Кондитер Ивана Грозного 2

Глава 6

Для Данилы Романовича я расстарался. Вечно изображать юродивого аскета можно, но как бы не обиделись на меня за такое. Пришлось тряхнуть его же мошной, заказав набор серебряной посуды, украшенный положенным мне по праву рождения двуглавым «ромейским» орлом. Невелик понт, но в своем ответном на эту просьбу письме Данила горячо мое начинание одобрил («наконец-то вразумил тебя Господь») и подрядил для заказа лучшего из доступных ему мастера. Посуда получилась закачаешься, вполне достойная наследования потомками в качестве фамильной реликвии. Выглядит так, словно уже пару веков она у меня хранится, но «старость» сия — благородная, с коррозией ничего общего не имеющая. И как умудрились? Набор мне прислали полный: от ложечек и вилочек разных размеров до внушительных объемов блюд и изящной подставки под фрукты. Всё как просил.

Обновил я себе и гардероб, заимев полный «парадный» набор в двух видах: уличном и домашне-пиршественном. В самом низу — трусы и майка из дорогущего в силу редкости и иноземного происхождения хлопка. Таких комплектов у меня три, и Гришка стирает их с особой аккуратностью. Я себе не враг, и смирением плоти готов заниматься ровно столько, сколько требуют обстоятельства и возможности. Очень приятно, когда местная одежда не натирает тело, пусть и привычное, а задница, прости-Господи, не потеет.

Далее — рубаха из тонкого льна. Крой необычный: вместо принятого здесь, откровенно мешковатого, рукава напоминают кимоно — не тянут и не мешают плечу. Цвет — лазурный, один из самых «богатых». Воротник-стойка оторочен шелковыми нитями. Можно носить в «строгом»-застегнутом и «неформальном», расстегнутом, виде. Вместо привычных завязок — маленькие пуговицы, они же скрепляют и остальную рубаху.

Портки того же материала и цвета уходят либо в уличные, навороченные и блестящие каменьями валенки, либо в домашние сапожки из мягкой кожи. По лету смогу позволить себе тапочки, а пока холодно. Выше рубахи — кафтан. Не тяжелый, плотной парчи, как привыкли бояре, а темно-вишневого цвета из лучшего из доступных мастеру сукна. Снизу подбит шелком. Крой — новинка! — приталенный, а не тем же «мешком». Не шибко, чтобы косых взглядов вызывать поменьше — а ну как содомит⁈

Рукава не как принято, откидные, а сужающиеся к запястью. Легкая отсылка на подрясник послушника и простое удобство. Серебряные пуговки кафтана выполнены в виде искусно вырезанных львиных голов — еще один «ромейский» символ.

К решительной отправке в небытие мною были приговорены классические боярские «горлатные» шапки. Неудобно, а в моих глазах еще и комично — попросту не смог себя заставить носить этакую прелесть. Шапка у меня окломонгольского, напоминающего шапку Мономаха, но в неопасной для меня мере фасона, выполнена из вишневого цвета бархата и оторочена полоской соболя. Сбоку — серебряная брошка, которая добавляет изящества. Еще у меня есть более теплый вариант — черная соболиная ушанка, но это до следующей зимы носить уже не придется.

Пояс у меня кожаный, с серебряными бляхами, украшен каменьями. Крепятся к нему «планшет», чехольчик с «карандашом», небольшой нож в тонких ножнах и конечно же кожаная сума. Помогают таскать инвентарь внутренние карманы, но по-прежнему почти не пользуюсь — незачем. Все вместе символизирует, что я не воин, а так сказать по экономической части. Считай — наоборот, но не менее полезно: кто-то же должен генерировать добавленную стоимость, которая, приняв форму стали и умеющей ею орудовать плоти обрушится на всех, кто не хочет Руси добра.

Венчает парадный костюм само собой шуба. Здесь выделываться себе дороже — не для понта единого она, а для выживания. Длинная, защищающая от ледяных среднерусских ветров и ноги. Пошита из соболей, и стоит как четыре теплицы. Жаба душит ужасно, но нельзя мне более уважаемых людей в волчьих шкурах встречать, вызывающе не по рангу оно, могут и обидеться, а мне проблемы совсем не нужны. Чай не в колодках ходить приходится, а в теплых и приятных мехах — совру, если скажу, что мне это неприятно.

— Вот теперь перед собою Палеолога вижу, — похвалил мой наряд Данила Романович, когда я встретил его у ворот поместья.

Мог бы и не встречать, но гость званый, желанный, и многое для меня сделал — не сломаюсь же от маленькой демонстрации моего расположения?

Раскланялись, на правах старых приятелей обнялись, и я с улыбкой парировал:

— Ты лучше на поместье смотри, Данила Романович — вот оно, в отличие от меня грешного, великого внимания и оценки строгой требует.

— Посмотрим и поместье, Гелий Далматович, — хохотнул гость, и я провел его в ворота.

Вся «Данилова сотня» у нас не поместятся, поэтому следом прошло два десятка человек — пятнадцать охраны и пятеро слуг. Из транспорта — две телеги, одна гружена добром Данилы, а вторая…

— Подарки тебе от Государя, меня и других уважаемых людей, — проследил мой взгляд боярин. — Особо — от Алексея Александровича, я тебе портрет дочери его в середине февраля присылал.

Ух, портреты современные… В мои времена любой школьник, который пару-тройку лет проходил на профильные кружки при художественной школе, убрал бы почти всех здешних мастеров одной левой и не особо напрягаясь. Ладно, насчет «почти всех» сильно преувеличиваю — элитные отцы доченек «на выданье» платят за портреты огромные деньги лучшим, но фотографическим сходством там и не пахнет. Какое-то впечатление составить можно, но…

— Помню Софию Алексеевну, — кивнул я. — Щеками румяна, бровями черна.

— Так что, можно сватать начинать? — подсуетился Данила.

— Еще подумаю, Данила Романович, — обломал я его. — Сам понимаешь — на всю жизнь себе жену выбираю, дело очень серьезное.

— Да чего там выбирать, хоть любую бери — бабы как бабы, характером кротки, статями пышны, за каждой приданное достойное, — пробурчал боярин. — Шибко тянуть станешь, пойдут слухи нехорошие — мол, совсем тебе бабы русские не любы, а надо тебе магометанку.

— А то и в содомиты запишут, — поддержал я разговор.

— Хуже этого ничего быть не может! — признал Данила. — И вообще — где это видано, чтобы в поместье ни единой бабы не было? Маются мужики, кровь у них без баб дурнеет, а те, кто женатый уже, и вовсе на два дома живут, да деток родных толком не видят.

— Как раз к этому готовимся, — признался я. — Зимой трудно было, пока обжились, пока то да се, а теперича, по теплу, и семьи работников перевозить сподручнее, и в шалашах да под навесами покуда жилье не выстроим нормальное пожить смогут. А вот чего с бабами для других делать — не знаю, в окрестностях девок на выданье не больно-то много.

— А зачем тебе чего-то самому делать? — удивился Данила. — Ты разреши, они живо сами себе баб найдут. Главное к работе пристроить — богато твои работники живут, и сами семейства свои прокормят, да без дела человеку сидеть не пристало.

— Согласен с тобою, о работе в первую очередь думаем, — кивнул я.

— Видно сие, — поверил мне боярин. — За зиму одну лишь этакую слободу отгрохать не каждый сможет.

— Каждый, у кого денег много и могущественный знакомец в Москве есть, — скромно заметил я.

— Не скажи, — продолжил гость меня хвалить. — Иному ни деньги, ни знакомцы не помогут, а лишь в голову ударят гордынею большой, спустит он все на пустяки бренные, по миру и сам пойдет, и людей своих пустит, а то и вовсе играть да пить страшно станет. То, что не таков ты, сразу я видал Гелий Далматович — эвон как ладно у тебя всё, плетень к плетню, домик к домику, и самую реку себе даже на службу поставить умудрился. Многое про тебя на Москве нынче рассказывают, и вижу — не всё врут.

— Чудеса поди обещали? — улыбнулся я.

— Напротив — домишки плохонькие да нужду великую, — хохотнул боярин. — В Греции-то поди поместья другие, и управлять им ты, сам говорил, не учился никогда.

— Ежели в одном месте хорошо труд людской наладить умеешь, справишься, пусть и не сразу да с ошибками, и в других, — пожал я плечами. — На многие свершения да благодеяния люди способны, главное — направить их труд туда, где от него польза наибольшая прибудет. Вот, кстати, изба испытательная, где станок наш ткацкий никак не заработает…

Под экспресс-экскурсию мы добрались до усадьбы, и я провел Данилу с его слугами и багажом в гостевые покои терема. Эффект жилище мое произвело ожидаемый — важный государственный деятель завороженно крутил головой и не стеснялся пошире открывать рот от удивления.

— Мастера мне своего дашь? Терем свой перестроить хочу, — совсем не удивил он меня просьбою.

— Обсудим, — кивнул я. — Лучше про Государя расскажи — порадовали ли его поделки наши?

— Потом, — пообещал Данила. — Не гоже о Государе вот так, с порога да на ходу.

— Твоя правда, — признал я важность темы.

Переодевшись, мы с Данилою и элитой поместья — Клим, Сергей, мой Тимофей и начальник дружины моей, сорокалетний, крепкий несмотря на обильно рассыпанную в бороде и волосах проседь, страшнючий в силу шрамов на роже, несколько неловко себя чувствующий стоя ногами на земле из-за трех отсутствующих на правой ноге пальцев, ветеран воинского дела Средневековой Руси по имени Дмитрий Иванович.

Напитки нынче представлены тремя сортами меда, квасом на изюме и иноземным винцом. Я пить не собираюсь, а мужики употребляют очень умеренно и разбавленное, ибо грешно оно, а вред для здоровья ощущается даже интуитивно.

— Великую радость ощущал я пир сей скромный приготовляя, друзья мои! — на правах хозяина заявил я, подняв чашу с «ореховым» медком. — Как хозяин сего поместья, счастлив видеть я в гостях самого Государева Дворецкого! — салютнул Даниле. — Смею надеяться, что не оскорбили взора твоего немощностью труда нашего.

— Ежели это «немощь», то крепости и вовсе в мире нашем не сыскать! — заявил гость.

— Похвала такого человека как ты, Данила Романович, дорогого стоит. Знаю — Климу да Сергею она приятна не меньше, чем мне.

Мужики покивали.

— Выпьем же за встречу сию радостную да процветание — наше, и всей Руси!

Выпили и начали кушать под направленную на знакомство Данилы с Климом и Сергеем неспешную беседу. Первое блюдо представляет собою «тройную», из стерляди, судака да налима, наваристую уху, щедро сдобренную пряными травами во главе с укропом.

Отведав ушицы, довольные мы поотдувались, охладились свежей порцией напитков и перешли ко вторым блюдам под рассказы Клима и Сергея о преодолении первых трудностей на пути основания поместья. Фаршированный полбою запеченный в печи с яблоками и печенью гусь великолепно сочетался с закуской в виде брусники, а пирог с капусткой, грибами и той же полбой заполнил в наших желудках ровно столько места, сколько потребно для «заедки» — сиречь десерта из протертого с медом творога с орешками.

— Ух, уважил, Гелий Далматович! — ослабив поясок, откинулся на стуле красномордый и довольный от пиршества боярин. — Всякое за жизнь свою едать доводилось, от коры древесной до яств заморских, но такого — никогда!

Льстит, но от души и без вранья — конкретно таких и вот так приготовленных блюд и впрямь не едал, а о вкусе и личных предпочтениях речи не было.

— Спасибо, что рецепты повару моему прислал, — добавил Данила конструктива похвале. — Ко мне и ранее в гости многие напрашивались, а ныне и вовсе отбоя нет. Но воруют блюда, псы — и со стола моего, и с трапез самого Государя.

Последнее предложение добавило мне авторитета в глазах подчиненных, и, еще немного посидев, мы с Данилой выпроводили лишних и переместились на диван у печки. Полешки уютно трещат, за окном садится тусклое ранневесеннее солнышко, животы набиты вкуснятиной — уютно и приятно. Боярин, уже успевший немного разобраться в моем скажем так «подвижном» характере, разговора начинать не спешил. Немножко стебет, но я не обижаюсь — «молод еще»:

— Так чего Государь говорил?

Вытянув ноги к печке, Данила устроился поудобнее:

— Доброе говорил, мол, вот ежели бы вся его родня таковою была, он бы горя не знал.

Я невольно дернулся — слова ух опасные — и боярин меня успокоил:

— С глазу на глаз мне говорил, ты об Иване Васильевиче-то плохо не думай: голова его не нашим темным чета. Неси подарки, Ярослав, — велел своему слуге.

Тот с поклоном покинул гостиную, а Данила продолжил:

— Печи твои ромейские многой благодарности стоят. Не токмо Государевой да моей, но всей Руси, от всех людей ее от мала до велика.

— Мне это очень приятно, — честно признался я. — А насколько приятны слова Ивана Васильевича даже пытаться сказать не буду — не смогу.

— Многого доброе слово Государево стоит, — не стал осуждать меня Данила. — Особливо его интересует сам знаешь что.

— Огонь греческий, — кивнул я. — Помню, и от своих слов не отказываюсь. Третьего дня буквально важнейший компонент купцы привезли, с гор что рядом с Черным морем. Масло земное, черное да вязкое. Это — основа греческого огня, но основная проблема заключается в выявлении добавок, кои придадут ему нужные свойства. Срок в пять лет остается гарантированным, но буду стараться сделать раньше.

— Добро.

— Расскажи про Астрахань, — попросил я.

— А нечего уже рассказывать, — развел руками Данила. — В походе январском мне поучаствовать не довелось. Славная была битва, войска хана Ямгурчи вне стен города перехватить удалось, на Царевой протоке, что на Волге-реке. Половина войска нашего его войско на голову разбила, а другая Астрахань без боя взяла. Ныне там человек Государев сидит, из татар знатных, хан Дервиш-Али. Вскоре договор большой о мире с ним Государь подпишет.

— Добро.

А где взятие Астрахани полноценное? Кажется, понимаю…

— Удержится ли на ханстве Дервиш-Али, как полагаешь?

— Не моего это ума дела, Гелий Далматович, — скромно потупился Данила. — Государь полагает, что ненадолго сие. Скоро остатки Орды попытаются Астрахань отбить, а Дервиш-Али характером трусоват, может к ним примкнуть. Придется снова Астрахань воевать.

Что-то мне это напоминает, и напоминает настолько, что аж противно становится. Изо всех сил, до последнего власть отечественная договариваться с «партнерами» пытается, желая лишь одного — признания своего права на подконтрольный Москве пояс безопасности. А он нужен не эго правящей персоны потешить, а для защиты основных территорий. Вот не хочет Иван Васильевич Астрахань целиком под Русь забирать, потому что «забрать» это уже напряжение сил великое, а потом еще удержать надо, уже не через «прокси» степного, а своими «коренными» силами. А дальше неизбежно начнется война с остатками Золотой Орды, и длиться она будет не десять и не двадцать лет, а до победного конца. Кто там Крым к Руси прирезал? Екатерина II вроде бы.

— Татары сии кочевые из всех на свете вещей только силу уважают, — рискнул я дать совет. — Договариваться с ними как с государством другим, крепким, невозможно — неспокойно там в верхах, норов разбойничий, к системному строительству нормального государства не приспособленный, но падкий на грабежи соседей. Город Государь взял, Дервиш-Али на трон усадил, это хорошая демонстрация силы, но договора долго соблюдать татары не станут — посидят, силы накопят, и пойдут воевать Астрахань обратно. Тут иначе нужно поступать — снаряжать и отправлять вглубь степей многие карательные отряды. За каждую сожженную русскую деревню сторицей долг взымать, выжигая и вырезая кочевья, а по степям самим пожары могучие пускать. Тоже не панацея, но ежели знать будут татары о том, что за каждую вылазку на Русь их скот, женщины и дети головами своими заплатят, подумают трижды, а то и вовсе на Запад бегать начнут, к католикам.

Сложив руки на животе в замок, Данила откинулся на спинку дивана и посмотрел на меня так, словно увидел впервые:

— Женщины и дети стало быть?

— А что делать? — развел я руками. — Ежели враг наших не щадит, нашу милость Православную только за слабость и примет. Язычники разбойничьего толка, иного от них ждать и не следует.