Коронованный лев

XIX. Кто хочет мира…

— Дон Руис де Медина, — завершил представление Рауль, и человек в черном, строгом, но почему-то не напоминающем похоронный, наряде, сдержанно поклонился. Неудивительно, жесткие корсеты делают все движения именно такими сдержанными. Дон Руис был еще молод, хоть старше нас, лет тридцати, темноволос, но кожа его отличалась очень светлым тоном, отнюдь не смуглым, какой обычно ожидают увидеть у испанцев, и который, несмотря на стереотипы, мало свойственен их высшему свету. И глаза его тоже были светлыми, оливкового цвета. Мы чинно расселись в большой, уставленной тяжелой мебелью очень темных тонов, гостиной, с занавесями цвета мадеры, которая нам тут же была предложена вместе с какими-то сладостями. Несмотря на яркий день теперь уже двадцать второго августа, здесь царили мягкие сумерки.

— Так вы говорите, — дон Руис вежливо посматривал на нас обоих, — что вас беспокоит то, что происходит в последнее время. Вы полагаете, что это может быть опасно? Я не думаю, что моей стране может что-то угрожать.

— Увы, на самом деле, может, — негромко и очень деловито заверил Рауль. — Видите ли, мы имеем дело с очень необычным стечением обстоятельств, которое может быть губительно для вашей страны так же, как для нашей.

— Прошу прощенья, но чем вы обосновываете возможность подобного положения вещей?

— Некоторыми покушениями, — сказал Рауль.

— Небольшие трения всегда неизбежны, — дипломатично ответил дон Руис.

— Да, но это ведь не конец, — с легкой улыбкой продолжил Рауль. — Неделю назад положение представлялось вам более беспокоящим, не правда ли? — тон Рауля стал похож на мурлыканье кота, подбирающегося к запертой в клетке канарейке.

Дон Руис, похоже, немного занервничал, снова бросив взгляд на меня, будто терялся в догадках, зачем я тут нахожусь. Впрочем, нельзя было сказать, что я нахожусь тут для чего-то особенного. На мой взгляд, я был здесь просто для подстраховки, если не считать того, что Рауль почему-то давно хотел нас познакомить.

— Простите, я не совсем понимаю…

— Вы среди друзей, дон Руис, — успокаивающе произнес Рауль. — Но я хотел бы поговорить с вами о герцоге. Удалось ли вам убедить его покинуть город? Вы ведь находили, что ему опасно здесь находиться.

— Да… — испанец колебался. — Но видите ли, все это происходило еще до бракосочетания августейшей сестры его величества. Теперь же, мне представляется, острота ситуации уже позади.

— Нет ли для этого каких-либо причин? — вкрадчиво спросил Рауль и дон Руис приподнял брови в ответ.

— Не бойтесь, — заговорщицки проговорил мой друг, — кого бы из этих еретиков вы ни надумали устранить, вы знаете, что многие здесь будут вам только благодарны!

Дон Руис слегка улыбнулся, но тут же припрятал улыбку.

— Более того, — невинным тоном продолжал Рауль, — могу сказать вам, что именно это скоро и случится.

— Что вы говорите? — с деланным изумлением проговорил испанец.

— Именно! — подтвердил Рауль. — И вот тогда всем станет очень опасно здесь находиться. И герцогу, и вам. Вы ведь знаете, какой прискорбной силы могут достичь беспорядки, когда в столице собралось столько противоборствующих сил. И противоборствующих не только явно, но и тайно. Ведь есть тут иные заинтересованные лица, о которых прочим ничего не известно, многие даже не подозревают об их существовании.

— О чем вы? — на этот раз удивление дипломата казалось искренним.

— О том, — мрачно проговорил Рауль, — что меч — оружие обоюдоострое. И если вы пожелаете привести в действие некие механизмы, их невозможно будет остановить. Вы можете желать расстроить планы на воссоединение партий и грядущую военную кампанию, и это желание понятно и естественно. Но не можете ручаться за то, кто может одержать верх в этом противостоянии. — «Если не знаете всех его участников», — мог бы прибавить я, но это было, пожалуй, ни к чему.

Дон Руис бессознательно приподнялся над креслом, потом сел.

— Бросьте! — воскликнул он. — Нам это совершенно не нужно — по той самой причине, которую вы сейчас назвали.

Рауль продолжал сверлить его внимательным взглядом.

— Но ведали ли вы об этой причине?

По виду дона Руиса можно было заключить, что он не ведает о ней и сейчас. Мне казалось, что Рауль действительно ходит слишком уж вокруг да около, перескакивая с пятого на десятое. Но иногда именно этот его стиль приносил неожиданно хорошие плоды. Рауль предпочитал вязать узлы, а не рубить их.

— И все-таки, о чем вы говорите? — терпеливо спросил испанец.

— Простите, дон Руис. Но что заставляет вас упорствовать в мысли, что опасность уже миновала?

— Потому что то, что должно было свершиться, уже свершилось.

За окнами давно уже слышался какой-то шум, становившийся все отчетливее.

— Вы говорите случайно не об убийстве Колиньи?

Брови испанца поползли вверх и, на мой взгляд, это ничуть не походило на актерство.

— Какого дьявола, д’Эмико-Левер? — напрямик осведомился он. Раулю определенно удалось вывести его из равновесия и разозлить. — Вы тоже нахватались этих слухов? Нам не нужно ничего делать потому, что все происходит само собой. Да, откровенно говоря, мы глубоко не одобряем вашу «фламандскую кампанию». Но все давно потеряло остроту — именно потому, что бракосочетание уже состоялось. Потому что мир слишком многим из вас показался делом решенным, и вы перестали следить за тем, чтобы пытаться сохранить его, хотя бы и так как до бракосочетания принцессы Маргариты. У вашего мира нет будущего. Ваш король женат на сестре нашего короля, и чего стоят подобные брачные союзы, все мы знаем. Теперь можно всего лишь позволить событиям развиваться дальше…

— Прошу прощения, что вмешиваюсь… — деликатно обронил я, продолжая прислушиваться к шуму за окнами. — Но боюсь, будет лучше, если все мы оставим этот дом.

Замершая на небрежном полувзмахе рука дона Руиса повисла в воздухе. Он удивленно оглянулся на меня, потом бросил быстрый цепкий взгляд на Рауля, но тот смотрел на меня с не меньшим изумлением. Увлекшись разговором, они оба просто не слышали того, о чем кричали на улице. Я поднялся со своего места, слегка поклонился дону Руису, вежливо испрашивая позволения хозяина дома и, шагнув к окну, распахнул его.

— …Испанские собаки!.. Это все они!.. Они убили адмирала! Смерть им!.. — донеслось оттуда, вместе с прочими пока еще отдаленными кличами в таком же жизнерадостном духе.

— Что происходит? — Медина озадаченно крутил головой.

— Похоже, весьма удивительное совпадение, — сказал я. — Но тем не менее, на вашем… на нашем месте, я бы отсюда убрался.

За дверьми раздался топот, двери распахнулись, бесконечно извиняясь и кланяясь лакей зачастил по-испански, за его спиной по дому метались перепуганные слуги. Кто-то в глубине дома решительно командовал, веля всем вооружиться и занять оборону.

— Опоздали, — бросил я Раулю, пока Медина переговаривался со своими людьми. — Не думал, что это произойдет так рано… — Был ведь, в конце концов, шанс, что этого вообще не произойдет — по крайней мере, после покушения на Таванна, после всех предупреждений и, кроме того, Огюст ведь сегодня собирался сопровождать адмирала, не отходя от него ни на шаг. Хоть бы уж с ним самим ничего не случилось…

Медина снова повернулся к нам, его глаза метнулись от одного из нас к другому.

— Вы уже знали об этом? — вопросил он.

— Увы, это было предположение, — скорбно вздохнул Рауль. — Но порой меня пугает, когда они сбываются.

— Предупредите дона Алонсо! — бросил Медина кому-то из слуг, потом прислушался к голосам за дверью, что-то быстро спросил, затем кивнул. Я решил, что голос, раздающий приказы, и принадлежал этому самому дону Алонсо. — Простите господа, — произнес он церемонно, — не смею вас более задерживать. Боюсь, нам придется выдержать небольшую осаду…

— Дон Руис… — сказал Рауль, посмотрев на него серьезно и печально. — Забудьте все, что я говорил. Но и впрямь, не советую вам оставаться в доме. Лучше будет его покинуть. Любые провокации, которые только могут быть совершены в этом городе, похоже, будут совершены. Именно поэтому рекомендую вам выйти сейчас с нами. При первом же удобном случае мы направим сюда и стражу и войска, они сумеют очистить территорию. Сейчас же будет лучше обойтись без кровопролития как с одной стороны, так и с другой.

— Но я не могу все здесь бросить!

Рауль покачал головой.

— Поверьте, это не просто волнения, за ними кое-кто стоит. И этому кому-то может понадобиться нечто большее, чем просто немного шума. Не будем рисковать и подливать масла в огонь.

Медина, колеблясь, смотрел на Рауля, будто раздумывая, не выманивают ли его из дома нарочно. Но похоже, это было лишь привычным просчитыванием ситуаций. Насколько я знал, их связывало давнее знакомство и даже какие-то общие дела, если не авантюры, хотя теперь, видя колебания Медины, я испытывал некоторое забавное облегчение. Если он еще оставлял насчет Рауля какие-то сомнения, значит, тот действительно не играл всегда ему на руку, и насчет подозрений в шпионаже в пользу Испании можно было успокоиться. Правда, даже в самом худшем случае, это уже не имело бы ровным счетом никакого значения. Но все равно всегда предпочтительней лучший случай.

— Дон Алонсо! — воскликнул Медина, завидев подошедшего к дверям гостиной светловолосого подтянутого молодого человека в изумрудном колете, еще менее напоминающего стереотипного испанца, чем сам Медина. — Полагаю, нам следует оставить дом, — сказал он, и Рауль кивнул с некоторым облегчением.

Юноша всем своим видом выразил удивление, если не откровенное недовольство.

— Но, дон Руис, разве мы можем просто бежать?

За него ответил Рауль:

— Уверяю вас, дон Алонсо, это стратегическое отступление, во избежание куда более крупномасштабных боевых действий, в которые могут оказаться втянуты наши державы.

Дон Алонсо с изумлением посмотрел на Рауля и на дона Руиса и слегка поклонился, судя по всему, выразив этим свое согласие.

— Но что будет с нашими людьми?

— Если уйдете прямо сейчас, ничего плохого. По крайней мере, им не будет хуже, если мы успеем прислать помощь. — Это было бы недурно, так как после того, как отношения с Испаней оказались практически безнадежно испорчены, посольство почти опустело.

Больше никаких возражений не было, кроме одного — после того как Медина отдал последние распоряжения, испанцы наотрез отказались выходить через заднюю дверь. Выглянув в окно и отметив, что улица опустела, а маячившие отдельно группы пока еще стягивались на отдалении, лишь выкрикивая кровожадные призывы и собирая сторонников, прежде чем двинуть вперед свои «полки», мы решили, что во время этой благоприятной паузы можно выйти из дома и через парадный вход, так, как будто ничего особенного не происходит. Иногда это бывает лучше всего.

— Не слишком ли преждевременно?.. — проговорил дон Алонсо, завидев, что на улице было пока не так уж беспокойно.

— В самый раз, — заверил Рауль. — Они уверены, что вы никуда не выйдете, а наоборот, запретесь.

— С чего вы так уверены? — спросил дон Руис.

— Предвиденье, — загадочно отозвался Рауль. Теперь мы действительно были уверены, что все провокации, какие возможно — случатся, чтобы посеять как можно больший хаос, даже больший, чем это должно было быть… Может, никто и не будет дожидаться двадцать четвертого. Может, это не будет, как «прежде», резней, обращенной в большей мере на одну из партий. Не исключено, что это будут просто уличные бои, bellum omnium contra omnеs. И никто из старых игроков не останется даже в подобии выигрыша, хотя, конечно, главного своего стратега кальвинисты уже лишились.

Но было похоже, что мы и впрямь выбрались очень удачно. И сумеем спокойно пройти мимо пока еще только распаляющих друг друга протестантов. Отовсюду доносились громкие голоса — все перекликались, делясь новостью, откуда-то доносился резкий звон бьющихся бутылок. Увы, не все тонет в вине, из него порой рождаются джинны. И все время слышалось: «Все это испанцы!..» Интересно, откуда вообще взялся этот клич? Кто-то подсказал? Но мы просто уверенно проходили мимо всех этих небольших группок, пока вдруг кто-то не крикнул, какой-то молодой парень с острой крысиной физиономией: «Да вот же они! Вот испанцы!..» Идя впереди, я резко притормозил, так что, при всем желании мои спутники не могли ускорить шаг, даже если у них и было такое желание.

— Что-что? — с энтузиазмом отозвался я, хвастливо сдвинув берет на ухо, так что виднее стали медные волосы, ставшие на солнце и вовсе откровенно рыжими. — Где эти имперские сатрапы?!..

— А, черт… — отмахнулся некто постарше. — Англичане! Это наши!.. — И мне даже не пришлось нарочито переходить на английский.

— Да этих иностранцев разве разберешь… — проворчал кто-то. Мы пожали плечами и прошли мимо. Я едва удержался, чтобы не махнуть ребятам на прощанье любимым жестом Черчилля. Но могли ведь не так понять…

— Caramba… — выдохнул тихо дон Алонсо. — Чтобы меня приняли за англичанина?!..

— Не меня же, — усмехнувшись, заметил дон Руис.

Рауль тихо посмеивался.

— Не похож ты на англичанина! — шепнул он мне.

— А я этого и не утверждал!

И понемногу мы вышли к самому безопасному месту в городе — к нашему дому. Я даже заново оценил, будто свежим взглядом, его массивную архитектуру, окружающие его каменные стены с плетями дикого винограда и чугунную решетку ворот. Немного бледный привратник поспешил впустить нас.

— Вы ведь слышали, монсеньор виконт, слышали?..

— Да, — я кивнул, — благодарю, трудно было не услышать. — Я пропустил своих спутников вперед в сопровождении Рауля, а сам немного задержался.

— Монсеньор граф, ваш отец, дома, — тут же негромко сказал Жозеф, прежде чем я успел задать вопрос. Я поблагодарил его кивком за понятливость и последовал за остальными. Это означало также, что Огюст не возвращался. Да и разве мог бы он вернуться, если бы такое произошло.

В доме витал аромат свежего кофе. Похоже, отец нас ждал, мы сразу же проследовали в гостиную, где он ничуть не выразил удивления, увидев, в чьем обществе мы вернулись. Он был там один, никаких признаков, чтобы девушки или Готье были дома, но насчет дам я был почти уверен. Сегодня был слишком рискованный день, чтобы куда-то их отпускать. А вот Готье, скорее всего, отправился искать Огюста и проверять слухи.

— Рад видеть вас в добром здравии, — приветствовал отец и нас и испанцев. В отличие от меня, с Мединой он был уже знаком и раньше. Но видимо, не с доном Алонсо, которого дон Руис счел необходимым представить — по дороге это, должно быть, просто вылетело у него из головы, иначе я отреагировал бы на его имя раньше.

— Дон Алонсо Мартинес де Лейва, — и я увидел, как отец чуть вздрогнул и посмотрел на молодого человека с большим интересом. Я бы и сам с удовольствием остался сейчас в гостиной, но надо было сделать кое-что еще, поэтому я вышел переваривать эту новость в одиночестве. Один из предводителей Армады, предполагаемый глава испанского десанта. Будет ли теперь хоть какая-то Великая Армада? И будет ли когда-нибудь на ней вторым по значимости лицом после адмирала наш гость? И можно ли считать везеньем то стечение обстоятельств, если все это произойдет? Но как бы то ни было, если не случится лучшего, то придется сожалеть и о том, что хотя бы могло быть — в том случае, если не будет даже этого.

Я отдал распоряжения о том, чтобы о нападении на дом Медины стало известно как можно раньше, отправив несколько посланцев с записками, и вернулся в гостиную. Все пили кофе и херес. Медина, похоже, несмотря на происхождение напитка, находил его слишком непривычным. Дон Алонсо нервничал и встретил меня горящим взглядом. Я сообщил ему, что известия посланы нужным адресатам, и он немного успокоился. Хотя, конечно, как он и предполагал, мы их выманили — но только затем, чтобы не рисковать и не множить поводы к первым войнам новой «империи», если таков был чей-то замысел.

— Каким-то образом вы это предвидели, — проговорил Медина. — Каким же? Кто именно нам угрожает, кроме еретиков?

— Тот же, кто угрожает им, — как само собой разумеющееся, ответил отец. — Потому что есть еще одна разновидность ереси, которая, если все вскроется, не понравится никому их тех, кто сражался прежде между собой.

— Как же такое может быть? — вопросил де Лейва. — Почему о них до сих пор ничего не было слышно?

— Возможно, скоро мир о них услышит. И поскольку в их интересах посеять как можно больше смуты, мне бы очень хотелось, чтобы при любых обстоятельствах вы постарались остаться в живых.

— Какое удивительное пожелание… — скептически заметил Медина.

— Его могла бы подтвердить и ее величество Елизавета, — мягко, почти вкрадчиво сказал Рауль, и Медина снова ошеломленно моргнул.

— О, ее величество… — еле слышно пробормотал де Лейва.

— Ее величество очень обеспокоена, — подтвердил Рауль, — тем, что происходит с ее мужем. На него с некоторых пор оказывается некое влияние, о природе которого он имеет весьма малое представление. Но в очень скором времени все должно будет разъясниться.

— О… — проронил Медина, явно что-то напряженно обдумывая.

«Не зря ли это все? — подумал я. — Наши неприятности им только в радость, пока они не понимают, в чем дело, а понять в чем дело они просто не смогут».

— И между тем, происходящая у нас смута никоим образом не сыграет вам на руку, — продолжал Рауль. Медина снова недоуменно моргнул. — Потому что под ударом стоит не какая-то определенная держава. Скорее, дело касается всех монархий и установленного миропорядка. И разумеется, церкви. Да и не только… — Рауль сделал многозначительную паузу.

— Что значит, не только?..

— Это война веры, господа, — мягко сказал отец с таким видом, как будто это было именно то, чего они ждали. — Война за души. Потому, что зверь уже оставляет свои метки. И если однажды вы столкнетесь с этими людьми, а вы теперь непременно с ними столкнетесь, вы это поймете.

— Простите, не сочтите за недоверие, — деликатно и ненавязчиво заметил Медина, — вы ведь понимаете, что это звучит как сущее мракобесие?..

— Разумеется. Ведь именно мракобесие нас всех и ожидает.

Чуть позже стало точно известно, что произошло то, что и «должно было». Колиньи был пока жив, и точно так же ранен в руку, как и при классическом развитии событий. Да и в прочем развитие событий оставалось классическим, как бы мы ни беспокоились, что оно может ускориться или заранее сменить направление.

— Поздно, — проговорил Огюст, глядя в стену. В одной руке у него был графин с вином, а в другой стакан. Графин опустел наполовину, но взгляд Огюста не мутнел и не прояснялся. Выглядел он устало, растрепанно и попросту убито. — Что можно сделать за один день? Завтра я уйду туда и останусь там, и будь что будет.

— Куда именно? — на всякий случай уточнил отец, пристально на него поглядывая.

— К Колиньи. Сколько смогу, гадов я поубиваю… а там — какая разница? Зато все это кончится…

— Не думаю, — спокойно возразил отец. — Я договорился с нашими английскими друзьями. Послезавтра вечером адмирала тайно перевезут в дом Уолсингема.

— Послезавтра? — недоумевающе переспросил Огюст, будто очнувшись.

— Да, если сделать все слишком рано, уловка не сработает. Полагаю, ты поможешь нам это устроить.

— Но минутку!.. — воскликнул Огюст. — Ведь будет уже двадцать четвертое!

— Правильно, — подтвердил я. — Если все пойдет как обычно, двадцать четвертого еще будет относительно спокойно…

— Как это? — перебил Огюст, и я понял, что последнее время он очень многое пропускал мимо ушей. В его глазах плескалось искреннее возмущение. — Это невозможно! Ведь в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое…

Мы с отцом дружно покачали головами.

— С двадцать четвертого на двадцать пятое!..

— Ничего подобного! — решительно заявил Огюст, его голос напряженно задрожал. — Я когда-то интересовался… я точно помню это по всем справочникам!..

— Старая ошибка в переводе, я тоже это точно помню, — кивнул я. — Очень старая и кочующая из книги в книгу.

— Как дата сражения при Жарнаке, — подхватил отец, побарабанив пальцами по свинцовому переплету окна, у которого стоял. На окно упало несколько капель, но это было все, что перепало земле от давящего предчувствиями дождя. — Ее частенько помещают в тысяча пятьсот шестьдесят седьмой год. Но кажется, вы оба были там в шестьдесят девятом году.

— Абсурд! — воскликнул Огюст, глядя на меня с трагическим упреком. — Опять это! Ты же не можешь основываться только на беллетристике!

— Да как раз не только. Они повинны только в том, что у них я впервые заметил расхождение — двадцать четвертого еще все было спокойно. И в конце концов, у них-то не было проблем с переводом с другого языка. А еще в энциклопедиях пишут, что алые и белые розы были в гербах домов Ланкастеров и Йорков, тогда как гербы у них у всех были с леопардами и лилиями, не считая деталей, обозначавших разные степени родства. А розы были только личными эмблемами, так же как три солнца Эдуарда Четвертого, его же роза в солнце или вепрь Ричарда Третьего.

Огюст вздохнул и, не выпуская из руки пустой стакан, ожесточенно потер лоб запястьем.

— Но ведь день святого Варфоломея — двадцать четвертое!

— Да в том-то и дело, что нет! Это «Ночь» началась двадцать четвертого, в канун дня святого Варфоломея, который на самом деле — двадцать пятого!

Огюст вытаращил глаза.

— Что за ересь?! Не может быть такого!

Я вздохнул, начиная злиться.

— Послушай, Огюст уж насчет ереси поверь на слово! Кто из нас, черт возьми, католик?! Уж в этой жизни тебя эти святые точно никогда не интересовали!

Огюст поколебался.

— Я очень надеюсь на то, что ты меня просто не обманываешь… из каких-нибудь там психологических соображений…

— Нет. К тому же, к твоему сведению, все церковные праздники начинают праздноваться с ночи, когда заходит солнце, «с первой звезды». А потом — именно эта ночь все и спутает. Она будет так известна, что двадцать четвертое припишут именно самому святому Варфоломею. Но это ошибка, каких полно. Только пока не сунешься куда-то всерьез, это ни для кого не имеет такого уж значения.

Огюст долго пристально смотрел на меня, потом медленно кивнул.

— И все-таки, завтра я буду там. И останусь там до тех пор, пока его не перевезут.

— Хорошо, — согласился отец и, отойдя от окна, сделал мне знак рукой. Мы вышли из комнаты.

— Но если ты все-таки ошибаешься, это будет на твоей совести, — шепнул он мне за дверью.

И хоть я понимал, что это почти шутка, меня охватила неуверенность.

Бывает иногда, что призраки кажутся весомее реальности. А прошлое вдруг начинает казаться не менее важным, чем настоящее. Даже то, которого, может быть, не было. Но что бы еще мог значить сон о взятии Иерусалима в первом крестовом походе? Почему лица убитых — мною — в этом сне, впечатались в сознание ярче и реальнее тех, что были в моей настоящей жизни? А ведь они были, хоть это порой было как-то странно сознавать. Не под каждым углом зрения я мог сам себе все объяснить. Но ведь иначе и не бывает. Бывает лишь иллюзия того, что бывает как-то иначе. И все же обычно мы не любим об этом думать, все чужие смерти, это то же самое, что собственная, только в рассрочку. Может, потому во сне все и кажется таким ярким, ведь по утверждениям некоторых нерожденных психоаналитиков, все персонажи сна — это мы сами.

Но может быть, это действительно только память, реальная как кровь на копытах и на конской гриве, о которую вытерли меч — и шут с ними, со всеми нерожденными психоаналитиками. Думать о них было не время. Было уже двадцать третье августа. И вряд ли оно будет походить на затишье перед бурей.

— Как там твоя мышь? — поинтересовался я у Изабеллы, встретив ее в коридоре, собираясь уходить.

— Процветает и здравствует, — невесело ответила Изабелла.

— Хорошо быть мышью, — бросил я рассеянно.

— Только не в зубах кошки, — чересчур серьезно заметила Изабелла. — И не в когтях, и не при встрече со змеей, и не в мышеловке, и не с отравленным зерном, и не в зимний мороз и не в осеннюю слякоть…

— Да, да, да… — поспешно прервал я, соглашаясь с ее здравым рассужденьем и, как и собирался, отправился своей дорогой, в дом Колиньи, навестить Огюста.

На улицах царило нездоровое возбуждение. Половина из них выглядела опустевшей, ставни повсюду были наглухо закрыты. И при том, что обычная жизнь замерла, люди на этих улицах были — много людей, все больше в черном. Хорошо, что я отправился в недальний путь верхом, так и видно было дальше, и это как-то увеличивало дистанцию между мной и большинством скапливающегося народа. Мимо прошествовал готовый к нападению или обороне отряд шотландской гвардии, возглавляемый напыщенно-угрюмым как всегда Фортингемом. Вид у всего отряда был чрезвычайно целеустремленный и озверело-затравленный. Я ободряюще махнул Фортингему рукой, но он только нахмурился в ответ. Как я уже замечал, друзьями мы никогда не были, однако царящая вокруг враждебность все равно превращала нас, как минимум, в союзников. Так что, в отличие от самого Фортингема, кое-кто из его ребят тут же откликнулся на приветствие.

Ближе к набережной было чуть повеселее, тут шла еще обычная торговля и нищие отважно вели свой заунывный промысел. Но не успел я этому порадоваться, как идиллия тут же нарушилась дробным топотом, гиканьем и свистом, а из-за угла впереди высыпала живописная конная группа, небрежно принявшаяся опрокидывать лотки. И всадники, разумеется, были в черном. Торговки разом заверещали и запричитали — были тут, конечно, и торговцы, но по высоте и силе голоса им нечего было сравниваться с дамами, часть их, впрочем, тут же исчезла, прихватив или побросав товар, исчезла и большая часть нищих.

— Смерть волкам в овечьих шкурах! Смерть трусам, подло стреляющим из-за угла! Гизы и их свора не хотят мира, тогда они получат войну! Их время кончилось! Король и Бог с нами! Бог был щитом защитнику истинной веры, и потому наш славный Шатильон остался жив! Да расточатся враги Бога и истинной веры, как тень ночная умирает в свете дня! Позор гизовцам и их стрелкам-мазилам!.. — наполовину эти речи скандировались, наполовину исполнялись соло заводилами, среди которых я разглядел и весельчака д’Обинье.

Кто-то довольно метко швырнул в кальвинистов подгнившей свеклой, показывая, что отнюдь не все парижане такие уж мазилы. Со свистом и улюлюканьем возбужденные гугеноты принялись опрокидывать все остававшиеся лотки, ответив на последовавший град кочерыжек ударами хлыстов и конских копыт. И какая досада — они перекрыли мне дорогу.

— Д’Обинье! — крикнул я сердито. — Ну какого черта, а?

Д’Обинье оглянулся и, весело махнув мне, принялся выбираться из толпы. Кто-то из его приятелей подозрительно проводил его взглядом — уж не ссора ли наклевывется. Но д’Обинье был беззаботно и обезруживающе благодушен.

— Они сам напросились! — провозгласил он почти радостно. — Шарди, а вы-то тут что делаете? Можно сказать, рискуете!..

В глазах его искрилось дружелюбное возбуждение. Для него все это было не больше чем развлечением.

— Поднявший меч от меча и погибнет, — буркнул я. — Все мы рискуем. И боюсь, что вы рискуете куда больше!

— Бросьте, — усмехнулся д’Обинье, — не будьте занудой!

— Я-то не буду, — заверил я, — но напрашиваться тут все здорово умеют… — сражение временно прекратилось, за отступлением противника. И поскольку с д’Обинье мы оказались добрыми друзьями, никто из живописной группы не проявил настойчивого намерения со мной сцепиться, вполне доверяя своему общительному товарищу. Простившись с ним, я поехал своей дорогой. Все равно портить настроение дальше было уже некуда.

Теперь дом Колиньи выглядел иначе. Он все еще был окружен чего-то ждущей волнующейся толпой, но она стала куда разреженней прежнего. Видимо, кто-то разъехался в рейды по окрестностям, а кто-то просто решил, что временно тут поживиться нечем. «А ведь если организовать толпу, чтобы она была тут постоянно… — подумалось мне, — много чего может не случиться или случиться совсем иначе…». Но мысль эту пришлось прогнать.

Пропустили меня без вопросов — каким-то образом запомнили, видно с легкой руки и подвешенного языка все того же д’Обинье — почему-то я был уверен, что Огюст обо мне не слишком распространялся. Огюст вышел встретить меня едва заслышав, что я здесь, и по тому, как он схватил меня за руку, я понял, что он встревожен не на шутку — ничего удивительного, но было, похоже, что-то еще, чего мы пока не знали.

— Поль! Пойдем скорее, ты должен взглянуть на него…

Расталкивая слуг, Огюст поволок меня прямиком к адмиралу, находящемуся у себя в спальне.

— Он не встает? — спросил я, догадавшись об этом по тому, куда он меня тащил.

— Нет, — обеспокоено ответил Огюст. — Как ты думаешь, можно отравить пулю?..

— Которая летит на большой скорости и раскаляется так, что на ее поверхности все сгорает? Ты что, шутишь?..

Огюст глубоко вздохнул.

— Просто тут столько разговоров, уже голова кругом…

Перед дверью мы замолчали и вошли в нее чинно, делая вид, что нисколько не беспокоимся.

Адмирал сидел, опираясь на высокие подушки, и что-то писал, положив бумагу на особую лакированную дощечку.

Я с удивлением посмотрел на Огюста. Выглядел Колиньи совсем не так уж плохо, и даже преспокойно поскрипывал пером по бумаге. Так, так, значит, ранен он не в правую руку… А в какую должен был? Тут моя память решительно дала сбой. Как бы то ни было, стрелял в него все равно не тот человек, которому этот выстрел всегда приписывался, по банальной и уважительной причине собственной безвременной смерти. Но прочие известные факты, как будто, на месте? Стреляли недалеко от резиденции Гизов, и герцог, о чем уже было немало разговоров, наконец покинул город. А может, это была как раз его светлая идея обвинить во всем испанцев, чтобы выиграть время? Все может быть. Нельзя же отрицать и кое-каких интриг, происходящих в этом месте и времени закономерно, а не привнесенных извне… Может быть, и нельзя… Но отчего-то упорно казалось, что инициатива давно и безнадежно перехвачена.

Адмирал поднял взгляд, повел головой и коротко взмахнул пером, отсылая всех, кто находился сейчас в спальне, кроме нас с Огюстом, прочь. Поклонившись своему командиру и одарив нас подозрительными взглядами, свита прошествовала мимо, оставив нас наедине.

— Я вижу вас снова, молодой человек, — проронил адмирал с сухой иронией, когда мы приблизились. — Уж не об этом ли вы меня предупреждали?

Я посмотрел на его перевязанную руку, неподвижно лежавшую поверх покрывала.

— Это было всего лишь вероятно, господин адмирал.

Колиньи кивнул, прикрыв глаза, положил перо на бумагу и удобней откинулся на подушки. Огюст подхватил дощечку с письмом и убрал ее на стоявший рядом резной столик.

— И вы говорите, нет никакого заговора? — поинтересовался адмирал, не открывая глаз.

— Думаю, что есть, и не один, — ответил я. — Без них ведь не бывает.

Колиньи улыбнулся едва обозначившейся улыбкой в уголках тонких высохших бледных губ.

— Дайте мне вашу руку, — произнес он, подняв в воздух свою здоровую кисть.

Я поднял руку и коснулся его пальцев — они были сухими и горячими. По-прежнему не открывая глаз, он быстро перехватил мою руку, несильно сжав запястье. Это меня насторожило — прислушивается к пульсу? Как поступил недавно и я? Нет, это еще ни о чем не говорило, он не мог быть «вторым» — он в слишком большой опасности, да и возраст и здоровье — совсем не те. И все-таки он прислушивался к моему пульсу, чтобы понять, насколько я с ним правдив. Что ж, достаточно старый метод. И что ни говори, не надежный. Как правило, человек не может лгать, не беспокоясь. Но вот отчего именно он беспокоится, если он все-таки беспокоится — этого не разобрать.

— Вы ведь не знали, что это произойдет? — негромко прошелестел адмирал.

— Конечно, знал, — ответил я, и он слабо дернулся, сомкнутые веки вздрогнули, но так и не открылись.

— В вас сильный бес противоречия, не правда ли? — тихо проговорил адмирал, будто засыпая. — Вам страшно, оттого вы делаете вид, что не боитесь. Вы знаете, какого ответа от вас ждут, и говорите противоположное, не желая задумываться о последствиях.

— Вы ошибаетесь, — сказал я спокойно. — Я говорю так потому, что задумываюсь. И если я уже думал и говорил об этом, я не вижу смысла не признавать, что не догадывался о том, что могло произойти. Отрицать это было бы лицемерием.

Он открыл глаза и пристально посмотрел на меня.

— Кто же вас послал мне, бог или дьявол? — он глубоко вздохнул. — Вы верите, что меня нужно прятать? Но желаю ли я прятаться? Что я этим признаю? Свою предусмотрительность или свою слабость?

Он отпустил мою руку, уронив сухую, будто паучью, кисть, на одеяло.

— Это будет не бегство, — ответил я мягко. — Вы будете лишь гостем у ваших друзей.

— Но почему я должен быть их гостем? Что именно мне может угрожать? Ведь то, что могло случиться, уже случилось, — он слабо шевельнул раненой рукой. — Значит, это еще не все. А почему именно — еще не все? Что может случиться?

Я пристально посмотрел на его полусомкнутые веки.

— Сказать вам, что может случиться? Я видел ваш дом сегодня снаружи. Там толпится не так уж много народу. Множество ваших сторонников разъезжает по городу и задирает горожан. А ночью ваших людей на улице будет еще меньше или вовсе не будет. И кто-то может пожелать покончить со всем одним ударом. И будет проще сделать это, если сразу обезглавить вашу партию. Вы ведь не желаете никому доставить такое удовольствие?

Колиньи хитровато улыбнулся.

— А вы-то почему этого не желаете? Или на самом деле желаете?

— Нет. Не желаю — это принесет больше вреда, чем пользы.

— А почем вы знаете? — загадочно вопросил Колиньи.

— Господин адмирал, — проговорил я вкрадчиво, — уж не желаете ли вы посвятить меня в планы вашего заговора?

Колиньи изумленно приподнял брови, и я улыбнулся ему с самым невинным видом.

— Ни в коем случае, — серьезно сказал Колиньи.

— Весьма этому рад, — заверил я.

Колиньи перевел взгляд на Огюста.

— И все-таки, как это будет выглядеть? Как то, что я напуган, хотя напуган вовсе не я? С этим я утрачу часть моей силы. Уж не на это ли и рассчитывают мои враги?

— Ваши враги могут даже ничего не узнать, если и впрямь ничего не случится, — вставил я. Огюст чуть встрепенулся, и снова оба посмотрели на меня.

— Но почему вы так думаете? — спросил Колиньи. — Откуда такая мистическая уверенность — почему именно завтра?

— Потому что завтра — воскресенье, — напомнил я. — Мессы в эти дни пышнее, и их посещает больше всего прихожан — в этот день легко проповедовать, чтобы кого-то на что-то толкнуть. И это день праздности, а именно праздность рождает чудовищ.

— Удивительно, — задумчиво проговорил адмирал. — Что ж, считайте, что сумели меня убедить. — Огюст вздохнул с облегчением и почти просиял, напряжение спало, хотя бы ненадолго.

— Полагаюсь на вашу совесть, — ввернул адмирал.

Почему в последнее время все выбирают именно это слово?

— Почему ты спросил об отравленной пуле? — спросил я Огюста, когда он вышел проводить меня, а свита адмирала вернулась к своему повелителю.

— Он был так упрям, — покачал головой Огюст. — И мне кажется, он чувствует, что ему осталось жить недолго. В нем есть какая-то обреченность.

— Может быть, в нас ее больше чем в нем? — Мы молча посмотрели друг на друга.

— Все это так странно, — проговорил наконец Огюст, — знать что-то и не иметь возможности ни с кем этим поделиться, ведь никто этого не поймет. Все равно, что возвращаться из мертвых и пытаться объяснить, что там не рай и не ад, а что-то совсем другое, для чего на языке живых даже нет названия.

— А ты пытался объяснить ему, что есть некая третья сила, одинаково враждебная тем и другим?

— Разве он мне поверит? — печально отозвался Огюст.

— Потому, что ты общаешься с нами? — спросил я.

— И поэтому — тоже. И кроме того, мы же сами не знаем этого точно.

— Что ж, будем надеяться, что в ближайшие дни хоть что-то кому-то станет ясно, — вздохнул я.

Огюст вздрогнул и посмотрел на меня волком.

— Ты знаешь, о чем я.

— Думаю, что знаю, — угрюмо сказал Огюст.

Я немного помедлил, прежде чем спросить.

— А что снится тебе, Огюст?

Он глянул на меня с изумлением.

— Ты ведь спишь иногда? — уточнил я. — Человеческий организм иначе не может. Снится тебе что-нибудь, что кажется таким же реальным как происходящее, но в другом месте и времени?

Огюст долго молчал, прежде чем ответить, неуверенно сжимая и разжимая губы, будто то собираясь что-то сказать, то передумывая.

— Древний Вавилон? — наконец проговорил он. — Крылатые львы, яркое синее небо, горячие камни. — Он пожал плечами. — Ничего определенного.

— И это все?

— Все, — кивнул Огюст немного недоуменно. — Как застывшие картины, реальные, вечные, где-то там, в другом мире.

Значит, никакой крови, никаких ужасов? По крайней мере, Огюст их не помнил. Может быть, он был лучше меня.

— Ты думаешь, это что-нибудь для нас значит? — спросил Огюст.

Я деланно улыбнулся.

— Наверное, только то, что любой из наших миров — не единственный.

И все же я не ошибся.

На улицах этой ночью было тихо.

Огюст сидел у стола, на котором горкой было сложено оружие, и возился с пистолетом. Свеча, выхватывавшая его из темноты, превращала его в какой-то странный древний артефакт, под стать тому, что его окружало и тому, что лежало на столе. Отполированное дерево лож и прикладов стало того же цвета, что и руки и лицо Огюста, его глаза посверкивали как блики на клинках, посверкивал и металл галуна на его одежде. Матовые глубокие тени лежали повсюду, куда не дотягивался свет свечи. Залить бы все в янтарь и так оставить… Я вспомнил жидкость во флаконе, который Изабелла подняла на свет — «янтарного цвета», и мне стало немного не по себе, как будто и впрямь было возможно — залить все в этот янтарь.

— А может быть, еще можно нанести упреждающий удар? — пробормотал Огюст, будто разговаривая сам с собой.

— Кому? — поинтересовался я. — Быть может, возможным союзникам?

— Какая чушь… — фыркнул он с досадой. — Это не должно было и не может быть так!..

— В любое время, кроме нашего.

Огюст глянул на меня косо и снова принялся чистить пистолет. Он и сам все знал, но думал, что я придумаю хоть что-то, с чем ему захочется поспорить, и этим переубедить самого себя.

Я стоял у окна, чуть сбоку от него, и пытался вглядываться в ночь сквозь толстое стекло.

— Погаси-ка свечу, — наконец попросил я.

Огюст погасил, со стуком положил пистолет на столешницу и тоже подошел к окну. Когда глаза привыкли к темноте, я уже более отчетливо различил почти неподвижную фигуру за одним углом, затем еще такую же за другим. Неподвижность была почти неестественной. Кто будет так подолгу стоять в темноте?

— Ты видишь? — спросил я.

Огюст кивнул.

— Наверное, шпионы Гиза. Следят, чтобы жертва оставалась на месте.

— Думаю, что следят именно за этим. Но я уверен, что это — хранители.

Огюст испустил смешок и вернулся к столу, начав высекать из кресала искры, чтобы снова зажечь свечу.

— Чтобы распознать их в темноте, наверное, надо быть «князем тьмы», — съехидничал Огюст.

— Не так уж и смешно, — проворчал я, и прибавил, тоже будто размышляя вслух. — Возможно, будет не самой лучшей идеей везти его в дом Уолсингема…

— Неужели нашлась идея получше?

— Я думаю.

В конце концов, чем дом Уолсингема лучше дома Медины, который вчера чуть не спалили? Тем, что в последнее время там народу побольше? Действительно — побольше. Но… А, все равно все вилами по воде. Я подтащил к окну ближайшее кресло и уселся в него поудобнее, положив пару пистолетов на подоконник, а любимый клинок поперек коленей как милую девушку.

— Ладно, Огюст, если ты дежуришь первый, я пока вздремну.

А то когда еще удастся? Не завтра, уж точно.