Коронованный лев

XIV. Саламандры в камине

Встретивший нас Ангерран с видом глубочайшей скорби на лице сообщил, что меня ожидает отец — как бы поздно я ни соизволил явиться, и сразу же как появлюсь. Судя по всему, меня ждал разнос.

Я не ошибся. Умчавшись с утра в неизвестном направлении, и никого не поставив о том в известность, я спутал его планы, по которым требовался ему сегодня во дворце. Но я-то ведь об этом не знал.

— Стоило бы догадаться! — последовал справедливый ответ, звенящий металлом как старая бронза. — Какого черта толочь воду в ступе, когда нужно хоть что-то сделать?

В его комнатах приятно пахло красками, по углам стояли лакированные доски и несколько натянутых на рамы холстов, на которых в разных ракурсах застыли фрагменты батальных сцен, ощерившиеся пушками корабли и вооруженные зловещими ущельями и туманами перевалы Пиренеев. Откинувшись на спинку кресла и сложив пальцы, от греха подальше, домиком, он устремил на меня свирепый взгляд.

— Конечно, — сказал я, сдержав почти детскую тревогу при виде этого взгляда. Отец редко выходил из себя, но иногда такое случалось, и никогда — по пустякам. Оправдываться в таких случаях было бессмысленно по той простой причине, что оправданий не существовало. — Но завтра…

— Завтра мне туда не нужно, — отмел он. — Там от деревьев не видно леса. К тому же — поздно. Строго говоря, сегодня уже шестнадцатое, свадьба — послезавтра, и никому уже некогда ничем заниматься кроме этого.

— Понятно.

— Да что тебе может быть понятно! — в его глазах опять полыхнуло сдерживаемое бешенство. От качнувшегося пламени свечей на столе, по стенам и ущельям Пиренеев заметались тени.

Я промолчал. Он раздраженно фыркнул, но заговорил снова уже спокойно.

— Кругом сплошь театрализованные представления на виду и обещания в сердцах зарезать друг друга, как только хлопнет дверь или собеседник скроется за угол коридора. Но складывается впечатление, что все это лишь наполовину серьезно, раз все тут же спускают пар за ближайшим углом. Более или менее, преобладают настроения дождаться войны с Фландрией.

Он замолчал, задумчиво покусывая кончики седеющих медных усов.

— Значит, никто и ничего?

— Как «со щитом иль на щите», — подтвердил отец мрачно. — «Никто и ничего». Разве что больше всех вызывает подозрения сам король. Что вполне логично. С чьей еще позиции удобнее управлять государством, если уж начинать именно с государства?

— С позиции министра, главнокомандующего, королевы-матери, — предложил я навскидку и ясно увидел, что зарываюсь. Если только те, кого мы ищем, не обладают способностью перемещаться прямо на месте из одного чужого сознания в другое (кстати, только этого еще не хватало), в их интересах выбрать для своего обитания кого-то помоложе. Насчет здоровее еще неясно — возможно, с их познаниями в медицине это не имеет большого значения.

— Чтобы действовать через короля как через рычаг, — продолжил отец. — Но если обладать должной силой, целью и возможностью стать абсолютно кем угодно — для чего нужны посредники, зачем стесняться? А между тем, все дружно высказываются, что плохо понимают, что он делает, включая и Колиньи и королеву-мать.

— Но в это время примерно так все и должно быть.

— Да, — он кивнул, — очень удобная мутная водица. И очень удобно для всех казаться непонимающими. Все верно. Но я его тоже не совсем понял.

Я вопросительно поднял брови.

— В том смысле, что «нет ни эллина, ни иудея», — проговорил он, будто это была даже не цитата, а формула или пароль, задевший почти вылетевшее из моей головы далеко не самое яркое за день воспоминание, — как он любит теперь говорить. И теперь он сознает, что его цель — нести просвещение и другим народам.

— А? — переспросил я.

— Все ты понял, — сказал отец как само собой разумеющееся. — Хоть слова и старые, и даже не то, чтобы совсем не подходящие ситуации, но есть в них нечто… настроение, которое я назвал бы несколько революционным для нашей эпохи.

— Если только это не призма нашего собственного сознания, — почти рефлекторно возразил я. Хотя, к чему спорить, я должен был сам быть там, чтобы не строить теперь предположений.

— Все возможно, все, — спокойно ответил отец. — Но отчего-то, знаешь, «холодеет кровь».

Я почти неосознанно кивнул.

— А просто внешне, он выглядит или ведет себя как-то необычно?

— Немного возбужден, что вполне понятно. Но помимо этих слов, как будто, ничего необычного. По крайней мере, ничего необычного — явно.

Я снова задумчиво кивнул.

— Знаешь, мы слышали сегодня те же самые слова. От участников одной из обычных сейчас городских процессий. Они провозглашали, что «все мы христиане», «нет ни эллина, ни иудея» — та же самая цитата, призывали всех «хранить мир божий» и раздавали встречным зеленые ветви.

— Зеленые ветви он не раздавал, — сдержанно отметил отец, но посмотрел на меня явно заинтересованно, как-то настороженно оживившись.

— Но в целом, похоже.

— Или все же только кажется. Цитата ведь сама по себе известнейшая.

— Да, конечно. Но нас немного удивило, как вяло реагировали горожане. Без особенного удовольствия, но и без открытого раздражения. Если такова королевская позиция, — как и заметила Изабелла, — то, пожалуй, в этом нет ничего удивительного.

Отец задумчиво пожал плечами.

— А помнишь Моревеля? — спросил я почти неожиданно для себя самого. Но связь вдруг показалась мне такой яркой, буквально засиявшей в голове.

Он бросил на меня косой взгляд и выжидающе прищурился: «смеешься?»

— «Храните мир божий»! — сказал я. — Моревель в «Пулярке» задал всем вопрос, не слышали ли мы о Хранителях. Мол, это такой духовный орден, который проповедует… правда, что он проповедует, мы не услышали, его перебил тот чернобородый тип, что, возможно, затем его убил.

— Итак?..

— Королевский убийца и, возможно, королевский духовный орден…

— Ты видел среди этой процессии кого-то из своих знакомых? — мягко поинтересовался отец. Это не было похоже на возражение. Скорее, он хотел подтвердить какую-то возникшую у него самого мысль.

— Нет.

— Как ты думаешь, ведь наверняка там был бы кто-то тебе известный, будь этот духовный орден действительно королевским?

Я отрицательно покачал головой.

— В процессии все были явно невысокого звания, но разве это исключает их преданность королю? Или непременно какому-нибудь герцогу нужно лично раздавать прохожим зеленые ветки, если он может послать заниматься этим слуг?

В глазах отца мелькнуло веселье.

— «Вассал моего вассала — тоже мой вассал…» — перефразировал он. — Ладно, продолжай.

— Когда мы вернулись в «Пулярку» ночью и я в последний раз видел Моревеля на крыльце живым, он спросил: «Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?» — Отец никак не отреагировал, продолжая выжидать. — Но его интонация… Сейчас я думаю, что именно она меня так разозлила, хоть я понял это не сразу — он произнес это как пароль. На который ждал определенного ответа.

— Интересно, — проговорил отец. — Похоже, правильного ответа он не дождался за всю ночь. Хотя, может, как раз дождался… И что ты ему ответил?

— «А вы уверены, что он сотворен именно им?..»

Отец хохотнул.

— Ты неисправим со своими шуточками. А что же он?

— Шарахнулся, — ответил я покаянно.

— Я его не виню, — усмехнулся отец. — Но все-таки, так нельзя, держи себя в руках, не хотелось бы, чтобы тебя отлучили от церкви только потому, что тебе взбрело в голову пошутить. Что ж, Хранители, так Хранители, если не как причина, то как очередной симптом… посмотрим. Ну, так что же еще у вас произошло сегодня?

Вкратце обрисовав первую половину дня, я поглядел на него выжидающе — какую это у него вызовет реакцию.

Но он только кивнул.

— Да, — сказал он. — Рауль мне уже поведал эту леденящую кровь историю.

— Я, конечно, понимаю, что это был ненужный риск, зверство и большая глупость…

— Что сделано, то сделано, — отец пожал плечами, как будто, без какого бы то ни было осуждения. — Будем считать, что это просто опыт. А что же было потом?

И я перешел к рассказу о второй половине дня. Это вышло не так уж сложно. Рассказывать оказалось почти нечего, если исключить эмоции.

— Она испугана и сбита с толку, но я уверен, что они ничего не знают. К тому же, их образ жизни слишком спокоен и частен, чтобы они могли хоть на что-то как-то повлиять.

— Так что?..

— Так что, по крайней мере, с одним из главных моих страхов покончено, — заключил я.

— Ты так думаешь? — спросил он как-то отвлеченно.

Я печально улыбнулся, пожав плечами.

— Покончено всего лишь со страхом.

И хоть на этот раз все звучало еще более туманно, он задумчиво кивнул.

— Понимаю.

Наконец, поутру я добрался и до другого своего давнего главного «подозреваемого», за неимением прочих и настоящих, — капитана Мержи, просто и без затей застав его на квартире. Встретил он меня с неподдельной жизнерадостностью.

— Ну, дезертир, как частная жизнь? — Мержи лукаво ухмылялся.

— Недурно, — сказал я с улыбкой, пригубив золотистое вино. Это было настоящее токайское, капитан был не чужд экзотике.

В его комнате царил художественный беспорядок. Но не было ничего слишком нарочито привлекающего к себе внимания, за исключением оружия на стенах, среди которого я приметил и венгерские или польские сабли, а кроме того, в комнате находился третий человек, чинно сидевший на софе и оглядывавшийся порой вокруг с еще большим интересом чем я. Это был младший брат капитана, недавно приехавший на торжества. Но звали его не Бернар, как героя книги, а Жак-Анри. И я припомнил, что Мержи уже рассказывал некогда с горечью, что если Жак — это Иаков, то его отец непременно почитает его самого за Исава, променявшего первородство на чечевичную похлебку.

— Ты еще не женат? — поинтересовался капитан. — Ходят слухи, что ты влюблен, с самыми серьезными намерениями.

— Есть такое, — согласился я с некоторой настороженностью.

Мержи покачал головой.

— До чего же меняются люди, — промолвил он с мягкой улыбкой, не сводя с меня внимательного взгляда совершенно черных глаз. Пораздумав, я все же решил, что этот пристальный взгляд меня странным образом совсем не нервирует. Было в нем что-то очень живое и настоящее, и трудно было представить, что он мог бы быть где-то не только здесь и сейчас, в каком-то другом мире, ничуть не похожем на этот.

Хотя, строго говоря, некогда он жил в другом мире. Но тот мир был лишь частью этого, закономерной и неотъемлемой. Той частью, в которой до сих пор жил его брат — тоненький русоволосый юноша с удивленными глазами, находящийся в этой же комнате. Мир, глубоко противный католицизму, но оттого не менее живой и человеческий.

— И куда только девается непостоянство?

— С кем не бывает, — шутливо вздохнул я.

— И тем не менее, ты все еще не женат?

— К сожалению. Моя невеста дала обет безбрачия на три года, после смерти своей матушки. Но дело кажется решенным.

— О, — несколько фамильярно вставил Жак-Анри. — Разве у вас не обычное дело разрешать обеты всего лишь с соизволения духовных лиц?

Старший брат покосился на него неодобрительно.

Я с улыбкой пожал плечами.

— Может быть и обычное. Но при всем при этом, мы оба не хотим, чтобы слово было нарушено. По крайней мере — она. А я не хочу, чтобы она поступала против воли или своей совести. Всего лишь год я подождать могу. Заодно и посмотрю, так ли крепко мое постоянство. — Я усмехнулся, но где-то в глубине души у меня зашевелилась ледяная змейка. А не был ли этот обет Жанны как-то связан с ее предвиденьем? Все может быть.

Мержи какое-то время пристально смотрел на меня, а затем вдруг посерьезнел:

— Да, постоянство — это странная вещь… Помнишь, пару лет назад, — проговорил он неторопливо, не то размышляя, не то с чем-то печально смиряясь, — наш король обвенчался с сестрой испанского короля — как давно уже было решено, в знак мира и дружбы между державами. А теперь мы идем войной на Фландрию, чтобы отбить ее у Испании. Недолго же держатся эти «брачные миры». Как думаешь, этот продержится хотя бы столько же?

— Ну конечно же! — воодушевленно воскликнул Жак-Анри. — Ведь теперь соединяются не две державы, а только одна.

Взгляд капитана тут же стал настороженным. Я ответил ему таким же, прежде чем мы оба посмотрели на младшего Мержи, уже зная, что мы оба думаем на этот счет.

— Твоими бы устами, Жак, — с улыбкой сказал старший из братьев.

«Устами младенца? — подумал я. — Слухи об их беспристрастности и правдолюбии сильно преувеличены…»

— А это не вера, — усмехнулся я все же, приподняв бокал. — Это пожелание!

Оба брата рассмеялись.

— А пожелания чего-нибудь да стоят, — задумчиво согласился Мержи-старший. — Но насчет одной державы — трудно сказать. Наварра ведь все-таки королевство.

Жак-Анри довольно смешливо фыркнул.

— Оно больше снаружи, чем внутри. — И Антуан вздернул бровь:

— В том-то и дело… — но героическим усилием ему удалось погасить иронию и скепсис в своем голосе. — Но что это мы все обо всякой ерунде? Не расскажешь ли, что это тебя занесло третьего дня к Колиньи? — спросил он меня напрямик.

Не успел я удивиться и поперхнуться вином, как Жан-Анри весело вставил:

— Я вас там видел!

— Но когда вы успели сказать?.. — Я перевел взгляд с него на его брата. — Нас же только что представили…

Но мои подозрения не зашли далеко.

— Господин д’Обинье рассказал мне о вас, — сообщил Жак-Анри. — И поведал о сражении, которое вы затеяли… Ему было очень весело. Но скажите, — в голосе юноши послышался укор. — Вы ведь не нарочно стравили моих братьев по вере между собой?

Я все-таки слегка закашлялся.

— Правда, — прибавил Жак-Анри, — брат рассказывал, что однажды вы спасли своего друга, приверженца истинной веры…

— А, — рассеянно и немного поспешно кивнул я, решив не углубляться в тему «стравливания». — Тогда его вы, верно, тоже там видели. Мы пришли с ним вместе.

— Да, — Жак-Анри чуть склонил голову набок. — Правда, когда вы выходили, вы, кажется, были настроены не очень дружески.

— Вам показалось, — сказал я с нажимом. Все-таки этот желторотик мог при желании доконать кого угодно!..

Мержи-старший строго посмотрел на брата и тот несколько поумерил свое любопытство. Но что касается моего любопытства? Я никак не мог решить, какой же вопрос задать или поднять, чтобы увериться полностью, что оба брата не имеют никакого отношения к зловещим заговорам из зловещего неведомого грядущего, которое уже вовсе и не грядет — если здесь изменится что-то, о чем мы еще не имеем никакого представления. Хоть я уже не верил в их причастность, надо было очистить совесть, доведя дело до какого-то логического конца.

— Может быть, вам еще показалось странным, почему в какой-то момент в кабинет адмирала, пока мы там были, вошли несколько вооруженных человек, а потом спокойно вышли? — поинтересовался я, и капитан слегка заерзал в своем кресле.

Жак-Анри заметно смутился и залился краской. Да, все-таки непохоже, чтобы он обладал хоть какими-то задатками интригана, которые, на мой взгляд, были бы необходимы для того, кто собирался бы что-то изменить в человеческой истории.

— Все это произошло по одному небольшому недоразумению, — продолжил я. — Ходит много слухов, в частности, о заговорах и об опасности, подстерегающей глав одной или другой партии, — я говорил небрежно, но слова выбирал тщательно, наблюдая за ними обоими. — Ведь может так случиться, что и десяти дней не пройдет, как вместо мира воцарится хаос. Стоит лишь совершить покушение на одну из крупных влиятельных фигур или на другую. — Братья прислушивались к моим словам мрачно, но без видимой тревоги, как к общим рассуждениям. По-видимому, прозрачный намек на возможное время воцарения хаоса, и каким именно путем его можно добиться, ничего определенного им не говорил. Как и должно было быть. Отец был прав — они не появились из воздуха, их род был здесь старинным и известным. Совпадение имен не могло послужить для кого-то желанным ориентиром, чтобы им воспользоваться, при прочих весьма скромных возможностях на что-то повлиять. Но отчасти я подозревал раньше не только совпадение, а возможную ложность другой своей памяти. Воспоминание могло оказаться искусственным, лишь для того, чтобы привлечь внимание к какому-то объекту или факту. Но похоже, все было не так. И все еще были возможны совпадения, которые ничего не значили. — Мой друг де Флеррн пытался предостеречь об этом адмирала.

— О, — серьезно произнес старший Мержи. — Понимаю. Должно быть, действительно есть основания для таких опасений. Но полагаю, что спрашивать об этом неразумно, — он предупреждающе глянул на младшего брата.

— По крайней мере, бессмысленно, — улыбнулся я.

— Как у вас тут все запутанно, — недоумевающее проворчал Жак-Анри.

А праздники, между тем, наступали как слоны Ганнибала.

Вернувшись с бесплодной охоты за книжными персонажами и уже пройдя мимо отцовских комнат, я услышал грохот и оглянулся. Из распахнувшейся двери кабинета пулей вылетел маршал Таванн, чем-то взбудораженный, но, похоже, не испуганный и не то чтобы возмущенный:

— Шарди, что за гадость вы пьете?! — провозгласил он куда громче обычного, пусть никакого недружелюбия в этом трубном гласе и не было. Маршал бодрым галопом понесся к лестнице. Отец, провожая его, шел за ним не спеша.

— Эта гадость поднимает дух и обостряет ум! — похоже, отец вздумал угостить его кофе. Интересно, с какой целью? Посмотреть на реакцию?

— Уф, по крайней мере, это знатная встряска, — согласился Таванн, уже снизу. — Избавляет от уныния! Я вам весьма благодарен, прошу простить, что отнял столько времени…

Внизу хлопнула дверь.

Отец, остановившийся на верхней площадке лестницы, обернулся. Он чуть посмеивался, хотя глаза его не смеялись.

— Что с ним? — поинтересовался я.

— Тревожится о Карле. Пытался понять, кто же на него влияет теперь. Если это не он сам, не королева-мать, не Колиньи и не кто-либо еще из известных фигур. Сегодня он пытался вразумить его, но нарвался на неприятную сцену.

Я сочувственно кивнул. Можно себе представить.

— А это случайно не заставит господина маршала срочно принять кое-какие экстренные меры, о которых мы знаем?

Отец мрачновато прищурился.

— Кто знает.

— Черт… — в сердцах выругался я.

Отец кивнул и прошел мимо меня, задержавшись только на секунду:

— Позови-ка ко мне Огюста, — вдруг сказал он. — Он мне нужен.

Гм… И как же я его позову? — подумал я, на мгновение растерявшись от неожиданности. Но раз уж этот вопрос так меня заинтриговал, я не стал посылать за Огюстом слугу и отправился за ним собственной зловещей персоной.

Он не сразу откликнулся на стук, и я для верности хватил по дубовой створке кулаком. Это сработало.

— Кто там? — недовольно вопросил Огюст.

— Не притворяйся, что спишь, — предупредил я. За дверью снова повисло молчание. — Тебя зовет отец. Уверен, что ему есть, что тебе сказать после разговора с Таванном.

А вот в том, что собираюсь ждать, когда ты откроешь дверь я не уверен… Разве что пнуть ее напоследок?

В комнате что-то завозилось, заскрипело, в замке повернулся ключ, и за открывшейся дверью замаячила сумрачная, бледная и небритая физиономия всклокоченного Огюста.

— Ты что, и правда спал?

— Это вроде извинения? — угрюмо спросил Огюст.

— Черта с два, — холодно улыбнулся я.

Огюст пренебрежительно дернул усами, я не менее пренебрежительно пожал плечами и отправился по своим делам.

Примерно через час я стоял посреди комнаты перед зеркалом изображая собственный прижизненный памятник, а злодей портной, разворачивая меня то так, то этак, проверял, верно ли лежит каждый из наложенных им мелких стежков на пока еще необмятом творении из темно-синего бархата с обильным золотым шитьем со вставками из сапфира и хрусталя, местами лишь чуть более гибким чем кочерга, и относился к этому до смешного серьезно. В разгар этого архиважного дела к нам присоединилась освободившаяся Диана и принялась давать ценные советы. Впрочем, пожалуй, ее советы действительно были ценные — со стороны все же виднее. Но вот свежие идеи — что можно было бы сделать еще, это явно было уже лишнее.

К счастью или к несчастью, все на свете время от времени подходит к концу.

— А теперь вдохните поглубже, господин виконт…

Я вдохнул, и мои ребра врезались в жесткий корсет.

— Прекрасно, — обрадовался этот мерзавец, видимо, поняв, что даже слабая попытка вдоха ничего не меняет в силуэте, а разорвать корсет мне точно не под силу.

— Вот и прекрасно, — проворчал я придушенно, начиная терять запасы терпения. — Значит, этого вполне достаточно…

— Нет, нет, что вы, — возразил он, и в его водянистых серых глазках отразилась озабоченность. Похоже, честолюбие мастера играло в грядущем параде значительно большую роль, чем мое собственное. — Все должно быть действительно безупречно. У меня еще нет полной уверенности вот в этой строчке… и в этой… — Какие еще строчки?! Если рассуждать здраво, до церемонии оставались какие-то часы, по крайней мере, меньше суток, если брать в расчет торжества, предваряющие саму церемонию. — Не затруднило бы вас с полчаса где-нибудь походить так, а потом посмотрим.

Я, как сумел, тяжело вздохнул и скорбно посмотрел на Диану — она была вся в усеянном жемчужными нитями серебристом шелке. А ведь она тоже «с полчаса где-то ходит», — догадался я.

Приоткрыв незапертую дверь, в комнату заглянул Рауль, тоже при параде, в темно-пунцовом бархате, весь блеск и яркость, и церемонно поклонился Диане — прямо как не родной, наверное, проверял на гибкость свой помпезный наряд и, встретив ее благосклонный кивок, перевел оценивающий взгляд на мой костюм.

— Еще не освободился? — поинтересовался он.

— Увы, только временно.

— Как сама жизнь, — по губам Рауля скользнула мрачно-злодейская усмешка. — Тебя зовут. Так что, если можешь ненадолго оторваться…

— С удовольствием оторвусь, — заверил я.

Знай я, в чем именно дело, я бы не ответил с такой же легкостью. Но вряд ли это знание повлияло бы на что-то кроме ответа.

— Там Колиньи, — сообщил Рауль загадочным тоном, когда мы вышли в коридор. Он косился с какой-то подначивающей ехидцей, что обычно означало, что он просто шутит, хотя шутка могла заключаться лишь в том, что он выдавал свои слова за шутку.

— Замечательно, — ответил я без эмоций, пожав плечами. Костюм еле поддался.

Шутка или не шутка, на всякий случай я приготовился ко всему. И когда дверь в малую гостиную открылась, и я действительно увидел там, помимо отца и Огюста, Колиньи, это не выбило меня из колеи. Но мало того, ведь здесь же, при чем-то, был еще и оставшийся с нами Рауль.

Адмирал встретил меня знакомым рыбьим взглядом. Но отчего-то я сразу понял, что этот взгляд — дружелюбный. Огюст, похоже, немного нервничал. Отец, полагаю, что все-таки, тоже, хотя и обнаруживал внешне невозмутимую разумность и спокойную монументальность.

Все-таки, трудно чувствовать себя по-настоящему спокойно в присутствии человека, о котором знаешь, с большой долей вероятности, как скоро и как именно он умрет. Да, это относилось не только к Колиньи, примерно в той же степени это можно было отнести и к Таванну, которому жить оставалось около года, или к королю Карлу, которому оставалось около двух лет, да и ко многим другим. Но все же это не то же самое, что через несколько дней, при очень ярких, известных обстоятельствах.

— Рад вас видеть, юноша, — с тщательно припрятанной в сухом тоне иронией обронил адмирал. — Говорят, как только вы покинули мой дом, так тут же схватились с первыми подвернувшимися под руку моими приверженцами.

«Которые отнюдь не делали вам чести», — едва не продолжил я, но вовремя вспомнил недавний отцовский совет держать себя иногда в руках, а не говорить первое же приходящее в голову.

— Не могу этого отрицать, — всего лишь признал я.

Адмирал коротко глянул на отца, тот безмятежно пожал плечами, сдержанно, едва заметно и едва ли благодушно улыбнувшись.

— Впрочем, — продолжил Колиньи, снова устремив на меня свой пристальный взгляд, судя по чрезвычайно живому рассказу господина д’Обинье, эти приверженцы не составляли цвета моей партии.

«Моей» партии, — мысленно отметил я, хоть Колиньи и произнес это слово вскользь, не задумываясь.

— Безусловно, — мягко согласился я.

— И мне пришлось по вкусу еще одно обстоятельство, о котором упомянул господин д’Обинье — то, что вы ответили герцогу Гизу.

— О, — только и отозвался я.

— Чему и я был свидетелем, — с непринужденно-легким поклоном сообщил Рауль скорее мне, чем адмиралу, который, судя по всему, уже был в курсе, и при этих словах слегка кивнул.

Колиньи с такой же загадочной улыбкой приподнял маленькую чеканную рюмку и чуть смочил в ней усы. Экзотикой, как Таванна, отец его милосердно не угощал.

— Упомянул вас также еще один из моих… приверженцев, — проговорил адмирал.

Краем глаза я увидел, как глянувший на меня Рауль с неким намеком приподнял ближайшую ко мне бровь и понял еще одну причину, по которой он тут находился.

Таннеберг. Значит, «почему бы нам не вести себя странно более явно?» Похоже, это сработало, хоть в живых остался только один свидетель происшествия.

— И кажется, вы сказали ему что-то насчет следующего новолуния. Это была шутка или такое же предостережение, как то, что вы сделали мне?

Рауль немедленно возвел глаза к потолку, ясно выражая, что говорить такое он отнюдь не советовал и, в общем-то, уже предупреждал… Одно дело вести себя необычно, другое — делать прямые намеки. Да, тут он был прав.

Отец по-прежнему молчал — но было ясно, что обо всем переговорили еще без меня, теперь же им хотелось лишь некоторых уточнений. О чем именно молчал Огюст, я не знал и, пожалуй, все еще знать не хотел.

— Это было предположение, — уточнил я. — И источник его столь туманен, что заговори я о нем всерьез, я сам бы себе не верил, не то, чтобы кто-то другой.

Отец немного оживился, принявшись, удерживая свою рюмку меж двух сомкнутых выпрямленных пальцев за витую ножку, с небольшой амплитудой двигать ее по столу из стороны в сторону как маятник. Адмирал определенно был заинтригован еще больше.

— Только поэтому вы не говорите, откуда вам все известно?

— Дело в том, — сказал я невольно, по глубоко личной причине начиная злиться, — что мне не известно в точности, известно ли мне что-то. Адмирал, вы верите в предсказания?

Теперь оживившимися выглядели все. Рауль уже не созерцал потолок. Отец перестал гонять по столу рюмку, а Огюст перестал нервно озираться и, как и все, заинтересованно посмотрел на меня.

— Библия… — произнес адмирал по-своему обыкновению сухо, но смущенно, — предписывает не верить предсказателям. Одному лишь Господу Богу может быть известно, что ждет нас в будущем.

— Да, это так, и все же, истории известны случаи… — я слегка запнулся. «Истории»? — что это я несу? Нет, все правильно. «В года расцвета Рима, в дни побед…», все это можно повторить вслед за Горацио, пусть еще не стоит цитировать ненаписанную пьесу. История — совсем не означает, что историей уже стали нынешние дни, или даже изрядная часть грядущего, став для нас минувшим. Впрочем, и запинка была верной — стоило бы смутиться именно на этих словах, если бы я верил в то, что говорил. — Это невозможно счесть доказательством, поэтому я никак не могу сказать, что это значит. Но если это совпадает с простыми догадками, возможно, к некоторым откровениям стоит прислушаться всего лишь ради разумной осторожности.

— Это, безусловно, благоразумно, — согласился адмирал. — Но чьи именно это откровения?

Приступая к тому, чтобы сделать подлость, не останавливайся. Я промолчал, пристально глядя на него, упрямо, едва ли не с намеком на вызов или насмешку. Со стороны — ничто. По сути — яснее всяких слов, становящихся ложью, бывая изреченными, и становящихся истиной, оставаясь невысказанными, хотя на деле, бывает, что правды в них и невысказанных нет ни на завалящий грош.

— Ведь это не ваши откровения? — фальшивая уловка.

И снова — ни слова в ответ.

Отец издал сухой смешок. Вот спектакль и закончился, две его части, известная мне и предположительно неизвестная, подошли к единому логическому финалу.

— Вы ведь не ждали чего-то другого? — спросил он.

Он уже высказал все это до меня. И ему даже не нужно было заменять слова молчанием.

Только этим, может быть, и можно было оправдать только что сделанное. Я мрачно посмотрел на него. Отец был непроницаемо благодушен.

Адмирал опустил взгляд и молчаливо болтал в миниатюрном кубке остатки хереса. Кем бы мы ни были, все мы суеверны. И он не исключение, несмотря на все свои несомненные достоинства, маски и амбиции.

— Мне тоже кажется, что он несколько перегибает палку, — произнес наконец Колиньи. — Но не уверен, что все это непременно кончится скверно.

— Никто из нас не уверен, — сказал отец. — Но все может быть. Я бы посоветовал вам окружить себя хорошей охраной, пока вы в Париже, и не ослаблять ее ни до королевской свадьбы, ни после. Ни на день. Вплоть до выхода в поход.

Адмирал задумчиво кивнул. Огюст шумно вздохнул и посмотрел на отца, на Рауля и на меня долгим, почти восхищенным взглядом.

Я с трудом сдержал желание выскочить из комнаты и яростно хлопнуть дверью.

— Блестяще, — одобрил отец с неуловимой ноткой неведомо откуда взявшегося настоящего веселья. — Как по нотам и без малейшей подсказки. Все-таки, иногда я начинаю подозревать, что ты гений. Совершенно не хотелось вам мешать.

— Мы подставили их под удар, — по неясной мне самому причине, хотя больше всего я думал о Жанне, я сказал «их» — не потому, что подозревал, будто она и ее брат могут быть теми самыми «двоими», но потому что каким-то образом начал воспринимать их как одно целое — возможно, вообще всех наших друзей вне нашего замкнутого поневоле круга. Может, потому употребил и местоимение «мы» — также как одно целое. Но больше всего меня все-таки беспокоила Жанна и то, как я с ней обошелся. — Выставили перед собой как живой щит. Я выставил…

— Ты веришь, что они в этом замешаны? Или Колиньи?

— Нет. — На самом деле, нет. Я покачал головой. Я находился в странном состоянии. К тому, чтобы не верить в то, что происходит, я уже привык. Как будто каждый день я обнаруживал в себе нечто новое, существования чего прежде не предполагал. Но каким бы новым это мне ни казалось, я понимал, что это не что-то чужое. Не кто-то другой что-то сделал за меня, не бес попутал и не черт вселился. Это был я сам, я знал это точно. — Но следующий же шаг, уже не зависящий ни от нас, ни от Колиньи, просто круги по воде, как с Таннебергом… и я так просто согласился поставить их под удар, причитающийся нам.

Отец вздохнул. В камине потрескивали сосновые поленья и немного можжевеловых веток, придающих дыму особый тонкий привкус, но этот звук казался бесконечно далеким, слишком безмятежным и успокаивающим, чтобы быть здесь.

— Согласился. Потому, что это был единственный выход, придающий правдоподобность происходящему и, значит, наименее опасный для всех. Значит, и для них тоже.

— Ты в это веришь?

— Ты сам в глубине души это знаешь. Потому я и рад, что ты разыграл все так спокойно, без заминки, именно так, как нужно.

Я снова покачал головой.

— Мне не следовало ни о чем заикаться раньше! Надо было держать себя в руках, как ты и говорил.

— Напротив, — возразил он спокойно. — Если бы ты не привлек подобным образом внимание, если бы даже этого не сделал Огюст, как можно было бы попробовать что-то изменить? Как раз это «самоустранением» не было. Здесь все было правильно.

Пусть иногда наши мысли слишком схожи и чтобы сделать что-то одно, нам не нужно сговариваться, иногда они расходились. А может быть, все-таки, и нет…

— На самом деле, нет ничего правильного. Вообще — ничего!..

— Может быть, никогда и не было, — он коротко пожал плечами, глядя на огонь.

Подмигивая разгорающимися глазками, дразня алыми язычками, шевеля черными лапками, в огне прятались шипящие саламандры. Все вокруг вдруг показалось дышащим. Таким живым и таким ранимым, что становилось больно — за снующих в огне недолговечных саламандр, за поднимающиеся и опадающие пепельные башни, за мириады невидимых вселенных, рождающихся и умирающих с каждым наших вздохом, за всех, когда-либо рождавшихся и умиравших.

Что в этом мире может быть правильного?

А весь следующий день безнадежно потонул в бесконечных и бесполезных торжественных церковных службах, истекающих дымом ладана и патокой.