Король серых

II

Король умер, да здравствует король!

Арос Агвилана знал того, которого они величали королем, хорошо знал; Томаса О’Райана отличало прекрасное чувство юмора — большая редкость для человека настолько… настолько уникального статуса, и Арос раньше считал — очень наивно, как он теперь понимал, — что это вместилище живой энергии послужит для Серых тем якорем, Который они так долго искали, якорем, который обеспечит им заслуженное ими будущее.

И тут этот проклятый смертный погибает, пытаясь сделать из себя героя.

— Увы, бедный Томас, — произнес Арос, стряхивая в пепельницу пепел с сигареты. На самом деле сигареты не было, был фантом ее, ибо — к великому сожалению Ароса, тосковавшего по вкусу настоящего табака, — только тень могли осязать Серые. В сущности, и сам он был столь же бесплотным, как дымок, спиралью поднимавшийся над угасающим пеплом. Увы, бедный Томас. Я знал его, Горацио.

Сидевший за столом напротив него (в помещении, где собирались Серые) растерянно заморгал — красные глаза исчезали и вновь загорались во мраке наподобие огней семафора на железнодорожном переезде. Арос отметил про себя, что его собеседник был почти не виден, поскольку ему не посчастливилось привлечь к себе внимания О’Райана и тем приобрести некоторую весомость в своем существовании.

Вокруг них танцевали призраки.

Эти двое, сидевшие за столом, представляли собой полную противоположность друг другу, хотя и были похожи. Те несчастные — или счастливые, как считал Арос, — которым доводилось встретиться с этим высоким, поджарым Серым, спешили ретироваться при первой же возможности, унося с собой образ холеного представителя старой европейской аристократии. Когда им дозволялось, они могли убедиться в том, что зрение не обманывает их, что его белая, как слоновая кость, кожа, черные как смоль волосы, безукоризненно уложенные назад, кровавый очерк рта не есть лишь плод их воображения. У Ароса Агвиланы было узкое, почти лисье лицо и черные газа, порождение самой ночи, из которой вышел он и ему подобные. Он вобрал в себя черты вампиров из фильмов и комиксов, хотя был чем-то куда большим и куда меньшим, чем они.

Его собеседник не обладал столь представительной внешностью, в нем присутствовало что-то приматоподобное. Он принадлежал к числу тех счастливцев, которые пользовались некоторым влиянием — именно поэтому он и удостоился чести ужинать в компании Ароса в окружении призрачных мужчин и женщин — и каких-то непонятных теней, — танцевавших друг с другом под неслышную музыку, понятную только им, Серым. Таких, как он, имевших хоть какое-то влияние, было очень немного, особенно теперь, после смерти короля.

«Это было самое прекрасное время, это было самое ужасное время», — подумал Агвилана. Только теперь у него Появилась возможность сделать что-то самому, изменить то, что было, на то, что должно было быть.

Собеседник Агвиланы неловко поерзал:

— Разве меня зовут Горацио?..

Презрительная гримаса исказила лицо Агвиланы. В иное время он нашел бы вопрос забавным, но теперь он не испытывал ничего, кроме глубокой печали. После смерти короля — вольно было О’Райану дурачить Небеса! — даже этот начинал терять себя.

— Нет, мой друг, у тебя нет имени. Никто из королей ни разу не приметил тебя.

«Все они таковы, эти люди», — подумал он. Никогда они не способны были понять своего места среди Серых, и потому он, Арос Агвилана, надежда Серых, и искал следующего. Новый король, новый якорь, будет служить их роду так, как ему положено.

На мгновение темная тень набежала на стол, оставив после себя два хрустальных бокала с темной жидкостью. Как сами бокалы, так и их содержимое были лишь воспоминаниями о вине. В них, в этих бокалах хранилась легкая дымка славного прошлого, позволяющая Серым получать от него тень удовлетворения. Никто из Серых не был взаправду реален, даже сам Арос Агвилана.

И это раздражало его больше всего.

— К этому времени чары Каллистры должны были подействовать, — сообщил он своему туманному собеседнику. — Он пойдет за ней, он склонится перед ней. Избранный наследник О’Райана будет таким, каким я… мы желаем видеть его.

Второму явно требовалось время, чтобы усвоить все сказанное. Наконец он со вздохом спросил:

— Но почему именно он? Почему О’Райан выбрал королем его? Он — особенный? Или это… знак!

— Едва ли. Шутнику просто понравилось его имя. Как-то услышал его, когда прислушивался к миру света. — Арос снова поморщился. — Король О’Райан сказал: «Вот, воронье пугало, человек, который будет твоим чертовым якорем! Имя ему Тодтманн, понятно? По-немецки значит „мертвец“ или что-то вроде того». Мне трудно судить, что было у него на уме.

— Мне нравилось его чувство юмора, — заметил приматообразный, глазея на фантом бокала перед собой и тщась вспомнить, что с ним нужно делать.

— Еще бы. — Бледный призрак воссоздал очередную сигарету. Будь он человеком, уже наверняка давно был бы покойником, потому что дымил, как труба. К счастью, и он сам, и сигарета являлись всего лишь отражением реальности. В клубе не чувствовалось даже запаха табачного дыма — пахло только затхлостью давно заброшенного жилища.

Тем не менее танцоры продолжали танцевать, музыканты играли, а Серые старались избегать мыслей о том, что уготовано им в будущем.

Время от времени Арос хотел заболеть раком легких, хотя бы для того, чтобы испытать хоть что-то из жизни. Но познать этого ему было не суждено, как бы старательно он ни играл живого.

— Он будет таким же, как О’Райан?

— Нет. — Арос выпустил еще одно облако фантомного дыма и посмотрел на фигуры танцующих, которые все вращались без всякой надежды, поскольку им не дано было постичь даже немудреную радость танца. Им оставалось только притворяться и надеяться хоть что-то из этого извлечь. Большинство из них являли собой не более чем силуэты, выпуклые тени людей и им подобных существ, которых в действительности не было. Это был его народ — такой, какой есть. — К тому времени, как его место будет готово, Джеремия Тодтманн познает страх. Я сам позабочусь об этом. Этот смертный, он даст нам сущность, которой мы никогда не имели.

— И тогда мы станем реальными?

Арос пытался почувствовать радость предстоящего триумфа, однако не мог оставить без ответа вопрос собеседника:

— Настолько, насколько может быть реальным человеческое воображение.

— Значит, нет, — с нескрываемым сожалением изрек тот.

Есть момент, когда хватит — значит, хватит, и этот момент наступил. Больше здесь сидеть Арос не мог. Он поднялся и взял свою трость, бледную тень реального предмета, с рукояткой в виде волчьей головы. Надо было еще много сделать, и нельзя было доверить все Каллистре, хотя подозревать ее, конечно, было не в чем. Арос учитывал все обстоятельства, и — как говорил он иногда с гордостью тем, кто его слушал — имел планы на случай любого поворота событий. Он был дотошным, этот Арос Агвилана, потому что больше ему не на что было тратить свое время. План дал ему цель существования.

Темные фигуры расступились, уступая ему дорогу. Многие и многие из Серых хотели бы быть на его месте, хотя бы потому, что он знал, кто он такой, у него было некое подобие личности. Обращаясь к приматообразному существу, которое теперь сосредоточенно чесало затылок, чтобы лучше думать, Арос сказал:

— Я должен идти. Но тебе не стоит бояться. Оставь это для смертного.

Он уже готов был покинуть тускло освещенное помещение клуба, с легкой руки О’Райана именовавшегося «Бесплодная земля», однако заметил, что его собеседник отчаянно старается облечь в слова некую мысль. Арос, как бы ни стремился он поскорее воплотить в жизнь свой идеальный план, не мог не уважать умственного процесса, который происходил в голове его соратника по Сумраку.

В глазах друга мелькнуло радостное возбуждение — мысль, которую он хотел донести до Ароса, наконец оформилась. Он посмотрел на Агвилану, который терпеливо ждал, и наконец промолвил:

— Я видел ворона на луне.

И вдруг идеальный план Агвиланы оказался таким же бесплотным, как он сам.

Как только Джеремия оказался в здании Юнион-стейшн, ему показалось, что народу на вокзале больше, чем обычно. Людской поток подхватил его с неожиданной силой, казалось, стихия задалась целью отправить Джеремию туда, куда ему не надо. Сперва он не встревожился, когда миновал свой выход, но мимо мелькали лифты и лестницы, он огибал какие-то углы, наконец очутился в центральном зале, неуклонно увлекаемый все дальше от своей работы.

А еще хуже было то, что ее нигде не было. Это беспокоило его больше, чем должно было бы, но справиться с забурлившими чувствами Джеремия не мог. Он ощутил совершенно нелогичный страх. Чикагский вокзал Юнион-стейшн — это такое место, где два человека, на секунду потеряв друг друга из виду, могут больше не встретиться… по крайней мере в часы пик. Тревога Тодтманна насчет работы отступила на задний план. Сейчас были вещи поважнее — для него.

Притом что в здании вокзала всегда было довольно многолюдно, он никогда не казался заполненным до отказа. Возможно, такое впечатление складывалось благодаря высоченным потолкам — архитектурному реликту начала XX века, когда архитекторы строили, не задумываясь над тем, как оптимально выкроить пространство для офисов. Здесь ввысь вздымались огромные колонны — штрих романтизма, на который и намека не было в наружном облике этого почти сарая. Мраморные стены, резной орнамент, длинные ряды кресел в зале ожидания свидетельствовали о том, что люди, бывает, ездят не только на работу. Здесь всегда были ожидающие, даже глубокой ночью. Некоторым из этих людей даже было куда ехать. Иногда, украдкой наблюдая за ними, Джеремия вдруг представлял себе, как прыгает в поезд и едет на север, в канадскую глушь, или на северо-запад, на Аляску. Это были мечты усталого, тоскующего человека… однако в тот день Джеремию Тодтманна едва ли можно было назвать таковым.

«Замотанный» — более точное слово. Он вдруг обнаружил, что толпа как будто не желает расступаться перед ним, даже его замутненное сознание зарегистрировало эту странность — прежде такого не случалось. Людская река? Нет, настоящее море…

— Простите, простите… — бормотал он, продираясь как сквозь плотный строй и озираясь по сторонам в надежде найти местечко, где можно было бы перевести дух. Черноволосого видения он так больше и не увидел, и желание это начало тускнеть, хотя и не до конца. Здравый смысл, всегда имевший над ним огромную власть, подсказывал, что, если он будет искать ее, то никогда не увидит вновь. На самом деле он вообще никогда не увидит ее вновь. Точка. Но где-то в душе Джеремии, пусть очень глубоко, жил мечтатель, который не желал так быстро сдаваться и который просил лишь об одном — найти какое-нибудь подходящее место, чтобы осмотреться… «А вдруг?» — уговаривал он себя.

«Здесь чересчур много людей», — мелькнула внезапная и странная мысль. Это не была жалоба на то, что ему никак не пробиться туда, куда он хочет, скорее наблюдение на уровне подсознания, что здание вокзала заполняли те, кого там не должно быть. Но всякий раз, когда Джеремия пытался вычленить из толпы эти лишние тела, его глаза отказывались фокусироваться на них. Фигуры возникали из общей массы и ныряли обратно, как скользкие угри, и ни тела их, ни лица не удавалось рассмотреть. Только тени. Некоторые были настолько расплывчаты, что Джеремия подумал, не могут ли они быть обманом зрения.

— Очки… — пробормотал он. — Нет и сорока лет, а мне уже нужны очки.

И тут он увидел прямо перед собой колонну — спасительный остров в безбрежном океане. Локтями расталкивая толчею, он устремился туда.

Достигнув заветной колонны, прижался спиной к холодному мертвому камню. Людской поток продолжал свой бесконечный путь, не замечая утраты одной своей частицы — ведь их было так много. То здесь, то там среди настоящих людей мелькали одни и те же смутные силуэты, и они никуда не шли… просто мельтешили.

«Просто еще не проснулся. Надо было выпить больше кофе».

Нельзя столько вечеров в неделю поздно ложиться, даже если эти вечера потрачены на чтение. Джеремия на секунду зажмурился, надеясь избавиться от призраков, но те не пошли ему навстречу и по-прежнему продолжали сновать среди стад хмурых леммингов, изрыгаемых чревами поездов. Джеремия поморщился: что ж, если они не хотят исчезать, он просто не будет их замечать. В конце концов, они всего лишь фантазмы, порождение переутомленного мозга — в этом не могло быть сомнений.

А она — тоже фантом? Если так, то его воображение творило чудеса, потому что он увидел ее как раз в тот момент, когда уже был готов снова вступить в разлившийся перед ним океан душ. Всего лишь ее спину, но ее невозможно было спутать ни с чьей другой. У обыкновенной женщины такой спины быть не могло. С утроенным рвением Джеремия принялся прокладывать путь в вязком потоке, не обращая внимания на гневные взгляды и терпеливо снося тычки, которыми награждали его те, у кого он посмел отнять несколько драгоценных секунд. Джеремия лишь машинально бормотал извинения, ни на мгновение не прекращая отчаянных попыток сократить расстояние между ним и черноволосой чародейкой.

К несчастью, напор людского потока был сильнее, чем можно было предположить. Тодтманн обнаружил, что его унесло слишком далеко, к самым дверям с горящими над ними буквами «выход». Подсознание безуспешно пыталось ему сообщить, что выход должен быть в другом месте. Джеремия воспринял этот знак как обещание конца, понимая, что и она тоже стремится к выходу. Если бы только удалось первым оказаться на улице, то — как знать — может, ему и посчастливится встретить свою мечту. С ожившей надеждой в сердце он приблизился к дверям.

Хрипло посмеиваясь над незадачливым смертным, на козырек над несуществующим выходом опустился ворон — впрочем, смеха его никто не услышал.

— «Добро пожаловать ко мне в гости», — говорил паук мухе. — Ворон даже подпрыгнул от удовольствия. — «Входи смело и… бойся».

«Как здесь очутился какой-то туннель? — вопрошал внутренний голос. — Откуда здесь такой темный и глубокий туннель?»

«Вовсе он не темный!» — молча спорил с ним Джеремия. Что натолкнуло его на столь нелепое предположение, когда от лившегося отовсюду света можно было ослепнуть? И все же было в этом свете что-то темное, если такое вообще возможно.

Он ступил в туннель и не заметил, что вслед за ним нырнула под потолок туннеля большая черная птица.

Свет должен освещать предметы, а не прятать их, но идти при этом свете было как в тяжелом и густеющем тумане. Не было и следа выхода, никаких признаков чего-нибудь вообще.

Джеремия не слышал собственных шагов, не слышал собственного дыхания. Тишина была осязаемой. Лишь когда он заговаривал, обращаясь сам к себе, тишина прерывалась, но и тогда голос его звучал приглушенно, словно, подчиняясь какому-то физическому капризу, существовал отдельно — вдалеке от него. Однако делать было нечего, и Тодтманн с тем усердием, которое нередко позволяло ему разбираться с проблемами клиентов в рекордное время, шел вперед с решительностью праведника. Здравый смысл подсказывал ему, что у выхода должен быть выход. Если силам, правящим жизнью вокзала Юнион-стейшн, угодно было подтолкнуть его к выходу, значит у туннеля — видит Бог! — должен быть конец. Все выходы куда-то ведут, предположительно — наружу. Этот так же естественно и правильно, как работа по будням с девяти до пяти.

Будто склоняясь перед его неколебимой волей, туннель и в самом деле кончился… и почти в ту же минуту. От разбитого носа или подвернутой ноги Джеремию спасла выставленная вперед рука, которой Он уперся в дверь. Сперва чертыхнувшись, потом возблагодарив свою счастливую звезду, он толкнул дверь и нетвердой походкой вышел на улицу.

— Что за дьявольщина! — Только это краткое суждение и смог высказать Джеремия о том месте, в котором очутился. Собственно говоря, теперь становилось более-менее понятным, почему туннель показался ему таким странным… заброшенным. Вряд ли хотя бы один человек по собственной воле пожелал бы оказаться на улице, к которой он вел. Взору Джеремии открылось зрелище, которое, не боясь преувеличения, можно было бы назвать гнусным. Улица, которую он не мог узнать, была окутана густой тенью, несмотря на лившийся сверху неяркий свет, еще вполне достаточный, чтобы рассеять сумерки. Тротуары кишели жирными, откормленными паразитами, которые и не думали спасаться бегством, завидев огромного пришельца, вторгшегося в их владения. Зато Тодтманн долго колебался, прежде чем сделать шаг вперед. Еще улица пахла — в данном случае это был эвфемизм — гниением и сыростью.

Когда Джеремия наконец решился выйти на улицу, под ногами у него захлюпала зловонная жижа. Он хотел осмотреться и выяснить, как ему попасть на Джексон-стрит или на Эдамс-стрит. Все, что ему требовалось, чтобы выйти на нормальную дорогу, — это найти одну из больших улиц в районе вокзала, к числу которых относились и две упомянутые. Смутные грезы о черноволосой красавице вновь оказались вытесненными на задворки сознания более насущными соображениями о том, как вернуть жизнь в привычное покойное русло. И первым шагом к этому — очень осторожным, учитывая невероятное количество омерзительных тварей, копошившихся у него под ногами, — было сделать первый шаг на улицу.

Джеремия поднял голову, чтобы посмотреть на таблички на ближайшем перекрестке, но в тот же самый момент сумерки, словно они решили действовать ему назло, сгустились еще больше. Рассудком Тодтманн понимал, что тени так себя не ведут, и все же…

Тодтманн был левша, поэтому повернул налево. Это выбор был не хуже всякого другого. «Она должна быть где-то там», — твердил он про себя. Если не она, так по крайней мере какое-нибудь знакомое место.

Что это за улица? Почему он раньше ее не видел? Виданное ли дело, чтобы улицы вырастали из-под земли? Тем более что было непохоже, что эта только недавно проросла — скорее, она уже разлагалась.

Пройдя несколько шагов, он увидел знакомый черный силуэт, столь резко очерченный в отличие от всего остального, что здесь было, освещенный на фоне почти неприметного уличного указателя. Расправив крылья, он презрев опускавшийся на улицу мрак, обратил горящее око к Джеремии, и невыносимо хорошо был виден этот пламенный круг.

— Нет! Нет-нет-нет! Только не ты опять…

Ворон степенно кивнул. То, что ворон кивнул, было так же верно, как и то, что, когда Джеремия еще сидел в поезде, этот мрачный персонаж фильмов ужасов смотрел именно на него.

Тодтманн, ошалело вытаращив глаза, попятился, проклиная себя за то, что не прислушался к голосу разума, не далее как утром взывавшего: «Оставайся в постели, не ходи сегодня на работу».

Тени вокруг становились все глубже. Джеремия машинально отметил, что никогда прежде он не видел глубокую тень, тем не менее это определение подходило к ним как нельзя лучше. Тени были не просто темными; Джеремию преследовало странное ощущение, что чем чернее они становятся, тем более затягивают человека в глубь себя… быть может, даже сквозь стеньг, твердые прочные стены?

Ворон снова расправил крылья и крепко ими хлопнул, как будто готовился напасть. Тут Джеремия, весь бледный от страха, оступился и одной ногой провалился в какую-то мерзкую грязь, до тех пор скрытую мраком.

Не сводя глаз с эбенового призрака, Тодтманн попытался вытащить ногу из грязи, но тут же выяснилось, что это не так просто. Он робко опустил взгляд и увидел, что тень ползет вверх по его ноге, словно молчаливый, но настойчивый любовник.

Джеремии удалось сдержать крик, но не подавить ужас. В смятении он ухватился за ногу руками и что было сил рванул на себя. Липкая тьма расступилась, недовольно чавкнув.

Молодого клерка пробрала дрожь, светлые волосы прилипли ко лбу; он вдруг отчетливо понял, что окружен этими тенями.

«Я ведь только направлялся на работу!»

Страх подсказывал единственное возможное решение.

Джеремия развернулся и кинулся прочь от того места, где нес свою вахту глумливый любимчик Эдгара По. Джеремия Тодтманн бежал что было мочи, далеко вперед выбрасывая ноги и отчаянно размахивая руками: со стороны он походил на взбесившееся пугало. Впрочем, его бессмысленные и нелепые движения неожиданно оказались весьма эффективны — не то чтобы они отпугивали тени, но не давали им прицепиться надолго. Они только успевали зацепиться за ноги и тут же с досадливым чавканьем отлетали. Уже был виден конец глухой улицы, но чем ближе было заветное освобождение, тем более удлинялись и уплотнялись тени.

За спиной у Джеремии, раскатисто захохотав, ворон снялся с места. Ни одна птица в природе, как бы талантливо ни пародировала она человека, не способна была так смеяться. Это был смех ребенка, но ребенка, не имеющего души.

— Беги, беги, от меня не убежишь! — услышал Джеремия низкий бесшабашный голос. Тодтманну не было нужды оборачиваться, чтобы сказать, кому он принадлежит: он знал, что увидит ворона, хоть знал он и другое — что вороны не умеют разговаривать, по крайней мере настолько осмысленно.

Джеремия даже не заметил, как на смену теням на улице появились многочисленные фигуры пешеходов, которые без восторга встретили летевшего сломя голову человека, грозившего сбить с йог всякого, кто попадется ему на пути. Они протестовали, некоторые даже весьма энергично и непечатно, но Джеремия не обращал на это внимания. Он все оборачивался посмотреть, осмелилось ли это исчадие, зла пересечь вслед за ним невидимую границу.

Ворон исчез. Не было больше видно и теней. Справедливости ради надо признать, что не было и той самой улицы, хотя как могла исчезнуть целая улица — это очень интересный вопрос.

Перед Джеремией возвышалось административное здание, стоявшее в непосредственной близости от Юнион-стейшн. Если не относить все приключившееся с ним на счет обмана зрения, выходило, что он прошел сквозь стены обоих зданий, даже не заметив этого.

На какое-то мгновение несчастный клерк забыл о страхе, хотя по-прежнему пребывал в смятении. Только теперь до него дошел смысл замечаний, которые отпускали окружающие.

— Боже мой! — вскричал тучный мужчина, лоб которого покрывала испарина, несмотря на то, что было довольно холодно. — Что с вами такое, черт побери? — Не дожидаясь ответа, он проворно ретировался, должно быть, резонно полагая, что кто-нибудь и без него займется этим психом. Никому, казалось, не было дела до того, что он только что прошел сквозь сплошную стену, вставшую на месте темной улицы, население которой составляли один ворон-маньяк и мириады обитателей городской почвы. Тодтманн подумал, что же окружающие могли видеть.

К нему оборачивались лица, и хотя на некоторых было написано сочувствие, на всех остальных застыло то же выражение, которое было бы и у него в подобных обстоятельствах. Эти взгляды, казалось, говорили: «Бедняга, может, его стукнули по голове и ограбили, а может, просто сумасшедший, так что лучше держаться от него подальше, и все же хорошо бы, чтобы кто-нибудь что-то предпринял, пока он не наломал дров, и почему здесь нет ни одного полицейского, интересно знать, на что уходят деньги налогоплательщиков…»

Шум города напомнил ему о том, что он наконец попал в реальный мир, к которому стремился. Все вокруг было основательно и стабильно, как и должно быть. Гудели автомобили, с видимой неохотой тормозившие перед самонадеянными пешеходами, которые свято верили в какую-то чушь, вроде права преимущественного прохода для того, кто первым вступил на перекресток, но зато предпочитали не замечать красного сигнала светофора. Люди были такими, какими им и положено было быть, и никакие бестелесные призраки не скользили в толпе. Разве что на небоскребе Сирс-тауэр[1], в котором он, собственно, и работал, видны были какие-то лишние тени, но они, без сомнения, являлись отражением бегущих по небу облаков. Джеремия был убежден в этом, хотя таким тонким облакам ни за что не создать столь глубоких теней.

Джеремия поправил галстук и заправил выбившуюся рубашку в брюки, которые — странное дело! — выглядели так, словно их только что отутюжили. К его вящему изумлению, на ботинках его не осталось никакой грязи. Джеремия подумал, что глубокие тени по крайней мере легко очищаются.

В результате своего головокружительного странствия Джеремия оказался на стороне вокзала, противоположной от Сирс-тауэр, где располагалась его контора. Он еще не опаздывал, однако его начинали терзать сомнения — целесообразно ли появляться в офисе «Вечного залога» в таком состоянии?

Джеремия живо представил, как будет забавляться, увидев его, Моргенстрём, его шеф, как он склонит по-птичьи куполообразную голову и высоким, надтреснутым фальцетом осведомится: «Что, Джеремия, слишком много работаете? — Тодтманн предпочитал, чтобы его называли просто Джерри, но в конторе поощрялся формальный стиль, и к нему обращались исключительно по полному имени. При этом Джеремия неизменно чувствовал себя виноватым, словно все ждали от него, что он станет доктором философии или богословия, а он закончил всего лишь школу бизнеса. — Компания осуществляет отличную программу — „Реабилитация алкоголиков“. Может, вам стоит записаться? Ведь вы были когда-то незаменимым сотрудником. Возможно, с их помощью, вам снова удастся стать им».

Джеремия тяжело вздохнул, и этим вздохом он словно подводил итог своего горестного существования. Манкировать работой не представлялось возможным. Но ведь он мог по крайней мере позвонить, сказать, что опоздал на поезд. Это позволило бы ему спокойно посидеть где-нибудь, выпить кофе, чтобы снять напряжение.

Он не помнил, как прошел по мосту, миновал улицу… он был слишком поглощен своими мыслями, и ноги — как это, впрочем, бывало всегда по утрам — сами несли его по направлению к офису. Пытаясь разобраться в событиях этого утра, он не замечал ни струящейся под мостом зловонной жидкости, ни выраставшей на глазах окутанной тенью громадины Сирс-тауэр. Лишь каким-то периферийным зрением регистрировал он свой маршрут.

Погруженный в себя, Тодтманн свернул за угол и пересек какую-то улицу. Этому незначительному событию он абсолютно не уделил внимания, как и двум следующим улицам, которые тоже пришлось перейти.

Только в третий раз повернув за угол, Джеремия заметил неладное. Пройдя половину улицы, он вдруг подумал, что на пути ему попадалось никак не меньше десятка кафе.

Он поднял голову и в недоумении опешил: куда его, к черту, занесло?

Многочисленные магазинчики и лавки на любой вкус, однако в этот ранний час большинство из них были закрыты. Зияли темные витрины. Джеремия растерянно озирался по сторонам: он не мог бы назвать даже названия улицы, на которую вышел. Не снимая с руки перчатки, он в досаде потер лицо ладонью и в этот момент краем глаза заметил знакомый силуэт. Действительно повезло, что в этот момент рука закрывала рот, поскольку только она сдержала вопль, который иначе сорвался бы с его уст.

Она снова, со свойственной ей внезапностью, появилась в его жизни. Она стояла в каких-нибудь десяти метрах от него. Только теперь Джеремия понял, что на ней вовсе не темный костюм, как ему показалось вначале, а самая настоящая мантилья, кончавшаяся чуть ниже грациозной талии, дальше шла длинная черня юбка из тонкого материала, раздувавшаяся на ветру, который, по всей видимости, вокруг нее был куда сильнее легкого ветерка, овевавшего Тодтманна. Она, казалось, парила по воздуху, чему в тот момент Джеремия ничуть не удивился бы. Несмотря на то что юбка доходила до самых щиколоток, то и дело взору его открывалась совершенной формы нога.

Она повернулась к нему боком, явив восхищенному Джеремии идеальный точеный профиль. Длинные ее пальцы сомкнулись на дверной ручке. К изумлению Тодтманна, дверь оказалась открыта. Она легко скользнула внутрь, оставив его размышлять над тем, какое заведение могло быть открыто в этот час.

Теперь, снова обретя ее, Джеремия не мог думать ни о чем другом, как только не потерять ее в очередной раз. Здравый смысл возмущался и протестовал, но Джеремия уже не желал с ним считаться. Работа может и подождать. Он должен идти за ней.

Джеремия бросился за ней, не обращая внимания на редких прохожих, которые в свою очередь старательно делали вид, что не замечают странного молодого человека с безумным взглядом. Мгновение, которое потребовалось, чтобы достичь заветной двери, показалось Джеремии вечностью. Он взялся за дверную ручку и потянул на себя.

Дверь оказалась заперта.

Точнее сказать… все здание было заперто.

Джеремия в замешательстве отпрянул и растерянно уставился на дверь. Под самым косяком было приколочено объявление, которое гласило:

РЕКОНСТРУКЦИЯ!

СТРОИМ ДЛЯ ВАС НОВЫЙ ЧИКАГО!

Он заглянул в окно. Взору его предстали голые, ободранные стены. Тодтманн не мог взять i) толк, куда она могла подеваться. Он снова потянул за ручку и, лишний раз удостоверившись, что дверь закрыта, оставил бесплодные попытки. Отступив на несколько шагов, он смерил здание пристальным взглядом, словно рассчитывал, что оно само объяснит ему смысл происходящего.

Боковым зрением он заметил какое-то движение, которое отпечаталось в его сознании в виде копны разметавшихся по ветру длинных черных волос. Джеремия в предвкушении чуда обернулся.

Он успел заметить, как закрылась дверь в соседнем доме.

— Черт! — Это вырвавшееся у него короткое восклицание как нельзя лучше отражало его эмоциональное состояние. В страхе, что в очередной раз опоздал, он бросился за ней.

За дверью оказалось небольшое кафе с плотными шторами на окнах, открытое, по-видимому, в слабой надежде на пассажиров утренних поездов. Однако толпа на улице стремительно редела.

Как только Джеремия открыл дверь, в нос ему ударил аромат свежего кофе, заставив на секунду почти забыть о своей цели. Что ж, можно начать с этого — выпить кофе между двумя такими же полусонными пригородными пассажирами, двумя рабами большого города. Джеремия тяжело вздохнул, вошел и посмотрел по сторонам. Да, с этого можно начать.

Заведение было крошечное: стойка да несколько кабинок. Оно видало и лучшие времена, но и сейчас было еще вполне ничего. За столиками сидели несколько завсегдатаев. Жизнь текла с подкупающей размеренностью и неторопливостью. Джеремия невольно улыбнулся.

Но в следующее мгновение улыбка слетела с его губ, когда он заметил, кого здесь не было.

Ее не было…