Коронованный лев

XVII. Копья и лилии

Солнце рассыпалось бликами по сверкающим граням, высвечивало, зажигая, золотые инкрустированные узоры, разогревало пеструю, разряженную, веселую толпу, запрудившую специально выстроенные недавно трибуны, от которых еще стоял в воздухе запах свежеспиленного дерева. Плескались на ветру традиционные вымпелы и человеческие гирлянды на всех верхотурах. Пронзительно пели фанфары, им вторило ржанье коней, сопровождаемое дробным топотом, лязгом и грохотом схваток, являющих собой то веселое фантасмагорическое причудливое зрелище, что призвано возвышать дух и радовать сердца. Не обошлось и без курьеза. Граф де Люн, не желая быть выбитым из седла, велел прикрепить себя к нему таким образом, что, получив заслуженный удар, слетел с коня не расставаясь с этим бесценным предметом, у которого лопнула подпруга, и воткнулся носом в песок седлом вверх под всеобщий восторг и изумление.

Но несмотря на это красочное веселье, мне никак не давала покоя одна навязчивая мысль. Ведь после гибели Генриха Второго, турниры во Франции были запрещены? Действительно ли так все было или мы что-то не так запомнили? Несколько лет после происшествия турниров и впрямь избегали, а затем все понемногу вернулось в свою колею, хотя все больше превращалось в совершенную игру. Без них тут было бы чертовски странно…

Служителям приходилось уже не раз проходить по арене с ведрами, смачивая быстро высыхающие песок и опилки, неизменно тучами взмывающие в воздух при каждой схватке, когда на ристалище первым из нас выехал Готье, играючи смахнувший с седла сперва зазевавшегося Бюсси, а потом и Пуаре. Я и раньше подозревал, что наше участие в этом представлении несколько далековато от честной игры, но разве это повод отказываться от удовольствия? Тем более что сам по себе подобный отказ мог показаться странным и неубедительным.

Но следующим Готье бросил вызов Рауль и дело пошло на лад — после четырех громоподобных сшибок оба оказались на земле, основательно оглушенные наведенным ими самими грохотом. Их место заняли я, и по всей форме пославший мне вызов Лигоньяж, наверняка всерьез обиженный моими недавними словами.

И в сущности, исключая не такое уж большое число поединков, наблюдалась естественная, хоть и прискорбная, если задумываться о будущем, тенденция — католики предпочитали бросать вызов кальвинистам, а кальвинисты — католикам.

Как бы то ни было, летел Лигоньяж красиво. За мгновение до сшибки со мной приключилось нечто вроде смеси «дежа вю» и обычной галлюцинации — может быть из-за солнца, нагревавшего металл или из-за слишком многих беспорядочных мыслей. Яркий свет ударил в глаза, угодив в зрительную щель не хуже шального копья, и на какое-то мгновение, пока мы неслись на всем скаку друг к другу, меня охватила уверенность, что мы находимся не в Европе, а в Палестине среди песчаных дюн или в Испании времен Реконкисты, в то время года, когда из Африки дует жгучий ветер солана, несущий раскаленные песчинки и дыхание душной печи… Но с резким лязгом и толчком меня выбросило из того, что я готов был назвать воспоминанием, а Лигоньяжа выбило из седла на песок, который совсем не был таким раскаленным и менее всего походил на дюны Аравийской пустыни.

Место выбывшего из игры Лигоньяжа занял весельчак Брантом, тоже тот еще вылитый сарацин, но на этот раз никаких галлюцинаций — мы просто поскакали друг другу навстречу, и я точно знал под каким углом, в какой момент и куда его ударить разлапистым наконечником турнирного копья. Это ощущение можно было бы назвать везением или интуицией или вдохновением, если бы не было ясно, что этого-то и следовало ожидать, и в силу каких именно обстоятельств. Как не было ничего удивительного в плещущих повсюду синих вымпелах с золотыми лилиями и красных, с золотыми цепями Наварры.

А затем на противоположном конце ристалища в своих затейливо вычернено-золоченых доспехах появился тот, кого я ждал. Конечно, он мог бы и не появиться — это было слишком несерьезное развлечение и отвлечение для того, кто преследует иные, более высокие цели. Но мог ли он упустить такой случай показаться во всей красе?

Пыхтящий в своих латах Танкред раздраженно стукнул копытом, как будто понимал, из-за кого вчера мог бы переломать себе ноги. Я и сам был взволнован. Если знать, как убить нарочно… И я почувствовал, что знаю это, почти знаю. И значит, — это закономерно, — он знает тоже. Сердце совершило легкий увлеченный кувырок. Я перехватил копье поудобнее и слегка склонил острие в знак приветствия, стараясь, чтобы оно не дрогнуло. «Помни, ты смертен» — пробормотал я, пристально глядя на него сквозь прорезь шлема, но ему ли это адресуя или себе, неясно.

«А ведь в каком-то смысле, и возможно, дважды, он меня уже убил, — подумалось мне. — Только в других, еще не случившихся временах».

Фанфары взвизгнули на редкость нестройно и омерзительно фальшиво, царапнув слух, как дружно придавленные дверьми кошки, мы одновременно пришпорили коней, ветер, рвущийся в отверстиях забрала в клочья, надсадно взвыл, требуя крови. Раз он вышел третьим, бесполезно пытаться нанести такой же удар как предыдущим противникам — он к этому уже готов, да и такой удар был бы слишком вежлив… но я пока так же, как и прежде, метил ему в щит. И только в последний миг, спружинив, привстал на стременах, оттолкнувшись от них, и со всей силы нанес удар в забрало. Одновременно заметив, что он проделал в точности тот же маневр — и успел чуть отдернуть голову. Кажется, он был все же чуть расслабленней? И не так яростно гнал коня?..

Удар, оглушительный треск, сотрясение. Кони пошатнулись, присев на задние ноги, не заржав, а почти взревев, но не сразу, не замерев на месте, а по инерции уже промчавшись мимо друг друга и едва не завертевшись волчком. Копья рассыпались на со свистом разлетающиеся, вращающиеся в воздухе, обломки. Копье Дизака «скользнуло» по моему шлему как хороший удар тарана, но лишь слегка его перекосило. Каким-то чудом я удержался в седле — мне померещилось, что Танкред просто подскочил под меня, когда я отлетал в сторону. Сам же Дизак пулей полетел из седла на песок — а его сорванный шлем помчался еще дальше, как грохочущий, позванивающий забралом, насмешливо щелкающий подвижной челюстью стальной череп.

Я придержал взбудораженного, всхрапывающего Танкреда, и развернул его, созерцая пустое высокое седло противника, чуть ниже — его одинокого коня и еще чуть ниже — его самого, с недоверчивым изумлением. «Но ведь если призадуматься, — подумал я со странной трезвостью и не совсем уместно, — по меньшей мере однажды, он убил самого себя».

Дизак, пошатываясь, поднялся на ноги — взбешенный, побагровевший, пораженный, мечущий вокруг невидимые, но будто отчетливо шипящие молнии. Винить было некого. Я был слишком зол, и он отлично об этом знал. Если он недооценил мою злость, значит, сам повинен в произошедшем. Дизак свирепо сорвал с руки перчатку и, вцепившись в перекошенный нашейник, впился в меня маниакально-мстительным, но удивленным взглядом, в котором читалось желание тут же, на месте, по макушку вколотить меня в землю, его губы шевельнулись в подобии чего-то, что можно было и не слыша перевести как «рыжий ублюдок».

И когда он уже двинулся прочь, я вдруг почувствовал, что меня трясет и подавил желание безвольно свалиться Танкреду на шею, покрытую ходящими ходуном полосками изукрашенного металла. В глубине души я не верил, что у меня что-то получится, и теперь, когда все случилось, испытывал и мрачное злорадное торжество, и полное отсутствие интереса к тому, чтобы продолжать состязание.

Огюст в следующей же схватке без малейшего труда вышиб меня из седла, отправив в заслуженный полет по красивой параболе, на исходе которой на меня обрушился град посыпавшихся из глаз звездочек и туча захрустевших на зубах песчинок. Но когда я снова смог дышать, я только беспечно расхохотался. Падение ничуть не помешало мне покинуть ристалище с пьянящим победным чувством, весело помахав Огюсту на прощанье.

— Быстро же он тебя! — смеясь, встретил меня Готье.

— Друзьям можно! — ответил я, и Готье с веселым грохотом обрушил свою руку, покрытую немного выщербленной золоченой сталью, изукрашенной зеленой эмалью, мне на плечи.

— Верно, главное, что врагам нельзя! — и он затащил меня в яркий шелковый желто-красный шатер. Обнаружившийся там Рауль тут же всучил мне наполненный кубок с вином. Это было весьма кстати.

— Во всем этом есть только одна сторона, которая меня смущает, — заметил он.

— То, что он может быть не настоящим? — пошутил я, стряхивая с правой руки перчатку, которая казалась сейчас не столь подвижной как обычно. Я задумчиво махнул ею в сторону, заставив металлические пластинки, покрытые вытравленными и инкрустированными серебром арабесками лечь, распрямившись, а затем забрал кубок.

— Э… нет, — мягко возразил Рауль. — На самом деле, я имел в виду, что он все-таки может что-то заподозрить.

— Да нет, вряд ли… — решил Готье.

Я пожал плечами — получилось не очень, зато со скептическим скрежетом.

— В конце концов, мы не собираемся играть в эту игру бесконечно.

За покачивающимся пологом раздались голоса, он качнулся в сторону сильнее, и в шатер вошел отец, за ним следовали и наши дамы.

— Замечательно! — Диана весело бросилась мне на шею. Я осторожно прокружил ее полкруга, поцеловал в щеку и снова поставил на землю.

— Радуешься за Огюста?

— Нет, — засмеялась Диана. Глаза ее сияли. — Все-таки, они не сильнее нас — это же здорово!

— По крайней мере, пока они ничего не ожидают, — сдержанно напомнил отец. И теперь будет лучше никак с ними не сталкиваться, чтобы случайности не перешли в правило, потеряв всякую свежесть. — Он предупреждающе прищурился, посмотрев на меня. — Теперь я всецело поддерживаю мадемуазель дю Ранталь. — Держись от него подальше.

— Ну конечно, — заверил я в высшей степени благоразумно. Странно, неужели это выглядело так неубедительно? Я действительно не собирался ничего портить.

— Жанна так и не появилась, — немного озабоченно произнесла Изабелла. Я печально ей кивнул. Я это уже знал, она лишь напомнила, быстро избавив меня от остатков эйфории. Хотя, хорошо, что Жанны не было, лучше ей было этого не видеть. — Мы видели Бертрана, он сказал, что ей нездоровится. Похоже, он сильно за нее тревожится.

— Да, — я вздохнул. — Я навещу их сегодня.

Нужно будет что-то сделать, расставить какие-то точки над «и»…

— Может быть и мы… — начала было Изабелла.

— Нет, — прервал я, может быть, резче, чем это было естественно. — Не надо. Хватит визитов вежливости…

Изабелла посмотрела на меня с тревогой, да и не только она. Брови Дианы неудержимо поползли вверх. «В каком смысле, хватит визитов вежливости?..» — было написано у нее на лице.

— Если вздумаешь в ближайшее время скоропостижно скончаться, — беззаботным тоном заметил отец, — домой можешь не возвращаться!

Его слова вызвали облегченные смешки, включая и мой собственный.

— Договорились! — согласился я.

прочел я, глядя ей в глаза. Жанна вздрогнула, услышав имя некогда светлейшего из ангелов, но ничего не сказала, только судорожно сжала наброшенную на плечи зеленую шаль, запахиваясь плотнее, кажется, ее теперь все время беспрестанно била дрожь, ей все время было холодно.

Я замолчал. Мы были одни. Бертран был рад моему появлению, он понятия не имел, что творится с сестрой, и готов был ухватиться за любую возможность хоть как-то поднять ей настроение.

— Как красиво, — проговорила Жанна едва слышно. — Но почему так печально и страшно? — Она бесприютно съежилась в слишком большом для нее кресле, а я сидел у ее ног на маленькой скамеечке, совсем близко, так, что мы могли чувствовать дыхание друг друга, и казалось, что мое тепло хоть немного передается ей.

— Это не мои стихи, — сказал я. — Я только перевел их, — если это оформленное в иначе звучащие слова воспоминание можно было так назвать. — С языка, который еще не стал таким, на каком они были сложены. И написавший их человек погиб задолго до моего рождения, хотя родиться ему суждено на три столетия позже нас.

Жанна смотрела на меня огромными непонимающими глазами. Кажется, сказанное мной не говорило ей ничего осмысленного. Но и «что это за чушь?» она тоже не спросила. Похоже, она очень старалась меня понять.

— Я не хочу больше притворяться, — сказал я. Она снова промолчала, вглядываясь в меня, будто пытаясь прочесть то, чего я не говорил вслух. — А вы? — тихо спросил я.

— О чем вы? — наконец спросила она недоуменно, но и с каким-то напряженным ожиданием, как будто наконец хоть что-то может для нее проясниться.

— Вы действительно этого не знаете? — Я немного помолчал, пытливо глядя на нее. Ее глаза чуть мерцали, но не таинственно, в них просто прятались привычные теперь слезы. — Вы ведь догадываетесь, не правда ли? — спросил я очень мягко, чтобы не спугнуть…

— Догадываюсь?..

— Вы сказали однажды: «вы в опасности». Вы правы. Мы даже знаем, в какой именно. Вы не сходите с ума, Жанна. То, что кажется вам пугающим и странным, действительно пугающе и странно, но это существует, это не игра вашего воображения. Вы ведь сами это знаете, только это кажется вам слишком безумным. Простите, я не хотел говорить об этом только по одной причине…

Жанна напряженно выпрямилась, будто хотела потянуться ко мне, но сдержала этот порыв.

— Потому, что не хотели подвергать опасности меня?..

— Да, — ответил я, хотя это и было правдой только отчасти. Но попробуйте сказать хоть однажды то, что будет правдой не отчасти, а целиком и полностью, вам может не хватить на это жизни, даже если собеседник будет знать примерно столько же, сколько вы. Всякие знания и всякие слова имеют свои границы, и всякое понимание — не абсолютно. А еще есть правда, которая убивает, и для нее никогда не время. Тем более что она может оказаться вовсе не правдой, когда кусочки мозаики лягут окончательно на свои места и образуют, возможно, совсем не тот узор, что казался в начале.

Жанна резко, но тихо, сдерживаясь, прерывисто вздохнула.

Я сжал ее руку, из которой постепенно стал исчезать холод.

— Но я не могу позволить, чтобы вы погубили себя своими страхами, поэтому признаю — вы правы. Вы ведь действительно почувствовали это впервые там, на лесной дороге?

Она молча кивнула, в смеси страха, неуверенности и тоски в ее взгляде появилась странная нежность, сменившаяся еще большим беспокойством, но не большими тоской и страхом.

— Почему вы хотите мне поверить?

— Потому, что это правда, — повторил я ласково.

— И вы говорите это не из жалости? — ее голос оставался тихим, но не был больше слабым, хоть сила его была лишь нервным напряжением, ее новой внутренней схваткой с собой. Теперь ей нужны силы для того, чтобы снова поверить не только мне, но и себе. Это и впрямь зашло далеко.

Я посмотрел на нее так, чтобы взгляд был ей яснее голоса.

— Нет. Из жалости я бы продолжал молчать.

Она вспыхнула, если можно было назвать так появившийся на ее щеках бледный румянец, но в ней действительно что-то зажглось. Надеюсь, наконец я сделал хоть что-то правильное.

— Так что же это?

— Прежде, чем я смогу вам ответить, я должен спросить вас — на что это похоже? Что вы чувствуете? Мне хотелось бы иметь представление о том, как это выглядит со стороны. Поверьте, я не доверяю не вам, а себе самому, не знаю, насколько заблуждаюсь, насколько это может быть обманом или самообманом. Вы поможете мне?

Страх в глазах Жанны на мгновение стал пронзительным. Но только на мгновение. Она тоже давно свыклась со своими чувствами, какими бы странными они ни были, какими бы пугающими ни казались. Она кивнула.

— Это как… черные тени, — выдохнула она, и меня вскользь неприятно кольнуло то, что тени были черными. За свою настоящую, а не иллюзорную жизнь я все же слишком привык к сказкам об одержимости злыми духами, чтобы с легкостью от них отмахиваться, неважно, верил я в них или не верил. — Они вьются вокруг, — Жанна бессознательно подняла руки, будто пытаясь их коснуться или защититься от них. — Как черное облако, как невидимый ветер, обдают льдом, когда вы рядом, будто отделяют от всего, что есть, от всего живого. И от меня, — она чуть запнулась. — В них какая-то сила, ужасная, искажающая, которую я не могу объяснить, и поэтому я говорила, что в самой большой опасности ваши души.

— Как вам кажется, — спросил я тихо, — это похоже на одержимость?

— Почему вы спрашиваете?

— Эти черные тени… Видите ли, мне будет сложно объяснить это иначе так, чтобы вы смогли меня понять. Дело в том, что сейчас я не совсем тот человек, которого вы знали раньше.

Она смотрела на меня со смесью испуга и недоверчивости, и странного облегчения. Казалось, причина последнего была именно в ее недоверчивости — она была уверена, раз я говорю об этом, значит, все не может быть настолько плохо. Она покачала головой.

— Нет, вы тот же самый, за всей этой тенью!

— И так, и не так, — возразил я с некоторым усилием, хотя таким соблазном было согласиться. — Я помню то, чего помнить не должен, мне принадлежит память другого человека, который даже еще не родился. И может быть — не одного. Вы способны поверить в такие вещи?

Жанна выглядела потрясенной.

— О чем вы говорите?

— О том, что я не тот…

— Нет, — быстро перебила она, вдруг протянув руки и легко и нежно проведя пальцами по моему лбу, отчего у меня окончательно пропало желание ей возражать и думать о чем-то еще. Но думать было нужно. — Нет, — повторила она, — вы тот же самый, только вы уходите от меня, куда-то во мрак и холод, и не зовете меня с собой, вы в другом мире, отделенном от этого заколдованной стеклянной стеной. Не уходите туда без меня, прошу вас!.. — В ее глазах снова были слезы, но теперь они были теплыми и, казалось, все, чем я вольно и невольно хотел от нее отгородиться, пошло трещинами как лед на весенней реке.

— Я не могу, Жанна…

— Вы можете, — прошептала она с таким отчаянием, что уговаривать ее спасаться от меня показалось чистым безумием. — Когда я касаюсь вас, этой стены не существует, вы живой и настоящий, пусть случиться с вами может все, что угодно, и вы можете куда угодно уйти, если захотите, если ничто вас не удержит…

Я поймал ее руку и так же нежно прикоснулся к ней губами.

— Все не так просто. Я не хочу причинить вам вред, случайно, которого никогда вам не пожелаю. Но я ни за что не могу ручаться, даже за себя. Меньше всего — за себя. Может быть, когда все кончится… но я не уверен, что это кончится. А губить еще и вас я не хочу. Но знайте, если вам понадобится защита, насколько это будет в моих силах, я буду рядом…

— Вот видите, — проговорила она, чуть не плача.

Я не «видел» и посмотрел на нее удивленно.

— Что же?

— Тьма в вас — это не зло и не что-то чужое. Только опасность и боль. Оттого, что вас отрывают от всего, что вам дорого! — От этих слов я почувствовал, что внутри меня будто скрутило — в яростном протесте и попытке отрицать очевидное. — Тьма не внутри, а вокруг вас! Но ведь и мой дар, это тоже проклятие, вы же не боялись его?.. А если это из-за него — из-за меня с вами все это происходит?

— Конечно, нет! — воскликнул я.

— Вы уверены в этом? Настолько, чтобы утверждать? Вот видите, — повторила она тихо, после недолгой паузы. — Я не стою того, чтобы за меня бояться!

Мы буквально впились друг в друга взглядами, а потом я ее поцеловал. Ее веки, щеки и губы были мокры от слез.

Вот и хватит, — подумал я. — Не стоит ничего объяснять, когда объяснять уже ничего не нужно…

— Есть и другие, такие же как вы, — сказала она позже, спустя минуты или вечность, когда мы немного пришли в себя.

— Да. Есть. И их ты тоже чувствуешь?

Она кивнула.

— Их много? — спросил я. Совсем удержаться от подвохов я не мог. Нас все же безнадежно разделяло многое, что бы она ни говорила. И я не был до конца таким, как ей хотелось верить.

Она покачала головой.

— Я знаю лишь одного.

— И это случилось там же? На лесной дороге?

— Да, ты знаешь… — будто признала она.

— И поэтому ты не хотела, чтобы мы с ним столкнулись? Мы все еще враги, и теперь — больше чем всегда.

Снова легкий кивок, но затрудненный, будто она отчаянно сдерживала какое-то чувство.

— Боюсь, что это будет невозможно, — сказал я, невольно извиняясь.

— Я поняла это еще тогда, — тихо всхлипнула она. — Ведь ты тогда не знал, что он стал таким же, а я не знала, как тебе объяснить.

— Многое я не сумею объяснить тебе, даже если захочу.

— И это я тоже знаю…

Мы еще немного помолчали. Я слушал удары ее сердца.

— Жанна, — проговорил я наконец. — Опасность, грозящая нам — это одно. Но ты помнишь, я спрашивал тебя о городе.

— Помню, ты ведь знаешь, что будет дальше.

— Знаю. И все же не чувствую так как ты. Мое знание не абсолютно. Я знаю, что должно быть. Но знаю, что все может измениться. Только не знаю — как, и изменится ли. Это все равно, что начать заново старую игру, каждая партия в которой может быть сыграна по-разному.

— Будущее всегда ненадежно, — сказала Жанна мягко, — ты ведь знал это и раньше. И для меня тоже.

Хорошо, когда только будущее, — подумал я. — Но ненадежно не только будущее. Ненадежно и настоящее и любое давно минувшее прошлое… Все время — ненадежно, зыбко как прах.

Жанна крепко, почти испуганно обхватила меня руками.

— Не уходи!.. Ты здесь. Здесь и сейчас — это тоже существует! Это все-таки существует!..

— Да, да… — я с некоторым усилием сосредоточился. Жанна серьезно смотрела на меня.

— Не знаю, есть ли какая-то связь. Но есть еще странные люди. Много других, — сказала она.

От этих слов снова повеяло холодом.

— Много? Много кого? Каких других?

— Они не такие как вы. Вы, за этим невидимым облаком, живые. Даже Дизак. А они — нет. Хотя они здесь — в этом мире и только. Но безжизненные, заколдованные, спящие.

— Люди бывают разные, — проговорил я, раздумывая. Возможно, она имела в виду просто фанатиков? Пустое дурачье, которого всегда много.

— Нет. Впервые я почувствовала такое год или два назад. А тут, в Париже, сейчас, их много. И это страшно! Никогда прежде такого не было. Я вздрагиваю, проходя мимо, будто вижу призраков.

Год или два? Сомнительно, чтобы тут была какая-то связь. Но может быть, она так странно интерпретирует ощущение от тех, кто должен скоро умереть? Несомненно, в Париже сейчас таких много… Может быть, поэтому она не обращает внимания на то, что должно что-то произойти — считает, что этому есть какое-то другое объяснение? Нет, — вспомнил я тут же. Она ведь говорила и совсем другие слова тогда, на балу. Но может быть, люди становятся «пустыми» из-за того, что во времени — во всех мирах что-то происходит, что-то меняется? Может, это и есть то с чем мы должны справиться? Или что-то другое, не менее или даже более жуткое и все на свете просто летит в тартарары вверх тормашками, перемешиваясь самым невозможным образом, и мы только часть всего этого? Вселенная трещит по всем швам и рассыпается? Не поручился бы, что она этого не может…

— Я не знаю, что это, — я покачал головой. — Может быть, только пока еще не знаю.

И она доверчиво кивнула, будто знала заранее, что я это еще узнаю и все пойму.

— И еще я знаю, — все же проговорила вдруг Жанна, — что здесь может скоро случиться что-то ужасное, во что нельзя поверить. Это случится?

— Может быть, — и это все, что я сумел из себя выдавить осмысленного. Если я скажу — да, и что именно это будет, что изменится? Кого я этим спасу или, наоборот, толкну прямо в ловушку? Старые как мир сказки о том, что знание будущего не доводит до добра — не такие уж сказки, если столкнуться с ними по-настоящему. Как притча о человеке, увидевшем смерть, очень удивившуюся, но прошедшую мимо, а человек, поняв, что скоро она придет за ним, загнал нескольких лошадей, чтобы ускакать далеко, в другой город, и встретил там смерть, сказавшую: «А я уж удивилась, как ты сюда успеешь!..» — Да, это очень может быть…

— А вы… вы можете что-то сделать с этим? — спросила она, затаив дыхание. И на меня снова нахлынула безнадежность.

— Боюсь, что не знаю этого. Я знаю слишком много того, что бесполезно, и слишком мало того, что нужно! Так уж вышло… Может быть, даже о том, что я здесь делаю, ты знаешь куда больше меня.

— Я тебе верю, — сказала она тихо. — Но будь осторожен, — и проторенными дорожками снова побежали слезы. — Заклинаю тебя! Ты все же не должен с ним встречаться, не должен!..

И тогда «океан крови» не прольется? Раздави бабочку и может случиться все, что только можно представить?

Я мягко погладил ее волосы. Ее снова била дрожь.

— Я буду осторожен, — пообещал я. — Ради тебя я буду осторожен.

Большего я все равно пообещать не мог. «Я знаю, что ничего не знаю». Старое как мир проклятие, старше, чем первородный грех.

Кажется, я сказал и куда больше и куда меньше чем намеревался. Но возможно, не больше и не меньше чем следовало. По крайней мере, Бертран был доволен. Когда я уходил, Жанна, хоть еще бледная и взволнованная, была тем не менее намного спокойней чем раньше и больше не стремилась забиться ото всех в угол, даже ее волнение казалось теперь здоровым — у нее появились какие-то силы, чтобы бороться со своими страхами, она больше не чувствовала себя такой одинокой. Как Бертран ни стремился расспросить меня, в чем дело, у меня не было ни малейшего желания делиться с ним этим знанием, к тому же, я уже опаздывал на назначенную Пуаре встречу, где он должен был рассказать что-то, что обещал для нас разузнать. Распрощавшись с гостеприимным хозяином на крыльце, я решил срезать путь, чтобы побыстрее добраться до «Пьяного фонарщика». Под вечер поднялся ветер и потянуло легкой сыростью. Наверное, позже будет дождь. В такое время я всегда ощущаю странную эйфорию, хотя, может быть, сегодня у меня были и другие причины ощущать некоторую «беспричинную» приподнятость духа.

Я без колебаний скользнул в самый узкий переулок, серьезно рискуя тем, что мне выплеснут что-нибудь на голову, и благополучно быстро миновал его. Свернул в следующий, и выскочил на одном из пустынных дворов, где вдруг и услышал, что меня сзади, по тем же самым переулкам, кто-то догоняет, чуть ли не обдирая со стен рассыпающуюся грязную штукатурку и шлепая по лужам отнюдь не чистого небесного происхождения. Удивленно оглянувшись, я заметил нескольких, а точнее, шестерых бегущих за мною субъектов в темных суконных одеждах, живо напомнивших мне ливреи или мундиры, хотя ни тем, ни другим они, как будто, не являлись. Просто было в них что-то очень одинаковое и утилитарно-практичное. Но те, кто носит ливреи, не носят на виду оружия, а оно у них было, и при этом же, было в них что-то определенно не военное, хоть я не мог бы сказать сходу, почему именно так в этом уверен. Бежали они молча, их отделяло от меня не менее двух десятков шагов, но увидев устремленные на меня горящие взгляды, я отчего-то не усомнился в том, что они знают за кем бегут, и что у них не может быть какой-то другой цели.

— Чего вам надо? — резко бросил я им навстречу, отчего они невольно столкнулись и перешли на шаг. Играть в салочки или прятки всего лишь с шестерыми незнакомцами я был не намерен. К тому же, признаться, им удалось меня заинтриговать. Двор за моей спиной был пустынен, за маленькой аркой в противоположном конце пролегала достаточно оживленная улочка, однако тех, кто за мной бежал, это, похоже, не волновало.

— Ла Рош-Шарди? — вопросил впереди идущий мрачным тоном.

— Для вас — виконт де Ла Рош-Шарди, — поправил я, — а то и «ваша светлость». Чем обязан?

Они остановились в двух шагах от меня, все еще в стиснутом стенами пространстве — что вполне меня устраивало, тем более что им приходилось смотреть на меня из тени против света. Делать вид что нервничаю и доставать оружие я не торопился, решив, что в любом случае смогу развернуться быстрее и извлечь его вовремя — я нарочно перегородил им дорогу во двор, главное, чтобы у них не оказалось при себе ничего огнестрельного, но и тут свет за моей спиной был на моей стороне.

— Вы не должны больше приближаться к известному вам дому, — монотонно сказал главарь. — Живущая в нем особа не принадлежит вам!

Волна ярости, впрочем, вполне ожидаемая, от вполне ожидаемых слов ударила мне в голову ощутимым толчком.

— Ого! — зло бросил я сквозь зубы, тем не менее, пока не трогаясь с места. — Кто осмелится утверждать, что она принадлежит хоть кому-то?!

— Не правда ли, чудесен мир, сотворенный господом? — многозначительно проговорил все тот же главарь застывшей на своих местах четверки, буравя меня неотступным, но мало что выражающим взглядом, остальные по-прежнему хранили осязаемое, повисшее в воздухе молчание. И ярость куда-то схлынула, уступив место прежней холодной настороженности.

— И да сохранится в мире, — ответил я словами Карла. Главарь медленно кивнул.

— Идем с нами, — велел он. — Отдай нам оружие.

Если просто пойти с ними я, может быть, и не отказался бы из глубоко запущенного любопытства, то последнее предложение придавало всему предприятию слишком сильный оттенок сомнительности.

— И куда я должен с вами пойти? — поинтересовался я.

В ответ мне раздался слаженный визг извлекаемых клинков.

— Ты лжец и обманщик! — прогремел главарь, кидаясь вперед.

Я метнулся вбок, за угол, и подставил ему подножку.

Главарь вылетел из проулка во двор рыбкой, растянувшись на грязных булыжниках. Другие замешкались, пытаясь не наступить на него, и встретил я их во дворе уже с рапирой и дагой в руках, спокойно удерживая их на безопасном для себя расстоянии.

— По-моему, я только спросил!

— Лжец! — рявкнул главарь, быстро поднимаясь. — За это ты должен быть покаран!

— Да кто вы, черт побери, такие?! Чтобы об этом рассуждать?!

Кажется, я их немного удивил. Наверное, их давно не обвиняли в том, что они еще и рассуждают.

И разумеется, они не ответили. Должно быть, им было не велено отвечать, или велено не отвечать. Если призадуматься, несколько разные вещи, и говорящие о несколько разных вещах… Я мельком глянул на арку, мне казалось, уйти от них будет нетрудно, они явно не отличались большой сообразительностью, но было в них что-то меня беспокоящее. В том, как они меня догоняли, видна была откровенная неуклюжесть, как и в том, что они позволили остановить себя в узком переулке. Мне пришло в голову, что они могли занимать первоначально и более выгодную позицию, а изменить ее им пришлось оттого, что сойдя с крыльца, я внезапно свернул не в ту сторону. И все же, это было неуклюже, будто они совсем не думали, исполняя данный им приказ. Атаковали они, не считая своего главаря, все так же молча, не бранясь и не подбадривая друг друга — просто выполняя свою задачу. Я без особого труда парировал их первые атаки, но… словно как-то замедленно. Странно… Так и не выбрав нужного момента, чтобы с легкостью разбросать их оружие по двору. В какой-то момент, казалось, даже едва успел отвести в сторону чужой клинок, который чуть не царапнул меня по руке. Собственная медлительность меня озадачила, но вдруг я понял, что это не я двигаюсь медленно, а они — необычно быстро и слаженно. И это при кажущейся-то тупости… Диссонанс был налицо. Говорить с ними было, похоже, бесполезно, а вот реакция у них была преотменная. Кем же они и впрямь, черт побери, были? Конечно, до кого-то из нас им было далеко, но и для нас они могли представлять серьезную опасность, особенно, если их было много. И эти пустоватые взгляды — «безжизненные, спящие, заколдованные», — как сказала Жанна. И еще она сказала, что их много. Хранители? Которых прежде я видел только с зелеными ветками, а не со шпагами? Что же, они все такие?.. Если так, то было отчего волосам на голове зашевелиться.

Но похоже, и я оказался для них сюрпризом, несмотря на то, что они не очень-то были склонны раздумывать.

— Ты можешь противостоять нам, — озадаченно проговорил главарь. — Кто ты такой?.. — вопросил он требовательно.

Странный вопрос, учитывая, что они знали мое имя.

— Князь тьмы! — пошутил я. — А вы и не знали? — Универсальное объяснение, и ничего не говорящее и исчерпывающе.

Главарь только серьезно кивнул, а в глазах прочих что-то загорелось. Других вопросов не будет — слишком мал шанс на то, что они могут оказаться критически-мыслящими атеистами, а любому, кто их спросит, принесет кругленький ноль информации. Разумеется, кроме самого того факта, что они почему-то со мной не справились и не выполнили задание. Что же с ними такое сделать?.. Убить? В одиночку? И что тогда в самом деле обо мне подумают?.. Меж тем, они бросились в бой с новым жаром, а я понемногу отступал, решая, что же делать дальше и просто тянул время. Как оказалось, не зря. От арки лавиной покатил грохот — с дюжину всадников с гиканьем промчались под ней. Оглянувшись, я зазевался и все-таки получил легкую царапину на запястье.

— А что у нас тут?! — с веселым звериным азартцем поинтересовался молодой голос.

— Каррико!.. — воскликнул было я, узнав своего преемника на посту лейтенанта королевских шеволежеров, и вдруг уже оцарапанную руку обожгло, будто в ранку угодил перец. Я непроизвольно поморщился, втянув воздух сквозь зубы, и отступил, с подозрением посмотрев на своих противников. У них что же, еще и оружие отравлено?.. Правильно расценив мой взгляд, главарь торжествующе усмехнулся, в его глазах по-прежнему горел маниакальный огонь, но все шестеро как по команде отступили, чуть опустив оружие и не обращая внимания на появившихся во дворе всадников.

— Лейтенант! — воззвал кто-то, и голос тоже был знакомым, не уверен, окликал ли говоривший Каррико или просто узнал меня.

— Шарди! — удивленно воскликнул балагур Каррико. — А что это вы тут развлекаетесь? А нам-то можно?!..

— Грешников жгут их грехи, — многозначительно произнес главарь, глядя только на меня. — А тебя — тем паче.

Они снова отступили со странными слабыми улыбками. Но я отчего-то понял — это не яд. Это и впрямь что-то вроде перца, убеждающее их в том, что они действуют правильно. А прочих это должно пугать, отбивая охоту к сопротивлению.

— Мы передали послание! — подытожил главарь. — Он грядет. Он низвергнет тебя и воинство твое.

— Спасибо, — процедил я. — Приму к сведению. — И они, вложив шпаги в ножны — видимо, что такое превосходящая сила они все же понимали, преспокойно пошли прочь.

— Эй! — изумленно напомнил о себе Каррико. — Что происходит? Куда это вы? Шарди, что… черт побери, что тут у вас?..

Похоже, он еще не оставил давнюю привычку спрашивать у меня, что ему делать, оставшуюся со старых времен, когда он был еще только корнетом.

— Пусть идут, — сказал я. В этой ситуации это был лучший выход. Перестук копыт по булыжникам прозвучал как еще один вопрос. Я посмотрел на Каррико — тот склонился в седле и глядел на меня изумленно большими глазами, как подросший птенец, выглядывающий из гнезда, его темные волосы стояли торчком, топорщась из-под сдвинутого набок берета. Я невольно улыбнулся, у него всегда был такой забавный вид.

— Спасибо, — сказал я на этот раз сердечно, — ты появился как раз вовремя!

— Но… э… — Каррико протянул было руку вслед проскальзывающим в тот же узкий переулок, откуда они появились, хранителям. — С ними-то что?

— Да, лейтенант… — относительно пожилой солдат с пронзительно голубыми глазами поводил головой от меня к Каррико, так что никто из нас так и не понял, к кому же он обращался. — Мы б их вздрючили, чего там?..

— Не надо, Фьери. Мне нужно, чтобы они вернулись к тому, кто их прислал. Пусть возвращаются.

Может быть, мне это и не было так уж нужно, но чего мне точно было не нужно, так это того, чтобы кто-то с ними связывался, пытался слишком явно выяснить, что происходит, или перебил их всех. Такой выход казался самым повисающим в воздухе и безопасным. Неважно, что они скажут, что не могли со мной справиться. Вернутся они целыми и невредимыми, и про появившийся отряд не умолчат, значит, все еще будет неясно и спорно.

— Аа… — протянул Фьери и понимающе подмигнул мне. Что он там понял, кто его знает. Но как бы то ни было, теперь-то я уж точно опаздывал на встречу. Убедив Каррико и компанию, что со мной все в порядке, и конечно, я когда-нибудь расскажу ему, в чем дело, я расстался с ними и наконец добрался до «Пьяного фонарщика», без дальнейших приключений. Когда я вошел в таверну, уже смеркалось, и внутри вовсю плясали огни, как в маленькой веселой преисподней.

— Поль! — тут же крикнул Пуаре, раньше, чем я заприметил его и всю компанию за столом в дальнем углу. Готье казался недовольным, по-видимому, он что-то увлеченно рассказывал — рука его зависла в воздухе.

— А, вот ты где! — воскликнул он сердито. — Мы уже начали волноваться.

— Да не то, чтобы, — небрежно улыбнулся Рауль. — Мы же знали, где он.

— А если не только мы это знали? — резонно возразил Готье. — Должен же он был понимать…

— Я все понимаю, — перебил я, садясь на скамью рядом с приглашающе подвинувшимся Фонтажем. — И представь себе, ты совершенно прав.

Фонтаж тут же повернулся, принявшись выискивать на мне следы очередного приключения, на мгновение задержался взглядом на вспухшей царапине на моем правом запястье и скептически поднял брови.

— Опять подрался?! — с безнадежной усмешкой всплеснул руками Пуаре. — Вот только оставь тебя без присмотра…

Я уже сто раз слышал эту банальность.

— И что?

— И опять.

— Ну и ладно.

Рауль подвинул мне наполненную кружку. Что там, я даже не спросил — когда Рауль бывает один, он еще может подшутить, но когда рядом Фонтаж, все, в чем они оба могут соревноваться — это в изысканности вкуса. Я сел поудобнее и окинул компанию осмысленным взглядом. Огюста здесь не было, для Пуаре и Фонтажа он, разумеется, был не настолько своим, чтобы они могли говорить при нем свободно, при всем желании.

— Что стряслось? — спросил Готье.

— Да так, — ответил я, — шестеро по дороге. Правда, я все равно уже опаздывал.

— Вот, — назидательно произнес Пуаре, будто это что-то объясняло и выводило определенную мораль.

— Средь бела дня? — поинтересовался Фонтаж.

— Среди него, — подтвердил я. — Я так понимаю, вы уже успели без меня что-то обговорить?

— Немного, — ответил Рауль. — А что случилось с шестерыми?

— Разбежались, — несколько преувеличил я, чтобы долго не объяснять. Потом кое-кому перескажу подробнее и с некоторыми выводами, но не сейчас. — Неожиданно прискакал Каррико с ребятами из отряда — проезжал мимо, услышал звон оружия и решил заглянуть во двор, побыть миротворцем.

— Славный парень! — заметил Пуаре.

— Большой город — большая деревня, — усмехнулся Готье. — Все всех знают!

— Вот только, знаете что… — проговорил я. — Впервые видел хранителей без зеленых веток, зато со шпагами.

Пуаре неожиданно фыркнул, поперхнувшись своим вином.

— Да ты что?! — вопросил он удивленно, смахнув с усов повисшие капельки. — С чего ты взял, что это они?

— Сами сказали.

— Быть не может, — заявил Пуаре с каким-то сосредоточенным видом, будто обдумывал что-то, о чем подозревал, но в чем не был уверен. — Зачем бы им это?

— И мне хотелось бы знать.

Пуаре что-то задумчиво пробормотал под нос.

— Вообще-то, не к добру все это, — заключил он уже громче.

Фонтаж буравил взглядом стол.

— С ними, конечно, не все чисто, — проговорил он негромко. — Только говорить об этом как-то не принято. А возможно, тебе солгали. Все говорят друг о друге все, что только могут. К тому же, король их общество одобряет и это всем известно. Стали бы они разбегаться от королевской гвардии?

— Возможно, ты прав, — допустил я. Зачем настаивать? Семена сомнения есть в каждом из нас и только ждут, когда пригреет солнце, чтобы прорасти. — Тем более, требование из их уст не приближаться больше к дому Ранталей, звучало определенно странно.

— О, — сказал Фонтаж мрачно. — Дизак окончательно обнаглел.

— И ему, как ты помнишь, король тоже в последнее время благоволит.

— Ну, сегодня ты его все-таки уел! — удовлетворенно заметил Пуаре. Явно имея в виду не короля.

Фонтаж, поморщившись, кивнул.

— И все-таки, эти линии как-то плохо сходятся и вяжутся.

— Не нравится мне все это, — снова проворчал Пуаре, покачав головой.

— А мы ведь говорили, — подал голос Рауль. — Все эти «духовные ордена» хороши на первых порах, а потом от них приходится избавляться, затевая войны…

— Когда они забирают слишком много власти, — прдолжил Фонтаж. — Но сейчас не до них. Сейчас мы миримся с кальвинистами. Кто станет обращать внимание на какие-то погрешности в отправлении культа?

— Пока не начнут резать черных козлов, — добавил Готье.

— А какие такие погрешности? — поинтересовался я.

— Мы говорили, пока тебя не было, что они собираются в своих молельных домах — объединяют богослужение католическое и протестантское, — пояснил Фонтаж. — Делают из него что-то серединка на половинку. Пару таких домов мы знаем.

Верно, собственно говоря, ради этого-то мы сегодня и встретились.

— А теперь знаем и мы, — небрежно обронил Рауль, и я кивнул.

— Как-нибудь надо будет заглянуть и посмотреть, — еще небрежней сказал Готье. — Причина его небрежности была ясна — не стоило обсуждать, когда мы туда отправимся здесь и сейчас, будет удобнее заглянуть сперва туда самим, прежде чем звать с собой друзей.

— Да, пожалуй, — согласился я. — Удивительно, как быстро что-то появляется, а затем исчезает, ведь еще месяц назад о них ничего не было слышно, — заметил я с напускной наивностью.

— Да нет, больше, — возразил Пуаре. — Я о них слышу уже самое меньшее полгода, просто это никогда не было мне интересно. Но я о них слышал.

— Я тоже, — сказал Фонтаж.

— Интересно, — пробормотал я, не удержавшись. Впрочем, что мешало тем, кто попал сюда, использовать в своих целях уже существующее общество, а не создавать новое? Но мне не давали покоя слова Жанны о том, что она видит таких людей не первый год. С чего я взял, что она говорит именно о них? С того, что сказал бы о них то же самое, хоть был лишен способности видеть их насквозь, и это могло быть совпадением только с какой-то совершенно мистической натяжкой. Куда большей, чем то, что я согласился всерьез верить во всякую мистику. Но во что я еще верил — так это в то, что люди ни с того ни с сего «безжизненными» не становятся, и не обретают способность к тому, чтобы уметь так драться «не приходя в сознание». Если только они не такие же как мы, им нужно для этого учиться, и скорее всего дольше чем месяц…

— «Есть многое на свете, друг Горацио…» — проворчал Готье, по своему рассеянному обыкновению цитируя то, что цитировать было пока рановато. Впрочем, не мне с моим Гумилевым было его поправлять.