Коронованный лев

XV. Алхимическая свадьба

Есть все-таки что-то в словах Кальвина о том, что никакой свободы воли у человека нет и быть не может. Был ли выбор у Каина? Который сперва и овец-то не умерщвлял и не приносил кровавых жертв, в отличие от своего невинного братца, резавшего агнцев на алтаре, — но бескровные плоды его трудов были отвергнуты. И однажды Каин понял, что богу угодней кровь? С какой стати мне думать о нем, как о реальном человеке? Может, потому, что, строго говоря, нет никакого вымысла, когда дело касается древних, надолго задержавшихся на этом свете сюжетов — есть только собирательные образы, складывавшиеся из тысяч нерассказанных, неизвестных, но настоящих подобных историй.

Церемония бракосочетания была в самом разгаре. Собор Парижской Богоматери едва не трещал по всем швам от переполнявшей его толпы, настроение которой было отмечено острой и пряной смесью дружелюбия и враждебности, наполнявшей воздух негромким, но отчетливым зловещим гулом невидимых шершней, сбивающихся в рой. Этот рой стремился распасться из видимости целого на отдельные, а из отдельных стремился зачем-то создать видимость целого. Рой был сбит с толку.

Толпу в соборе составляло лишь высшее общество и самая верхушка третьего сословия, а была еще и толпа, бурлившая за его дверями и стенами, на площадях и улицах, по которым продвигался свадебный поезд, где из окон, с коньков крыш и с редких деревьев свисали живые гирлянды, напоминавшие о происхождении венца творенья от очень ловких животных. Перегруженному острову Сите было бы в самую пору затонуть, чтобы разрядить атмосферу. Но все произойдет иначе. И ничего не разрядит.

Мощные звуки органа наполнили собор вибрирующими, звенящими волнами, от которых задрожали своды, плотными, осязаемыми как морская вода, делающая все невесомым, возносящая, выталкивающая вверх, уносящая прочь от земли. Огоньки свечей дрожали в такт царственному гудению могучего инструмента. Приглушенные слова на латыни торжественно потонули в небесной музыке, и вот, брачующиеся — In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti — объявлены мужем и женой, перед Богом и людьми, на радость и на горе себе и прочим.

А затем произошло то, чего и следовало ожидать. Не оставаясь на последующую службу, король Наваррский со своей протестантской свитой тихо, «по-английски», удалился из собора через боковую дверь. И впрямь, совершенный обряд уже был уступкой с его стороны, не оставаться же ему до конца, испытывая терпение уже своих людей. Скорее всего, именно так и было задумано с самого начала. Невеста не выглядела огорошенной, как и ее брат-король, даже едва заметно кивнувший вслед исчезающему зятю, попрощавшемуся с ним взглядом. Но вы когда-нибудь видели «по-английски» покидающего собственную свадьбу жениха?

По всему собору прокатился тревожный гомон, всколыхнулось волнение, возбуждение, раздражение, под своды выплеснулась еще сдержанная, но недвусмысленная, вовсе не небесная ярость.

Король и его сестра-невеста чуть обеспокоено переглянулись, Маргарита подняла голову и вызывающе улыбнулась, вызвав волну одобрения, но вряд ли примиряющего, с такой улыбкой скорее зовут на баррикады для справедливого отмщения. Елизавета Австрийская глянула на мужа странным взглядом, в котором сквозило осуждение и чуть ли не брезгливая жалость. Герцог Гиз не сводил глаз с лица Маргариты, будто зачарованный. А собор все волновался.

— Не понимаю, что происходит… — сердито проворчал Огюст.

Я фыркнул, не удержавшись.

— Как ты смеешь смеяться?! — недоуменно возмутилась рядом со мной Диана.

— С их точки зрения это был невинный естественный поступок. Но разве кто-нибудь согласится проглотить это оскорбление?

— Хотели как лучше, а получилось — как в учебнике истории, — усмехнулся Готье.

К вечеру, из расположенного напротив собора Епископского дворца, где по окончании службы состоялось воссоединение невесты с якобы сбежавшим женихом и где увеселения начались еще со вчерашнего вечера, празднества шумно переместились в Лувр. Герцог Лотарингский по дороге куда-то бесследно исчез, и чувство, что все мы сидим на хорошенькой горке бочонков с порохом с подведенным к ней зажженным фитилем, обозначилось совершенно четко и просто, без примеси чего бы то ни было мистического. Однако через некоторое время герцог снова объявился, как ни в чем не бывало. И все продолжалось почти обычно — шумно и суматошно. Пытаться всерьез уследить, кто и с кем нес какую чушь, и насколько это соответствует времени и ситуации, было и невозможно и глупо. Чушь сегодня несли все, клянясь друг другу в вечной дружбе. Король разыграл спектакль, изображавший символическую «алхимическую свадьбу», выразив в этой аллегории свою надежду добыть сочетанием двух противоречивых элементов философский камень — это было даже остроумно и сорвало рукоплескания.

— Этого не было, — несколько озадаченно, но при том самоуверенно заявил Огюст, едва не тыча пальцем в Карла, изображавшего закутанного в мантию с солнцем, луной и звездами неведомого символического алхимика.

— Не настолько знаком с подробностями, — проворчал Готье. — А вообще, очень даже логично, пусть и наивно.

Повсюду шло святочное братание — чего только не сделаешь символически, понарошку. А ведь действительно, царила атмосфера маскарада — и такого ли счастливого? Вымученные улыбки, озабоченные взгляды встречались так же часто, как и самодовольство и наивное прекраснодушие, по большей части и так уже наигранное. Шуты срывали натянутый смех шутками, как правило, смешными то лишь одной, либо другой половине гостей, то не смешными никому.

Да и провалились бы они все…

Жанне сегодня нездоровилось. Ее то и дело бил озноб, а глаза горели лихорадочным, почти безумным огнем. Среди каких-то формальных приветствий, встреч и разговоров мне никак не удавалось подойти к ней близко.

— Что случилось, Ранталь? — наконец тихо спросил я ее брата, улучив минуту, когда она нас не слышала. Он и сам казался утомленным и измученным.

— Ничего, — ответил он напряженно. — Ничего… просто ей все время снятся кошмары.

— Просто кошмары? — А у Жанны бывают «просто кошмары»?

— Да… да!.. — он будто желал от меня избавиться и одновременно, ничуть не меньше, желал поделиться грызущей его тревогой, его взгляд беспокойно бегал. Наконец Бертран вздохнул и мучительно поморщился. — Господи, вы ведь не думаете, что она может быть без… — он остановился, испугавшись, потряс головой, но сделал над собой усилие, уж не знаю зачем, наверное, слишком сильно о ней беспокоился, — что она может быть безумна?!..

— Это неважно… — сказал я, и Бертран посерел. Ему действительно было важно здоровье сестры, а не то, что я могу по какой-либо веской причине разорвать помолвку. — Нет, не думаю, — добавил я поспешно. — Даю слово, что нет. Оглянитесь, Бертран, это вокруг все безумно. И скорее всего, добром это не кончится. Думаю, она просто это знает — даже если еще не знает, что знает. Потому и беспокоится.

Бертран кивнул с прерывистым нервным вздохом, ему очень хотелось, чтобы я оказался прав, а он нет. Хотя это и не предвещало никому ничего хорошего.

— Поговорите с ней.

— Буду счастлив.

Он грустно улыбнулся и отошел. Но на меня тут же насел Лигоньяж.

— Я везде искал его, но не нашел!

— Кого? — озадаченно переспросил я, не слишком вникая.

— Как это кого? — округлил глаза возмущенно-недоумевающий Лигоньяж, — Дизака, конечно. Или вы не собирались его проучить?

— А…

— Шарль! — тонким, звенящим голосом — вот-вот разобьется — воскликнула Жанна. — Не надо!..

Да уж, нашел место и время… Почему все время при ней?..

— Молчу, молчу, — послушно испугался Лигоньяж и куда-то скромно затерялся.

Запели фанфары. Начинался бал. Я улыбнулся Жанне, поклонившись ей.

— Это наше время, — сказал я двусмысленно и протянул ей руку, она несмело улыбнулась в ответ и доверчиво коснулась моих пальцев. Попробовал бы кто-нибудь прервать нас теперь. Кроме тех фигур танца, когда просто следовало расходиться.

Жанна немного порозовела и ожила от движения, от уверток с другими парами, от мелькания кружащегося в танце калейдоскопа, в котором каждый из танцоров был ярким стеклышком — далеко не многие протестанты остались верны в праздник темной или приглушенной гамме. А те, что остались, те держались подальше от танцев. Хотя некоторые пары, открывавшие бал, были весьма любопытны. Новобрачные благонравно держались вместе, король — со своей августейшей супругой, а вот такая чопорная пара как королева-мать и Колиньи выглядела просто захватывающе и приковывала все взоры, можно было сказать с уверенностью, что, несмотря на нарочитую скромность нарядов обоих, она затмила все прочие.

— Не зря Карл зовет его отцом, — пробормотал кто-то из танцующих рядом свой собеседнице. — Уж не поженит ли он и их…

Окончание фразы потонуло в не слишком добром, но приглушенном смехе.

И хотя на языке у меня вертелся не один вопрос, у меня не хватало духа задать их Жанне теперь, когда ей, казалось, стало лучше, каким бы временным и эфемерным ни было это состояние. Это было бы то же, что задуть едва начинающую разгораться свечу, раздавить едва начинающий распускаться цветок. Если она захочет, пусть заговорит сама. Быть может, потом, когда калейдоскоп перестанет кружиться и отвлекать ее от всего на свете. А пока — пусть так, я просто буду рядом. Ей от этого немного теплее.

— Мне страшно, — прошептала Жанна у самого моего уха, не дожидаясь, когда кончится танец, и отступила.

— Чего же вы боитесь? — шепнул я в ответ, когда со следующим шагом мы вновь приблизились друг к другу.

— Всего. Меня пугает… все вокруг.

Едва музыка ненадолго стихла, я нежно потянул ее за руку, так же плавно как в танце и, выскользнув из круга, увлек Жанну за колонну, в тень плотной занавеси, тканой потускневшими золотыми нитями, тяжелой и наверняка пыльной, подвязанной чем-то вроде позолоченного каната с массивными кистями. Занавесь не то, чтобы скрывала нас, но прокладывала между нами и окружающим зримую, обозначенную границу.

Она была так близко, что я чувствовал ее дыхание. В прежние времена я не мог бы мысленно связать и двух слов, хотя и мог бы нести гладко вслух какую-нибудь чушь, может быть, даже рифмованную. Но теперь в моем сердце была только тревога. К тому же, я чувствовал свою вину перед ней. Жанна беспомощно заглядывала мне в глаза, будто и боялась меня и тянулась, ища спасения. Что ж, это было справедливо, и одно и другое — одно, потому что так вышло, другое — потому что, может быть, это и был шанс на спасение — кто бы еще только знал, что оно такое. А если бы я ведать не ведал, что будет дальше, как бы оно все обернулось? А еще не обернулось?.. Верно только отчасти. Разве все мы это уже не расхлебываем?

— Жанна… — начал было я и остановился. Казалось, мы так много могли сказать друг другу без слов, а слова были лишними, ложными, но они были так нужны, ведь и без них — все ложь. — Несколько дней назад… — проклятье, как же трудно подбирать эти чертовы слова, чтобы сказать что-то, и в то же время — ничего, будто мы говорим ни о чем, о каких-то абстракциях, и все-таки это важно, — я спросил вас про этот город. Быть может, дело не в городе, а в чем-то большем, в этой стране, в этой земле, в этом мире…

— Значит, вы тоже этого боитесь, — тихо, но утвердительно прошептала Жанна. — Того, что произойдет что-то ужасное! Оно совсем рядом, как тяжелая грозовая туча. Но почему именно сейчас? Ведь сейчас мир, не правда ли? Ведь все должно быть хорошо? Почему же так страшно?

Я немного помолчал, вглядываясь в ее тревожные, поблескивающие влажными искорками глаза, умоляющие и тоскливые.

— Потому что это правда. Все совсем не так хорошо, как должно быть. Вы не сходите с ума и в этом нет ничего сверхъестественного. Это невозможно не ощущать.

— Вы что-то знаете? Вы знаете, что должно произойти?..

Я отвел было взгляд, потом понял, что никакой лжи в том, что я скажу, не будет.

— Нет, к сожалению, я не знаю. Но вы же видите всю эту фальшь и показную радость.

— Но ведь это не вы, правда?.. — она растерянно замолчала.

— Простите?.. — переспросил я, не уверенный, что она имеет в виду.

— Простите меня, умоляю… ведь вы ни в чем не замешаны? Ни в чем опасном и ужасном, правда? Вы и ваши друзья… мне показалось… вы в такой опасности! Но ведь такого просто не может быть, ведь правда?

Жанна мелко дрожала, я взял ее руки в свои.

— Вы правы, такого просто не может быть, — но, помолчав, прибавил. — А разве все прочие, танцующие там, в зале, стоящие на посту, смеющиеся и прячущиеся от света, разгуливающие на улицах, сидящие в своих домах, разве все они не в опасности? Разве не в опасности и вы сами?

— Я не знаю, — прошептала Жанна. — Но вы — знаете.

Музыканты грянули неожиданно громко, и я вздрогнул, встряхнулся и спросил.

— Но каким образом?

— Это правда, — всхлипнула она. — Прольется океан крови. Я видела это… Видела во сне. Но я совсем не хочу, чтобы он пролился!..

— Я тоже не хочу этого! Но что мы можем поделать? Противиться этому по мере сил, заботиться о тех, кто рядом, беречь то, что нам дорого, столько, сколько сможем, и надеяться на лучшее. Ведь надеемся не только мы. Все — тоже надеются. Верят. И любят кого-то. — Я нежно поцеловал ее руки, ставшие чуть менее ледяными. — Это просто жизнь, Жанна. Можно бояться ее, а можно принимать такой, какова она есть и просто стараться сделать ее светлее и лучше, чем она есть.

— Вы все-таки что-то знаете, — едва слышно проговорила она. — Я чувствую. Но знаю, что вы мне не скажете — не хотите подвергать меня опасности. И это значит, что она действительно вам угрожает. Могу я просить вас хотя бы об одной вещи?

— Господи, ну конечно, Жанна!..

— Вы пообещаете ее выполнить?

— Если это будет в моих силах.

— Это в ваших силах. — Жанна почти смешно шмыгнула носом. — Прошу вас, не сражайтесь с ним…

Я посмотрел на нее непонимающе.

— С кем? — С ее братом? По какой бы это причине? Если по той, по которой прольется океан крови, то она может быть спокойна. Скорее я вздумаю драться за него, чем против.

— Обещайте, что не будете… Если вы опять сразитесь с ним из-за меня, прольется очень много крови. И чужой и вашей… — я не хочу, чтобы проливалась ваша! Мне снилось, что я тону в этом океане, я не хочу!.. — И Жанна горько разрыдалась, а я крепко обнял ее, все еще недоумевая. И это все? Не драться с этим недоумком Дизаком? А чего еще я хотел? Она видела океан крови, тонула в нем во сне. Вот только главное, с чем она это связывала — это всего лишь мы. Наши маленькие человеческие проблемы, которые кажутся ей все еще такими большими… А страх, который она чувствует, и который даже почти не связан с нами — и впрямь слишком велик.

— Хорошо, я не буду, — пообещал я, чтобы ее утешить. В конце концов, кто он такой? Я даже не могу всерьез считать его противником.

— Обещаете?..

— Обещаю. Если только он сам не будет настаивать…

— Не надо!!!

— Хорошо, я не буду…

— Пожалуйста, ради меня… если я что-то значу…

Я ласково погладил ее волосы, уложенные тугими косами, и поцеловал их.

— Вы значите, Жанна, значите очень много. А он — нет. Совсем нет…

До чего все же мы все эгоистичны. Жанна плакала, а я, обнимая и успокаивая ее, чувствовал, что счастлив оттого, что она все еще меня любит, оттого, что так доверчиво цепляется за меня и не хочет отпускать. Я был счастлив и готов простить миру все что угодно за эту переполнявшую меня нежность.

Рантали отправились домой раньше нас. И по причине усталости Жанны, и из соображений благонравия, хотя их друзья еще оставались где-то здесь, в недрах этого критского Лабиринта, где в укромных уголках уже вовсю уединялись нетерпеливые парочки. Но в центральных залах все еще вели себя достаточно пристойно и, простившись с Жанной и ее братом, которых я проводил до поджидавших их носилок, там я и разыскал своих. Диана в кружке каких-то дам слушала увлеченно плетущего небылицы Брантома — стоило бы увести ее оттуда пока не поздно, а то еще ударит его невзначай стилетом за сомнительное чувство юмора. Огюст переговаривался с мрачновато выглядящими субъектами, темпераментно размахивающими руками. По их благочестиво-возбужденным физиономиям сразу можно было угадать, какую веру они исповедуют, не в пример старине Огюсту. Отец о чем-то сосредоточенно переговаривался с Бироном и Таванном. Рядом с ними был и барон де Талль, известный бузотер, можно даже сказать, экстремист — правда, все больше на словах. Он порой поглядывал в толпу, бросая нехорошие кровожадные взгляды на кого-нибудь из кальвинистов. К ним вдруг, покачиваясь, направился граф де Люн, высокородный заика и страшный зануда, которого все переносили только в одном качестве — перемывая ему косточки и рассказывая анекдоты, когда его не было рядом. Беседовавшие несколько позеленели и, внезапно вспомнив о каких-то важных делах, спешно разбежались. Отец невозмутимо остался на месте. Должно быть, решил испытать де Люна как экстраординарный источник информации. Подальше от де Люна на цыпочках отошел и маркиз де Клинор, наш не дальний сосед, превозносимый всеми в округе благонравный юноша, всегда проявлявший некоторое неравнодушие к Изабелле. Из них вышла бы совсем неплохая пара — де Клинор был по-своему весьма учен, но на вкус Изабеллы — чересчур религиозен. Да и сам он, кажется, пребывал в раздумье, не ступить ли ему все же на духовную стезю. Заметив издали мой взгляд он дружелюбно кивнул мне и принялся выискивать взглядом — нет ли где поблизости Изабеллы, но тут его кто-то отвлек. А обнаружившийся неподалеку от него не видевший меня Пуаре, к которому подошел какой-то гвардеец, вдруг сорвался с места и с озабоченным лицом бросился в занавешенный коридор. Видно, по делу.

Залу, будто на славу отточенный клинок, прорезал резкий радостный вопль:

— Ла Рош-Шарди!

Я, чуть подскочив, обернулся, заметив, что и отец отреагировал примерно так же. Почти ползала стало с интересом на нас поглядывать. У дальней стены восседала за «ломберным» столиком радостно машущая мне герцогиня де Ла Гранж. Лучше будет подойти, чтобы крики не повторялись. Я галантно поклонился ей еще издали, показав, что отлично ее расслышал и уже иду. На самом деле, герцогиня — прелесть, только порой очень уж шумная. По какой-то причине я вызывал у нее неконтролируемый восторг. Лигоньяж, сидевший с ней рядом, выражал восторг несколько меньший, а вернее, выглядел кисло. Есть моменты, когда третий становится лишним даже за игрой в ломбер, но тут, похоже, и не играли, а лишь вели задушевную беседу, которую герцогиня явно не принимала всерьез.

— Мадам герцогиня, позвольте мне выразить вам мое совершенное восхищение, — приветствовал я церемонно. — Рад вас видеть, Лигоньяж.

Лигоньяж издал сдавленный вибрирующий вздох, похожий на стон. Герцогиня же от избытка чувств даже хлопнула в ладоши, прежде чем подать свою белую округлую ручку.

Она действительно была милейшей женщиной. Лет ей что-то около тридцати. Роскошная блондинка с тонкой полупрозрачной кожей и огромными глазами, постоянно изменяющими свой цвет в зависимости от освещения или настроения. Примерно таких женщин рисовал Рубенс… вернее, только будет рисовать, если ничего не изменится.

— Ну надо же! — воскликнула мадам де Ла Гранж, с томной хитрецой взмахнув ресницами. — И вы даже без своей нареченной!

— Мысленно я всегда с ней, мадам, — напомнил я с улыбкой, от которой герцогиня растаяла, совсем не огорченная. Она вообще обладала на редкость легким беззаботным характером.

— Да, да, — довольно громко ностальгически проворковала герцогиня, поигрывая брелоком из собольего меха, претендующим на изображение настоящего соболя в натуральную величину с агатовыми глазками и золотым ошейником, усыпанным какими-то камешками. — А ведь помнится, было время, когда нас связывала не только дружба…

Лигоньяж молча страдал.

— Да, — согласился я, и не думая спорить. — Еще и переписка!

Мадам де Ла Гранж звонко рассмеялась — будто на твердый пол рассыпали столовое серебро.

— И какая переписка! О, как мне нравились эти послания, всегда в стихах, целые поэмы, ах, как это было прекрасно!.. — Я продолжал вежливо улыбаться. Герцогиня не обладала ни малейшим поэтическим даром, зато писать предположительно рифмованные строчки могла бесконечно. Так что поэмы — это было на ее совести, я редко когда выдавливал из себя больше двух, ну хорошо, трех листов даже ради шутки, даже когда писал совершенную белиберду, просто чтобы поддержать затянувшуюся игру, доставлявшую ей такую радость. В конце концов я сдался, сославшись на то, что огонь моего вдохновения, должно быть, с годами, совсем иссяк. Не знаю, поверила ли она, но, по крайней мере, она и не подумала обидеться. С тех пор мы ограничивались лишь редкими строфами, зато они были на мой взгляд куда изящнее прежнего бумагомарательского безумия.

Ну хорошо, возможно, нас связывала в прошлом не только переписка, но это, в конце концов, никого не касается!

— Я нигде его не нашел, — мрачно завел Лигоньяж продолжение нашего недавнего прерванного разговора, видимо, чтобы сменить тему. — Говорят, его нет в Париже. Странно, не правда ли?

— Бог с ним, — отмахнулся я. — Бросьте его разыскивать.

— О ком это вы? — полюбопытствовала герцогиня. — Кто этот ненормальный, что не празднует вместе со всеми?

— Ваш кузен, мадам, барон де Дизак, — с готовностью ответствовал Лигоньяж.

Глаза герцогини неожиданно сузились, приобретя поистине стальной блеск.

— Ах, эта скотина, — пробормотала она сквозь сжатые зубы, совсем не светски, не радостно и не беззаботно. — Надеюсь, в конце концов, его кто-нибудь убьет!..

Несколько лет назад Дизак имел наглость убить одного из возлюбленных своей так называемой кузины, которым она в то время особенно дорожила. С тех пор она питала к нему бешеную ненависть и даже попыталась однажды подослать к нему убийц. Но дело сорвалось.

— Мы постараемся, — пообещал Лигоньяж. — Наш друг Шарди собирается совершить вторую попытку. Надежда есть. Первый раз ни у кого не выявил явного преимущества…

— Лигоньяж, — прервал я негромко. — Простите, мадам, но кажется, нам придется ненадолго вас покинуть.

— Но… — начал было Лигоньяж.

— Обещаю, я его верну.

Герцогиня немного надула губки.

— И почему всем кажется, что кровопролития — это не для дамских ушей?

Кровопролития из дамских ушей? Жуть какая… но я не стал острить на эту тему, а ухватил Лигоньяжа за локоток, поднял и оттащил в сторонку.

— Послушайте, Лигоньяж, мадемуазель дю Ранталь ничего не говорила вам на этот счет?

Лигоньяж, хоть и весь исходящий недовольством, заметно стушевался. Выходит, говорила.

— Я подумал, что чем быстрее все кончится, тем будет лучше.

— Возможно, так и есть, но я дал ей слово, что сам этой встречи искать не буду. А значит, я не могу поощрять делать это и вас.

Лигоньяж усилием мысли наморщил лоб.

— То есть, вы хотите сказать…

— Да, — поторопился ответить я.

— Что вы боитесь?

Иногда я начисто перестаю понимать шутки.

— Лигоньяж, а вы меня-то не боитесь часом? К кому я вам перекрываю дорогу, к герцогине де Ла Гранж или, может быть, к Жанне?

Лигоньяж побледнел, постарался выдернуть локоть и ойкнул.

— Да вы что, Шарди! Спятили?

— Вовсе нет. Я что же, угадал?

Лигоньяж наконец выдернул свою руку.

— Вы что, выпили?..

— Нет, но я очень надеюсь, что выпили вы.

— Фонтаж! — перекрыл все звуки новый радостный вопль герцогини.

Лигоньяж тихо выругался, заметавшись, поглядывая то на нее, радостно призывающую уже вышедшего из легкого замешательства Этьена, то, рассерженно, на меня.

— Возвращайтесь, — сказал я. — Для игры в ломбер нужны трое.

И помахав герцогине на прощанье, я решительно отошел поискать все же какой-нибудь более полезный или менее взрывоопасный разговор. Не знаю как насчет Лигоньяжа — я ведь едва не пообещал убить его самого, если он будет настаивать, и он это понял, — а себя я немного пугал, и уж точно себе не нравился. Оставалось утешаться, что и крысы, припертые обстоятельствами к стенке, из милых тварей превращаются в черт знает что…

Далеко я не ушел. Выскользнув из толпы, некто подошел ко мне сзади и хлопнул по плечу.

— А вы уверены, что Земля круглая?

Я подскочил и изумленно обернулся — за моей спиной стоял Роли, в очах которого горели адские искры, а на устах играла дьявольская ухмылка. К нам уже неспешно подходили Сидни, д’Обинье, меланхоличный Огюст и братья Мержи.

— Конечно, нет! — заверил я. — Она стоит на трех китах!

— Точно! — обрадовался Роли. — И на здоровенной черепахе! Да здравствует просвещение! — и его спутники дружно крикнули «ура!», немного переполошив тех, кто был рядом, а испугавшегося было Жака-Анри схватили и со смехом вознамерились подкинуть в воздух. Присоединиться к веселью с легким сердцем мне помешало только странно кольнувшее словечко «просвещение», вдруг прочно связавшееся в моей голове с названием еще не наступившей эпохи. А почему бы, собственно, и не Роли? Авантюрист, ученый, да и Сидни примерно такой же… Иностранцы — кто их тут поймет, похожи они на самих себя, обычных, или нет?

— Несомненно, да здравствует! — поддержал я вслух.

— Теперь, вместе с плоскостью Земли, хорошо бы еще разделаться со сказками о непогрешимости папы, — кровожадно-весело подмигнул Роли.

— Ну что ж, — желая всех помирить, наивно проговорил Жак-Анри, — Ведь у каждого своя правда…

Его брат неопределенно фыркнул, но все же сдержался, не желая рушить его иллюзии.

— Скорее, у каждого свой самообман, — сказал я, даже не думая шутить, и Огюст посмотрел на меня подозрительно, будто я собирался сжульничать. Роли рассмеялся.

— Это точно!

— У… какой упадок духа, — без малейшего сокрушения отметил д’Обинье.

Сидни с усмешкой рассеянно пощипал свои тонкие усы.

— И я готов побиться об заклад, что это все — познаний горький плод! — продекламировал он.

Жаль, подумал я, раньше я не настолько интересовался поэзией в целом и Сидни в частности, чтобы заучить, в каком году он написал тот или иной свой сонет. И вдруг мне вспомнилось то, что сказал Сидни еще несколько дней назад: «все это только bellum omnium contra omnes»… Разве это не изречение Томаса Гоббса, который родится только спустя пятнадцать лет? Но кажется, я слышал его тут и раньше, еще до слов Сидни. Нет, все-таки первым их сказал не он, даже если эти слова и проникли сюда не самым естественным образом…

— Ну нет, — заявил Роли. — Познание — превыше всего! Так что и в горьких плодах есть своя сладость.

— А в картофеле есть крахмал, — уныло прибавил Огюст, вызвав недоуменные, но незаинтересованные взгляды. Если Роли и суждено привезти картофель из Америки, этой идеей он явно еще не загорелся. Я покосился украдкой на Мержи — тот подмигивал младшему брату, явно думая о чем-то постороннем и уж точно не о картофеле. Возможно, просто не расслышал. Я с тревогой посмотрел на Огюста и приподнял бровь — он бы еще заговорил про никотин в табаке, даром что ли Роли потом разнесет эту привычку по всей Европе. Огюст меня проигнорировал. Его явно грызла тоска и опасное отчаянное желание поймать хоть кого-то «на живца», а потом — хоть потоп. Пока, похоже, не получалось.

— А в яблоках есть червячки, — усмехнулся д’Обинье. — Я уже не говорю о водящихся рядом змиях — они еще крупнее червячков!

Роли протестуще замахал руками.

— Оставьте! Это совсем не то.

— Ну, не скажите… — вставил Жак-Анри. — Ведь плод познания в райском саду…

— Малыш, — грозно прервал Роли, хмуря брови. — Давай не будем ссориться. Где ты тут видишь райский сад?..

— Резонно, — заметил со смехом Мержи-старший.

Но мое внимание отчего-то привлек совсем другой взрыв смеха неподалеку — был в нем странно раздражающий призвук. Я бросил взгляд в сторону, и меня кольнула тревога, когда я увидел еще одну знакомую фигуру. И знакомую отнюдь не в лучшем смысле. В компании Брантома, где я прежде заметил Диану, теперь, спиной к нам, стоял никто иной, как мой старинный заклятый враг, которого, по утверждениям некоторых, не было в Париже, хотя это, пожалуй, действительно было бы нелогично.

Да, я обещал с ним не драться. Но если там рядом была Диана…

— Прошу меня простить, — пробормотал я, не отрывая от него взгляда. — Я вынужден вас оставить.

— О да, — пробормотал Мержи, проследив за моим взглядом. — Только не лейте кровь прилюдно…

— А в чем дело? — с любопытством спросил его младший брат, но ответа я уже не слышал, движимый каким-то маниакальным притяжением, я сделал несколько шагов и… остановился как вкопанный.

— Фландрия — это только начало! — громко и развязно воскликнул Дизак. — Мы должны стать империей, мы захватим полмира, а потом и весь мир! Зачем ждать еще двести лет?..

Чепуха, — подумал я. — Это обычные слова. Не больше чем «да здравствует просвещение!». Мало ли что можно провозгласить. Да и империя при Карле Великом уже была. Это только кажется, что в этом есть что-то новое. Не принимать же за откровение лишь странные интонации человека, к которому я априори отношусь предвзято. Но «двести лет»… Не сто, не тысяча, не триста…

Я успел заметить, что Дианы рядом не было, и немного успокоился.

— Ура Карлу Великому! — дурашливо обрадовался Брантом и слегка стушевался, заметив меня и сообразив, что может случиться спонтанный дебош.

— Рад всех приветствовать, — сказал я с шальной несдержанной ноткой, сделав последний шаг. Дизак повернулся и со смешливым изумлением вскинул брови, в глазах его блуждал странный блеск. Пьян? А меня-то что так опьянило? Наполеоновская эпоха двести с лишним лет спустя?

— Да неужели? — обратился я прямо к нему. — Так-таки империей? Вы что же, сами это придумали?

Кто-то из дам нервно хихикнул, одни отступили подальше, другие, наоборот, придвинулись ближе.

— Неужели малыш Шарди имеет что-то против? — с ехидцей вопросил он в ответ, иронично подкрутив ус, составивший бы честь любому мышиному королю. — А против короны и короля у вас тоже есть какие-то возражения? Или даже соображения? — На дне глаз вспыхнуло нечто зловещее, на мгновение, но не более — и пропало. На дне его глаз на мгновение, но не более, вспыхнуло нечто зловещее — и пропало. Осталось разве что какое-то затаенное веселье. Как, кажется, и у меня самого?

— Отнюдь, — опроверг я со всей любезностью. — Но я не верю в ваш светлый разум. Задумай вы верой и правдой служить короне, за нее придется всерьез опасаться. Легко сказать — империя. А как вы собираетесь это осуществить? Пламенным наскоком, чтобы весь мир, почувствовав угрозу, объединился против вас?

Дизак усмехнулся.

— Скажите уж вернее, вам придется опасаться за себя?.. — Я было фыркнул, но тут он поднял руку странным мягким жестом. — Но право же, не стоит, — произнес он проникновенно и доверительно, в какой-то совершенно не свойственной ему манере. — Не опасайтесь, прошу вас. Все дело не в мече, а в мире. — Я поглядел на него недоуменно.

— Что вы говорите?

— То, что нам всегда следовало бы говорить. Мир не ополчится на нас, если мы примем его с радостью. — И тут он, склонив голову, громко вздохнул — смиренно и покорно, и от этого смирения меня вдруг пробрал неестественный холод. Не может же он всерьез… Но он, кажется, мог. Он снова вздохнул, и в этом вздохе было что-то доверительно печальное и усталое. Он что же… быть не может. Он находил бывшую вражду неинтересной? Как, собственно, находил ее и я. Если только в ней не было бы ничего нового. Но именно это и было новым. — Полагаю, что я уже ничем не могу оправдаться в ваших глазах?

Фигурально выражаясь, я застыл с открытым ртом. Хотя открыть рот и заговорить сумел не сразу:

— Прошу прощенья, что?..

— Нет, нет, — предупредительно прервал он меня, и в его глазах снова проскочила странная искра, а голос стал и вовсе елейно-задушевным. — Это вы меня простите. К чему вражда нам, братьям по вере? Если вражда не нужна даже нашим братьям если не по вере, то по самой Франции? — его взгляд стал казаться бархатным, а слова будто усыпляли. — Нам всем следует забыть старые обиды и объединиться во имя высшей цели.

— Высшей цели? — переспросил я. — Фландрии?

— И чего-то неизмеримо большего! — чарующе улыбнулся Дизак. — Ради царства всеобщего мира и согласия, Благоденствия и вечного Рая на земле!

Похоже, не я один сейчас смотрел на него как на умалишенного.

— Вот это здорово!.. — услышал я восклицание за своей спиной и узнал голос Роли. Похоже, вся компания все же подобралась поближе, любопытствуя, что же произойдет. — Красиво заливает!..

Дизак бросил на него быстрый острый взгляд, но тут же снисходительно наклонил голову:

— Благодарю. Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?

— Э… в общем и целом верно, — несколько недоуменно протянул Роли.

Дизак продолжал улыбаться, имея загадочный вид кота, слопавшего пресловутую канарейку.

— Это же… — проговорил вдруг некстати Огюст, но в то же время где-то позади раздался странный шум, толкотня и Огюст замолчал. Впечатление было такое, будто кто-то его куда-то тихо уволок, но я предпочел не оглядываться.

— И нет ни эллина ни иудея?.. — промолвил я.

Дизак быстро повернулся, и снова мягкий наклон головы совершенно не вязался с внутренней, но словно бы задрапированной мягким радужным блеском резкостью в глубине его глаз.

— Вы совершенно правы. И я весьма рад тому, что мы понимаем друг друга. Оставим же вражду и прежние заботы. Нас всех ждет великий и прекрасный новый мир. Отринем прошлое — ненужный тяжкий сон!

— Но что с империей, — напомнил я, — почему не сто лет, не тысяча, почему двести?..

По лицу Дизака прошла смутная тень. Стоило ли задавать вопрос так в лоб?

— Это было бы слишком банально, вы не находите? — промолвил он, и его голос потерял чуть не половину прежней елейности, хотя тут же обрел ее снова. — А я избегаю банальностей. А также и всех ошибок прошлого. — Мне не показалось, на последних словах он сделал намеренное ударение. — А потому, давайте же забудем прошлое, не будем держать друг на друга зла — это не по-христиански, и пожмем друг другу руки!

И он действительно протянул мне руку. Несколько секунд я изучал его как некую экзотическую птицу. Но протянул руку в ответ. Разве неинтересно, какова на ощупь рука командора, даже если знаешь, что она каменная? Вокруг прокатилось какое-то шушуканье, но в сущности, было на удивление тихо.

Его пожатие было крепким, но не чрезмерно, открытым и спокойным. Что это могло говорить о человеке, которому оно принадлежало? Да в сущности, ничего.

Когда мы уже разомкнули руки, Дизак вдруг сделал шаг назад, улыбнулся и чуть подмигнул, будто хотел сказать мне на ухо нечто забавное. И так слишком пораженный, я и не подумал отстраниться, он потянулся и легко взял меня за запястье, притянув поближе — чтобы никто нас не слышал. От этого прикосновения я неожиданно вздрогнул и у меня из глаз чуть не посыпались искры. Оно казалось легким только на первый взгляд — со стороны. Окаменевшие пальцы глубоко впились в какую-то точку — такую не заденешь случайно, мимоходом, о ней надо знать. Не скажу, что ожидал подобного, но сдержаться мне удалось, возможно, как раз от изумления, я не издал ни звука. Никто ничего не заметил, похоже, он на это и рассчитывал, так как, хотя я молчал, ничего другого он мне не сделал, внешне ничем не провоцируя, только тихо и дружелюбно сказал в самое ухо:

— Не думай, что ты чего-то стоишь, щенок. Если ты еще попадешься у меня на пути, я раздавлю тебя не задумываясь. Поверь — теперь я это могу. Любым способом.

На прощанье сдавив мою руку еще крепче, так что его лицо у меня в глазах подернулось рябью и поплыло, он с тихим смешком снова подмигнул и, наконец, отпустил ее. От запястья к плечу дернулась отпущенная арбалетная стрела, руку свела судорога. Но кажется, мне снова удалось ничем нас не выдать. От желания немедленно что-то сделать со своей рукой я тоже удержался. Дизак весело склонил голову, прощаясь со мной. Я ответил легким кивком и, стараясь дышать ровнее, отошел в сторонку. Пусть думает, что хочет — что ему удалось меня напугать… Ха-ха, можно подумать, что это неправда…

— Поль? — услышал я встревоженный голос Готье и, подняв голову, понял, что чуть в него не воткнулся. — Пойдем отсюда скорее…

— В чем дело? Что?.. Вы тоже знаете?..

— И ты знаешь? — Готье, кажется, трясло. — Ты слышал, или тебе сказали?

— О чем?

— О старой Смоленской дороге… — тихо проговорил Готье мне в ухо.

— Что-о? — я огляделся, не слышал ли нас кто. Но кажется, никто не слышал.

— Диана и Рауль, они слышали, как Дизак сказал, что «добежать до Фландрии — пара пустяков — это не в Московию по старой Смоленской дороге», и рассмеялся. Брантом не понял шутки и спросил: «Что, такая старая дорога?..», но ответа, понятно, не получил, а Рауль поспешил увести оттуда Диану, пока по их лицам не стало понятно, что они поняли о чем речь. Хотя, если они и выглядели недовольными, неудивительно, они ведь ему друзьями не приходятся. А вот тебя мы перехватить не успели… Что теперь? Вы с ним деретесь?

Я помотал головой.

— Пока еще нет…

Готье испустил долгий глубокий вздох облегчения.

— Мне померещилось, или вы пожали друг другу руки?

— Не померещилось. Формально мы помирились.

— Ну вы даете… Думал, сперва небо упадет на землю.

— Ему же теперь неинтересно со мной связываться…

— Гм, ну да.

Мы уже вышли из зала. Я приостановился, наконец встряхнул несколько раз от души левой рукой, потом оттянул манжету. На запястье наливались цветом багровые отпечатки.

— Что это? — ошарашено спросил Готье.

— Мы не помирились, — ответил я. — Это был ультиматум: убирайся с дороги и останешься цел.

— Ого, — выдавил Готье и еще больше побледнел. Кажется, других слов у него не осталось.

— Но нас он пока не подозревает.

— Почему ты так уверен?

— Потому что если бы подозревал, не пытался бы напугать. Прикинулся бы, что все как обычно, и просто убил. Че-ерт, — я потряс рукой, ее все еще дергало изнутри.

— Не факт, — тихо сказал Готье. — Возможно, это была проверка. Мало ли, про какую Австралию он сам мог услышать? Или не совсем он сам.

Я мрачно посмотрел на Готье.

— Может быть и так. — Тогда я тоже вел себя не совсем так, как должен бы. Дело должно было кончиться весьма некрасивой дракой. Но при этом, почему-то, не кончилось. Черт, это никуда не годится… Но другого выхода на самом деле не было.

Хотя было бы совсем неплохо сейчас прокатиться по свежему воздуху верхом, мы все втиснулись в ожидавшую нас карету. Все, кроме Рауля, оставшегося пока в Лувре, чтобы последить немного за тем, что будет делать Дизак. Да, конечно, нам было что обсудить всем и сразу, но кто-то должен был остаться. И Рауль тут лучшая кандидатура в силу своих, как выразился, Огюст, шпионских пристрастий. А кроме того — меньшей пристрастности, чем у некоторых из нас. Отец в странном воодушевлении сам захлопнул дверцу, хотя снаружи ее пытался по всем правилам закрыть грум.

Карета качнулась на подвесных ремнях, которыми ей приходилось удовлетворяться в наш безрессорный век, и бодро покатила в ночь, гулко грохоча колесами по мостовой.

— Ну вот и началось… — зловеще проговорил Готье. Выглядел он по-прежнему зеленовато. Почему именно он? Трудно сказать. Себя-то я не видел. От Огюста давно трудно было ждать другого, да и от девушек тоже — поздней-то ночью кто угодно будет выглядеть не лучшим образом. Только отец был, похоже, не мрачнее обычного. А может быть, это только казалось.

— В какой-то степени это не так плохо, — заметил я. — По крайней мере, что касается одного. Это хотя бы не кто-то из друзей. В его добрые намеренья я не верю. Его будет не жалко.

Почему-то мне никто не ответил. Хотя все посмотрели на меня с таким видом, как будто я уже относился к той категории людей, о которых остается говорить либо хорошо, либо ничего. Что ж, чудно. Значит, можно и продолжить.

— Сегодня я получил два предупреждения с одним и тем же содержанием. Возможно, мы знаем обоих.

— Кто это? — нетерпеливо спросил Огюст, подавшись с сиденья, на котором ерзал, пытаясь приноровиться к скачкам по булыжникам.

Я рассказал о нашем разговоре с Жанной.

— Быть не может, — воскликнула Диана. — Ты ошибаешься! Жанна и Дизак… Это ненормально, противоестественно!.. Невозможно.

— Как алхимическая свадьба, — сказал я. И мне ответило молчание. Нет, грохот копыт и колес по мостовой.

Несмотря на поздний час, все были взвинчены до предела. Рауль вернулся с четверть часа назад и мы были рады уже тому, что он вернулся, как бы все же ни маловероятно было обратное. Мы собрались в маленькой гостиной, вооружившись кувшином свежесваренного кофе. Похоже, наших слуг скоро ничто не остановит от обсуждений со всеми подряд нашей эксцентричности, кроме присущей им природной деликатности и инстинкта самосохранения, но сейчас нам было не до них.

— Почему ты так уверен, что сможешь его одолеть? — пораженно спросила Диана.

— Потому что, судя по всему, именно для этого мы и созданы, и только на это и годимся — что-то уничтожать. — Я с отвращением припомнил произошедшее в «Старой виселице». — Раз у нас нет ничего больше, кроме грубой силы, остается делать ставку на нее.

— А кроме того, — негромко прибавила рассудительная Изабелла, — ты считаешь, что Жанна может бояться именно этого — бояться за него, а не за тебя. Ты ведь сам боишься, что это может оказаться именно так.

Уж лучше бы она этого не говорила… Я перевел дух и сосчитал до пяти, в глазах снова немного посветлело.

— Не только, — ответил я упрямо. — Я даже не говорил, что мне обязательно убивать его честно. В конце концов, какая разница — как? Если я застрелю его, мне даже не придется с ним драться.

Готье откровенно недоверчиво хмыкнул, Рауль криво улыбнулся, девушки нахмурились, качая головами, отец тоже с усмешкой покачал головой.

— Ну, говорить-то ты можешь что угодно.

— Почему только говорить? Разве мне есть что терять?

Отец пристально посмотрел на меня, и в его глазах так тепло и реально отражалось пламя свечей, что мне снова не захотелось верить ни во что, что могло бы существовать вне этого мира и времени.

— Есть. Если ты ошибаешься. И если мы пока не знаем, кто же второй. А если даже знаем — что ты станешь делать с Жанной?

Он замолчал, давая мне время ответить, если я сумею. Но ответить я, конечно, не сумел. Только, не выдержав, отвел взгляд.

— Может быть, ты думаешь, что сумеешь с ней договориться?

Что ж, примерно так я и думал.

— Или что она, даже если она действительно то, чего ты боишься — всего лишь похищенная драконом принцесса и нужно только убить дракона, чтобы все стало хорошо?

Меня пробила неудержимая дрожь.

— Я так не могу!..

— Конечно, не можешь, — кивнул он без тени сомнения. — Не торопись обвинять.

— Это вовсе не обвинение…

— Это страх, — сказал он спокойно и безжалостно. — Его надо сдерживать. Даже если все обстоит именно так, нельзя руководствоваться только чувствами. Это чересчур большая роскошь, мы не можем себе ее позволить.

— Ничего из ряда вон выходящего больше не происходило, — сообщил Рауль. — Последовать за Дизаком я не мог по той простой причине, что он скрылся в покоях короля, и я не могу сказать, вышел ли он оттуда, и каким именно выходом воспользовался.

— Да, — нетерпеливо сказал Готье. — Все это мы уже слышали. И каким же образом мы можем от него избавиться, чтобы никто ничего не заподозрил? У меня есть опасения, что король может возражать против такой грубости.

— При помощи яда? — предложила Изабелла, слишком буднично, чтобы можно было поверить, что она полностью сознает, что говорит.

— Я верю в то, что ты прекрасно разбираешься в химии, — меланхолично сказал Рауль. — Но вот что касается такой ее прикладной области как убийство — не уверен.

— Господи… — пробормотала Диана. — А что же еще мы можем сделать?.. Действительно, что ли, с ними договориться? Как мы будем их останавливать?

Рауль вздохнул и коротко побарабанил по столу пальцами.

— Предположим, только предположим, что мы знаем двоих. — Рауль перевел взгляд на меня, и я опять напрягся. — Ты ведь верно передал ее слова? Если вы схватитесь снова, то прольется «океан крови»? Почему, потому что ты можешь помешать осуществлению плана, по которому будущее изменится? Возможно, по его или их собственным планам никакого «океана крови» в ближайшее время быть не должно?

Я расслышал прерывистый вздох Огюста.

— Я думал об этом, — признал я. — Отчасти, я на это даже надеялся. Но я в это не верю!

— Потому, что один из них — твой враг, — негромко заметил отец.

— Да, — не стал я спорить, и посмотрел на него со странным спокойствием. — Значит, вы все хотите дождаться двадцать четвертого августа и посмотреть, что будет? Сыграют ли они так, как хочется нам самим или нет?

— Пат, — пробормотал Готье, наверняка полагая, что его никто не слышит.

— Если человек негодяй, это еще не значит, что его планы нам не на руку, — произнес Рауль, и я увидел, что Огюст безмолвно кивает, будто в ответ своим мыслям. Немало нужно было передумать, чтобы он начал соглашаться с Раулем. — А если твое предположение неверно и мы не знаем, кто из них второй, то тем более стоит прислушаться к словам Жанны.

— В конце концов, она всегда была такой — не очень обычной, — отметила Изабелла.

— А вы уверены, что нам это на руку? — спросил я. И Огюст снова дернулся. — Мы так уверены, что не может случиться ничего худшего? Если Жанна ни к чему не причастна, она может лишь смешивать события, не видя причинно-следственной связи. «Развяжи войну и погубишь царство» — это же классика!

— Что же худшее может случиться? — спросила Диана, поглядывая на Огюста.

— К примеру, революция, — предположил я. — А потом уже дело перейдет к империи.

— Какая чушь! — воскликнул Огюст. — Зачем тут этот анахро…

— А мы сами — уже анахронизм, как и те, кто все это затеял. Как старая Смоленская дорога и разговоры о равенстве и братстве вместе с империей.

Вокруг поднялся гвалт, все заговорили одновременно.

— Здесь это не пройдет! — воскликнул Огюст.

— Ну, это не так уж хуже!.. — заметила Диана оптимистично.

— Гм, если использовать ситуацию как катализатор и повернуть в свою пользу… — беспокойно подхватила Изабелла, — это возможно! Это или подобное…

— А это не с потолка взялось? — вопросил Рауль, подняв бровь.

— Ну, это уже слишком… — заявил Готье.

— Не с потолка, — заверил я. — Свобода, равенство, братство, всякие эллины, затем империя… С чего начинается…

— Да ты смеешься! — воскликнула Диана.

— Смеюсь, — пожал я плечами с усмешкой. — Но мало ли что? И говорите, что король в последнее время ведет себя непонятно и странно, — перевел я взгляд на отца. — Но ты уверен, что он не может быть тем самым вторым, он слишком на виду, чтобы полноценно действовать и вообще иметь какую-то свободу действий. Я полагаю, что он в опасности. Если и будет какая-то империя, императором ему не быть.

— Ты нарочно? — спросил в тишине Готье. — Придумываешь самое худшее?

— Нет. Не уверен, что на худшее мне хватит мозгов. Я все-таки не из самого далекого будущего. Наверняка там с фантазией получше. А если устранить не только короля, но и всех, кто мог бы его заменить… Между прочим, очень удобно — все в одном городе, наклевываются волнения. И тут под шумок — раз, убрать их всех и тогда…

— Очень разумно, — сказал отец так уверенно, что я чуть не свалился со стула от изумления.

— Мда… — протянул Готье.

Мы попереглядывались, но развивать эту тему нам пока не захотелось.

— Интересно, — снова заговорил Готье. — Когда же для них все началось? Тоже десятого августа или раньше? И если раньше, то насколько?

Диана покосилась на меня.

— Ну, одна точка отсчета у нас есть, — сказала она. — Пару месяцев назад Дизак точно был обычным человеком. Как и мы тогда.

Я вдруг обнаружил, что мой кофе совсем остыл, и решил, что самое время его прикончить.

— Ну а потом? — продолжил Огюст. — Уже десятого?

Было ли десятого в его поведении что-то необычное? Было. Он слишком легко уехал. Или нет? Будь он таким, как мы сейчас, он мог бы с легкостью справиться со всеми нами, если бы мы не были таковы, каковы мы сейчас есть, да и то последнее еще под вопросом. А если бы не был — ни за что не стал бы сносить оскорблений. Ни то, ни другое? Предполагал, что успеет разобраться с нами потом? Не хотел слишком шокировать Жанну? Но он же действительно гнался за ней. В этом можно было поклясться. Она боялась его, кем бы он ни был.

И все-таки, за исключением этой погони, он вел себя не так уж грубо как обычно. Что, если даже Жанна испугалась не столько его самого, его слов или даже действий, а того же, чего испугалась несколько дней назад, увидев нас? Тогда, десятого августа, она была слишком взволнована, и весь ее страх был обращен на Дизака, случайно встреченного первым. И этот страх не мог пересилить облегчения от нашей встречи. Она еще не успела осознать, что мы стали такими же. А когда она поняла это… ее охватил безотчетный ужас, и она не знала, какими словами его выразить. И если она боялась его, значит, она не могла быть его союзницей, еще одно тому подтверждение.

Между тем, Дизак не стал лучше и человечней. Эту перемену скорей можно было охарактеризовать иначе. Отвлеченней, целеустремленней и изощреннее. И если только убрать эту его отвлеченность, вернее, оказаться на пути его целеустремленности — он не задумываясь сотрет в порошок любого, как и прежде — только тоньше, и в более мелкий порошок. Я мысленно поздравил себя с таким счастьем.

И с тем, что Жанна не могла бояться за него. Она все-таки боялась за меня! Знала, чья кровь прольется на следующий раз, и если не говорила об этом прямо, то только для того, чтобы не толкнуть меня на поспешные действия. Она знала меня лучше, чем я ее. Даже сейчас? Но и я не мог не бояться за нее. Так опасался, что чувства могут меня ослепить, что они меня действительно ослепили. То, что с нами происходило, должно быть, со стороны выглядело таким нереальным ужасом, что это могло заслонить все реальные события, или показать их именно через эту призму. Было ли в этом что-то странное? Нет. Может быть, в этом даже было больше правды, чем казалось на первый взгляд.

— Скорее всего, он уже был другим человеком, — высказал я вслух. — Может быть, даже с более раннего времени. Скажем, с того, когда он выздоравливал после дуэли. В его возможных переменах в тот период никто не усмотрел бы ничего странного.

— Но с нами-то это случилось позже, — возразил Готье.

— Но зато тогда, когда мы все были под одной крышей. В отличие от него, мы слишком многого не знаем и не понимаем, поодиночке мы могли просто с этим не справиться.

— Верно, — согласилась Изабелла.

— Но теоретически, это могло случиться и позже, — предположил Рауль. — Что, если ставка тех, кто, скажем, «создал» нас такими, какие мы есть, была именно на ту встречу, которая должна была кончиться поединком между вами, и ты бы тогда убил его без всякого труда и даже без задней мысли — ты еще не знал о своем преимуществе.

На мгновение все замолчали, пораженно уставившись на Рауля.

— Исключено, — отверг я почти автоматически.

— Будь он убит в тот момент, когда он был обычным человеком, — методично объяснила Изабелла, — это бы ничего не решило. Ведь временем оперировали из будущего. Никто не стал бы перемещаться в уже убитого человека — только в того, кто на тот момент существовал бы, а если бы его не существовало…

Рауль с улыбкой поднял палец:

— Вот именно, что из будущего. Почему же они не могли оперировать временем «вперехлест», на упреждение?

Изабелла зажмурилась и потрясла головой.

— Теоретически, может быть, но вряд ли. Заметь, два варианта истории, которые мы знаем, немного, но различаются. Как разные измерения. Если бы мы «сработали на упреждение», то мы бы оказались в совсем другом измерении и наши действия ни на что бы уже не повлияли. Для того, чтобы устранить опасность, нам надо оказаться в одном с ней мире, а не в разных, иначе мы бы просто разминулись в параллельных потоках!

— Все это замечательно, — проговорил Огюст, глядя на нее не отрываясь, будто завороженный. — Но почему ты говоришь об этом так, как будто знаешь, о чем говоришь?!

Изабелла поглядела на него в ответ, озадаченно подняв брови. «Разве я говорю именно так?»

— Это же логично, — сказал я, вставая на ее защиту. — Чтобы оказаться в нужном измерении, было еще так трудно подобрать подходящие личности в прошлом, чтобы отправить их сюда…

Я осекся. Глаза, устремленные теперь на меня, были круглее, чем блюдца. Что я такого сказал?.. И я понял, что я вообще сказал?

— Ты сказал: «в прошлом»? — уточнила Диана.

— Ну да… Для них ведь это было прошлое.

— Это было прошлое для них, — с ударением сказала Диана, — но не для нас. Ты мог сказать — в двадцатом веке, но ты сказал — «в прошлом». И сказал так, будто это само собой разумеется. Почему?

— Потому что уже третий час ночи, скоро утро, и я не уверен, что все мы хорошо соображаем, что говорим. Вот почему вы так удивились — это вопрос.

Отчего-то повисла тишина, в которой отец шумно и слегка иронично вздохнул.

— Вы ведь все уже начинаете догадываться, не правда ли?

Мы все молча посмотрели на него. Догадки были, но…

— О чем?! — наконец не выдержал Огюст. Не потому, что не догадывался, просто очень хотел услышать, что он не сходит с ума, а если и сходит, то он не один такой.

— Судя по всему, мы вспоминаем, — сказал отец. — Очень медленно. Очень трудно. Может быть, мы даже никогда не вспомним всего до конца, кроме тех вещей, что доведены до автоматизма — как наши боевые навыки. У всех — хорошие, но у всех — разные. Возможно, это навыки разных людей. Тогда есть логика в том, кто мы, сколько нас, и почему мы таковы, каковы есть. Мы знаем, что наше приключение во времени было очень сложным маневром, но почему именно таким? Потому, что петля с двадцатым веком была вспомогательной — нормальный перенос сюда из того времени, в котором все происходило, оказался невозможен. Поэтому, думаю, что мы еще действительно не вызываем ни у кого никаких подозрений. Но ведь выбор личностей, отправленных сюда, был более чем странным. Все может объясняться тем, что они лишь вспомогательное промежуточное звено, берущее на себя активную роль в крайнем случае, если совсем уж ничего не выйдет. Страховка.

— То есть, это значит, что ничего не вышло? — упавшим голосом проговорила Диана.

— Возможно. Но кое-что все-таки вышло. И если это был последний шанс… — он многозначительно пожал плечами.

— Они ведь похожи на нас, — сказала Диана, оглядываясь, в ожидании возражений, которых не было. — Во многом, если не в очень многом!..

— И вероятно, мы все похожи на тех, кто все это совершил, — негромко произнес отец. — В каком-то смысле, мы сами все это сделали, только этого не помним. В каждом из нас больше, чем два человека. Но два — это уже слишком много — мы почти не воспринимаем своего раздвоения. Мы пользуемся чужой памятью, но наши личности, привычные к этому миру, остаются ведущими, хотя, может быть, мы только так думаем и чувствуем, а то, что те, другие, похожи на нас, вызывает меньше конфликтов. И это должно облегчить воспоминание о ком-то третьем, если оно вообще возможно. Мы их не помним, почти о них не подозреваем, хотя, может быть, я ошибаюсь, но наверняка у всех были странные моменты воспоминаний, которые не могли принадлежать никому из тех, кого мы действительно помним? — последовали медленные задумчивые кивки. — Но, наверное, мы сможем вспомнить. Потом. Возможно, это состояние дезориентации временно. И если это так, в итоге мы вспомним ту информацию, которой нам так не хватает. Лишь бы не было слишком поздно, поэтому нам все же придется искать ее самим.

Я очнулся и покачал головой. Воспоминания. Кто-то третий. Кто-то, кто понимал, что делает, кто-то, для кого заглядывать в чужие миры и времена было привычным делом. Возможно, «я» и правда когда-то знал Сенеку?..

Готье глубоко вздохнул:

— С ума сойти. Плохо! В черепушке лишний каждый второй, не то, что третий!.. Но гора с плеч! — решительно заявил он. — Себе, кем бы я там ни оказался, я все-таки склонен верить! Рад, что это, может быть, не просто игра каких-то футуристических засранцев! — от избытка чувств Готье перестал следить за выражениями. — Это хотя бы похоже на правду и многое объясняет! Так меньше чувствуешь себя помесью марионетки с лабораторной крысой. От этой печки хотя бы не так противно плясать!

— И ясно еще одно, — воскликнула Диана с просветленным лицом. — Мы не «созданы только для того, чтобы уничтожать»!

Я посмотрел на нее с улыбкой.

— Ты права!

— Ломать не строить, — пропыхтел Готье. — Чтобы что-то уничтожить, достаточно двоих! А сможем ли мы со своим приветом с того света, от которого осталась только тень, справиться с ними — это большой-пребольшой вопрос.

— Ну что ж, — подвел итог отец, давно уже поглядывавший на часы. — Больше тут обсуждать, похоже, нечего. Что у нас завтра? А вернее уже сегодня? Королевская охота?