Королева воздушного замка [СИ]

Путь отчаяния. Глава IV

— Смотри-смотри, глазёнки повылупила! Что, не ворожится? — в плечо ткнулась просунутая сквозь решётку палка. Шантия чувствовала себя, как рыбёшка в лоханке, которую гоняет тростинкой туда-сюда любопытный ребёнок. Говорить не получалось — только мычать; написать бы, но чем, да и станет ли кто-то из тюремщиков читать? Наверное, скажут — ведьминские письмена. А потом скуют руки. Где же Венисса? Почему бы ей не сказать — произошла страшная ошибка, всё дело в обыкновенной песне… Люди, наверное, милостивы к своим сородичам и, быть может, даже позволили бы ей самой пропеть всё до последнего словечка. Ведь выпустили же её наружу, пусть даже только в сад, но всё же туда, куда прежде несчастной певчей птице не было хода…

По крайней мере, Венисса снова увидела небо. Шантия повторяла про себя — нужно быть благодарной, нужно радоваться: ты помогла страждущей душе, пусть даже в ущерб себе. Думай Джиантаранрир лишь о безопасности и спокойствии, смогла бы она одолеть Антара?.. Вот только оттого не менее холоден каменный пол, и не менее хочется забиться в малейшую щель, подальше бы от тех двоих, что сторожат камеру.

— А может, не надо… того… дразнить? — опасливо протянул второй стражник, крепкий, но похожий не на великана — на коротышку. — Ведь точно ведьма. Как наколдует…

— Да чего она наколдует! — залился смехом Гиндгард и снова просунул меж прутьев палку, норовя ткнуть пленницу ещё разок. — Смотри, смотри, как дрыгается! Будешь знать, как королеву ведьмовскую на помощь звать. Ишь, удумала — молитвы наши уродовать!

Шантия отползла к стене и замычала; снять бы жуткую тряпку! Ведь всё можно объяснить, почему, почему варвары не могут просто дать сказать хоть слово?! Неужто думают — она способна к колдовству? Да будь так, она бы не стала и смиряться с ролью невесты, а после и наложницы, дракона, сожгла бы его дотла, так, что не осталось бы и пепла! Глаза слезились: не то от страха, не то оттого, что здесь, внизу, ещё больше чадящих свечей и горького дыма. И совсем нет воздуха, что уж говорить о каком-то там свете!

— Не надо! — взвизгнул коротышка, хватаясь за оружие. Само дёргается тело, сами вскидываются руки: защититься, не дать себя убить… А глаза не закрываются. Хотя очень хочется.

— Да не наколдует она, я тебе точно говорю! — потянулся к ключам — сердце упало: нет, только не заходите в камеру! Когда-то Шантия сказала бы: страшно сидеть за решёткой, будто ты не разумное существо вовсе, а опасный хищный зверь. Но ещё страшнее, когда исчезает и эта преграда меж тобой и теми, кто в самом деле мог бы называться тварями, тварями более жуткими, чем любой хищник.

— Во, смотри! — нет, только не убивайте, не режьте, не бейте… Губы затряслись, и Шантия вжалась в стену — нет, коротышка не достал меч, зато Гиндгард взялся за нож, потянулся к горлу… Нет, не думать об этом. Лучше вспомнить красивую песню о девушке, влюблённой в месяц, и представить: где-то в далёких горах сейчас слышат плач Вениссы, и, быть может, он тронет духов её земли, раз уж не удалось докричаться до Незрячей богини. Верно, и не мужчину вовсе означает месяц в сказке: нет, наверное, это лишь символ свободы — далёкой, желанной… Пресвятая Джиантаранрир, уберите железо от горла!

Со рта убралась тряпка под очередной взвизг коротышки и гогот Гиндгарда:

— Во, видал?! Я этих остроухих много порезал… Да чтоб шлюхи какой-то бояться? Низко, он говорит, на бабе срываться. Низко! — уберите, уберите, уберите! — А кабы не услыхали? Околдовала б кого, точно говорю! Вот, значит, сосунку урок — нечего лезть, мужчина лучше знает! Знатный, как же… Дерьмо у него, бьюсь об заклад, не с позолотой, а руки, ноги — всё из мяса, всё топором рубится. От титьки оторвался — и командовать! Правильно говорю, а, шлюха?

Шантия жмурилась, давилась рыданиями — только бы не пришлось сглатывать, нож слишком близко, почти вдавлен в кожу, — и слабо дёргала головой вверх. Пусть поймёт, она кивает, она согласна, с чем угодно согласна, только не убивайте, пожалуйста!

— Чего дрыгаешься? Отвечай! Правильно говорю, а?! — за волосы дёрнули, заставляя запрокинуть голову. Не надо, во имя богини, не надо убивать, сейчас найдутся остатки голоса, уже почти!

— П-правильно…

— Ишь, не уважает, шлюха, нашего «прынца»! — Гиндгард вновь рассмеялся. Неужели ему и в самом деле смешно мучить других, смешно видеть, как она плачет, пытается избежать даже малейшего пореза — а нож почти вплотную, давит сильнее, сильнее. — Может, прямо тут и порешим, а? Скажем — чародействовать полезла. Ну мы её, значит, и присмирили, чтоб наверняка.

Шантия скосила глаза на коротышку — только бы не начал вновь трястись, визжать, мямлить! Ведь прикончит же, зарежет назло только слабохарактерному «сосунку». Страшный, страшный мир людей: за оскорбление человека высшей разновидности тебя нормально убить, за кого-то из низшей разновидности тебе не скажут и слова. Не нужно думать о стали и крови; лучше — о хорошем, о серебряном лунном свете, о невесомом теле, что так легко проскользит над склонившимися в прощальной скорби волнами…

— А-а как же лорд? Ему не понравится… девчонка ж его!

Затихнет море, и души потянутся вереницей к горизонту, туда, где уже ожидают их ласковые объятия богини; замрут в молчании и небеса, и суша, и звёзды. Не страшно умирать, совсем нет: смерть — она не навсегда, смерть — это не мерзкий запах, исходящий из вспоротого брюха, не мутные, гниющие глаза, не личинки насекомых, копошащиеся за порванной щекой, нет, нет, нет…

А потом Шантию отшвырнули на пол, и она схватилась за горло — вдруг по нему уже полоснули, вдруг она не заметила боли, вдруг… Пальцам стало мокро — и она бы закричала, если бы не тряпка, вновь кое-как запиханная в рот.

— Пущай посидит. Раз ведьма, значится, не развалится. Видал, трясётся! Чего, шлюха, думаешь, пожалеют тебя? Да лорд, как узнает, что ты колдовала, сам тебе язык и руки повыдергает! А я б и глазки выколол. Пялишься больно нагло!

Она торопливо закрыла глаза: не плакать, спрятаться, насколько это возможно в старой камере, не издавать ни звука. А всё-таки хочется посмотреть на пальцы. Что там — кровь? Слёзы?

— Пойдём, выпьем. Мы ведьму сторожили, нам положено.

— А-а вдруг убегнет?

— Да куда денется! Вон, двинуться не могёт! Пошли, пошли!

Уходя, стражники остановились на мгновение — лишь затем, чтобы задуть жалкие свечи.

В холодном подземелье вовсе не осталось света.