуют разноцветные осколки солнца. Тоненькое смуглое запястье охватывают многочисленные золотые браслеты, рассыпают искры массивные серьги, а каждый шаг сопровождается мелодичным звоном ножных колокольчиков. Каждый ее шаг казался танцем, исполненным достоинства и в то же время чувственности — удивительное сочетание, какого Рокетт никогда не встречал в Эрхавене. Впрочем, а многих ли он там видел? Мелину, с которой успел пару раз поцеловаться на праздниках — и все. Портовые девки не в счет — какая тут любовь, одни деньги…

И еще запоминаются глаза. Огромные, черные, как здешняя ночь, искусно подведенные — в них можно смотреть, наверное, часами, ныряя, как в омут. В них читается шаловливость юной девчонки, едва переступившей порог детства — и мудрость женщины, жизнь которой не была легкой. Эти глаза могут быть прикрыты веками в минуту наслаждения — или широко открытыми от гнева и презрения, они могут рассыпать искорки веселья, но иногда в них плещется океан горя и боли. Они всегда разные, эти глаза. Они глядят в самую душу, и им нельзя солгать.

Раз за разом Рокетт во сне понимал, что так продолжаться не может, она должна стать его. Но… С ловкостью никогда не виденной храмовой танцовщицы неведомая смуглянка уворачивалась от объятий, и хоть оставалась манящей и загадочной, в ее облике появлялось что-то такое, что эрхавенец не пытался быть настойчивым. А накрашенные пухлые губы улыбались… нет, не насмешливо или презрительно, а понимающе и… сочувственно? Наверное, так. Еще она что-то строго внушала, но что? Просыпаясь, он никогда не мог вспомнить…

В этот раз видение было особенно четким. Он даже расслышал ее слова:

— Остановись, воин. Если ты вступишь в обреченный город, ты свяжешь с ним свою судьбу. У тебя уже есть долг, не взваливай на плечи еще один!

— Я согласен вступить куда угодно, лишь бы найти тебя. А у наших городов, наверное, много общего, мой тоже не в расцвете…

— Ты хочешь меня увидеть? Не боишься, что мечта разобьется о жизнь? Что ж, тогда твой путь — в Джайсалмер. И с Джайсалмером. Иди, больше я тебя не отвергну…

Рокетт шагнул вперед, чтобы заключить девушку в объятья. Незнакомка не шарахнулась в сторону, как делала обычно, и как поступила бы — это Рокетт уже видел — любая здешняя девушка. Наоборот, она качнулась навстречу, на губах зажглась счастливая улыбка, а в глазищах плескались счастье и любовь. И — отчего бы? — гордость свершения того, на что не надеялась, но чего втайне ждала многие годы.

Над головой грянул нестройный мушкетный залп. Надо же, они уже на людной площади в центре незнакомого города, перед храмом какого-то из бесчисленных здешних божеств, площадь забита народом… Что это? Восстание? Но под выстрелами падает незнакомка, крыльями подстреленной птицы взвиваются концы опущенного на плечи покрывала… Он разворачивается, сталкивается глазами с горящим взором темесца в одеянии магистра, сжимающего в руках дымящийся пистоль. Покарать убийцу невинных!!! И плевать на сомнения: он уже сделал самый важный в жизни выбор. Его бой здесь и сейчас…

Рука сама собой метнулась туда, где висел заряженный пистоль… и натолкнулась на пустоту. А миг спустя сержант Леруа Рокетт вывалился из сна в душный вечер, под пламенеющее закатом небо. И одновременно грохнул мушкет, в кого-то выплевывая смерть. Соратники бьются с врагом, а он дрыхнет! Рокетт почувствовал, что краснеет от стыда, как рак. Это ж надо — заснуть на исходной позиции и проспать атаку! Какие нашивки лейтенанта, какая служба в Особой роте?! Если его хотя бы просто отошлют обратно в Эрхавен, не отдав под трибунал — уже будет хорошо. Рокетт вскочил, пытаясь одновременно вскочить, осмотреть поле боя и найти свое отделение. Пока не было приказа — отделением командует он, а сейчас, в бою, без командира не обойтись. Может, еще удастся искупить позор? Сержант Рокетт потянулся к мушкету… и похолодел. Мушкет бесследно исчез, как исчез и пистоль, и кинжал… Здесь, в чужих горах, в ста шагах от вражеской крепости, он чувствовал себя хуже, чем голым.

Он был не один. Поднятые нестройным залпом, остальные стояли, сгрудившись толпой, и неуклюже переминались с ноги на ногу. Никто не пытался сделать, казалось бы, очевидное: рассыпаться, дабы чужим стрелкам труднее было целиться. Но куда же, Исмина побери, исчезло оружие? А исчезло ли? Что это за стволы неумело упирают в животы странные особы шагах в пятидесяти? А один — или все-таки одна? — торопливо перезаряжает выстрелившие мушкеты, наверное, только она и знает, как это делается… И что за медные кувшины валяются в чахлой траве?

— Попались, как последние…!.. кустики…! — заскрипел зубами Сюлли. Теперь и Рокетт понял, что произошло, и насколько опозорился… нет, не только он сам, но и капитан, и вся рота. Над ними будет хохотать вся страна. Потому что шли девушки за водой или, скажем, несли мужьям и отцам на позиции ужин. По дороге увидели в кустах спящих сном младенцев вооруженных мужиков в темесской форме. И самая умная среди них, а может быть, не только она, сообразили: вооруженные люди, ползком подкрадывавшиеся к крепости, друзьями быть не могут. Цветочный дух не дал солдатам капитана Сюлли проснуться, когда девичьи ручки снимали с плеч мушкеты, вынимали из кобур пистоли, отстегивали ножны с саблями и кинжалами. Их разоружили, кое-кого связали собственными ремнями, а они и не проснулись. И, наверное, так бы и остались здесь навсегда, не выстрели мушкет в руках одной из жительниц крепости.

Видимо, запах цветов усыпляет, а потом и убивает только у самой земли, под этим цветочным пологом, причем только в безветренную погоду и под жарким солнцем. Сейчас стало попрохладнее, поднялся ветер, а тем, кто стоит, запах цветов не опасен и в полдень. Сержант Рокетт мог бы порадоваться, если бы в этот момент вспомнил, как предлагал командиру проверить кусты. Так бы они не попали в ловушку всей ротой…

А женщины в попугайски-ярких нарядах совещаются на незнакомом языке.

— Говорят, что с ними делать, — перевел знавший джайсалмери один из солдат Рокетта.

— Может бросимся на них, да и отнимем оружие? — предложил прощенный насильник. — Видите, как они держат мушкеты? А девочки, небось, ничего…

— Попробуй, если башку не жалко, — бросил Сюлли. — Одна-две случайно пальнут по толпе, и тому, кто сунется первым, я не завидую. — Подождем, что они сделают. Может, сдуру подпустят поближе.

Между тем обобравшие Особую роту закончили болтать. Одна, лет, наверное, двадцати от роду, неуклюже махнула тяжеленным для нее мушкетом, указывая в сторону перевала. Шарахнул, заставив пленников чуть присесть, выстрел, пуля взвизгнула над головой Рокетта.

— Не знают, что с нами делать, — перевел, что услышал, солдат, знавший джайсалмери. — Хотят отвести к мужчинам, мол, раз воюют, пусть сами и разбираются.

— Хорошо бы, — вздохнул Рокетт. — Они-то нас сдуру перестреляют.

— А там нас увидит все войско. Представь, что о нашей роте скажут. Мол, Особая-то она Особая, но деревенские девчонки поособее будут.

Поясняя взмах мушкета, девчонка что-то звонко прокричала.

— Хочет, чтобы мы шли к перевалу и шли шагах в пятидесяти впереди, и взяли кувшины, — перевел солдат. — Иначе будут стрелять.

— Ага, себе бы что не отстрелили, — усмехнулся Рокетт.

— Скорее, кого-нибудь из нас сдуру пристрелят… Как хотите, а мне жить охота. А уж если погибать, то хоть не так глупо. Пошли…

— Он прав, — скривившись, кивнул красный, как рак, Сюлли. Уж если было стыдно Рокетту, ни в чем, в общем, не виноватому, то Сюлли сам завел роту в западню, не удостоверившись, что лощина безопасна. Конечно, кто мог подумать, что опасность исходит от безобидных цветочков? А капитан и должен. На то он и капитан, и его приказ — закон более чем для ста человек. Сегодня обошлось — но что, если бы тут проходили жаждущие поквитаться вояки равата Салумбара? Перерезали бы спящим глотки — и все. — Пойдем.

Уже совсем не так, как утром, шаркая в пыли сапогами и явственно ощущая глядящие в спины дула мушкетов, колонна Особой роты потянулась к позициям на перевале. На душе у всех было на редкость паршиво. Когда их с кувшинами в руках, под девчоночьим конвоем, приняли хохочущие до слез джайсалмерцы, темесское передовое охранение шагах в семистах ниже по склону не скрывало ухмылок. Стало вовсе тоскливо.

— Поздравляю, — буркнул Сюлли.

— С чем? С тем, что нас скоро выручат?

— Плен — это надолго, дорогой. Если, конечно, салумбарцы не узнают, что я был при Мератхе. Тогда, боюсь, нас просто перевешают, и все. А так, может быть, мы еще со здешними рудниками познакомимся. Или с тюрьмой раджи. Войны ведь формально не было, так?

— Ну, — нехотя признал Рокетт. Нападение на страну через несколько месяцев после заключения мира, да еще без объявления войны — и правда не слишком достойное деяние. Странно, что раньше он об этом не задумывался. — Не было, и что?

— А то что никакие мы не пленные, а бандиты. Знаешь, что скажет наш дорогой подпол Меттуро, когда Салумбарец начнет переговоры? Что не знает никакого такого капитана Сюлли, и никакая это не рота темесцев, а опасная банда дезертиров, и если господину равату не трудно, пусть он выдаст преступников Темесе для суда. В свою очередь, подполковник Темесы выражает равату Салумбара самое искреннее почтение и гарантирует вознаграждение.

— А тот?

— Куда он денется, выдаст, — усмехается Сюлли. — Кому нужны сто дармоедов? Ты не радуйся, как бы нас в самом деле не притянули за дезертирство. Это обычных вояк бы помиловали. Нас будут долго и весело допрашивать следаки, и если не удастся сводить их поспать в лощинке с цветами… Знаешь, не знаю, что будет хуже: остаться у местных в рабстве или познакомиться с военным трибуналом.

Оба надолго замолчали. А Рокетт исподтишка рассматривал пленивших их девушек. В сочетании с озорной розовой, голубой, желто-оранжевой и красной расцветкой платьев-камизов и спускающихся едва ли не до колен покрывал мушкеты и сабли смотрелись диковато. Увешанные оружием девицы горбились под тяжестью железа, но при этом не утратили ни стати ни неосознанной, подсознательной чувственности. Порой из-под покрывал озорно блестели насурмленные глаза, если налетал ветер, могли на миг приоткрыться чувственные губы. Каждый раз местные смущенно хихикали и спешили торопливо прикрыть лицо, оттянув покрывало книзу тоненькой смуглой рукой. Держа в руках тяжелый медный кувшин (и как они таскают такие на голове?), Рокетт пытался найти среди «конвоя» знакомое по снам лицо. Тщетно: ни одна из них даже отдаленно не напоминала ту, из сновидений. Не было в них того огня, который, как пламя свечи мотылька, манил Рокетта. «Милые девочки. Но с той, из снов, ни одной из вас не сравниться!»

Переговоры между девушкой, которая пыталась командовать пленными, и высоким чернобородым мужчиной с мечом-тальваром в видавших виды ножнах, были недолгими. Мужчина скомандовал своим, воины быстро разобрали у девушек оружие, а потом чернобородый занялся пленными. Окинув взором колонну, он сразу вычислил в толпе командира и, насмешливо отсалютовав трофейным мушкетом капитану Сюлли, по-темесски скомандовал:

— Рота, стройсь! В крепость шагом марш!

И уже не под прицелом трясущихся от страха девчонок, едва держащих в руках мушкеты, а в кольце опытных, до зубов вооруженных ветеранов, рота Сюлли отправилась в Кангру. Давненько, считай, со времен первой битвы при Мератхе, крепость не видела такого количества пленных. Из-за перевала уводимых пленников провожали глазами темесские дозоры, на самом ближнем из них Сюлли разглядел долговязую фигуру Меттуро. Подполковник с рыком бессильной ярости вырвал из ножен шпагу и, кровеня ладони, переломил ее о колено, швырнув окровавленные обломки в траву. Война окончилась, не начавшись, все получилось куда обиднее, чем если б они просто потерпели поражение. Отныне тем, кто дрался во дворце с Фанцетти и Бахадуром, оставалось надеяться лишь на себя. И Рокетт, и Сюлли, и сам Меттуро им не завидовали.