Кот баюн и чудь белоглазая

Сундук первый Доска десятая

Раздался оглушительный грохот падающих камней, Великий Полоз вынырнул на поверхность. Огромная пасть открылась, ошеломлённые люди, перерезав ремни, вывалились на подтаявший снег. Яркий свет ослепил путников, уже привыкших к темноте. Коттин плюхнулся на живот, проехал несколько метров, воткнулся головой в сосну. От удара сосна вздрогнула, за шиворот бывшему Коту упал ком снега, до того мирно дремлющий на колючей ветке. Через секунду в Коттина въехала Мишна, изо всех сил вцепившись в накидку, чуть было не взлетевшую выше головы. Ещё через мгновение откуда-то сверху выпал Стефан в обнимку с окороком. Второй окорок во время подземного путешествия бросили в пасть Великого Полоза, так как из тёмного нутра, оттуда, где прятался длинный и чёрный раздвоенный язык, потекла вязкая слюна, пошла пена, начала жечь кожу, лезть в глаза. Окорок скользнул внутрь, Полоз дёрнулся, приостановился, затем с удвоенной скоростью заскользил к неведомой цели.

Выплюнув путников, Полоз вытянулся вверх, восстав выше самой высокой сосны, потом рухнул вниз, в каменные глыбы — кольца змеиного тела взгромоздились одно на другое, пошли на убыль — змея уползала в гору. Наконец, Великий Полоз, реликт древней эпохи, исчез в подземных глубинах.

Путники тяжело дышали, раскрыв рты после смрада змеиной пасти. Коттин надсадно кашлял, пытаясь выплюнуть тягучую едкую жидкость, в которой перемазался с головы до пят. Стефан тёр глаза, Мишна дёрнула его за рукав — не три, хуже будет. Вдруг она вскрикнула, указав рукой на каменную стену — там вилась наледь, голубая, пузырчатая.

Коттин всё понял, пошатываясь, побрёл к стене, достал меч, ударил по льду — оттуда сразу же брызнула родниковая вода. Промыв ледяной водой лицо и руки, бывший Кот принялся поспешно разжигать огонь — пальцы покраснели и распухли, не слушались, но, слава небесам, веток и сучьев под ногами было предостаточно, а огниво работало исправно.

Древний странник согрелся, обежал вокруг костра, огляделся — внизу не видно ни троп, ни дымков, вокруг поляны не было ни одного следа человека. Молодые люди грелись в работе, девушка таскала в костёр тонкие сухостойные сосёнки, юноша пытался приладить мясо на каком-то подобии самопального вертела. В принципе, жизнь налаживалась — все путники были живы, здоровы, ничего не потеряли, никакие существа с божественными или иными сверхъестественными функциями поблизости не отирались. Отлично!

— Мишна, ты оставайся у костра, никуда не отходи, бродит где-то тут один… волколак. Да смотри, поворачивай мясо-то! — Коттин был настроен благодушно, несмотря на то, что в животе у него урчало — два дня голодовки не каждому по нутру.

Девушка улыбнулась, бывший Кот заметил на её губах жирный блеск — не удержалась, куснула сырое мясо, — Далеко ли собрался, господин Коттин?

— Здесь, рядом. Надо оглядеться, понять, куда мы попали.

— А почему Великий Полоз воюет с Горынычем? — опять начала было задавать вопросы Мишна.

— Да он не воюет. Просто змеи питаются лягушками, — ответил Коттин. — Полоз существо древнее, когда он был молод — на Земле жили боги и титаны, людей ещё не было. Вот и решил защитить нас, маленьких, от бывшего лягушонка.

Оказалось, что Великий Полоз вышел на поверхность Мидгарда у вершины горы, одиноко стоявшей на плоской равнине. Еловые леса темнели большими мрачными массивами, сосновые радовали глаз красноватыми стволами, светлой хвоёй, да и росли сосны просторно, не мешая друг другу. Тут и там сквозь слой почвы, состоящей из перегноя трав, мха и хвои, торчали омытые ветрами валуны, светлые, местами молочно белые. Коттин присмотрелся, достал меч, ударил по камню. Посыпались искры, от камня откололся стекловидный кусок, с неровными острыми краями.

— Смотри, Стефан, какой кварц! Жаль, его в дело не приспособишь, разве что кварцевыми гальками капусту в бочках давят.

— Да, это не хрусталь, — ответил Стефан, вспоминая богатства пещеры Хозяйки. — Говорят, из хрусталя вырезают чаши, кружки и бокалы

— Даже дороги кварцем не мостят — лошади ноги режут. Вот, незадача.

— Ну, какие тут дороги! Мы же, чудь — мы ходим тайными тропами, да по зарубкам.

Наконец, вершину обошли, подтянулись к месту появления из глубин. Здесь гору словно взорвало изнутри, кварцевые глыбы разлетелись веером, их припорошило инеем, образовавшимся от древнего существа.

— Отчего от Полоза вода замерзает, Коттин?

— Не знаю, — буркнул бывший Кот, так как не очень любил признаваться в собственном неведении. — Наверное, это связано с передвижением сквозь камень. Это даже не магия, это что-то невообразимо древнее, пришедшее из других времён. Законы там другие.

— А где же мы пролезли в наш мир? — хлопнул себя по лбу Стефан.

— Великий Полоз наверняка знает о разрывах мирозданья где-то глубоко под горами. Во всяком случае, те ворота, через которые мы влетели в пещеры Горыныча на Равлике — на сегодняшний день единственные, мне известные.

— А что будет, если кто-нибудь начнёт копать тут яму, и найдёт ворота между мирами? — стал фантазировать юноша, глядя преданными глазами на названного брата.

— Ой, не говори глупостей. Начнёт копать тут, в этой глухомани? Зачем? Каменное масло, олеум, что ли черпать? Чёрный уголь искать? Кому это надо? Вон, вокруг сколько леса! Надо же, придумал! Смех, да и только!

Вдруг Коттин наклонился, замер с куском кварца в руке. Стефан подбежал, жадно взглянул на находку — в кварце просвечивало жёлтым яйцом золотое пятнышко. Бывший Кот положил кварц на глыбу, ударил камнем — золотой слиток, выпавший из камня, быстро перекочевал во внутренний карман куртки древнего странника. Стефан позвал Мишну — костёр просвечивал неподалёку, втроём путники долго искали золотые слитки, нити и капли.

— Слышал я, но не верил, — приговаривал довольный Коттин, — что в том месте, где Великий Полоз выходит на белый свет, в камне появляются золотые жилы. Вот свезло, так свезло! — прищурившись, продолжил древний Страж. — Про эту жилу я предлагаю всем молчать! Понятно?

Путники отдыхали у раскалённых углей, лениво пережёвывая мягкую оленину. По каким-то неведомым приметам Коттин определил, что стольный град Белозерск находится на расстоянии трёхдневного перехода на юг, и в данный момент излагал план действий.

— Сначала пойдёшь ты, Мишна. Скажешь, что Гранёнки погорели, и что ты испугалась и ушла. Долго скиталась по лесам, и вот вышла в окрестности Белозерска.

— Не поверят, скажут — в зимнем лесу не выжить.

— Вот тебе огниво, смотри, не потеряй! Скажешь, это вещь твоего дядьки, что угорел при пожаре. Ещё скажешь — убила палкой глухаря, растянула еду на неделю.

— А если про Гранёнки спросят — как там было?

— Избы сгорели, все кто живы, остались — разбрелись кто куда. Так всегда бывает — поверят!

— А дальше?

— Просись в служанки или на кухню. На княжий двор не суйся без надобности, там добры молодцы — жеребцы ещё те. Да не красней, взрослая уже девица.

— А мне что делать? Наниматься в дружину? — горячился Стефан.

— Да подожди ты, не лезь вперёд батьки в пекло. Город обойди, зайдёшь с юга. Скажешь, как есть — я такой-то, иду с дальних выселок. Там действуй по обстановке. Возьмут при дружине лошадей чистить — иди, работай. Наверняка твоего отца, Никона, при дворе знают, купцы ведь не только торгуют, они и… про разных людей князю рассказывают.

— А если я там встречу Мишну?

— Сделайте вид, что только познакомились. Ну, там, любовь-морковь… присматривайте друг за другом. Стефан, ты отвечаешь за неё!

— Всё понял, Коттин, я справлюсь!

— Ты за ним тоже присматривай, как бы его там не обманули! — прошептал Коттин на ушко девушке, чтоб не слышал названый братец.

— Да, господин Коттин, я присмотрю. Если что — до княгинь доберусь. А когда сам пожалуешь?

— За меня не бойтесь! Меня никто не знает, кроме вас, да семьи Никона. С Никоном у нас кровный договор, а Кика… наверняка мертва.

— Угу. Никто, как же. Гмуры, Горыныч, Баба Яга, Табити и прочие…

— Так, то ведь не люди! — удивился бывший Кот. — Сейчас трудные времена — все по глухим углам хоронятся, под пнями да корягами прячутся, мышиного писка боятся. Да и зачем им меня выдавать? Да, кстати, а кто у нас нынче князь?

— Князь у нас Чурило пресветлый, все об этом знают, — рассеяно ответил Стефан. — Ах, да, забыл, прости.

— И что наш князь?

— А что князь? Я его видел? Нет. Мы и не ведаем про него ничего. Так, князь и князь… Наше всё. Великий, светлый. Он сказал — мы сделали. Нечего тут рассусоливать! — Стефан показал кулак, видимо, подражаю отцу.

— Хорошо, Стефан. Молодец. Всё понятно. Характеристика власти исчерпывающая, — Коттин погладил юношу по светлым спутанным волосам.

— А, зачем это тебе, господин Коттин? — подала голос Мишна.

— Зачем мы идём в Белозерск? Я правильно понял истинный смысл вопроса? Стефан, что скажешь?

— Дык, работать, наняться…

— Запомните, дети! Мы идём в столицу, чтобы завоевать и перевернуть мир! Задача ясна?

— Здорово, Коттин! Пошли уже! — потирая руки, Стефан вскочил, готовый отправиться в поход.

— Стой! Сначала Мишна! Уже забыл?

— Ничего я не забыл! Да я их там всех переверну! Мишна, ты ещё здесь?

— О боги, что за дружина у меня! — Коттин возвёл очи к небесам.

— Дружина, как дружина! А то — вон что везде творится! Пьянствуют, развратничают, простой народ обирают! — глаза юноши горели в сумерках.

— А ты много видел этого «везде»?

— Как же! Вон, Гранёнки-то… Что делается! Пора уже всех вести к истинному учению, в новый мир!

— Что, ты и поведёшь?

— А почему ж не я? Вот, научусь писать на латыни и греческом языке, а то готский сейчас мало кто понимает…

— Тогда сделаем так. Золото сдать! Вот в этот карман, пожалуйста! А то здесь новый мир ещё не построен — пришибут за слиток!

Неподалёку от истока реки Шексны, богатой золотой стерлядью, на правом берегу стоит древний град Белозерск, столица князя Чурилы. Словене называют город Белоозеро, а чудь — как положено, правильно.

Над рекой раздаётся гулкий стук подков — по льду бегут резвые лошадки добрых молодцев, сопровождающих купеческие сани в связку — научились у варягов, лешие! В передних санях лежит немолодой человек, весь в чёрной бороде, с хитрыми и умными карими глазами, что пронзают до глубины души. У гостя на коленях невиданный инструмент с серебряными струнами, купец перебирает их толстыми пальцами, что-то протяжно поёт на булгарском языке. Сани загружены тюками, мешками, коробами. В санях сидят помощники булгарского гостя — молодые чернявые парни, бородатые, усатые, брови вразлёт. Они смеются, поют песни, говорят что-то смешное, легко переходя с булгарского языка на чудские наречия, с чудских наречий на славянские диалекты. В середине каравана — крытые сани, в них, по слухам, две жены Бабая. Добры молодцы, гарцуя вдоль санного поезда, стараются хоть одним глазком заглянуть под полог — на там только закутанные в шубы женские фигуры, на лицах накидки. Однако, кто-то из охраны клянётся, что узрел чёрные, как ночь, глаза одной из женщин.

— Бабай-ага! — закричал Литвин, старший над княжескими дружинниками, сопровождающими булгарского гостя от самого волока. Там служба — летом волокут лодки с Кубенского озера в Шексну, и заодно собирают серебро в казну, а зимой просто берут подорожную и торговую подать.

— Вай, что кричишь? — добродушно отвечал Бабай, прервав песню.

— Скоро прибудем! Езжай прямо на торговую площадь, там договорись с местными о проживании. Потом приходи на княжью поварню, я тебя в корчму сведу.

— Спасибо, дорогой. С ближними своими людьми и приду. Буду про город Булгар рассказывать, про то, как мы со степняками торговлю вели, как путешествовали по булгарской Волге, что зовётся Итиль, по Шексне, по Кубенскому озеру…

— Да ты, Бабай, что видишь, о том и поёшь, — засмеялся Литвин. — Только, я слышал, что Волга — река скифов, сарматов, ариев, а не булгар.

— Есть такое немножко. Наш народ поселился в тех краях недавно, место было спорное, мы сторговались с местной мордвой, заложили город. Теперь нас, булгар, соседи называют волжскими татарами.

— Запомню, Бабай-Ага, но всё равно забуду, — засмеялся Литвин. — Чудесные вещи и волшебные небылицы привёз?

— Приходи, дорогой, всё покажу!

— У нас тоже мастера драгоценные украшения делают, не хуже ваших! Женам своим что-нибудь купишь!

— Обязательно куплю! Жёны у меня обе любимые, одна красавица, другая умница. Недавно женился, однако. Слушай, господин Литвин, а есть ли другие реки и волоки в княжестве? Или это секрет? — внезапно переменил тему булгарский гость.

— Да почему секрет? Как можно спрятать реки? Опять же, купцы по ним ходят, торг ведут.

— Расскажи немного, пока не доехали! Мне для торговли надо! А потом, за чашей эля, я попробую карту нарисовать.

— Твой бог разрешает тебе эль? — засмеялся Литвин.

— Так мы же ночью, когда Аллах, милостивый, милосердный, спит. Нальём в кувшин, а не в пиалу…

— О! Тогда, выходит можно! — Литвин от смеха чуть не свалился со своей рыжей лошадки. — Слушай, сюда, мил человек!

— Слушаю, господин, я весь во внимании!

— Ты, конечно, понимаешь, что любой волок или даже волочок — это водораздел.

— Конечно, господин Литвин. Волга с притоками течёт на полдень, в полуденные страны, а Сухона, по которой мы проделали часть пути — на север.

— Да, это все купцы знают. Стольный град Белозерск расположен в пересечении древних торговых путей. Вся земля, что на север от столицы, называется Заволочье, туда входят земли Двинские, Мезенские, Печорские. Кончается та земля Белым морем, весьма богатым красной и белой рыбой, морским зверем — тюленем.

— Не этот ли зверь даёт чудные костяные рога?

— Нет, — взмахнул варежкой Литвин, — клыки дают моржи. Прекрасная кость для резьбы!

Живут по берегам того моря самоеды да зыряне стойбищами. Море огромно, много рек проложило путь на север, много путей ведёт к его берегам. Если идти из Шексны в Белое озеро, то по реке Ухтомке, волоком из озера Волоцкого в Долгое, а там по реке Модлоне — попадёшь в озеро Вожже. Затем по реке Свидь в озеро Лача, и по Онеге прямо в море. А если пойдёшь из Белого озера по реке Ковже, то иди до волока в Вытегру, что впадает в огромное Онежское озеро, далее по рекам Водле, Череве, другим волоком опять в Волоцкое озеро, и по реке Поче, через Кенозеро и реку Кену опять в Онегу. Ну, это понятно, для чего другой путь — там другие племена живут.

— Вай, дорогой, рисовать надо…

— Это, если на запад идти. Можно и на восток. Иди вниз по Шексне, далее притоками, волоком через Славянское озеро до Кубенского, далее по Сухоне, по Северной Двине — опять же, до моря. А хочешь, иди в Мезенские земли — по Вычегде, Яренге, там длинный волок в реку Вашку и по ней в Мезень. А короткий — это по реке Вымь, по её притоку Елве, там малый волок в Ирву, и далее в Мезень.

— Я хоть и певец, но запомнить даже мне трудно…

— Ерунда, Бабаюшка! Коран наизусть ведь выучил?

А дальше на восток лежат земли Печорские! Идёшь по Вычегде, по её притоку Чери, там совсем короткий волок в Ижму, и по ней в Печору. Ещё есть волок, более длинный, между притоком Печоры Мылвой Северной и притоком Вычегды — Южной Мылвой. А ещё существует много поперечных волоков, чтоб до верховий не тащиться — из Северной Двины через приток Пукшеньгу в Пинегу, — всадник весело улыбался белозубой улыбкой, щёки его цвели розовыми цветами.

— Ой, помедленнее можно?

— Я и говорю — с Пинеги через Ежугу, с неё волок на Вашку, далее в Зырянскую Ежугу, и в речку Мезень. А хочешь дальше — найди реку Пезу, волоком через Волоковые озёра в Цильму, приток Печоры.

— Да как я отличу эти реки одну от другой!??

— Никак, естественно, не отличишь, если не местный. Если запутался, то лучше иди с Мезени в Печёрскую Пижму и далее в Печору. О! Там есть волок даже за Каменный пояс. По притоку Печоры — Щугору, иди до реки Волоковки, там трудный волок, как ты уже догадался, он идёт в Северную Сосьву, а оттуда прямиком в могучую Обь. Если же хочешь полегче волок — то через Щугор в речку Илыч… но там уже море не Белое, а Карское, к ариям ведущее….

— А-а-а-а-а-а! — Бабай бросил струнный инструмент на пол, залез с головой под медвежий полог. — Спасите! Помогите! Мезень! Щугор! Я уже ничего не понимаю!

— Тут тебе дорог нет, тут везде вода. Видишь, какая паутина? И все волоки работают, все реки проходимы — зимой по льду и по воде летом! — довольный Литвин, подмигивая еле сдерживающим хохот дружинникам, отъехал в сторону.

— Слышь, Грубер, пей пиво-то, — скороговоркой пропел юркий управляющий Долгодуб, порхая вокруг грузного краснорожего повара.

— Да пью я уже, пью, — Грубер сдул пену с крынки, присосался к янтарной жидкости, на толстой шее лихорадочно задёргался острый кадык.

— Давай, ещё по одной, да про дела поговорим.

— Давай, братец, наливай!

Питие пенного напитка происходило в просторной комнате, расположенной за княжеской поварней. Доступ в помещение имели только доверенные лица, имеющие благосклонность вышеуказанных собутыльников. Официально же здесь хранились связки трав — мята, хрен, укроп, тмин, фенхель и прочие приправы. Запах в комнате стоял вкусный, травяной, густой — особенно приятные нотки в хор запахов вносила сушёная мята.

— Слушай сюда, Грубер, — начал тихим голосом Долгодуб. — Как тебе тут, в Белом озере, всё ли по нраву?

— Да, братец, — почти без акцента отвечал старый прусс, — еда есть, питьё сами варим, у Мины сиськи мягкие…

— Да я не о том, — нахмурился Долгодуб. — Ты сколько тут? Лет десять, никак?

— Вон ты к чему, — почесал нос Грубер.

— Я же не совсем дурак, братец. Слышал твои байки про древние времена, про Ольвию, про эллинов. Ты же не смерд, братец, не чёрная кость. Тебя, свободного человека, не довеском же к сковородкам прислал сюда северский князь? Понимаешь? Долго за тобой тут присматривали?

— Мы, братец, с тобой понимаем, о чём говорим. Прежний-то воевода, что до нынешнего здесь был, недавно помер. При нём — лет десять и принюхивались.

— Ага, понятно, — двое скрепили свои догадки рукопожатием, причём рука Долгодуба утонула в лапище Грубера. — Давай-ка поговорим о наших соседях, для начала.

— Говорил я тут с гостями, — начал разговор Грубер. — На востоке Булгар растёт, как на дрожжах. Ханство провозгласили, скоро им там тесно будет. Куда они попрут — в степь, или сюда, на запад, пока неведомо.

На полудне Хазария, там внутренние неурядицы успешно преодолены, но власть разделилась. Каган сидит в Хазаране, правит своими жрецами, бек сидит в Итили, что стоит в устье Волги, великой реки. Хазары построили крепость Саркел на торговом пути к своему городу Таматарх. Там, кроме хазар, сидят мадьяры — их союзники, вместе отбиваются от печенегов, идущих с востока.

— Северяне называют ту крепость Белая Вежа, а Таматарх — Тьмутараканью.

— Самват, что нынче стал полянским Кыевом, платит дань хазарам, так же, как и вятичи, и мурома.

— Братец, тут всё наоборот. Городок на Днепре кличут Кыевом, а хазары прозвали его Самват, от древнего названия Саббатион — Иудейская река, на которой, по преданию, живёт потерянное израилево колено.

— Неважно. Если Кыев усилится и сбросит хазар, то начнётся усобица за первенство — мало никому не покажется, в том числе и Северску, и Словенску. Сотни племён передерутся, пока не явится сильный вождь.

— Племена, что хазарского ига избежали, сидят под русами — дреговичи, древляне, смоляне и десятки других. Русы называют их славянами, франки — скловенами, то есть должниками. Вот-вот и Кыев под русов уйдёт. Те русы-варяги ходят на ладьях, или драккарах, фактории строят, цены на торгах мечом устанавливают. Столицу новую строят — Ладогу. Старая-то столица на Готланде, сам знаешь.

— Варягов я знаю, видал, — хихикнул Грубер. — Они состоят в кровном родстве и со словенами, и с норманнами. Те норманны — пираты чистой воды. Ничем не брезгуют — все столицы Европы разграбили. Даже до ромеев доходили.

— На западе, севернее белых хорват, сидят племена венедов — латгалы, эсты, курши, земгалы, жемайты, да ятвяги. Места там дикие, опасные, поэтому торговля идёт через Словенск, это и есть Стальной путь. Ганза сама не может выйти на Словенск, варяги не позволяют. А словенский царь Горох — стар и слаб.

— Великий князь он, почему же царь? — проворчал Грубер.

— Потому как он ведёт род от древних царей. Поэтому, — спокойно продолжил Долгодуб, — если чудские народы сейчас спят, то их надо пнуть стальным сапожищем. Здесь начнётся борьба и усобица, от неё чудь ослабеет, сюда придут поживиться русы…

— И уйдут из Словенска, где они совсем оборзели, честное слово. И Северск…

— В союзе с твоей Ганзой, наведёт порядок на Стальном пути. Торговля будет процветать, придёт цивилизация, законы…

Заговорщики наклонились лбами к столу, зашептались уже совсем тихо.

Когда дворецкий наливал повару очередную кружку пива, по Шексне в стольный град входил караван булгарского гостя Бабая-Аги, а с севера, вдоль берега Белого озера шла девушка в накидке, замёрзшая и дрожащая, с гривой редкостных золотых волос и синими, как южное море, глазами.

Уже стемнелось, на высоком берегу Шексны зажгли костры, особенно яркие в полутьме. Их высокое пламя отражалось бледными пятнами в низких, серых облаках. Вокруг костров стояли толпы баб и мужиков, они прыгали, грелись — от мороза не спасали даже валенки. Мужики шутя били друг дружку по спине, хлопали толстыми варежками рука об руку. Все ждали князя, что должен быть явиться с княжичем, жёнами и дружиной.

— Мамка, а почему на деревне пам, а у нас князь? — звонко спрашивал какой-то малыш.

— Пам — он и богам служит и селение стережёт. А у нас город стольный — у нас князь. А храм с волхвами — в Тотьме.

— А князь будет с нами хоровод водить?

— Ну что ты! Он ведь князь!

— А бабка Хава говорила, что раньше князья вместе с народом праздновали!

— Раньше! Раньше и вода была мокрее, и трава зеленее. Нашёл, кого слушать! Бабка Хава — она же княжеская рабыня, её лет десять назад откуда-то с полудня пригнали! А князь-батюшка купил, приютил, накормил, при дворе по хозяйству оставил!

— Какой добрый наш князюшка! Слава ему! Ура! Едут, что ли?

Появились санки — тройка белых лошадок с бубенцами, мотая головами, несла князя Чурилу с княжичем и двумя молодыми красавицами — жёнами. Вокруг санок верхом скакали пять или шесть дружинников, во главе с молодым Литвином. Лошадки дружинников были рыжей масти, их подобрали и купили на огромном рынке в Словенске — ездили с целым коробом самоцветов, долго торговались с пришлыми коноводами из полян и хазар.

Санки остановились, Чурило поднялся медленно, с достоинством — сначала сел прямо, потом вытащил ногу в красном сапоге с загнутым носком, и поставил её на снег, потом уже вторую. Потянулся, выпрямился во весь рост. Поверх епанчи на князе был надет кафтан, повязанный вышитым поясом, с кистями до земли, изукрашенный звёздами, орлами, свастиками, оленями, пасущимися под Мировым ясенем. На голове красовалась огромная лисья шапка с рыжим хвостом, кафтан был обшит не серым шабутом — дешёвым сукном, а скуратом — дорогим. Народ, одетый в смурое сукно и собачьи треухи, разевал рот, дивился на собольи шубы княжьих жён, на байберек, на камку их платьев. Княжич Артур сидел в епанче, в маленьких, специально для него валяных пимах, в меховых варежках без пальцев, на всю ладонь. Наконец, он не выдержал благочестия, выскочил, побежал к костру, что-то весело закричав — и народ выдохнул, заговорил веселей.

— Здравствуй, народ! — громко крикнул князь Чурило срывающимся голосом, снял шапку. — Здравствуй дружина, бояре, двор! С праздником! Сегодня солнцеворот! Светлое Солнце, древний Хорс, сегодня проснётся во тьме… и начнёт понемногу подниматься на небесах! Благодаря молитвам жрецов, памов, благодаря вашим жертвам, податям! Ура! Велю праздновать и веселиться!

— Ура! — закричали дети и бабы, сначала неуверенно, потом веселее, крик подхватили парни, мужики.

— Смотрите, с кружала бочку медовухи катят! Ура! Ура! — у мужиков в руках неведомо откуда появились деревянные кружки.

— Хоровод! — все бросились становиться вокруг костров, стараясь взяться так, чтобы рядом с парнем обязательно оказалась девушка. Молодые дружинники, поглаживая усы, с лукавыми улыбками, приглядывая девушек, соизволили соскочить с коней, кто-то даже присоединился к хороводу. Все закружились, люди бежали всё быстрее, но круг держался крепко. Девушки стали повизгивать, снег летел из-под сапог и валенок, ветер хлестал юбки, вырывал пряди волос из-под шалей, сдирал красочные платки. Вдруг девушки завизжали, мужики заорали, разлетелись в разные стороны, покатились мимо костра вниз, под крутой берег Шексны.

Когда совсем стемнело, небо прояснилось. На нём, в глубокой синеве, зажглись крупные звёзды, дымы из печей вдруг встали прямыми столбами, потянулись вверх. Молодые девушки и парни прыгали через костры, сжигая в светлом огне накопившиеся с летнего Купалы сглазы и порчи. Литвин зажёг приготовленные на высоком взгорье большие колёса, смазанные дёгтем — они ярко вспыхнули, дымя чёрным дымом. Их подтолкнули — они покатились, символизируя движение светила по небу. Дети радостно закричали, бросились вслед за колёсами.

Вечер уже подходил к концу, князь с семьёй убыл в свой детинец, пировать в честь праздника, с ним уехали близкие люди, часть дружины. Мужики, допив бочку, потянулись кто в кружало, кто в гости, а кто и на печь — спать. Молодёжь вышла гулять, тут же были напялены страшные маски из соломы и древесной коры, зажжены факела, кто-то притащил звериные морды, пошитые из шкур, кто-то рога оленя. Стучали в ворота, пели коляды, играли на дудках, славили Хорса — парням и девкам горожане кидали пирожки, сало, кому-то положили в мешок кусок копчёного осетра.

Отдельные парочки шли, обнявшись, шепчась на ушко — в этот вечер позволялось гулять с девушками наедине и после полуночи, без родительского присмотра, даже обниматься у плетня. Девушки помоложе стайкой побежали на пироги к богатой подруге, купеческой дочке, поймали курицу на насесте, что устроен в холодных сенях избы, понесли её в горницу. Там уже было всё приготовлено для гадания, стояла миска с водой, лежал чёрный сухарь, разложены кольца — золотое, серебряное, медное. В каждом кольце зёрнышко пшеницы. Сразу же прибежали мамки-няньки и старухи-родственницы — никто не дышит, смотрят. Курица походила, поводила клювом, остановилась возле блюдца — купеческая дочка ни жива, ни мертва — муж будет пьяницей. Курица вдруг отвернулась, клюнула в серебряное колечко, все охнули, заговорили — не богач будет, но и не сиволапый мужик, жить можно.

За ворота полетели сапожки, в какую сторону носок посмотрит — там и жених живёт. А, если, носок укажет на свои ворота — ещё год в девках ходить, до пятнадцати, а то и до шестнадцати лет вековать в родительском доме.

Совсем уж старые девы, кому более восемнадцати лет, выпив рюмочку медовухи, побежали в самую полночь под крутой берег речки — смотреть в прорубь, где днём бабы стирают. Смотрели, смотрели, вдруг одна взвизгнула — увидела в отражении толстого усатого парня с саблей — рада, побежала домой. Остальные остались смотреть — вдруг тоже счастье явится?

С хохотом и визгами девушки выходили на улицу с кружкой киселя, угощали первого встречного, приговаривали: «Суженый, ряженый, как моего жениха зовут?» Мужик или парень ел кисель с ложки, назывался — по осени у жениха должно быть то же самое имя.

Вот пара девчонок идёт в дровяной сарай, в темноте вытащить полено — если будет суковатое, то муж будет сердитым, если гладкое — ласковым.

Весь мир гулял в эту ночь — самую длинную в году. Христиане радовались рождеству Христа в Вифлеемском вертепе, кто-то праздновал рождество солнцеликого Митры в красных сапогах, древнего Хорса, бога Ра в колеснице или небесной ладье, все народы и племена приветствовали окончание самой тёмной Тьмы, радовались грядущей весне.

Мишна ушла рано утром, махнув на прощание рукой, завернулась в накидку и пропала. В холщовой сумке, сшитой из ткани, завалявшейся в бездонном мешке бывшего Кота, лежало огниво Коттина, маленькое бронзовое зеркальце, неизвестно, как не отобранное жадным Фавном, миниатюрная берестяная коробочка — о ней не знал даже Стефан. И даже Коттин. Всё золото — слиточки, нити, жужелки, нарытые в кварцевом песке, на месте выхода Великого Полоза, Мишна отдала древнему страннику — на общее дело, но коробочку сохранила.

Коттин приказал Стефану не дёргаться, на его вопли — «Когда уже?» — ответил твёрдо:

— Обождём сутки. Собери хворосту, будем сидеть у костра. Дело предстоит нелёгкое, спешить не стоит. Поспешишь — богов насмешишь.

Стефан смирился, отпросился на охоту, взял лук, ушёл в лес. Коттин растянулся у костра, впервые за много дней у него выдался отдых без Граабров, Горынчей, Фавнов и необходимости куда-то бежать. Еловая хвоя под боком вкусно пахла, дымок уходил вверх, слегка отдавал смолой, что кипела и шипела на сосновой ветке, пожираемая огнём. Глаза сами собой слиплись, Коттин задремал:

Он передвигался верхом на коне, это было чудом — конь не боялся седока! Покинув Аркаим, Коттин уходил на закат. Степь, до самого окоёма наполненная запахами трав и цветов, щебетом птиц и мычанием телят, что скакали под присмотром длиннорогих быков, постепенно наполнялась островками лиственных деревьев — тополей, вязов, ив, ольхи, черемух, особенно густых и зелёных в урёмах рек. Мир был пуст и первобытен — антилопы и олени смотрели на Коттина своими большими тёмными глазами, не признавая в нём врага, и шарахались лишь от далёкого мяуканья тигра или от воя линяющего волка-одиночки. Только один раз Страж обнаружил давнее кострище, возле него — обглоданные кости быка, череп с рогами, тщательно отполированный мелкими хищниками, жуками и муравьями. Коттин схватился, было за меч, но подумал и решил, что это след аркаимовских конников, что ушли на запад, и добрались до берегов Понта. Тогда конники ещё не назывались всадниками, они ещё не научились всаживать копья в пешего врага…

Переправившись вплавь, держа коня под уздцы, через великую реку, названную Ра, Коттин поднялся на высокий берег, наискось, по звериным тропам. Повсюду на глиняных участках виднелись следы больших кошек — львов, леопардов, рысей — хищники стерегли коров и быков, осторожно спускавшихся по крутизне на водопой. Страж поднялся наверх, ещё один шаг, и перед ним открылась цветущая поляна, вся в зарослях кипрея и ромашек, а вдали виднелась тёмная полоса, тянущаяся от края до края мира — Древний Лес…

Хрустнула ветка, Коттин открыл глаза, оглянулся. Рука привычно лежала на рукояти меча, пребывающего рядом, на хвое. Стефан шёл напрямик, раскидывая сапогами снег, в руках его трепыхался беляк, по его пушистой шкурке стекала струйка крови. Парень улыбался, предвкушая вкусный ужин — жаркое из зайца. Правда, без соли.

Эта мысль заняла Коттина. В середине владений Великой Перми, на Вычегде, в солёных озёрах добывали и вываривали белое зелье. Кое-где соль черпали и в высохших водоёмах. Соль была дорогим товаром — мешками её везли и в Булгар, и в Словенск, в основном зимой, по льду. На торжках поваренную соль развешивали, торговали ею в кожаных мешочках, берестяных коробках. Иногда такой мешочек стоил серебряную ногату. Не в каждом городском доме была эта специя, а в деревнях — того реже. Только большие артели рыбаков покупали соль мешками, солили рыбу, ею же и расплачивались. Коттин знал, что вниз по Волге, в Хазарии, где находились древние соляные промыслы на Баскунчаке, рыбу, огурцы и арбузы солили огромными бочками, но редкий солёный огурец добирался до Белозерска.

Коттин облизнулся, принялся обдирать зайца, привычно зашвырнул за спину шкурку с головой и внутренностями. Заяц был упитанным, тушка покрылась аппетитной корочкой. Древний странник сбросил мясо на хвою, долго дул, переворачивал, наконец, оторвал одну ножку, подал нетерпеливо ждущему Стефану.

Небеса прояснились, зажглись синим колером, в бездне сияла яркая звезда, мигала ослепительно белым светом.

— Сегодня праздник, — с набитым ртом провозгласил Стефан, — Рождество Христово. А я, грешник, забыл уже, когда читал молитву.

— Тебя боги и так любят, — усмехнулся бывший Кот.

— Это почему же? — удивился потомок готов. — Виденье было? Боги сказали?

— Виденье, ага, — заинтересованно уставившись на Стефана, отвечал Коттин. — Ещё, какое виденье. Фавн тебя не отравил, Змей не сожрал, Табити не околдовала…

— Это точно! — радостно отвечал юноша. — Значит любят! Значит, и Христос меня любит! Сегодня, когда день прибавился на малую толику, он и родился!

— Ну, да, — согласился Коттин. — Как до него в этот же день родился Ра, в солнечной ладье плывущий по небесам, Озирис, умирающий и воскресающий каждый год, божественные девы Деметра, Исида, Церера, рогатый Бел или Баал, солнцеликий Хорс…

— Хорсу чудь молится, приносит жертву при покосе — последний сноп. Его наряжают лентами и хранят до весны, чтоб урожай был. А сегодня в ночь чудь костры жжёт, горящие колёса с гор катает, — обгладывая косточки, согласился Стефан.

— Хорс — это Солнце.

— А прочему его прозвали Хорс? Почему не просто Солнышко?

— Это одно и то же.

— Как это? Слова-то разные! — не понял Стефан.

— Слова одинаковые, от одного корня произошедшие.

Стефан чуть было не подавился, уж слишком по-разному звучали имена солнечного бога. — Расскажи, Коттин, — попросил он, — у нас времени много! До полуночи можно сидеть! Всё равно, сегодня все празднуют, даже нечисть не высовывается!

— Тихо мне, — рассердился Коттин, — услышит! В эту ночь она как раз и гуляет, чинит проказы! Только Хорс сильнее…

Стефан перекрестился двумя перстами, зашептал на готском языке молитву.

— Слушай, юноша, — Коттин, разлёгшись на еловой подстилке, закатил в костёр несгоревшие брёвнышки, по ним весело побежали озорные огоньки. — Давным-давно, когда народы, произошедшие от ариев, только-только заселяли Мидгард, в цене была одна пряность — соль. Она и сейчас в цене, но тогда была большой редкостью. Словно лоси и олени, идущие за сотню вёрст полизать глыбу каменной соли в солончаке, люди шли в поисках солёных озер для выварки белых кристаллов. Мясо и рыба, правильно засоленные, давали возможность выжить, сохранить продукты, не умереть с голоду. Соль земли, то есть сердцевина, главный смысл чего-либо — это не просто слова.

Берега солёных озёр были покрыты белым песком — благословенные места, и проклятые одновременно — на добыче соли рабы быстро погибали. Было замечено, что светоносный Ра-Солнце способен сам, без вмешательства человека, высушить воду и породить соль. Поэтому соль и Солнце — слова одного корня: Солнце даёт соль.

Народы всё шире заполняли Землю, первоязык ариев искажался всё больше. Однако, потомки бежавших с Хайрата до сих говорят на схожих языках, только на первый взгляд различных до полного непонимания. Вот, смотри! — Коттин погрузился в лингвистический спич, размахивал руками, хватал обглоданную ножку зайца, пытаясь найти на ней кусочек мяса. Стефан слушал его внимательно, ему и в голову не приходило улыбаться странным речам названного брата. — Постепенно получилось так, что слово «Солнце» люди перестали увязывать с первопричиной названия — солью. Одни народы словом «соло» стали назвать всё круглое, подобное солнечному диску. Другие же народы поняли слово «Солнце» как «золо», «жёлт» — золотой, жёлтый, подобный цвету Солнца.

Ещё необходимо добавить вот что — чем дальше племя уходило вглубь неизведанных земель, тем больше менялся его язык — жизненный опыт ушедшего в поход народа с течением времени накапливался, а язык и есть выражение опыта. Со временем народы стали неосознанно изменять некоторые звуки своего языка на другие, сходные с ними. Например, букву К на Ч — сравни «кукла» и «чучело», а в Риме — «чичоллина» — значение одинаково. Понял?

— Понял! Почему же так происходило? — заинтересовался Стефан.

— Не знаю, — отмахнулся Коттин, — строение гортани изменялось, я думаю. Может быть, в разных землях пили разную воду, — серьёзно заметил он, — а человек формируется из земли, из праха — через воду, пищу. «Соло», в смысле «круг», у скифов превратилось в «коло», появились слова «околица», «около». У народов, ушедших на восток, «соло» преобразовалась в «коро», «хоро», всё с тем же значением — круглый. Так, появились слова «кора», «хоровод», «хор» — ведь в старину пели и плясали вокруг огня кругом. От слова «хор» произошло слово «храм», когда место молитвенных песнопений обнесли стенами. Так вот и появилось новое имя Солнца-бога — Хорс. Восточный вариант, иранский.

— Арианский? — переспросил Стефан.

— Это одно и то же, ведь иранцы — потомки пророка Зороастра, вышедшего из благословенных земель Арианы.

— А второе значение слова, где ты говорил о золоте?

— Там тоже всё ясно — «жёлтый», «золотой» произошло от «соло», «золо». «Золотое», то есть подобное Солнцу. «Злотый» у ляхов, «сольдо» у франков, «голд» у бриттов.

Спи давай!

— Сплю. Ты столько наречий знаешь! Много ли слов в нашем языке осталось от языка ариев?

— От санскрита? Много, конечно. Смотри сам:

Агни — огонь, ада — еда, бхагати — бегать, бхаяти — бояться, бхурана — буран, валана — волна, васанта — весна, ватар — ветер, враджья — враг.

— А я думал, враги — это варяги.

— Нет, Стефан, варяги — от «варить», «наваривать». Они торговцы, а не пираты. Слушай дальше:

Врана — рана, вяк — говорить, грабх — грабить, йебатхи — сам знаешь, что это такое.

— Ой, надо же, — покраснел юноша, и сразу перевёл разговор на другое. — Тот страшный оборотень Граабр — грабитель, значит?

— Да, похоже, — почесал нос Коттин. — Вот, ещё древние слова:

гхоре — ужас, двар — дверь, джани — жена, дживатва — жизнь, дэви — дева, крави — кровь, кришака — крестьянин, кур — петух, лад — ладить, лас — ласкать, лубх — любить, мата — мать, мритам — мертвый, майдан — майдан и есть, мурдха — лицо.

— Ага, морда лица, — засмеялся Стефан, но вдруг замер. — А я думал, что «крестьяне» произошло от «христиане».

— «Кришака» произошло от «кресать» — высекать огонь кресалом. На скифском языке земледельцев называли «огнищанами», потому что они выжигали леса под посевы, но, как видишь, есть и древнее название. Ещё хочешь? Получи:

набхаса — небеса, насика — нос, нитья — нить, падати — падать, параплавате — переплывать, пива — вода.

— Да? — саркастически спросил Стефан. — А как же тогда пиво?

— Пиво и есть пиво. Пиво с водой — неразлучные братья. Вот ещё:

прастара — простор, пхена — пена, свакар — свёкор, свасти — счастье, смаяти — смеяться, снуша — сноха, ступа — ступа, таскара — вор, хима — зима, хладака — свежесть, чашака — чашка, чуда — глупец.

— Почему это? — обиделся Стефан.

— Да всё у нас как-то не так выходит, — зевнул бывший Кот. — Хотим, чтобы было как у всех, а всё выходит по-нашему — по чудскому, посконному…

— Извини, Коттин, я вот хотел спросить…

— Спрашивай, пока я живой и добрый.

— А вот этот самый, из трёх букв который? — Стефан уставился вниз. — Тоже из древнего языка?

— Нет, — засмеялся Коттин, — это на старом норманнском наречии — шишка. Уж лучше называй по-нашему — блуд.

— Шишка? — захохотал Стефан. — Вот смеху-то! А у баб? — он провёл ребром ладони между ног. — Слово из пяти букв?

— Тоже старо-норвежский язык, то бишь, норманнский. Означает — печка.

— Печка? — восторженно взвыл юноша. — Шишку в печку!

— Спи, давай, ишь, разорался. А то будут голые девки сниться.

— Да я их голыми только раз и видел — когда за пшеном с Радимом ходили. Они из бани на реку бежали — окунуться.

— Вы ходили с Радимом в городок? — внезапно нахмурился Коттин.

— Ходили, как же. Сначала с отцом, потом и сами. По зарубкам.

— Как бы чего не вышло, — насторожился бывший Кот. — Да, ладно, что это я… всё будет хорошо.

Мишна, уставшая и замёрзшая, брела по отполированной полозьями снежной дороге, обходя кучки лошадиного навоза, брошенные ещё летом колёса, сломанную оглоблю — человеческое жильё было где-то рядом, что и радовало и пугало девушку. Вдруг в вечерних сумерках послышались необычные звуки — вдалеке бил бубен, свистели дудки, взлетали к небесам крики, весёлый смех — с раннего детства девушка не слышала ничего подобного. Наконец, за очередным поворотом блеснул огонёк — в полутьме показались чёрные бревенчатые избы, крытые соломой, нагороженные тут и там заборы из жердей. Огонёк светил из бани, возле неё стояла толпа девушек, они смеялись и разговаривали, но музыка играла где-то далеко, в глубине селения.

«Гадают», — подумала Мишна, — «Сегодня же праздник, в нашем селе тоже гадали и коляды творили. До этого проклятого Фавна». Ноги сами собой понесли усталое тело быстрее — сгорбившись, закутавшись в накидку, тесно прижав локтем холщовую суму, девушка представляла собой жалкое зрелище. Наконец, местные девчонки её заметили, несколько секунд молчали, потом закричали, завизжали, кто-то побежал в ближайшую избу — оттуда уже выскакивали парни, на ходу накидывая полушубки, кафтаны. Они хватали вилы, топоры, у одного толстого молодчика с рыжими усиками блеснула сабелька — все побежали к пришлой, чужой, явившейся из лесу, из тьмы.

— Стой, не подходи! — взял на себя командование рыжий, — А вдруг нечисть, оборотень? Ты кто такая? — закричал он.

— Из погорельцев я, люди добрые! Замёрзла, сейчас помру!

— Тихо вы, — оттолкнул рыжий девчонок. — Не лезьте, вдруг укусит!

— Из деревни я, из Гранёнок! Погорели мы!

— А ну-ка, возьмись рукой за клинок! — скомандовал старший, по всей видимости, новичок из дружины, — Нечисть стали не переносит!

Все затаили дыханье, смотрели. Мишна красной замёрзшей рукой дотронулась до сабельки, провела пальцем по кованой неровной поверхности. Ничего не произошло. Толпа выдохнула, зашепталась, потом заговорила.

— Гранёнки, говоришь? Там же изб много — больше десятка! Однако, я что-то плохое про то село слышал, — заважничал рыжий, красуясь перед девицами. — Слышал — как старый пам помер, там все запили дурным запоем! Вот, деревню и спалили! А что, все погорели?

Девчонки засмеялись, заговорили громче — то беда была известная, человеческая, куда ближе и понятнее, чем страшная нечисть.

— Все погорели! Я у дядьки Аникея жила, пришла из лесу с хворостом — глядь, одно пожарище! Дядька-то ещё жив был — но потом помер, угорел.

Девушки заговорили громко, запричитали, сразу же заглушили голоса парней — кто-то утирал слезу, нахлынувшую от страшного рассказа, кто-то накидывал на плечи Мишны свою шубку — бедную, из рыжей лисицы. Толпа подхватила девушку, повела по дороге. Парни отстали, о чём-то спорили, махали руками, видимо, решали, что делать с приблудой — жизнь погорелицы на новом месте начиналась без особых потрясений и страхов.

Чем глубже заходила стайка девчонок и парней вглубь слободы, тем чаще встречались толпы колядующих, весело поющих, с мешками, в вывороченных наружу тулупах, в страшных масках, с раскрашенными лицами — народ гулял. Наконец, на фоне тёмно-фиолетового неба вырос высокий забор. «Так вот почему селение называют городом! Вон, какая ограда!» — подумала девушка, и в это самое время из ворот вышел стражник, зевнул, уставился на толпу молодёжи.

— Кто такие? Слобода? Не велено в город ночью!

— Тут погорелица пришла! Мишна с Гранёнок!

— Да куда же я её дену? — страж покачнулся, на его красной роже появилось недоумение, сменившееся раздражением. — Пир закончился, дружинники гуляют в слободах. Скоро уже ворота закрою! Кто опоздал — я не виноват! Впрочем, что это я? Ну-ка, девица — заходи! — вдруг переменил своё мнение привратник.

— Мы завтра придём, узнать, как она! Ой, шубку снимай, подруга — уже пришли! Согрелась?

Подростки заговорили, перебивая, друг дружку, засмеялись, пообещали завтра обязательно проведать девушку, узнать, что и как. Но, всем уже хотелось домой — гадать, гулять с мешками по избам, распевая песни, рассказывать и слушать страшные истории. Как это и бывает, через минуту все забыли о бедной Мишне, пришедшей ночью, по зимней дороге из неведомого леса.

В сторожке было дымно и холодно — печь протопилась, в щели между брёвнами сильно сквозило — при строительстве пожалели сухого мха. Стражник заворчал, приоткрыл печную дверцу, подбросил пару поленьев — они занялись ярким пламенем, осветили убогую обстановку: полати, на которых спал лицом к стене второй страж, громко храпя, и ворча во сне; колченогий стол, широкую лавку перед ним. На столе стояли две кружки, крынка, лежала луковица, разрезанная пополам и чёрный хлеб — сухой, но всё ещё ароматный. Мишна сглотнула набежавшую слюну, желудок поднялся к горлу и вновь провалился вниз, к рёбрам.

— Ты что, голодная, что ли? — нетрезвый стражник, дыша луком и брагой, подтолкнул девушку к столу. — Бери, угощайся!

Мишна взяла луковицу — та хрустнула под зубами, горький сок брызнул на столешницу, заела сухой чёрной горбушкой, с торчащими на корочке зёрнами тмина.

— Эй, Кмит, поди-ка, посторожи! Скоро наши богатыри со слобод потянутся. Нагулялись, небось!

Вышеупомянутый Кмит сел, разлепил глаза, потёр их грязными ручищами, пошевелил моржовыми усами, уставился на Мишну:

— Ой, девка какая-то! Откель она взялась, Суроп? Не наша?

— Приблуда, говорю! Иди уже, потом разберёмся, я уже настоялся, замёрз!

Кмит подошёл к столу, налил в кружку браги, выпил, утерев рукавом немытую рожу, рыгнул и потянулся за секирой. Взяв в руки оружие, потоптался, снова поглазел на девушку, ткнул двери плечом и вышел на мороз.

— Ешь, давай! Налить? — Суроп потянулся к крынке, набулькал половину кружки.

— Не надо мне наливать! Спасибо, я наелась!

— Давай уже, выпей! Праздник сегодня или нет?

— Не буду! Пропустите меня в город, или позвольте остаться на ночлег!

Слово «ночлег» навело нетрезвого стража на вполне определённые мысли, глазки его, только что мутноватые, вдруг заблестели, он обхватил девушку за плечи. Мишна попыталась вывернуться, но мощная рука придавила её, так, что невозможно было даже пошевелиться. Потом заскорузлая ладонь зажала рот, не давая ни крикнуть, ни вздохнуть. Другой рукой стражник полез за пазуху, нащупал упругую грудь, начал грубо, больно тискать, громко дыша на ухо. Мишна изо всех сил отпрянула от противного Суропа, повернула голову, и, когда ладонь перестала сковывать дыхание, вцепилась в неё острыми зубами.

Суроп хотел было заорать, но передумал, начал зализывать капельки крови. Мишна сплюнула, тихо сказала страшным голосом:

— Не слыхал, что бывает с насильниками? За ноги к берёзкам — и полёт к звёздам. Но, двумя кусками.

— Какое насилие? — перепугался Суроп, побледнев свекольными щеками, — Ты что, девка? Я ж так… пошутил. Опять же, вот… праздник, выпили…. У меня дома жена, детки…

— Узнает жена — прибьёт скалкой, — засмеялась вдруг Мишна. — Пропускай, давай в город!

— Ты мне тут не указывай! — окончательно взял в себя руки Суроп, — Предъяви имущество к досмотру! Что в сумке? Лихие травы? Фальшивое золото?

— Что? — изумилась Мишна. — Говорю же — погорелица я! Приедут купцы — подтвердят! Меня они узнают, видели как-то, давно, правда! Всё равно вы всё проверите!

— А что это такое? — Суроп, обиженный отказом, вытряхнул на стол содержимое холщовой сумы. Стукнуло о столешницу маленькое зеркальце из тонкой пластинки полированного металла, выкатилось огниво Коттина, из открывшейся берестяной коробочки выпал кровавой каплей драгоценный камушек — рубин из Горынычевой пещеры. Лапа стражника потянулась за драгоценностью, глазки масляно сощурились.

Но тут громыхнула дверь, чей-то голос властно спросил:

— Кто такая? Воровка?

В дверях стоял высокий красавец, в лисьем треухе, в красивом кафтане, придерживая рукой ножны, отделанные серебром.

— Откуда? Почему здесь?

— Гой еси… — с испуга, по-старинному прохрипел Суроп, но быстро выпрямился, стал в два раза шире, рукой грозно поправил усы и доложил, как положено, — Господин Литвин, слободские привели чужую.

— Ты мне тут не своевольничай! — кулак Литвина упёрся в красный нос не совсем трезвого стражника. — Ишь, развели кабак! Никогда такого не было, и вот опять! На это дело есть бояре и дружина! Есть вопросы?

— Вопросов нет! — проорал Суроп так громко, что в дверь испуганно просунулась голова Кмита, огляделась испуганно, тут же исчезла.

— Молодец! — засмеялся Литвин, понимая, что хотя он пока не боярин, но, как заместитель воеводы Чудеса, вполне может попинать нерадивых городских стражей.

— Великая Чудь! — ритуально завершил разборку довольный Суроп, понимающий, что дело близится к завершению. И, хотя, камешек не соизволил попасть в карман стражника, с дальнейшим перемещением его в Белозерское кружало, но подержаться за молодую девичью грудь пожилому отцу пятерых детей всё, же удалось.

— Великая… да. Чудь… хм, — наморщил лоб старший дружинник, закрыл глаза, задумался, но тут, же быстро повернулся, схватил девушку, сделавшую полшажка к дверям, за рукав.

— Мишна я, погорелица, — в третий раз стала повторять Мишна заученные слова. — Из деревни Гранёнки. Погорели мы!

— Так. Интересно. Гранёнки, значит, — мужчина повернулся к дверям, за которыми кто-то подслушивал. — Ну-ка, ты! Охранять ворота! Времена неспокойные! — Литвин подошёл к столу, налил из крынки остатки бражки, выпил кружку до дна — при этом рубин, лежащий на столе, перекочевал в ладонь старшего дружинника.

— Пойдём-ка, девица, сядем рядком, да поговорим ладком. Да не бойся ты! Вижу, что из лесу — значит не воровка!

В городе стояли такие же избы, как и в слободе, только крытые не соломой, а дранкой, щели меж брёвен темнели слежавшейся паклей — не лесным мхом. Кое-где виднелись огоньки — подгулявший народ ещё не улёгся спать, жгли лучину, кто богаче — сальные свечи, а то и восковые. В выяснившем небе стояла ущербная Луна, от её нестерпимого серебряного блеска снег искрился холодным неприветливым сиянием. Звёзды в чёрном небе смотрели равнодушно, не мигая — летом небесные огни бывали намного веселее, подмигивали людям и друг другу, постоянно играли в свои неведомые игры.

Литвин и Мишна прошли по большой утоптанной площадке, мимо пустых прилавков, запертых сараев и лавок, куч мусора, накиданного дневными покупателями.

— Майдан это наш, — зевнул старший дружинник. — Днём тут торжок.

На другом конце майдана темнел огромный дом, пьяная тётка Кика в своих неизвестно от кого услышанных рассказах называла такие строения детинцами. Уходящий в небо выше сосен, в целых три уровня, с окнами, блестящими листами слюды, переходами, пристройками, крытыми коридорами — от изумления Мишна даже остановилась, открыв рот, уставившись на это немыслимое произведение белозерских строителей.

— Ну, пошли уже. Что, не видала никогда? Точно, ты с лесу притащилась.

Мишна щёлкнула зубами, вернув челюсть на место, сделала шаг, взвизгнула — возле детинца, в тени огромного дома, стоял столб, на нём что-то страшно белело, стучало костяным стуком. Девушка пригляделась, шарахнулась — на толстой верёвке висел полу-скелет, белые волосы свисали паклей, тело было в отрепьях одежды, обклёванное воронами и галками.

— Воровка, пусть висит в назидание другим, пока не свалится. Тогда и выкинем за ограду.

Мишна в ответ застучала зубами. В темноте раздался стон, потом наступила тишина, и вдруг кто-то взвыл, дико захохотал. Литвин шагнул в сторону, сверкнула сабля, дружинник ткнул остриём в висящую возле стены деревянную клетку, выругался. В клетке захрипело, затихло, отползло.

— Монету-обманку чеканили втайне, вместо княжьего серебра всякую дрянь мешали. Другие сбежали, этот пусть сидит, пока не истлеет.

— Страшно как, — выговорила девушка, синея губами.

— В городе должен быть порядок! В Ганзе, слышал, фальшивомонетчиков варят в кипящем масле — живьём. Чтобы ни запускали свои лапы в княжескую казну. Так, а где ты взяла этот камешек?

— Дядька Аникей ездил в Великую Хазарию. Давно. У него, мёртвого, и взяла — он спрятал камешек от проклятого Фавна, не пропил. Про этого козла вы знаете, надеюсь?

— Слышал, хотя многие считают это байками, — угрюмо отвечал Литвин.

Стукнули несколько раз бронзовым кольцом о ворота, раздались чьи-то шаги, дверь приоткрылась. Литвин взял девушку за рукав, толкнул в темноту — сначала Мишна ничего не видела, потом мелькнул огонёк, высветились ступени вниз, в подвал. Сзади кто-то дышал, девушка боялась оглянуться — вдруг кто-то страшный? Наконец скрипучие ступени кончились, Литвин толкнул дверь, вошли в большую комнату — никаких цепей, скелетов и прочих ужасов, что уже начали возникать в фантазиях Мишны, там не оказалось.

— Заходи, не бойся. Это кладовка. Так как, говоришь, твоего дядьку звали?

Через полчаса Мишна выложила всё, что знала про дядьку Аникея, про жизнь селения, что осталось без мудрого руководства старого пама, про Фавна — проклятого козлоногого, неизвестно откуда явившегося на горе селянам.

Литвин хмурился, часто задавал наводящие вопросы, иногда поглядывал на двери, за которыми кто-то шуршал и дышал, наконец, счёл, что узнал достаточно.

— Сейчас тебя отведут наверх, в гридницу. Там есть старая Хава, княжеская рабыня, она заведует бельём и одеждами. Она за тобой присмотрит, побудь пока при ней. Да не бойся — она не нищая, живёт, как свободная. Её князь купил где-то, лет десять тому назад.

После того, как заспанная девка, в шали, накинутой на сарафан, отвела Мишну наверх, из тени вышел Долгодуб, почёсал острый нос:

— Вишь, нечисть какая завелась. Говорили же — пойти с волхвами, да изгнать. А у нас — всё потом, да потом! Хорошо, если он совсем ушёл — но деревни-то уже нет! Как думаешь, она всё рассказала?

— А о чём ей ещё говорить? Хотя… язык острый, глаз умный, синий — сдаётся мне, тот спившийся купчик её где-то купил. А Фавн — он из древних божков, как его изгнать? Да и не платили те деревенские подать уже лет десять, не работали, сильно заняты были — пили. Невелика потеря.

— Оставим её при дворе? Пусть послужит, коль там все погибли. Тем более, она не помнит, кто есть — сойдёт за нашу. Красотка. Сколько ей, лет четырнадцать?

— Пятнадцать. Пусть уже при дворе послужит, — сонно ответил Литвин, памятуя про красный камешек. — А мы присмотрим за ней. Только пусть твои люди её не обижают, я своим тоже скажу. Если что узрят странное — я тебе доложу, а ты мне шепнёшь. Договорились?

— Лады, — усмехнулся дворецкий, — Себе её приглядел, что ли? Да ладно, в городе всё тихо, развлекайся.

— Слава богам!

Мишна, лёжа на лавке, укрывшись с головой каким-то тулупом, думала, что всё прошло гладко — кроме камешка — маленькой слабости, допущенной в Уралии, в пещере Горыныча. Ерунда, прилип камешек к ладони старшего дружинника — как пришёл, так и ушёл. Главное — ни слова про Коттина, Стефана, и путешествие она не сказала. А про Фавна — наверняка, им, стражникам да дружинникам, и так всё известно. Не зря княжеский хлеб едят. Ах, мудрён древний Кот — и это предусмотрел, посоветовал рассказать.

Утром ушёл Стефан. Пошёл не вслед за девушкой, а в сторону — сделать круг, выйти к стольному граду с южной стороны, пройдя вдоль берега, и по льду перебежать Шексну. А если остановят — заплутал, братцы.

Коттин довольно потянулся, прилёг у костра — в лесу стояла зимняя тишина, только где-то в кронах пищали птенцы — клесты большие оригиналы, выводят птенчиков в самую стужу. Бывший Кот, затаившись, пригляделся — в гнезде, упрятанном в еловых лапах, сидела жёлтая птичка, шелушила еловую шишку — с дерева планировали лёгкие кожурки, улетали по ветру. Изредка в гнездо наведывался красногрудый самец, с таким же изогнутым крест-накрест клювом — приносил какие-то орешки, семечки, кусочки коры с червяками — всё, что давал зимний лес для скудного пропитания.

Коттин вздохнул — хорошо быть птичкой, она не сеет, не пашет, лесом и полем кормится. Он затушил костёр, собрал нехитрые пожитки, закинул за плечо меч и лук, пошёл, осторожно ступая, в вглубь леса. Только через пару часов, Коттин набрёл на пустую, занесённую снегом берлогу — зверь ушёл, кем-то разбуженный, или залёг с осени в другое логово. Странник нырнул в чёрную нору, завернулся в куртку, а сверху ещё и в накидку, закопался в снег — скоро заметёт, никто и следа не сыщет. Надо было выждать — то есть, просто проспать волшебным сном несколько недель. Про этот фокус Коттина не знал никто из его новых знакомых, но существу, выигравшему бессмертие у бога в кости, казалось — что тут особенного: уснуть, и проснуться, когда солнышко пригреет, оттаять ото льда, умыться в ручье…

Стефан брёл по заснеженному лесу, придерживаясь тусклого пятна на небесах — Солнце спряталось за облачное одеяло. Каждый час, а время парень чувствовал неплохо, он отклонялся немного влево, чтобы выйти к берегу Белого озера, не заблудиться в бескрайних лесах. В лесу было сумрачно, несмотря на белейший снежный покров, сквозь который уныло торчали сухие стебли крапивы, стволы молодых рябин с объеденными снегирями кистями ягод, какие-то фиолетовые прутья неведомого кустарника. Наконец, в серо-зелёной стене леса блеснул вертикальный просвет, потом второй, прямо по курсу становилось светлее. Стефан понял, что впереди большое пустое пространство — не иначе, как долина Шексны.

Вдруг внимание наследника готского престола, правда, уже канувшего в веках, привлёк странный звук — кто-то тоненько пищал, а может быть скулил, плакал. Юноша тут же свернул в нагромождение огромных густых елей, продрался сквозь переплетение заснеженных еловых лап, вытаскивая из-за пазухи снег. Он оказался на маленькой полянке, в полутьме, деревья сверху сомкнулись, не давая попасть сюда свету, падающему с пасмурных небес. На пятачке, окроплённом заиндевевшими каплями крови, с множеством собачьих, а, может быть, волчьих следов, лежало тельце щенка — видимо, сука разродилась и перетащила детёнышей куда-то в своё логово, а этого не взяла — законы дикой жизни суровы — слабые никому не нужны. Стефан взял щенка на руки, подул в усатую мордочку — тот открыл глаза, глупые, карие, всё-таки сука лежала на этом месте с выводком не один день, щенок не был новорожденным. «Возьму, выкормлю!» — решил названный брат древнего странника, сунул дрожащее тельце за пазуху и полез через ёлки назад, в нормальный лес, побежал шустро к появившемуся вдали просвету.

К вечеру юноша вышел к Белозерским слободкам с юга, ещё не совсем стемнело и стражники пропустили парня без особых допросов:

— Эй, куда прёшься, парнишка? Из лесу, что ли?

— Ась? Это… из лесу.

— Эй, братцы, гляди — из лесу вылез! Зачем пришёл-то?

— Так… отец мой, Никон, велел в дружину поступить.

— А-ха-ха! Господин Литвин, — проходящему мимо начальнику, — тут новый дружинник объявился! А-ха-ха!

— Так! Кто таков? В дружину желаешь?

— Звать меня Стефан, я сын Никона, мы с дальнего лесного хутора. Возьмите меня, боярин, хоть на конюшню, хоть в оружейную.

— Никон, говоришь? Слышал от купцов. У тебя же ещё брат есть?

— Радим дома, при родителях.

— Пойдём со мной. Я гляжу, ты здоровый паренёк. Долго сюда шёл? А это у тебя кто? Какой кутёнок! Пошли, я тебя на кухню отведу, — две фигуры передвигались по майдану, постепенно растворяясь в темноте, пока не исчезли вовсе.

В это время в западные ворота въехали сани воеводы Чудеса, с богатырём Аминтой в роли кучера, с мальчиком Ариантом в роли пленного. Или подозреваемого. В чём? Не важно. Князь Чурило разберётся, он умный, пресветлый, у него хранятся свитки и пергаменты с чертами и резами. Стражники дунули в рожок два раза, приветствуя воеводу. Положено.

Дело о Коте вступило в новую стадию.