Кот баюн и чудь белоглазая

Сундук первый Доска четвёртая

Белозерский князь Чурило сидел в высоком детинце с видом на Белое озеро, попивал из серебряного кубка квас с хреном и брусникой. Ноги в мягких юфтевых сапогах князь водрузил на плетёный стул, устали ноги-то — всё дела, дела. Слуги нерадивы, всё приходится контролировать: как идёт заготовка дров, освобождены ли амбары для осенней подати, не воруют ли повара мясо. Дворецкий Долгодуб хитёр и суетлив. Княгиня притащила этого бастарда из Северска, а зачем? Своих слуг что ли, мало?

Старшая жена, капризная Людмила, дочь северского князя, была на сносях, и окружённая мамками и бабками, сидела в светлице, скучала и дулась. Надо бы сходить сегодня к Рогнеде или Светлане, провести вечер.

Под тяжёлыми сапогами заскрипели ступени, показалась рыжая, стриженая голова, в детинец взобрался дородный, с рыжими усами и всегда изумлёнными глазами воевода Чудес. Он прокашлялся, князь милостиво махнул рукой, мол — говори.

— По делу о Коте, — промолвил воевода и замолчал.

— Давай, давай, — встрепенулся Чурило, — что там с Котом? Не верю я в эти сказки. Бред какой-то.

Князь был человеком прогрессивным, из детского возраста вышедшим, к предрассудкам тёмного неграмотного народа относящийся соответственно. Сам он, под влиянием благородной жены, понимал всю смехотворность сказочных Котов. Пусть волхвы (князь поморщился) держат народ в узде своими россказнями, это дело полезное, и, для управления племенами необходимое. Не князю же, что лично прочитал написанную резами длинную летопись о предках, слушать эти сказки! Там, кстати, летописец подробнейше живописал историю со времён легендарного готского царя Буса, а тут какой-то Кот. Смешно.

— Гонец, прибежавший от пама Папая, из деревни Чудово, доложил, — забубнил воевода, — что Кот, назвавшийся Баюном, в самом деле, вышел из лесу в месяц червень, дрался с мужиками, покалечил охотника Скилура, ночью провёл с детьми древнее игрище, забрал мальчика в лес…

— С какими детьми? Что тебе наплели эти чудские краснобаи?

Чудес, старый воин, ещё при старом князе ходивший на вятичей — воевать заливной луг и двух украденных коров, поперхнулся, закашлялся. У него потекли слёзы, покраснело лицо, он замахал руками. Князюшка милостиво сунул ему кубок с квасом, стукнул кулаком по горбине. Воевода задрал голову, по рыжим усам потекла светлая жидкость, запрыгали мочёные брусничины, кадык заходил вверх-вниз. «Пусть охладится, он когда-то великую битву пережил — только наших привезли две телеги, а вятичей порубили — тьму», — подумал Чурило, сочувственно глядя на воеводу. Чудес выпил всё до капли, поморгал серыми глазами, продолжил:

— Забрал мальца, наградил пама красными рубинами, большими, в количестве шести… нет, пяти штук (князь встрепенулся), ушёл в лес. Куда пошёл — неведомо, когда вернётся — неизвестно, но может быть, в стольном граде объявится. А может, пропадёт вовсе, — воевода замолчал, уставился на озеро.

— Оно, конечно, так, — пробормотал Чурило. — Может и не объявится. А если придёт — что он у нас спросит? А мы ему что ответим? Как он это всё проделывает — не оборачивается же? Народ наш его поддержит…. Любит наш народ всяких болтунов и авантюристов. Бараны.

Впервые князь осознал, что основа его власти лежит на памах-колдунах, что выдвигаются волхвами Тотьмы, а им, князем — лишь утверждаются. Не на старостах, не на сельских головах — на памах. Князь стал думать — откуда взялся этот порядок, и ничего припомнить не смог. Всегда так было. Даже на заре времён, когда предки чуди пришли в эти леса откуда-то с полудня. Но ведь кто-то завёл этот порядок? У соседских словен, вон, всё не так, как у нас, там князья назначают старост лично — умный народ. Торговый. Порядки славные! Город большой! Не то, что у нас в лесу — мхи, да коряги. Темнота.

Мысли князя перетекли на рубины. Украли ведь пару штук? Наверняка украли. А вот поглядим — у кого коней прибавится. Надо бы ожерелье заказать Людмиле — давно просит. И волхвам один камешек отвалить — на украшение чего-то там. Пусть! Народ любит глазеть на такие штуки. Остальные камни поменять бы на свитки — да куда там. Вон, стоит Чудес, воевода, глазами шлёпает. Булат ему подавай. Вояки. Да кто на нас нападёт? Кому мы нужны? Тут от деревни до деревни на коне не проехать! Дорог нет, одни звериные тропы. Хорошо, хоть зимой по рекам ездим — торгуем мёдом, мехами. А как придёт лето — топнем в болотах. И-эх!

Чурило встал, пожевал губами, воевода вытянулся, развернул плечи. Князь промолвил:

— Значит, так. Пама Папая допросить. Вежливо, с почётом, без этих ваших… (Чудес усмехнулся глазами). Расспросить подробно про Кота этого… как его. Людей посылай своих, с дружины, коней не жалей — время дорого. А то и сам съезди… Что-то да будет…

— А эти как? — воевода Чудес кивнул подбородком на восток, на Тотьму.

— А святым волхвам, небось, всё и так ведомо, — раздражённо молвил князюшка. — У них своих наушников хватает.

— Вот это дерево я посадил пять лет тому назад, — сказал Никон, любовно поглаживая ветви яблони, усыпанные наливными яблочками. Баюн слушал, удивлялся, с садоводством он никогда дел не имел.

— Потом нужно ухаживать за яблоней, поливать её в летнюю жару, собирать зловредных гусениц, снимать больные листики, охаживать огнём по весне. А сухие ветви — срезать и сжигать.

— Значит, сухие ветви резать и жечь, — промолвил Баюн. — Значит, ты улучшаешь творение Господа? Не прогневается ли твой бог, если узнает, что ты играешь роль творца?

— Каждый человек — творец, ибо создан по образу и подобию Божию. И творит он по воле Небес, — строго промолвил Никон.

— Да и то! Ведь откуда-то берутся тонкорунные овцы, молочные коровы, овчарки? Проснёшься — опять новые породы! Их творят люди, словно боги-творцы! — согласился Баюн.

— Я думаю, Создатель властен и над плотью живою, а не только над душами. Человеку только кажется, что он что-то меняет, улучшает, отбирает — однако, всё происходит по воле Высшей силы. Творящий человек — инструмент Господа.

Ночи становились длиннее, но дни стояли жаркие, ветерок доносил с лугов сладкий аромат цветущих трав. Утром братья собрались в лес, взяли луки и ножи, с ними увязался Ариант — юноши обещали подстрелить на жаркое молодого оленёнка.

Вечером развели костёр. Часть мяса опустили в погреб, один окорок натёрли чесноком и травами, насадили на вертел. Жарили, медленно поворачивая над углями. Блатида суетилась возле костра, сыпала на мясо пряные травы, брызгала какими-то настоями, окорок истекал соком, капающим на угли, порождая язычки синего пламени. Вскоре Баюн почувствовал, как от заманчивого запаха потекли слюни, в животе заурчало.

Расположились вокруг костра, мужчины разлеглись на сене, на еловых ветках, старая Блатида расположилась на скамеечке, её руки были постоянно заняты — глядя на огонь, она вязала деревянными спицами из верчёной на веретене шерсти свитер. Нить свивалась в замысловатый, постоянно повторяющийся узор, вилась в руках, клубок шерсти катался по земле, привлекая внимание Баюна, который поймал себя на мысли, что ему хочется поиграть с ним, словно маленькому котёнку. Бывший Кот усмехнулся, подавил глупое желание.

— Дядь Баюн, расскажи про древние времена, ты уже давно обещал, — попросил Ари, разгрызая хрящ на мосле, уже полностью очищенном молодыми зубами от мяса.

— А сами-то вы помните что-нибудь? — спросил, загадочно улыбаясь, белобрысый странник, обращаясь к старикам.

— А как же, — подал голос Никон. — Я же говорил, что у меня есть свиток, сложенный в книгу. Там на старинном готском языке написаны родословные древних кланов, названы имена великих готских королей, герцогов и графов.

Старик встал, отряхнул рубаху, подпоясанную ремешком, пошёл в избу. Его не было несколько минут, в доме скрипнула крышка сундука, наконец, Никон появился на пороге. Он держал большую книгу в кожаной обложке, окантованную медной полосой. Старик сел поближе к костру, принялся медленно читать, водя по угловатым готическим буквам большим заскорузлым ногтем.

— Конунги готов в Германии, за северной границей Римского мира: Конунг Бериг, что взял власть при императоре Тите, разрушителе Иерусалима. Конунг Гардариг, конунг Филимер…

А вот предки Амалов, заключивших первый готский союз: конунг Гапт, принявший корону во времена императора Августа, конунги Хулмул, Острогот, Германарих, павший от меча проклятого Аттилы… — старик закашлялся, вытер лицо платком. Помолчал, потом продолжил чтение, — Фритигерн из рода Тервингов, несчастный Вандалар, просидевший на троне 25 лет, но так и не ставший королём, Теудимер. Затем его брат — Теодорих Великий, севший на трон Италии после Алариха. Здесь же потомки ост-готов Балтов, которых римляне звали Тервингами, от Ариариха до Алариха I, захватившего Рим и ставшего первым королём готской Италии.

— Это совпадает с реальной историей, — заметил Баюн.

Никон важно покачал головой.

— Далее перечислены короли готской Мезии, короли Равенны, Фракии, Тулузы, Барселоны, Галисии, короли Браги, что в Португалии, и Андалузии.

Дети и Блатида слушали медленное чтение Никона в полной тишине, с благоговением внимая именам из древней книги — только чуть слышно трещали поленья в костре, да зудели нудные комары.

— А кто автор сей рукописи? — спросил странник в изумлении перед таким чудом, сохранившемся в глухом углу северного леса, у гота, бежавшего на край света от свирепых народов, уничтоживших готский мир.

— Мне дед сказывал, что эта книга была написана на эллинском языке. А потом, после обретения нами истинной веры и грамоты, переведена на готский.

Огонь, древний, как мир, скупо освещал небольшой круг, вокруг метались пьяные тени, темнел лес, пронзая небеса макушками деревьев, чёрное небо сияло серебряными шляпками гвоздей — звёзд, вбитых для надёжности в небесную твердь. Закончился ещё один день. В кострище тускло светились угли, по ним бежали фиолетовые призрачные огоньки, вокруг стояла тишина.

Утром выпала холодная роса, подстыла на траве, резные листья и цветы полевых ромашек покрылись белой изморозью. У костра сидел старый Никон, напротив него развалился на хвое Коттин. Имечко «Баюн» не шло на язык лесному человеку, поклоннику учения епископа Ария.

— Никон, — неожиданно произнёс Баюн, — а что ты думаешь делать со Стефаном? Ему уже шестнадцать?

— Ему шестнадцать по осени будет, — ответил после некоторого молчания Никон, — Понял, ты про женитьбу. Но вот беда — за женой надо ехать в Белозерск. Девицы пошли капризные — не каждая пойдёт жить на выселки. И родители не уломают — сам знаешь, какие у нас женщины!

— Я вечером про дела говорить буду, — решительно сказал древний странник. — Детки в лес пошли?

— Пошли рыбу ловить. На зиму пора вялить.

— Соль по зиме завозят? Белкой расплачиваешься? Или куницей?

— Завозят, — коротко ответил Никон, — И просо с пшеницей завозят, и ножи бронзовые. Когда и отрез льна закинут — жена шьёт платье всей семье. Только не сюда завозят, — всё-таки схитрил старик.

— А что случилось с деревней Гранёнки?

Старик на глазах помрачнел, сгорбился. Долго тёр пальцами колючий подбородок, молчал. Наконец, промолвил, — В Гранёнки пришла беда. Силён Враг человеческий. Старый пам преставился уже лет десять назад. И завёлся там самый настоящий чёрт! (Старик окинул взглядом Баюна). Говорят, с рогами и хвостом! Поселяне его сначала хотели вязать, да в Белозерск тащить, но он их очаровал, опоил. С тех пор туда никто не суётся! Так что жену для сына придётся искать в городе.

Вечером бывший Кот пристроился в сенях на лежанке, покрытой ветхой одёжкой. Блатида вошла, запалила лучину, стала собирать ужин на старом столе, что ютился у плетёной стены. Сквозь дыры сочилась вода — на дворе шумел холодный дождь. Когда на лавках уселись все обитатели и гости жилища, разобрали с блюд куски курицы — древний странник отхлебнул патоки с имбирём, промолвил:

— Я, покровитель великой чуди благодарю вас за гостеприимство. Да будут забыты недоразумения, случившиеся между нами (Баюн посмотрел на Радима, тот с достоинством склонил голову).

— Твоя благодарность принимается, — ответил Никон. — Только у меня есть вопрос: жена рассказала старинные поверья про тебя, про те времена, когда ты являлся чуди. Так вот, известно, что твои помощники всегда пропадали. Что же случалось на этот раз? — ехидно спросил старик.

Баюн нахмурился, сказал, — Мир начинает быстро меняться. Молчать об этом не буду, так как искушённые люди и так видят — волшебство пропадает. Магические инструменты превращаются в ненужный хлам. Я не знаю, почему это происходит. Но, надеюсь выяснить.

— А отдельные искушённые люди больше не смогут обернуться в волшебного Кота? — старик подмигнул Коттину.

— Ты хочешь сказать, что я тоже превратился в хлам? — насторожился странник.

— Я хочу сказать, что ты застрял в человеческом облике. Это означает, что ты более не демон. Ты воин, стрелок, странник, слуга старых богов. Но не волшебный Кот.

— Значит, ты меня признал?

— Вот ты о чём… Мне достаточно, что моя Блатида признала тебя. Признала за господина и названного сына. И дети за тобой ходят, как хвосты. Дети — они острее взрослых чувствуют людей.

— В таком случае — вот что я повелеваю, — высоким торжественным голосом пропел Баюн. — Коль ты меня признаёшь за названного сына, то и я отныне считаю твоих детей за своих названных братьев.

Никон поклонился, держась сложенной ладонью за колючий подбородок, жена его всплеснула руками, радостно заулыбалась.

— В залог заключённого союза я предлагаю твоему старшему сыну, Стефану, оставить родительский дом, и пойти со мной поглядеть на мир — поискать славы, счастья и любви. Радим пусть залечивает рану и продолжает дело предков — в вашем саду, я верю, будут расти чудесные яблоки!

Старики молчали, как поражённые громом. Никон открыл, было, рот, но ничего не сказал.

— Чтобы задуманное мной дело свершилось, а рассказывать подробности я не буду, и чтобы успокоить вашу старость — я оставляю вам этого мальчика, Арианта. Пусть живёт у вас до той поры, пока не придёт за ним человек, знающий меня лично, и не отвезёт его в Чудово к семье. А то, что он жив и при полной памяти — так это такие времена. Были века тёмные и свирепые — и решения принимались соответствующие. Сейчас же искать в моих тайниках нечего — и мне парня обижать не стоит, да, и привык я к нему. Старею, наверно. Ну-ка, Ариант, Сокол Ариев, признавайся, ведь подглядывал за мной в пещере?

Ари смутился и опустил глаза. Баюн посмотрел, на него улыбаясь, без злости. Тогда мальчик заговорил:

— Увидел одним глазком, случайно. Молния сверкнула, котик пропал, пришёл странник Коттин. А магический амулет замигал, задымился, сломался, видать. Дядя Баюн его и закинул в нору. Да, волшба пропала, — неосознанно подражая Баюну, важно заключил мальчик.

— На всё воля Господня, — сказал, перекрестившись, старик, и вопрос был решён. Старушка заплакала, стала собирать сыну узелок, гладила то Стефана, то Арианта по русым космам.

Злополучное селение лежало в лощине, окружённое холмами, поросшими еловым лесом. На одном из них, на скрытой от людских глаз стороне, завернувшись в покрывала, ворочались от утреннего холода два человека. Один был белокур, сероглаз, с прямыми чертами лица, слегка курнос. Другой, что помоложе — русый, кареглазый, с пробивающимися усами. Старший встал, отряхнул с куртки, сшитой из кусков кожи, росу и иней, начал разжигать костёр с помощью старинного кресала.

Внезапно треснула ветка, зашуршали листья — кто-то ломился сквозь заросли рябины. Потом по сухой земле тропинки что-то зацокало, зашевелились кусты. Коттин обеспокоено прислушался к странным звукам, подскочил к Стефану, схватил его за шиворот, лёгким тычком отправил молодого человека в густые заросли папоротника, приложил палец к губам. Юноша понял жест древнего странника, притаился.

На тропинке появилось странное существо. Если б Коттин в данный момент был Котом — у него непременно бы прижались уши, а шерсть на загривке встала дыбом. Обняв большую крынку, распространяющую сногсшибательный аромат крепкой браги, в рваной тоге когда-то фиолетового, а ныне грязно-серого цвета, на поляну, пошатываясь, вышел лесной сатир.

— Это ещё кто тут бездельничает? Ась? — спросил он заплетающимся языком, увидев Коттина. — На колени, смертный!

При этих словах козлоногого пошатнула неведомая сила, и он чуть не улетел в кусты. Сатир явно находился в состоянии давнего запоя — глазки его тупо смотрели на великолепные красоты осеннего леса, шерсть свалялась и висела клочьями, копытца были запачканы в засохшей глине. Печальное рыло существа смотрело набок, зато рожки задорно торчали вперёд, а хвост с кисточкой подметал тропинку.

— Кого я вижу! Это же старик Фавн, — ласковым голосом промурлыкал Коттин. — Только спившийся, словно римский плебей.

Фавн раздвинул пальцами веки, уставился на беловолосого красным глазом с потрескавшимися сосудами.

— Это кто тут смеет… ик! Кто посмел меня называть… На, выпей фалернского, — внезапно сменил тему Фавн, протягивая страннику крынку с мутной жидкостью, подув на плавающую клюкву.

— Пошёл вон со своей мутной дрянью, — грозно промолвил Коттин, показывая пьяному сатиру блестящий кинжал, сияющий на рукоятке красными и синими драгоценными камнями.

— Эта… кто это? — удивился козлоногий, уставившись на Коттина, при этом он запнулся за собственную ногу, и чуть не боднул собеседника рогами. — Ба, да это древний Кот! Здрасьте, господин Коттин! Проснулся, значит?

— Демон, — вдруг выскочив из зарослей, заорал Стефан, держа в руке, старинный нож-хлеборез, который Баюн однажды уже видел в драке. — Сатана! Чёрт рогатый!

— Ша, какой бойкий вьюноша, — хрюкнул Фавн и треснул Стефана глиняной крынкой по голове, окатив пойлом. Тот ойкнул, ноги его подогнулись и юноша сел на траву в ошеломлённом состоянии. Правда, шелома на нём не было — он и шапку-то не носил летом.

— Вы, молодой человек, разберитесь уже — в чём отличие чертей от сатаны и демонов, а потом обзывайтесь, — Фавн начал читать нотацию заплетающимся языком. — И, ещё, где это вы взяли данное металлическое изделие? Ась? Небось, спёрли у маменьки с кухни? Нехорошо, вьюноша, отставлять хозяйство без ценного орудия труда, ведь…

Фавн не договорил и повалился на траву рядом с приходящим в себя Стефаном, который поднял мутный взгляд и увидел Коттина с берёзовым брёвном в руках, размером с приличную оглоблю.

— Так, головушка цела, — пропел бывший Кот, ощупывая шишку на макушке Стефана. — А нож нужно вернуть матушке Блатиде — такие вещи на дороге не валяются.

— И как же я без оружия? — жалобно промолвил потомок готов. — Вдруг опять, какой демон налетит?

— Оружие мы себе ещё найдём — уверенно сказал странник. — Купим или добудем по-другому — я чувствую, предстоит большое веселье. Давай, вставай, помоги связать этого пьяницу. Да не бойся, это не демон. Это сатир, его зовут Фавн. Кстати, он может оборачиваться человеком — этаким римским патрицием. Этот тип в глубокой древности был божком — покровительствовал лесным животным. Его царство называлось по его имени — фауна. С ним ещё целая толпа родни вечно таскалась, таких же козлоногих, да весёлые жрицы-вакханки. Устраивали вакханалии. Силу они черпали в виноградной лозе. Не слышал про такую?

— Вино — кровь Христова, — ответил, разлепив губы, Стефан. — Пить его можно только по ложечке, причащаясь из чаши священника. По большим праздникам на пиру выпивают кубок красного вина, разведённого водой, и то — только по достижению мужчиной полной бороды, то есть в тридцать лет.

— А, ну да, ты же поклонник Христа, — вспомнил древний странник. — Вяжи ему руки за спиной.

Коттин, быстро затянул ноги Фавна ремнём, прислонил его к шершавой сосне. Фавн открыл глаза, помигал на путешественников, хрипло попросил:

— Котик, чтоб ты провалился — дай попить, капут же раскалывается.

— Ой, сатир латынь вспомнил, — оживился, похохатывая Коттин. — Сейчас ещё раз дубиной по капуту тресну — будет тебе полный капут.

— О! А! — взвыл Фавн, потом замолчал, задумался. Было заметно, как в черепе пьяницы ворочаются мысли, словно свиньи в тёплой грязной жиже. — Светлый господин…эээ… Коттин! Я буду называть тебя, нет… называть Вас — Коттин, потому как Вы в данный момент че… человек, — возопил несчастный козлоногий. — Собля… соблаговолите мне подать мою амфору, — Фавн ткнул копытами, в сторону лежащей на боку крынки. — Иначе я помру, несмотря на моё бессмертие. Я последнюю волшбу потратил на бочку фалернского. Но где бочка, и где я? А ведь я могу вам… оказать. Да, оказать… неоценимые услуги.

Баюн задумался, наматывая на палец прядь белых волос, искоса посмотрел на сатира. Потом наклонился, взял крынку, приставил ко рту козлоногого, наклонил. Тот стал пить, давясь мутной брагой, икая и захлёбываясь.

— Стефан, мальчик мой, — промолвил странник, — посторожи старика Фавна. Он сейчас спать завалится, проспит до вечера. Если проснётся — не верь ни единому его слову, не развязывай его, дождись меня. Чую, он нам ещё пригодится. Я скоро буду.

Коттин вошёл в селение, когда солнце коснулось своим раскалённым красным глазом чёрных елей, раскрасив небо вишнёвыми, розовыми цветами. Белые перья облаков налились багровым свечением, словно небеса распорола когтистая лапа чудовищного зверя, оставила на синем и фиолетовом куполе кровавые шрамы.

Бывшего Кота царапала мыслишка, она шебаршилась где-то на периферии сознания, словно мышка, которую Коттин никак не мог поймать за хвостик. Наконец, в голове древнего странника оформилось что-то, похожее на логическое умозаключение.

— Коль селение живо, хотя и пребывает в запое, как сказывал Никон, — рассуждал вслух мужчина, — значит, наш свирепый друг Граабр со своей стаей волков-оборотней до него не добрался. Почему? Да потому… стоп… да ведь потому, что тут появился этот козлоногий! Это же в честь его, Фавна, племена латинцев, одетые в бронзовые латы, праздновали Праздник Волка. Как же он назывался? Ах, да — Луперкалии, ведь волки смертельно боялись этого лесного божка. Недаром, луперки, жрицы, приносили ему в жертву на склоне Палатина собак. Значит, когда-то, ещё раньше — люпусов, волков. После жертвоприношения жрицы скакали голыми, с волчьими шкурами вокруг бёдер, хлестали всех встречных женщин плётками, для пущей плодовитости оных. Так… — Коттин остановился. — Значит, Фавн по-прежнему отпугивает волков и оборотней, и он — не спившийся старик, что вот-вот умрёт от старости и пьянства, лишённый бессмертия и волшебных способностей, а по-прежнему лесной божок. Но ведь он сказал мне, что потратил последнюю волшбу на изготовление бочки с вином…

Коттин повернулся и побежал назад, к стоянке.

Пока юноша хлопотал над костром, готовя пищу, сушил одежду и обувь, отдыхал под лучами холодного солнышка, Фавн дремал. Ночью он явно перебрал. Пришлось утром отобрать у местного старика крынку с брагой, чтобы ни тратить своего вина — оно стало возобновляться в волшебной бочке очень медленно, а иногда и совсем убывало. Собственно, Фавн пошёл искупаться — смыть грязь и пот, прийти в себя, и случайно налетел на странную парочку. Надо же — волшебный Кот проснулся, а это значит, надо делать ноги из селения. Прибьёт за свою чудь, ведь они не умеют пить вино, и никогда не научатся.

Фавн сквозь веки посматривал на дремлющего Стефана, когда юноша опустил голову и всхрапнул — сказал магическое Слово. Ремни свалились с рук и ног. Сатир взял крынку, хлебнул крепкой браги, икнул. В голове прояснилось — теперь на юношу смотрели ясные, хитрые глаза древнего существа.

— Ну, и что теперь? Пойти в Гранёнки, продать соседям волшебную бочку? Так у них ничего нет — всё пропили, — думал Фавн. — Может Коттину и продать? Пусть сидит в лесу, царствует над своей чудью.

— Замри, демон! Тьфу, замри, лесной сатир! — раздался над остроконечным шерстяным ухом возбуждённый голос мальчишки.

Фавн подскочил, хотел сказать Слово, усыпить настырного юношу.

— Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его, и да бежит от лица Его ненавидящий Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, так да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся, да возрадуются пред Богом, да насладятся в веселии, — скороговоркой тараторил Стефан молитву от демонов, держа нитку с крестиком.

— Ась? Это ты чего? Поклонник Ешуа, в этом лесу? Они только в римских катакомбах водятся! — Фавн хотел рассмеяться, но почувствовал, как свело язык и губы, как начали дрожать ноги и кружиться голова. И как это Коттин терпит этого парня? Ах, у него ведь иная природа…

— Быстро веди меня в деревню, — хрипло промолвил юноша, не выпуская из рук крестик. — Туда, куда ушёл мой спутник, Коттин.

— К радости господина моего, — заблажил сатир, — я туда и собирался идти. Что ты там молвил про дамочек, что насладятся в веселье? Пошли уже, ночь скоро.

— Молчи, и не вздумай бежать, — грозно крикнул Стефан и ткнул в мохнатое плечо крестиком.

Фавн подскочил, было видно, как проскочила искра, потёр руку, заворчал, — Нечего щипаться своим амулетом. Знаю, знаю, что новый бог ревнив. Всё испытывает своих рабов на любовь к себе…

— Иди, не разговаривай. Сейчас найдём господина Коттина, он тебе покажет!

— Что он мне покажет? Я уже всё видел, — ворча и озираясь, на полусогнутых ножках, постукивая копытцами, Фавн направился к селению. Для надёжности Стефан накинул на сатира ремень, затянул на шее. Защита от побега мизерная, но пока козлоногий будет бормотать свои тёмные заклинания, можно его огреть дубиной. Ишь, блеет, демон! Развелось в лесу нечисти… нет на них креста.

— Вот, вот, молодой господин, здесь коряга, налево, налево…

— Древний странник ушёл направо! Что ты меня крутишь, нечистая сила?

— Впереди холм, тут как не иди, всё равно до деревни верста. У нас в Гранёнках такие…

— Молчи, нечисть! Это господин Коттин тебя древним божком величает, а по мне — ты есть демон и сатанинское отродье!

— Отродье, полностью согласен, — грустно пробормотал обессиливший Фавн, чуя возле уха магический талисман нового бога.

Пролезая через огород и разорённые сараи, Фавн вдруг встрепенулся, глазки его заблестели, он почуял могучие флюиды магии, исходящие от волшебного вина, спрятанного в чулане. Давным-давно, ещё, будучи молодым богом, нынешний жалкий сатир связал свою сущность с вином, передав, сей прекрасной жидкости, что воспламеняет страсть и даёт отдых разуму, часть своей бессмертной души. При обычном порядке вещей Фавн творил вино из воды, настоящее волшебное вино, амфора с таким вином никогда не иссякала, но сейчас настали, видимо последние дни Ойкумены. Боги уходят, магия исчезает, лишь изредка прокатываются её всплески, да редкие магические амулеты хранят древнюю силу. Почуяв вино, сатир искоса взглянул на Стефана, что-то прошептал, к радости своей увидел, что глаза юноши затуманились, стали пьяно-стеклянными, с уголка рта потекла тонкая струйка слюны. Фавн снял ремень с шеи, накинул петлю на руки мальчишке. Теперь уже сатир вёл пленника в дом пама.

В доме было просторно и сумрачно, Фавн зажёг факел, воткнул его в кадку с песком. Не чудь — лучину жечь. Нечего прибедняться. В просторном чулане на монументальных козлах лежала огромная бочка, собранная из дубовых досок и окольцованная бронзовыми обручами. Фавн вынул пробку, подставил братину под хлынувшую струю золотистого терпкого вина — фалернского. Лозу этого винограда Фавну подарил когда-то старец Фалерн. Сатир зачерпнул деревянной чашей жидкость, поднёс под нос Стефану, глумливо ухмыльнулся:

— Причащаю тебя, раб божий, сим святым вином, что ты считаешь кровью своего бога. Я же считаю волшебное зелье частью божественной сущности — где вино, там коварный бог Дионис. А вы, поклонники вина, не знаете этого. В вине у вас или бес, или какой-то Зелёный змий. Пей, давай! Святоша…

И Фавн, икнув, запел дребезжащим голосом:

Стефан, озирая комнату мутными глазами, сделал глоток, оживился, стал жадно пить золотистый напиток. Фавн подливал вина, братина опустела наполовину, когда молодой человек опустил голову на столешницу, затих.

— Спи пока, вьюноша, из тебя получится достойный раб вина, а я устрою пирушку, созову своих любезных соседей, если они ещё не померли с перепою…

Солнце катилось на закат, чтобы нырнуть в мировой океан, и вынырнуть утром на восходе. В доме бывшего пама, который облюбовал Фавн, кипел пир горой. Стефан валялся на лавке, рука его свесилась почти до пола, губы сложились кренделем. Фавн велел, чтобы парня прикрыли шкурой — от его храпа мог погаснуть факел. На другой лавке полулежал пьяный старик с выщипанной бородкой, кровавой коростой на лбу, вокруг него кружились мухи — дед забыл, что водой можно мыться. Козлоногий кидал в старика куриными костями, в изобилии рассыпанными на столешнице, старик хохотал, обнажая в чёрном круге рта кривые зубы, ловил огрызки, обсасывал. Фавн хихикал, стуча толстым пальцем по глиняной кружке с вином. Дед принёс курицу, пойманную в лесу — хозяйство в деревне давно никто не вёл, было некогда — пили. Сатиру было жалко переводить волшебное вино, он дразнил старика, который уже наверняка хлебнул своей браги — и прячут ведь где-то, не найти!

Рядом с Фавном на лежанке развалилась молодая женщина, волосы её спутались, под глазом алел свежий синяк, из разорванного платья выпала грудь, жёнка игриво подбрасывала её ладонью. Она уже выпила чашу волшебного напитка, жизнь сразу же расцвела всеми красками небесной радуги — это не мутной кислятиной, давиться, от которой ползёшь блевать в ближайшие кусты — и вовсю хохотала над забавами сатира, а более — над унижением пьяного старика. Распутный сатир запустил руку под подол, Кика, так звали жёнку, хихикала, сжимала бёдра.

Наконец, козлоногий пододвинул кружку к краю стола, старик схватил её, жадно выпил, пьяно пошатнулся. Фавн цыкнул, подхватил с пола сапог, швырнул в побирушку. Дед мотнулся в сторону сеней, с трудом попал в дверной проём, загремел в сенях, налетев на что-то, свалился на пол.

Лесной божок потянулся за чашей, пробормотал, — Сейчас, ещё одна чаша… и я обернусь… сейчас.

Фавн прильнул к магической жидкости, пил долго, задрав голову. При этом хвост сатира, увенчанный кисточкой, выделывал замысловатые фигуры — то подметал рыбью чешую и куриные косточки на столе, то гладил по ногам пьяную Кику. Сатир вылил в пасть последнюю каплю вина, его передёрнуло, за столом появился потасканный человек в дырявой, с пятнами и порезами, тоге. Лицо человека опухло, многодневная щетина покрывала подбородок, в спутанных кудрях блестел мятый золотой венок.

Фавн, известный в древние времена в человеческом обличье под именем Вакх, пьяно захохотал, запел что-то своё, милое сердцу:

Пьяный сатир огляделся и, не увидев соглядатаев, повалился на Кику, задрав платье распутной жёнки на её голову и прихватив ляжки руками. Кика застонала, Фавн-человек что-то зашептал, стал целовать соски, щекоча нежные розовые кружки колючей щетиной. Вскоре ложе заскрипело в ритме любовного соития. Кика дышала всё громче, потом стала стонать, и вскоре несвязные женские крики огласили притихшее селение.

Коттин шёл по деревне, выхватывая острым взглядом картину разложения и гибели. Вот под покосившимся забором в собственной луже лежит пьяный мужик — одежда рваная, воняет, рожа опухла, зубов нет. Бывший Кот пнул его — мужик замычал, потом затих, не открывая глаз. Коттин зашёл во двор — калитка валялась на земле, овчарня была пуста, на крыше сарая во все стороны торчали сгнившие жердины, крыша зияла тёмными провалами. Даже собака не залаяла — видать, сбежала от такой жизни в лес.

Нахмурившись, древний странник прошёл в дом, чуть не провалившись сквозь прогнившие доски крыльца. Дверей не было, на притолоке висела грязная дерюга, закрывавшая вход. За кособоким столом полулежала старуха, опустив голову на грязный кулак, перед ней стояла глиняная кружка с мутной жидкостью, поодаль другая — пустая. Старуха подняла голову, увидела незнакомого человека, долго пялилась на него бессмысленным пьяным взором, потом вдруг озаботилась:

— Чего это ты в дом прокрался? Сейчас хозяин нагрянет, выкинет тебя! Воровать припёрся, драная кикимора?

— Молчи, старая мочалка, — отмахнулся Коттин. Потом оглядел голые стены, пустую клеть для кур, поломанную печь, спросил, — И давно у вас так?

— Как так? — залебезила старуха, узрев начальственную фигуру, и неожиданно залилась пьяным смехом. — Мы прекрасно живём, всей дерёвней брагу пьём. Садись, милок, сейчас я тебе налью, сейчас…

Ругаясь, старая ведьма полезла под стол, достала кувшин, налила пойло в кружку. Видя, что мужчина не торопится хватать сосуд, обиделась:

— Ишь, ты, какой нашёлся. Брезгует простым народом. Не господа тут живут, драная кикимора. Вино-то есть только у господина Фавна, в волшебной бочке. А мы, простой народ…

Внезапно её мутные глазки зажглись, она осмотрела древнего странника с головы до ног:

— Милок, прости старую лоханку. Пойдём-ка, покажу, что у меня есть, — старуха, сладострастно улыбаясь, похлопала себя по животу.

Она схватила белобрысого за руку, потянула в чулан. Коттина охватила смесь брезгливости и любопытства.

В чулане сидела девочка лет четырнадцати, на её голое тело был накинут мешок. Грязные волосы секлись и лезли в глаза — на удивление синие, беззащитные. Губы ярко алели на бледном лице девочки.

— Милок, вот, погляди, какая красавица, — зашептала старуха на ухо Коттину, воняя застарелым перегаром. — У такого молодца, как ты, наверняка припрятана пара серебряных ногат… Девка чистая, девочка-ярочка. Эй, встань! — гнусно захихикала ведьма, распахивая мешок. Та испуганно прижала руку к маленькой, уже сформировавшейся груди, с розовым нежным сосочком, другой рукой натянула мешок на колени, прикрывая девичий стыд.

Коттин схватил старуху за шкирку, поднял неожиданно лёгкое пропитое тельце, ощутимо стукнул его о стенку, — Собери сегодня всю деревню у Фавна. Он в доме пама засел? Пить будем, гулять будем. Пир! Господин Коттин, властелин чуди прибыл!

Бывшего Кота, сбежавшего с крыльца во тьму, провожало мерзкое хихиканье старухи.

Коттин влетел в дом пама, выбив ногой толстую, надёжную дверь. Наподдав по рёбрам пьянице, валявшемуся в сенях, древний странник ворвался в горницу. Окинув взором комнату, бывший Кот заметил спящего на лавке Стефана, пустую братину и чаши на грязном столе, широкое ложе. На нём под одеялом возились и стонали две фигуры. Коттин чуть не захохотал — он явился в момент наивысшего блаженства любовников, при котором люди не замечают и падения небес.

Древний странник несколько раз глубоко вздохнул, успокоился. На ложе заорали, задёргались, после долгих конвульсий замерли. Коттин подошёл, стянул одеяло, похлопал по голой заднице. Принадлежность сей части человеческого тела была установлена довольно быстро. Мужчина в постели подскочил, открыв вид на обнажённую раскрасневшуюся жёнку, потом перевернулся, сел на ложе. Медленно и надменно надел на голову золотой лавровый венок, поправил рваную тогу, и только собрался открыть рот, не иначе как для приветственной речи, как вдруг поплыл, помутнел, как туман, и превратился в сатира.

— Ба, это опять Котик явился? — заблажил Фавн, игнорируя свою боевую подругу под одеялом. — Я сейчас выпью винца, снова стану Вакхом…

— Стоять, бояться, — свирепо произнёс Коттин, чувствуя волны волшебства, идущие из помещения, находящегося за дверцей в стене. — А угостить гостя золотым фалернским вином старая козлоногая скотина не догадается?

— Ах, ах, старость не радость, все мозги пропил, — залебезил козлоногий, хватая огромную братину с ручкой в виде головы утки и скрываясь в вышеозначенном чулане. Там что-то загремело, видимо, сатир в темноте налетел на мебель. Наконец, Фавн появился, неся на руках тяжёлую посудину, полную вина, издающего изумительный пряный запах. Козлоногий подставил две чаши, разлил в них золотую волшебную жидкость, одну подал Коттину. Сам сатир отпил несколько глотков, ожил, возбуждённо заговорил, — Тут ведь какое дело — выпьешь пару лишних глотков — опьянеешь, недопьёшь — человеческий облик не сможешь принять. Так и балансирую на острие ножа. Приходится временами жить без магии вовсе.

— И стареть, и спиваться, — поддакнул Коттин, оглядывая жалкую внешность старого сатира.

— Пей, давай, — обиделся Фавн, — Сам знаю, не надо мне указывать, как жить.

— Указывать? — притворно ласково произнёс бывший Кот, поднося к губам чашу с вином. Раскалённым металлом хлынула золотая жидкость в горло Коттина, наполняя его человеческое тело волшебной силой.

— Чего это? Ась? — забеспокоился Фавн, его глазки забегали, стали искать путь возможного бегства.

— Как жить? — раздражённо продолжил древний странник, допивая чашу до половины, и, наблюдая, как она пополняется новым, неизвестно откуда взявшимся напитком. Он сказал на древнем, давно забытом языке Слово, прислушался, удовлетворённо улыбнулся.

— Ты чего? Я их пить не заставлял, в горло вино не лил. Они сами, — запаниковал сатир, отступая от белобрысого.

Древний странник свирепо посмотрел на Фавна, что-то громко мурлыкнул, поплыл на секунду, и превратился в волшебного Кота. Даже без вспышки. В памяти изумлённого сатира надолго застрял образ когтей, прорастающих сквозь прорези в красных сапогах.

Кот Баюн протянул длинную лапу, больно схватил Фавна за козлиное ухо, прищемив когтями кожу головы, и вырвав приличный клок бурой шерсти.

— Ты же знал, проклятое козлиное отродье, что этим людям пить вино нельзя, — пропел Кот высоким вибрирующим голосом, — Это северная раса, они вина не знают.

— Убивают! — заорал Фавн, дребезжащим тенором. — Спасите, бешеный Кот снимает шкуру! Ничего не знал, клянусь Громовержцем!

— Ты же их споил, обобрал и опустил, — бушевал Кот. — Это же мой народ! Что ты тут забыл, в этом лесу?

Кика дрожала под одеялом. Выглянув на минутку, увидела страшного зверя с горящими зелёными глазами, в кожаной рыжей куртке, в клетчатых штанах, забралась от ужаса под матрац. Там, голая, пьяная и порочная, она свернулась в клубочек, лежала-боялась, однако довольно быстро в голове зародилась циничная мыслишка — новый-то хозяин, что старого душит — красавец писаный, когда находится в человечьем обличье! Не пора ли сменить любовника? А то этот козлик уже так надоел, так надоел…

Услышав вопли, проснулся и Стефан, оглядел комнату диким взглядом, увидел Кота и сатира. Затем протёр глаза, от изумления рухнул, захрапел снова.

— А меньше отдельным Котам спать надо! — вякнул, было, Фавн.

— Да я тебя, старый козёл, сейчас отправлю в Нифльхейм! Насовсем, без возврата! — Кот Баюн потянулся к горлу Фавна уже двумя лапами.