Путь отчаяния. Глава III

По ночам в замке дракона зачастую гаснут свечи: наверное, даже свет желает сбежать из-под каменных сводов. Но в темноте Шантии дышалось легче, и потому она шла быстро, лишь рукой придерживаясь за стену: кажется, оторвёшься от единственной опоры — и поплывёшь в бесконечной тьме.

Там, снаружи, ещё осталось совсем немного света.

Сегодня дракон не пожелал видеть в своих покоях пленницу, да он и не мог бы приказать привести её: ещё вчера покинул он пределы своих земель, чтобы снова устремиться к морю, в те последние дни, когда ещё не покрылось оно толстыми льдами. Была ли то судьба или воля случая? Шантия не знала, лишь радовалась, лишь шептала про себя слова, не имевшие смысла.

Энали дер суренай…

Венисса написала для неё ту самую песню, которую так хотела спеть духам родного края. Написала как сумела, не до конца разборчивыми северными буквами. Они сплетались меж собой в красивые, быть может, излишне резкие звуки, но Шантия не понимала их сути. Мелодия, сказала певунья, может быть любой, не в ней дело, а в искреннем желании быть услышанной…

Босая, в почти прозрачном нижнем платье, Шантия вышла в сад; хрустела под ногами ледяная корка. Медленно опускались белоснежные хлопья. Совсем скоро белый покров окутает не только лишь землю, но и моря, а значит, опаснее станут смыкающиеся льды. Быть может, дракон покинул дом вместе со своим воинством и отправится нести смерть в другие края, пусть и родные ей, навсегда. Быть может, там, на войне, его убьют — воины ли её рода, северные ли льды; сломалась под бледной до синевы рукой тонкая ветвь. Быть может, варваров оттеснят в глубину земли, откуда вовсе не видать моря, — и её заберут отсюда, заберут домой…

А молчаливый снег окутывал покровом спящий замок; завывали ледяные ветра. Медленно, неслышно холод окутывал изнутри. Наверное, слишком ослабел тот внутренний огонь, что согревал прежде: может, богиня сжалится, может, вовсе его погасит? Шантия опустилась на колени — и смотрела, смотрела в небо, часто моргая, когда в глаза попадали колючие снежинки. Верно, стоило бы остаться здесь. Остаться — и замёрзнуть.

Незрячие сёстры поют о смерти: они говорят, будто бы смерть — прекраснейший из всех снов. В нём ты блуждаешь по земле до той поры, покуда не поднимется луна, и не откроется на водной глади тропа, сотканная из серебряного света. И ты пойдёшь по воде, оставляя за спиной едва заметную рябь: в такие мгновения даже бушующий океан спокоен, подобно крошечной лужице. Пойдёшь, чтобы с рассветом вернуться новой, очистившейся жизнью по сияющей тропе солнца…

Но всё это — потом, так же недостижимо далеко, как родные острова. Прежде — надежда, прежде — песня, пусть чужая. А может, если она споёт ветру свою собственную песню, тот донесёт её до островов, до слуха Незрячих сестёр? И тогда сменятся кошмары благими снами, где доведётся вновь ступить на родные берега…

Шантия стряхнула с плеч снежинки. Холодно, но не так, чтобы и в самом деле замёрзнуть насмерть. Да и к чему в столь красивую ночь думать о смерти? Снег так похож на облака, и что с того, что он холодный? Разве есть на земле хоть кто-то, кто касался облаков, кто может сказать, что они не так же холодны?..

Амидара валиир…

Сложно, слишком сложно напевать, когда и выговорить-то слова удаётся с трудом. То и дело Шантия сбивалась — и затихал, будто в такт неловкому пению, ветер. Сколько же здесь строк — не счесть! Будто прочитаешь одну — и тотчас же возникнет ей на смену новая, чтобы странные звуки продолжались, пронзали колкий воздух снова и снова.

Эрнади сур…

Духи молчали: быть может, они уснули? Умерли? Нет, они откликнутся, они услышат зов, нужно лишь закончить — и Шантия громче прежнего воскликнула: Кэрсуль арейн!

Она вскинула руки к небу, готовая произнести последние строки — и в этот миг неведомое существо набросилось на неё сзади, уронило лицом в снег. Сам собой вырвался крик — не боли, но страха; высвободиться, скорее, неважно, кто это, важнее — бежать, укрыться… Но прежде — закончить песню. Грязные пальцы лезли в лицо, норовили зажать рот — и она скорее прохрипела, чем спела:

— Гвинрун! Гвинрун!

Щеку обожгла пощёчина:

— Молчи! Ишь ты, дрянь, чего удумала! Колдовать, значит, не умеешь?! Чего ж тогда по-ведьмовски болтаешь?! Думала, не узнаем, а?!

Шантия слишком хорошо знала этот голос, пусть и не хотела знать. Не заговорила. Не назвала имени Гундгерда. Только задёргалась, пытаясь вывернуться из кольца рук. Вот бы быть скользкой, как рыба: точно не удержал бы! Ошибка. Очередная ошибка. Как будто потомки великанов только лишь и могут, что ошибаться!

— А она… это… не заколдует? — опасливо протянул молодой страж, стоявший чуть в стороне.

— Какой — заколдует! — в зубы врезалась вонючая тряпка. — Не двинется даже! А к завтрему всё решим. Ишь — ведьма! Язык бы ей поганый вырезать да руки обрубить…

Не вырвалось больше ни звука, лишь жалобное мычание. А сердце забилось — слишком живо; наверное, оно так колотится лишь в предчувствии смерти. Дышать почти не получалось — только глотать, давиться воздухом, и надеяться, что сейчас кошмар закончится. На шум выбегали во внутренний двор люди с факелами: вдруг сейчас, как во сне, придётся сгореть?! Закрыть глаза — и пусть всё будет быстро, как с Элори: ни мгновения боли.

Но даже отвести взор не получалось. Шантия умоляюще посмотрела на стражей, а после — за их спины: в толпе она увидала Вениссу, спокойно стоявшую под небом. Скажи же, скажи им: то не заклинание, а только лишь песня…

Тёплые золотые глаза певуньи встретились со взглядом «ведьмы», и на мгновение мелькнули в них прежние смешливые искорки. Венисса улыбнулась — и исчезла за спинами слуг и стражников, так и не сказав ни слова.

Загрузка...