Коронованный лев

X. Помянем старое еще раз

Aut vincere, aut mori! Победить или умереть! На этот раз мы не побеждали. Слишком увлеченные последними удачами, мы сами загнали себя в ловушку, пойдя на новое столкновение с противником, вместо того чтобы отойти для соединения со своими свежими силами. Противник этой ошибки не совершил. Сгоряча завязав бой у кромки леса, мы слишком поздно увидели выходящие оттуда новые отряды.

Наш безрассудный авангард буквально разбили в лепешку. Атака захлебнулась в первые же минуты, после нескольких удачных залпов со стороны противника. Потом невесть откуда налетевшие рейтары вмяли нашу легкую кавалерию в гущу жандармов, которые немного сдержали отступление. Теперь мы просто отбивались, без всяких тактических хитростей. Перестроиться не было никакой возможности. Все смешалось. Я оказался бок о бок с Пуаре. Чуть впереди колыхался штандарт, отчаянно мотающийся из стороны в сторону. Вокруг знамени всегда начинается давка — одним хочется его заполучить, другим — ни за что не хочется отдавать. Вот и мы с Пуаре ломились туда же — слишком быстро таяла группа защитников, окружающая этот тяжелый и неловкий символ нашей боевой славы. Единственное, что оставалось, это отступить — но с неизбежными страшными потерями, которые только усилятся из-за паники — если знамя падет и окажется в руках противника.

Знамя резко ухнуло вниз, потом снова устало поднялось. Я от души выругался — только что древко было в руках какого-то мальчишки лет пятнадцати, который мгновение назад упал под копыта беснующихся лошадей с простреленной головой, как и еще несколько человек до него. Его заменил Старик Арра, самый старый солдат в нашем отряде, которому когда-то очень по вкусу пришлось открытие, что и я бываю мстителен и неразборчив в средствах.

Пуаре тоже ругался сквозь забрало шлема.

— Дьявольщина! Рога им в печенку! Нас отрезают, Шарди, мы потеряли знамя, чтоб им пусто было!..

— К черту!.. — ответил я без особой фантазии, на лету перехватывая разряженный пистолет за дуло, чтобы влепить тяжелой шаровидной рукояткой в скулу ближайшего рейтара, еще не успевшего вытащить тяжелой шпаги из убитого им католика. Рейтар мешком канул вниз.

Мы пришпорили изнемогающих лошадей и сумели проломить себе дорогу меж смыкающимися клещами неприятеля, оказавшись возле Старика. Но прикрыть его нам не удалось. Дважды пронзенный тяжелым немецким палашом, он уже выронил знамя. Его убийца тут же погиб сам, от удара, нанесенного ему сзади швейцарским спадоном. Штандарт мотнулся и упал мне в руки.

— Поздно, — отчаянно прокричал кто-то. — Клещи смыкаются! Спасайтесь, лейтенант! Вас убьют!

Видимо, кто-то из своих, раз он так меня назвал и раз беспокоился. Но голоса я так и не узнал. Ни тогда, ни потом.

Я быстро огляделся. Клещи действительно смыкались. Новая волна рейтар опять отбросила наших. Пуаре отчаянно старался удержать свою позицию, но его теснили. Задыхаясь, он поднял забрало и послал мне совершенно несчастный взгляд. Расстояние между нами все еще было мало, но уже почти непреодолимо, и так чертовски мешала целая гора мертвецов на земле… Следовало что-то немедленно сделать или просто присоединиться к ним. Несколько наших солдат из разных отрядов еще бились рядом с безумной отвагой, но это была уже отвага обреченных. Как только я оказался тут в такой компании?..

Проклятье, ведь жандармы еще совсем близко! Только вместе со знаменем нам к ним никак не пробиться. Не бросать же его!.. Хотя, почему нет?! Только бросить надо в верном направлении! Я взял древко обеими руками и резко крутанул, сматывая штандарт в ненадежное подобие кокона. А теперь, пока он не развился…

— Пуаре, держи! — крикнул я сквозь весь чертов шум, зная, что он услышит, так как упорно смотрел в эту сторону.

Я снова ударил коня шпорами, не заботясь о том, что ему тут не пройти, привстал на стременах и, пользуясь мгновенным толчком, швырнул штандарт как копье.

Со всех сторон дико завопили, но знамя успешно миновало просвет и оказалось в руках Пуаре, который точно так же перекинул его дальше, под надежную защиту жандармов.

Отлично!..

Но что было дальше, и чем все кончилось, я не увидел. Конь мой споткнулся и взвился на дыбы с пронзительным ржанием. Как на дикой фантастической картине я увидел кровь, струей ударившую из его глазницы, в которую угодила пуля, и неудержимо скатился вниз, к мертвецам, в самый ад.

Мертвый уже, вскинувшийся Ганелон запрокинулся, и я еще успел поразиться, видя, как на меня кажущеся-медленно валится огромный черный силуэт. Массивное седло летело прямо мне в грудь. Оказавшись зажатым среди изувеченных, иссеченных и растоптанных тел, увернуться я не смог. Удар, подобный упавшей с неба наковальне, выбросил меня из этой жизни, сквозь искры и звезды, в бархатную ласковую тьму.

— Еще жив, папистский ублюдок, — произнес кто-то будто бы издалека и что-то отрезвляюще хлестнуло меня по лицу. Я пошевелился, и тут вдруг нахлынула боль, как будто застывший в небе черный силуэт рухнул на меня, придавив к земле, только сейчас. Я дернулся и задохнулся, не в силах сделать ни одного глотка воздуха. Кто-то резко встряхнул меня за шиворот, я наконец судорожно вдохнул, пытаясь этого кого-то оттолкнуть, и открыл глаза. Свет, муть, плывущие тени, отвратительный вкус собственной крови во рту. Только моргнув несколько раз, я начал что-то видеть и стало совершенно ясно, что происходит. Сражение проиграно, а я каким-то чудом уцелел, упав в гору мертвецов и, придавленный мертвым конем, избежал того, чтобы меня насмерть затоптали в толчее.

— Черт… — прошептал я с досадой и прикусил губу, боль в разбитых ребрах мешала дышать, а двигаться мешали уже не трупы, двое недобро ухмылявшихся здоровяков крепко держали меня за руки, третий стоял рядом, разглядывая меня сверху.

— Что, Дышло? Вот этот щенок и увел знамя у нас из-под носа? — прищелкнув насмешливо языком, спросил он с заметным акцентом.

— Тот самый, — усмехнулся, должно быть, названный Дышлом, уже без акцента.

— Teufel! — жестко выплюнул стоявший сквозь зубы и со всей злостью пнул меня в помятую кирасу.

«Самое время умереть», — подумал я, но оказалось, что ошибся. Через некоторое время мучительное удушье немного отпустило, окрашенная сполохами тьма перед глазами рассеялась, и я снова смог дышать и видеть, хоть это и не доставляло мне никакой радости.

— Думал умереть героем? — обманчиво дружелюбно полюбопытствовал рейтар, присев рядом на корточки. — А вот мы сейчас зарежшем тебя как собаку, а твою голову потом похороним в выгребной яме, да и зарежшем, знаешь, не быстро, успеешь наскулиться. Ты еще не знаешь, к кому в зубы попал.

— К кому? — огрызнулся я презрительно. — К сброду, которого как грязи?..

В холодно голубых, странноватых глазах немца что-то мелькнуло. Никто не сказал ни слова, хотя я слышал, как у парня слева от злости сперло дыхание, но видно, пока говорил немец, остальные молчали и только повиновались. Немец мгновение сидел неподвижно, а потом с размаху резко ударил меня в висок рукой в латной перчатке.

— Не шмей так ш нами разгофаривать, — сказал он почти ласково и будто бы спокойно, но его акцент усилился, не думаю, что у меня всего лишь зазвенело в ушах. — Барчшук, значшит, только чшто в короли не метил, — он зловеще усмехнулся, — тем лучше, чшто кровь у тебя красная, ты ужше знаешь, а что кишки тонкие?

Я тряхнул головой, чуть не оторвавшейся от удара и сердито посмотрел на него. До чего же и впрямь странные, совершенно прозрачные глаза. Немец со слабой улыбкой медленно сжимал и разжимал пальцы в металлических пластинках. Чепуха, моей крови на них быть еще не могло, хотя я почувствовал, что что-то влажное потекло по скуле, кроме горячей пульсирующей волны.

Немец заговорил еще тише и доверительней:

— Я тебя выпотрошу, как молочного поросенка, не все жше крестьян резать, а уж когда дамочек режшешь… — его глаза подернулись мечтательной дымкой, — особенно тяжшелых… — его пальцы широко растопырились, а потом будто конвульсивно сомкнулись, — давить в пальцах еще тфёплых жшивых младенцевф…

— Ах ты, свинья!.. — яростно крикнул я, выйдя из невольного мгновенного завороженного оцепенения и резко рванувшись, от неожиданности меня едва удержали, но все-таки удержали… Если бы это было пустым бахвальством… Но этот ублюдок не лгал — в ближайшей разоренной деревне я видел именно то, о чем он говорил — у всех моих друзей волосы от такого стояли дыбом, «если бы я увидел того, кто на такое способен, то задушил бы его голыми руками! — говорил Пуаре. — А лучше, сделал бы с ним то же самое!» Я был с ним совершенно согласен. К сожаленью, мне не хватило ни сил ни дыхания на настоящее буйство, скоро я выдохся. Ничего не изменилось. Но да уж… теперь я знал, к кому в зубы попал. Чертовы ублюдки… И я снова горячо пожалел о том, что сражение проиграно. «А сволочи остаются всегда, — всплыло в голове как рефрен, — они просто бессмертны!»

— Ты вфидел! — искренне, почти взахлеб рассмеялся этот ублюдок, и его подельники тоже довольно заржали. — А я ужш думал, тебе совфсем плевать на простых людтей!.. Ну, что ш, пора к делу, пока никто не мешает…

Он кивнул, подмигнул своим подпевалам, и поднялся, подобрав с земли длинный спадон с еще не вычищенным лезвием, на который я посмотрел сперва недоуменно — им, что ли? И понял, что им — у некоторых жертв ведь были отрублены конечности. К дьяволу… ощущая все еще что-то похожее на недоумение, гораздо более сильное, чем страх — не может же все это происходить со мной на самом деле!.. — я принялся вырываться. Но сопротивление не привело ни к чему, кроме гнусного смеха и издевательских предложений позвать на помощь. Нельзя сказать, чтобы я об этом всерьез не подумывал, в конце концов, враги тоже бывают разные. Но из-за какого-то проклятого упрямства я сдержался, да и сильно подозревал, что на самом деле позвать никого не удастся. Негодяи быстро перерезали ремешки, удерживающие мою покореженную вдавленную кирасу, что мне чертовски не понравилось, хоть она и душила меня железной хваткой, в ней я все же чувствовал себя защищеннее.

— Что ж, не очень-то и хотелось… — проговорил я, беря себя в руки, прекратив бессмысленные попытки освободиться. По крайней мере, дышалось мне теперь — пока — легче, и если я еще могу говорить… Я вдохнул поглубже, заставляя себя успокоиться, забыть о боли в груди — это ведь ненадолго, и надеясь, что дрожь от напряжения и ярости сойдет всего лишь за напряжение, а может быть, тоже уляжется. Мне нужно лишь немного вдохновения… Такие мерзавцы всегда суеверны, когда речь заходит о них самих. Рассказывать сказки я умею, если захочу. Я еще заставлю их видеть кошмары и бояться собственной тени, чем бы все для меня ни кончилось… — Посмотрим, что вы скажете, при нашей следующей встрече. Очень скоро!

— Э… Гамельнец… — настороженно позвал Дышло, отчего-то забеспокоившись. Значит, мой голос действительно прозвучал спокойно, а то и весело.

— Что? — Гамельнец прищурился, проведя лениво острием спадона по моему колету, едва его надрезав и внимательно глядя мне при этом в глаза. Я тоже не сводил с него глаз и презрительно улыбался.

— Ну же, вперед! — поощрил я. — Должен же я вернуться назад!

Гамельнец замер на неуловимое мгновение, затем чуть усмехнулся.

— Да. Безумие, это бывает!

— Как и послания, — сказал я, посмотрев на него с кривой усмешкой, вприщур, а затем поймал на мгновение взгляд каждого, давая понять, будто знаю о них все. — От Сатаны.

Справа от меня раздался сдавленный вздох. Хватка ослабла. Я этим не воспользовался. Еще не время портить впечатление. Дрожь и впрямь исчезла, начисто, мне сейчас было все равно, я вел свою игру, и она мне нравилась — нравился испуг в их глазах, оттого что они не видели его в моих. Как много значат для людей всего лишь интонации и то, что ты ведешь себя не так, как они ожидают.

— Я здесь лишь затем, чтобы сказать тебе это, — глаза Гамельнца, оставаясь все такими же безразлично-прозрачными, тревожно, будто украдкой, метнулись вокруг — я знал, что он видел — гору трупов, из которой они по чистой случайности вытащили почему-то еще живого человека. — Ты все делаешь верно. Все делаешь для него, и он тебе благодарен. Он стоит за твоей спиной, — Гамельнец невольно дернулся, будто с усилием подавил желание обернуться, а я подавил желание рассмеяться, другие уже вовсю нервно крутили головами, — и улыбается тебе! Он очень ждет тебя, чтобы ты развлекал его до конца вечности. Он готовит для тебя что-то особенное… — В таких вещах никто не может быть до конца уверен в том, что ты просто лжешь. Даже для меня самого это слишком походило на правду. — Что бы ты теперь ни делал, ты принадлежишь ему. Он любит тебя и скоро придет за тобой, за всеми вами. И я тоже еще вернусь, чтобы забрать вас к нему. Мы еще встретимся! — пообещал я. И в это мгновение я сам в это верил. Я бы вернулся за ними откуда угодно, чтобы утащить их в ад.

— Ганс!.. — заорал один из французов, бросая мою руку, и я с мрачным удовлетворением почувствовал себя хоть немного отомщенным. — Убей его сейчас же! Просто убей!

— Заткниссь!.. — Гамельнец прибавил еще несколько горячих быстрых слов по-немецки. — Подтбери слюни, безмозглый дтурак!

— Да катись ты к черту! — гаркнул «безмозглый дтурак». — Среди папистов полно продавших душу дьяволу! А он еще рыжий!..

— Давфольно! — рявкнул Гамельнец и со всей силы треснул меня спадоном по разбитым ребрам плашмя, так что перехватило дыхание и из глаз посыпались искры. — Держши его!..

И тут неподалеку раздалась чья-то отборная немецкая ругань, но голос был другой и чуть поодаль. Когда зрение опять прояснилось, я увидел, что Гамельнец стоит замерев, его спадон висит надо мной в воздухе, но не так, как если бы он собирался вот-вот нанести удар, его поза выражала досаду, а кто-то рядом продолжал честить его собственную персону свирепым тоном на его родном языке. Я еще понятия не имел, что значит для меня этот поворот событий, но все-таки перевел дух и прислушался.

— Ja, hauptmann[9], — вяло, с неохотой проговорил Гамельнец, и в ответ ему послышалось рассерженное медвежье фырканье.

— Позвольте, капитан, — раздался чей-то вежливый голос, чуть охрипший, и до невероятного знакомый. Услышав его, я на мгновение зажмурился. Быть не может или я уже брежу… — Мне сдается, я знаю этого человека. — Обладатель голоса приблизился и я действительно увидел Огюста — усталого, помятого, в пропыленном панцире, надменного и неприязненного. — И смею сказать, он заслуживает подобного обращения, — в его голосе отчетливо зазвучал металлический призвук настоящей ненависти. Я не знал, верить ли своим ушам и собственным чувствам, которые были так противоречивы, что, казалось, готовы разорвать меня на части, даже если этого не сделает кто-то другой. И я был уже слишком вымотан, чтобы в них разобраться. Может, было бы лучше, если бы все уже кончилось…

— Де Флеррн? — удивленно произнес немецкий капитан. — Вы ли это?

И впрямь, он ли?.. Я всегда считал, что Огюст совершенно не умеет лгать. Может, и не умеет. Я почувствовал усталую горечь и безразличие.

— Это тот самый офицер-католик, что застрелил Конде, — сухо сказал Огюст.

— А! — с оттенком понимания негромко воскликнул капитан рейтар, и все прочие уставились на Огюста с алчным любопытством. Меня же его слова будто ударили.

— Это не… — от удивления вырвалось у меня.

— Это правда, — резко перебил Огюст, и в его глазах загорелось неподдельное яростное пламя. — Выстрел должен был прийтись в меня, но я уклонился, я слышал, как пуля просвистела над моим ухом!.. — Он резко замолчал, потом продолжил: — Я не знал, что принц был прямо за мной. Если вы не помните меня, то я вас — отлично помню!

«Вас?» — он делал вид, что не знает моего имени, или хотел показать, что не желает его знать? Если сказанное было правдой — этим объяснялась и его непоколебимая враждебность при Жарнаке, хотя тогда она так помогла мне убедить всех, что мы враги. Если это было не так только для меня, и я ошибался… Голова сильно закружилась. Как же все это было глупо… Почему все нужно узнавать только тогда, когда уже поздно?

— Конде убили на ваших глазах, это знают все, — с кивком подтвердил немецкий капитан.

Огюст кивнул и опустил взгляд, будто пытаясь забыться. Вдруг нагнулся и поднял, вытащив из-под какого-то мертвеца, шпагу-эсток. Я не сразу сообразил, что она была моей собственной. Огюст, прищурившись, оглядел ничуть не пострадавший испанский клинок и дважды, со свистом, взмахнул им в воздухе.

— Оставьте его мне, капитан Таннеберг, — заключил он угрюмо, и говорил он определенно не о клинке.

— Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете? — предупредительно осведомился Таннеберг.

— Отменно, — сказал Огюст. — Я просто хочу его кое о чем спросить. Наедине.

Капитан встопорщил пегие усы и кивнул.

— Ну что ж, де Флеррн, оставайтесь. Вы человек чести и, стало быть, знаете, что делаете. — При этих словах по лицу Огюста скользнуло что-то похожее на гримасу страдания. Как же подействовало на него все происходящее… — А вы, сукины дети, — набросился Таннеберг на подчиненных, — за мной, вы мне нужны!

Рейтары, ворча, оставили нас, прихватив какие-то отложенные вещи, среди которых, кажется, была и пара моих седельных пистолетов, и я снова перевел взгляд на Огюста. Тот молчал. Молчал и я. Глаза его были темны как холодные дула, на губах ни тени улыбки. Что ж, значит, на войне как на войне. Огюст, казалось, колеблясь, вытянул руку со шпагой, и острие моего же клинка качнулось ко мне, но тут же, будто испуганно, отклонилось.

— Это правда? — спросил я наконец тихо. — Насчет Конде.

— Правда, — ответил Огюст.

— Почему ты не сказал мне?

— А зачем?

Конечно. Зачем так радовать врага? Да еще имеющего глупость полагать, что старая дружба, почти что братство детских дней, что-то значит. Лучше приберечь на потом.

— Да и твоя пуля не была единственной, — прибавил Огюст. — Я лишь почти уверен, что ты попал. А может быть, мне так кажется лишь потому, что я до сих пор корю себя за то, что уклонился, это не дает мне покоя, но возможно, все дело совсем не в этом. В бою никогда не поймешь, что происходит.

— И после — тоже, — сказал я.

Огюст настороженно оглянулся и слегка перевел дух.

— Ушли. Не смотрят. Ты сильно ранен? Выглядишь ужасно.

— Что? — не понял я, в еще большем недоумении оттого, что его тон резко изменился. Огюст присел рядом и как-то смущенно положил шпагу мне на колени.

— Да не смотри на меня, будто веришь, что я хочу тебе отомстить. За что бы? Хотя, наверное, соображаешь ты сейчас неважно. Как и я тогда… Верно? Но как еще мне было их спровадить? Таннеберг, правда, мне здорово помог, не уверен, что без него было бы так легко убрать его ребят. Когда я увидел, что они шарят тут, опередив меня…

Опередив? Он что же, опять умудрился меня узнать? Хотя, почему бы нет, он же знал мой полк и мог предположить. Это я никогда не знал точно, где он мог бы оказаться.

— Господи, Огюст… — я вздохнул, будто с меня свалилась скала, и потряс головой. — Я могу уже поверить во что угодно! Чертова война, есть слишком много обстоятельств, которые от нас не зависят. Мало ли, за что ты мог возненавидеть меня. Тот же Конде, или что-то еще…

— Что-то еще… — Огюст криво усмехнулся. — Что-то еще, это то, что ты вырвал меня когда-то из рук такого же сброда.

— Не такого же, — не согласился я.

Огюст пожал плечами.

— Просто тот сброд был на твоей стороне. И ты знал, каких слов он послушается. Ты ведь был удивлен, что и я тогда принял твои слова за чистую монету?

Не то, чтобы слишком, но все же — да. Я с трудом мог себе представить, что он чувствует.

— Я был глупцом, — признал я, — хоть не таким, как думал только что…

Огюст спрятал улыбку, показавшуюся мне озорной. Но его глаза Огюста остались тревожными.

— Как ты? Крови полно, но кажется, все больше не твоя.

— Не моя. Наверное. На меня просто рухнул мой собственный конь — седлом в кирасу, и здорово ее помял, да и меня немного.

Огюст покосился на испорченную стальную пластину, лежавшую рядом и прищелкнул языком.

— Будто ядром, — промолвил он.

— Помнишь «Кентерберийские истории»?

— Там парень от такого удара просто умер.

— Так что мне еще повезло.

Огюст, спохватившись, достал откуда-то серебряную фляжку и снял пробку.

— Арманьяк. Тебе сейчас не повредит.

— Спасибо. — Я с трудом поднял руку и поморщился — разбитые ребра движению не радовались. Но фляжку я взял. Огненная струйка помогла мне прийти в чувство и тут же немного притупила боль, растворившуюся в этом огне как в солнечном свете. Я со странным изумлением посмотрел вверх. Все еще светило солнце, ярко и весело, над всем этим полем…

— Если не можешь встать, — озабоченно прибавил Огюст, — не беспокойся. Я поручусь за тебя, никто тебя не тронет. Вообще-то, так было бы проще всего.

— Понимаю, — отозвался я. — Спасибо, но я предпочел бы вернуться к своим.

В ответ мне раздался тяжелый вздох.

— Ты же знаешь, — сказал я мягко.

— Знаю, — мрачно ответил Огюст. — Хотя будь моя воля…

Я пристально посмотрел на него.

— Я предпочел бы удержать тебя хоть силой, — сказал Огюст. — Если бы ты посмотрел на все нашими глазами, то…

— Ты действительно в это веришь? — спросил я.

— Нет, — вздохнул Огюст. — Хотя так было бы проще. А то еще свалишься по дороге.

— Не свалюсь, — я слегка улыбнулся. — Спасибо твоему арманьяку.

Огюст покачал головой, что-то проворчав под нос.

— Будет лучше отойти в лесок, не хочу, чтобы еще кто-то на тебя наткнулся.

Я кивнул и с его помощью поднялся на ноги. Все было не так радужно, как я надеялся, но и не так плохо, как опасался. Поднимаясь, я шипел сквозь зубы проклятья, а потом чуть было не упал, так сильно кружилась голова, но понемногу все улеглось, подстегиваемое нудным ворчаньем Огюста: «А может, все-таки, не будем рисковать?»

— Нет уж, лучше рискнем…

Хорошо, что лесок был совсем недалеко. Но и здесь повсюду виднелись следы минувшей битвы — тела и всего лишь их части, брошенное оружие, мертвые, агонизирующие и просто потерявшие всадников лошади…

— Погоди минуту, — встрепенулся Огюст, когда мы уже порядочно отошли на более или менее безопасное расстояние, — может и не надо будет оставлять тебя тут надолго… Я привалился к ближайшему дереву, а он, отойдя совсем недалеко, ласково заговорил с беспокойно ржущим, запутавшимся в изломанных кустах какой-то частью сбруи конем. Конь подпустил его, лишь тихо с сомнением всхрапнув. Конь был рыжий и солнце, пробивающееся сквозь листья, заиграло веселым огоньком на его медной гриве. Огюст заглянул, что же там именно зацепилось, чуть отпрянул, потом нагнулся, высвободил из стремени мертвеца, взял тревожно поводящего ушами коня под уздцы и подвел ближе. Тот косился на него лиловым глазом настороженно, но шел послушно.

— Кажется, неплох, а? — Огюст успокаивающе похлопал его по крепкой шее. — Удачно, что он сюда забрел. По всем статям — чистых кровей, и его хозяину он больше не понадобится. Рыжий, конь войны, — прибавил он задумчиво и насмешливо покосился на меня. — И на тебя похож.

Я помахал рукой, прикусив губу.

— Ох, да не смеши… больно же.

Огюст вздохнул.

— Ну что ж, тогда в седло, если сможешь. Если уверен…

— Уверен.

Я потрепал медную гриву. Конь фыркнул и вдруг потянулся носом и мягко толкнул меня в плечо. Он явно не хотел оставаться один, да и мне тут делать больше было нечего. Я примерился, вставил ногу в стремя, заскочил в немного испачканное кровью дорогое удобное седло, скрипнул зубами, перевел дух и забрал у Огюста поводья.

— Спасибо, — сказал я. — Может, еще увидимся.

Огюст расстроенно покачал головой и протянул мне серебряную фляжку.

— Удачи!

Мы пожали друг другу руки, и он лишь мотнул головой, указав мне направление. Туда я и направил рыжего коня, которого позже назвал Танкредом — в честь одного славного рыцаря и отчаянного головореза.

— А все-таки это было чертовски легкомысленно! — воскликнул Огюст, покачивая в руке бокал с вином. Но глаза у него заблестели и в лице появились какие-то краски — вернуться даже в такое прошлое было совсем неплохо. — Понятия не имею, как ты тогда добрался!

— Честно говоря, сам не помню, — засмеялся я, рассеянно потерев шрам на левом виске, и уклонившись от все же излишних дальнейших воспоминаний. — Но повезло, добрался почти без приключений, и даже собственные часовые почему-то не пристрелили.

— Это бывает, — со знанием дела кивнул Огюст.

— Но ведь поблизости был я! — самодовольно воскликнул Пуаре.

— И Мишель, — добавил я, припомнив, как мой верный слуга был бледен до зелени, и как рад оттого, что ему не придется везти дурные вести в родную Шампань. А уж как я был рад, оттого, что он отлично разбирался в тех вещах, в которых разбирался…

— Но если подумать, — покачал головой Огюст, — средь бела дня — это не то, что ночью и в тумане. Что-то плохо мы тогда подумали…

— Да нет, не плохо. Просто как иначе? Где бы мы тогда дожидались темноты и тумана? А лесок был под боком.

— Набитый народом под завязку… Я только потом это как следует понял.

— Но никто ведь не мог быть в точности ни в чем уверен. Свои, не свои… Так что, ничего особенного. Порой вообще вредно много думать.!

— «Так погибают замыслы с размахом…» — начал было Готье, но резко остановился и закашлялся.

— Как это верно! — сказал Пуаре, и Огюст тут же впился в него взглядом, по расхожему выражению, будто коршун в свою добычу, но Пуаре не смотрел на Готье и откликнулся не на его очередную попытку вслух процитировать Шекспира. — Если вдуматься, то все начинает смотреться как-то до крайности паршиво. И знаете ли… — Пуаре вздохнул. — На войне, оно все ж как-то бывает честнее.

— Как это верно!.. — эхом повторил Огюст, побледневший в освещенной свечами комнате почти до призрачности.

— Да непохоже! — негромко, но яростно сказал Рауль. — Когда мы шли по вашим следам, нас с души воротило от того, что мы повсюду находили.

Огюст резко ударил кулаком по подлокотнику кресла:

— А когда мы по вашим — думаешь, мы шли по цветам?!

— Перестаньте, — окликнул я предупреждающе. — Рауль.

Рауль слегка изумленно вздернул бровь.

— Все в прошлом, — сказал я с нажимом. И я имел в виду не только войну. Взгляд Рауля снова стал отрешенным, а Готье, напротив, нетерпеливо заерзал в кресле. Пуаре поглядел на нас немного озадаченно.

— Боюсь, что нет… — сказал он. — Скорей бы кончились эти праздники, а то как бы не стало хуже…

— Станет!.. — воскликнул Огюст. — Непременно станет!

— Давайте не будем о печальном, — тревожно попросил Готье.

Рауль усмехнулся, посмотрел на пустой бокал, задумчиво покосился на бутылку, стоявшую рядом на полу, приподнял ее двумя пальцами, так что стало ясно, что она тоже пуста, поглядел на следующую, но передумал. И эти его взгляды меня насторожили, хотя, возможно, он выпил не больше моего. Рауль почти никак не отличался от себя обычного — но в том-то и сложность, он всегда казался на вид трезвым как стеклышко, даже когда таковым вовсе не был.

— Все эти ужасы вообще никогда не умирают, — произнес Рауль мрачно. — От каждого из них остается след, тени, что вечно блуждают на местах преступлений. Иногда их там целые толпы и они на самом деле могут вредить живым, украсть покой, жизнь или душу, — Рауль угрюмо сделал нажим на последнем слове. — Эти тени иногда отравляют воздух хуже, чем зловонные болотные пары. — Рауль пристально глядя в угол, чуть махнул рукой, будто отгонял кого-то невидимого.

Огюст покрутил в руках пустой бокал и прищурился. Пуаре вдруг спохватился, поднял ближайшую бутылку и налил Огюсту еще вина, пустой бокал Рауля он обошел вниманием, вернув бутылку на место. Готье поставил свой бокал на пол рядом с креслом и сложил ладони домиком, вроде бы рассеянно, но на самом деле готовый немедленно вмешаться, если вдруг что-то выйдет из-под контроля. Под маской добродушного безразличия он превратился в туго свернутую пружину.

— Однажды мы разбили лагерь в одном очень красивом местечке, где-то под Орлеаном, — продолжал Рауль. — Прекрасный лес, полный самой разной дичью, тучные плодородные земли, но на много миль вокруг там не было никакого жилья и землю никто не возделывал. Прямо зачарованное царство. А через малое время все почувствовали какой-то мистический ужас. Многие потом признавались, что их преследовало чувство, будто кто-то постоянно смотрит им в спину, кто-то злобный. Отойдя от лагеря всего на несколько шагов, солдаты, эти головорезы и висельники, чувствовали страх, от которого им хотелось кричать и бежать прочь, не разбирая дороги. Несколько человек пропали там без вести, их так и не нашли.

«Дезертиры», — подумал я, мысленно пожав плечами, но промолчал, тем более что не так уж я и был в этом уверен.

— Нам тогда, конечно, было не до суеверий и вообще не до чего после долгого перехода, так что мы остались в том месте на ночь. К вечеру пал густой холодный туман, все выстыло, будто в склепе. Мне не спалось в ту ночь, было неспокойно и все казалось — кто-то зовет меня неведомо куда. Даже не знаю зачем, я встал и вышел из палатки на свежий воздух. А там, оказалось, были люди — множество людей — и все шли мимо, абсолютно молчаливой толпой. Я хотел было спросить, что все это значит, но мой язык будто примерз к небу. Они шли — темные и непрозрачные как живые, но трава не пригибалась под ними. Моя палатка стояла на краю лагеря и мне были видны часовые, сидящие без движения и словно окаменевшие, погруженные в магический сон. Я был единственным живым в этом царстве призраков. Я понял это, и у меня волосы встали дыбом… Я сам был наполовину мертвецом. Они проходили мимо — и от них веяло страшным холодом. Фигура, похожая на женщину, укутанную с ног до головы в черный плащ, прошла совсем рядом. Не думаю, что под капюшоном было хоть что-то, кроме густой тьмы. Протяни я руку хоть на ладонь вперед, я мог бы притронуться к складкам ее плаща, но когда она проходила, меня сковал такой смертельный ужас, что я не мог пошевелиться. Говорят, что мертвецы не дышат. Так вот она — дышала, ее дыхание расходилось вокруг нее волнами могильного холода, ужасного и губительного. Это было дыхание самого мрака и ненависти ко всему живому. Я не видел ее глаз, но чувствовал ее взгляд как ледяной клинок в сердце. Если бы она дотронулась до меня, то просто погасила бы огонь моей жизни как зимний ветер — маленькую свечку. Я знал, она раздумывала, не сделать ли ей это, но все-таки, она прошла мимо. Она была не бледным привидением, я долго смотрел на нее, пока она не растворилась в тумане, плотный и молчаливый призрак зла, которое преследовало ее в жизни, быть может, и после смерти она не была похоронена по-христиански. И теперь вечно бродит по этим проклятым землям, ища чего-то или кого-то. Когда оцепенение прошло, я бросился в свою палатку и всю ночь просидел, не сомкнув глаз, с горящей лампой, как ребенок, боящийся темноты. А они до утра проходили мимо.

Рауль замолчал и потянулся к бутылке, и мы какое-то время молчали, будто мимо нас проходили толпы призраков. Земля стара, есть ли на ней место, где не лилась кровь, где не лежат забытые кости?

— Похоже на сон, — сказал я тем не менее. Мне не нравилось, куда зашли наши настроения.

Рауль яростно вскинул голову, но в глаза мне посмотрел спокойным ясным взглядом.

— Тогда вся жизнь только сон. Скажи мне — это сон?!

— Возможно, — сказал я не без вызова.

Рауль пожал плечами. Посмотрел на свой наполненный бокал и осторожно его отставил.

— Жутко, — промолвил Пуаре. — Лучше вспоминать то, где мы действительно могли что-то сделать и делали, то, что хорошо кончалось. Помните, как мы спасали Этьена де Фонтажа?

Огюст издал нетерпеливое восклицание:

— «Сводный артиллерийский расчет», как вас потом называли? Даже у нас потом смеялись над той частью, что вас упустила.

Мы с Готье рассмеялись, и Рауль тоже улыбнулся.

— По-своему жуткий случай, — посмеиваясь, сказал Готье, — но кончившийся все же хорошо.

Этьен был артиллерийским офицером, так же как Рауль, и одним из нашей банды — в то время к нам даже присоединился наш лентяй и почти что убежденный пацифист Готье, хотя с него еще прошлой войны хватило по горло.

— Кстати говоря, еще не слышал эту историю в присутствии всех ее участников, — намекнул Огюст.

— Дело было незадолго до Монконтура, — сказал Пуаре, вызвав тень, пробежавшую по лицу Огюста — мы-то при Монконтуре одержали победу и, соответственно, вспоминать об этом Огюсту было не радостно, но держался он молодцом.

— Этьен де Фонтаж был артиллерийским офицером, как и я, — перехватил Рауль, совершенно спокойным и уже дружелюбным тоном. Его брови еще хмурились, но просто задумчиво, похоже, кризис уже прошел. — Он выехал однажды, как обычно, производить расчеты на местности в опасной близости от противника, и попал в засаду. Один человек из его отряда, а было их всего четверо, сумел вернуться, сам Этьен угодил в плен, а прочие были убиты. У меня были основания полагать, что и Этьена убьют, в тот момент войну трудно было назвать рыцарской, разведку непременно назвали бы шпионажем, тогда все были здорово друг на друга злы. Ну а поскольку, так уж вышло, у меня были некоторые сведения, где он оказался — эта часть стояла немного в стороне от прочих ваших сил, — Рауль чуть поклонился Огюсту, — и в сущности, можно было бы отсечь ее целиком или сделать вылазку…

— Все-таки, шпионаж, — вставил Огюст.

Рауль пожал плечами.

— Как же совсем без него? Но когда я предложил совершить вылазку, мне категорически запретили вмешиваться, губить лишний раз людей или вообще показывать, что мы знаем слабость этой позиции. Значит, по-настоящему я действовать не мог, но мог сообщить то, что знал, друзьям.

— И сообщил… — сказал я.

— Тебе как раз первому, — усмехнулся Рауль. — Много бы я дал, чтобы еще раз увидеть у тебя такое же лицо.

— Это какое же? — удивился я.

— Как раз немного похоже, — отметил Рауль со смешком. — Потом пришлось удерживать тебя от совершения немедленной кавалерийской атаки — ведь это бы слишком явно показало то, что мы знаем.

— И ты сказал мне, что мы совершенно никого не можем в это посвятить, разве что слуг, и должны действовать на свой страх и риск.

— Кажется, ты решил, что я спятил.

— Тут и казаться нечему, ты такой и есть.

— Но ты мне этого тогда не сказал. Зато какой выразительный был взгляд… При этом ты сказал: «ладно». Но заставил рассказать весь план маленькой вылазки, которого еще не было.

— Заодно и придумали… Но я еще не знал, что в итоге отправимся мы все-таки вчетвером, а не вдвоем.

— Вдвоем бы мы с пушкой не справились.

— Не сомневаюсь, эта идея с пушкой мне совершенно не нравилась. И еще мне не нравилось, что ты хочешь подбить остальных на эту безумную затею.

— Но все-таки согласился в итоге.

— А что было делать? Бросать Этьена? Впрочем, подставлять других… Но все-таки, мне показалось, что шанс у нас есть — внезапность, наглость, на испуг…

— Как раз по-кавалерийски, — согласился Рауль. — И я тогда убедил Теодора, а ты Готье.

— И я вас тут же чуть не выдал! — радостно объявил Готье. — Вот ведь безмозглые олухи! И куда только понесло?

— Но ты тоже согласился, — констатировал я.

— А что было делать? Не отправлять же вас одних, без присмотра. В сущности, просто убить вас всех хотелось!

— Пока никто не видел? — уточнил я. — И списать на противника?

— Племянничек, — зловеще проговорил Готье. — Помалкивал бы, чем так шутить…

— Короче, мы стащили маленькую пушку, — перешел сразу к делу Теодор. — Не такую маленькую и узкую, а широкую и короткую.

— Это была мортира, — уточнил Рауль.

— Она громче, — кивнул Пуаре. — Слуг мы тоже захватили с собой. Вот бедолаги, им-то такое за что… Впрочем, мы их оставили потом в ложбинке с лошадьми, а сами, с мортиркой, обвешанные пистолетами, гранатами и всяким скобяным скарбом, подкрались ближе — дело подходило уже к сумеркам, но все равно, скажу я вам, тащить втихомолку пушку, да еще ядро к ней, — то еще занятие, ведь эта зараза цеплялась за что попало! Короче, уже ближе к постам, мы засели в какой-то ямке, которую ямкой-то не назовешь, и просто чудо как нас никто не увидел, разве что впрямь было уже темновато, зарядили мортирку и в упор выстрелили по ближайшему посту.

Огюст усмехнулся и прикусил губу — ему было и любопытно, и все-таки достаточно болезненно такое слушать.

— И поднялся страшный переполох! Мы еще бросили пару гранат, прежде чем выскочить, и еще несколько, уже выскочив. Наше появление приняли за настоящую внезапную атаку — начались крики, суматоха, с нашего края все отошли вглубь лагеря, мы ворвались, как лисы в курятник…

— Вот только куры были до зубов вооруженные, — напомнил Готье.

— Но мы же не собирались это выяснять, — заметил я, — просто воспользовавшись суматохой и, побольше шумя, попытались найти то, что ищем.

— Мы вдвоем, — уточнил Теодор, — тогда как Рауль, заприметив оставленные пушки, решил воспользоваться ими и дать еще пару выстрелов, прежде чем забить запалы, а Готье помогал ему и прикрывал.

— И разумеется, в той палатке, что мы предполагали, Этьена не было, хорошо, что там вообще никого не было, — продолжил я. — Но все затягивалось. Мы выскочили и попробовали ткнуться еще в пару палаток наугад, и даже с парой человек столкнулись, но посреди паники никто не пострадал.

— Зато мы нашли Этьена, — снова подхватил Теодор, — оказывается, его вывели на воздух, угрожая расстрелять, если он не нарисует им план всего нашего лагеря, но как раз тут грохнул наш выстрел, все смешалось, Этьен сам умудрился сбежать из-под стражи и вовремя попал прямо в наши объятья. Не мудрствуя лукаво, мы схватили пару мечущихся по лагерю оседланных лошадок — не оседланных-то еще поди поймай, и впятером на этих двух рванули в темноту! Ну, сами понимаете, кто-то сверху, а кто и просто за стремя — так, для скорости…

— Кто-то, — смешливо хрюкнул Готье, — знаю я этих кого-то, это были мы с Раулем, когда бросили пушки.

— Ну, а мы с Этьеном вдвоем на одной, — прибавил я, — мы ж полегче, чем Теодор — по отдельности.

— Возиться было некогда, искать других, — сказал Теодор, — мы ведь уже время потеряли. А за нами долго еще раздавались крики и выстрелы, но похоже, не в нашу сторону, в лагере все искали нападавших, хотя их давно не было, и даже пытались отстреливаться, наверное, уже перестреливаясь сами с собой.

— Ну, донеслись мы до ложбинки, — вальяжно махнул рукой Готье, — а там уж вернулись со всеми удобствами.

— А потом, разумеется, нас всех посадили под арест, ну, конечно, кроме Этьена, — вздохнул Пуаре. — Так, на неполных два дня, в конце концов, сам главнокомандующий герцог Анжуйский со смеху покатывался, от этой нашей вылазки…

— Конечно, — фыркнул Готье, — восемнадцать лет было парню, как и вам, что ж не покатываться, тогда как солидные люди ногами топали, да слюной брызгали.

— А несолидные по всему лагерю распевали куплеты про наши подвиги, — добавил Рауль и понизил голос, — признаться честно, некоторые из них были нашего же сочинения.

Огюст расхохотался:

— процитировал он самолично.

— А вот это не наше, — развеселился Пуаре, это придумал сам Генрих Анжуйский.

— У нас было другое, — сказал я, — которое он переделал:

— И много прочего, в том же или ином духе, все вспоминать не стоит.

— Это точно, — подтвердил Готье, и потянувшись, взял отставленную Раулем гитару. — Давайте-ка лучше вспомним что-нибудь повеселее!

Он пару раз ущипнул струны, потом заиграл бурно и весело, Пуаре усмехнулся, закрутил ус и начал первым, мы с Раулем подхватили:

На последнем куплете Рауль, улыбаясь, замолчал, пропев лишь первую строчку. Теодор, глядя на Огюста, почему-то тоже смутился и я допел один:

Готье со смешком дернул ехидно зазвучавшую струну, а Огюст трагически покачал головой.

— Вот грешники! Как вы такие гадости петь можете?

Я пожал плечами.

— Мы это не только петь, но еще и сочинять можем! А разве не смешно?

Огюст посмотрел осуждающе.

— Не смешно.

— Подумаешь, текст! — фыркнул Готье. — Зато музыка-то у меня какая!