Кондитер Ивана Грозного 2

Глава 11

Допрос займет какое-то время, и я был рад, что в «яме» — тюремной землянке — толстые стены, которые берегут жителей поместья от криков. Пытки — это ужасно, но в эти времена активно применяются. Не из злобы и садизма (хотя кое-кто, полагаю, и так), а просто юридический механизм такой. Молчать под пытками тяжело, врать — тоже, а правдой считается то свидетельство, которое более-менее одинаково испытуемый повторил трижды.

Весть о событиях минувшей ночи успела облететь все окрестности, поэтому обитатели монастыря, посада и поместья держат ушки на макушке, чтобы не пропустить казнь. Не от скуки (хотя кто-то, полагаю, и так), а потому что такая вот гражданская обязанность, прийти посмотреть, что будет с теми, кто пожелает нам зла и убедиться, что с Гелием Далматовичем не забалуешь.

Время с утра до обеда я провел на «испытательном сельхозполигоне». Сажать драгоценные семена прямо в землю я не решился, рассадив их по горшочкам. Вот они, тоненькие, но такие восхитительно-зеленые росточки! Весь урожай будет пущен на семена. Я — не генетик, поэтому селекцию буду проводить так: отберу самые крупные семена, посажу в землю, повторю N лет подряд и посмотрю, что из этого выйдет. Семена из урожая этого года разделю пополам — часть в горшочки опять, а часть — в землю, тепличную и не очень. Тоже для селекции — ежели растение в нашем специфическом климате сможет выжить и дать урожай, значит с него семена в землю сажать и надо: имеется изначальная устойчивость, и за несколько поколений ее нужно будет усилить, желательно получив по итогам изысканий специальный, пригодный для Руси, сорт.

Никому такое важное дело доверять не хочу, лучше сам, аккуратненько буду рыхлить в горшочках землю да поливать. Хорошо, что я сюда «инкогнито» попал, знали бы про мое происхождение «богатыри» очнулся бы посреди палат Государевых, с кучами шептунов в уши, связанный по рукам и ногам всякими там «не по рангу тубе», а так — ничего, даже в землице себе поковыряться могу позволить, ибо статус почти юродивого в головах окружающих устаканился.

Закончив с горшочками, я на всякий случай помолился за здоровье растений и вышел из теплицы. Пора идти в наш химический закуток, проводить дальнейшие опыты с нефтью.

Время — девять утра, недавно монастырский колокол прозвенел. Погода стоит прекрасная — весеннее солнышко греет Русь и радует собой природу. Поют и снуют по поместью птицы, греются на крышах наши поместные котики — три десятка мышеловов у нас трудятся, а кошки регулярно дарят нам новых котяток. Недавно пяток продал боярину в Москву — котенок от Палеолога это вполне себе понт, и вскоре ожидаются другие клиенты. Самого красивого из недавнего выводка — беленького как снег, голубоглазого котенка я отправил подарком Государю: в палатах-то тоже мышей истреблять надобно.

Воздух полон привычных запахов печей, земли, свежераспиленных на доски да дрова деревьев, а за всем этим производством едва слышна приятная нотка раннецветущих деревьев. Нравится мне первая в этой жизни весна, и никакие казни этому не помеха.

Напрасно о казни вспомнил, настроение подкосилось, и к помещению для записей и мозговых штурмов, выстроенному рядышком с основным «химическим» бараком, я подошел с недовольной рожей, что не укрылось от внимания копающегося в бересте с записями Ивана:

— Доброго дня, Гелий Далматович. Тоже недоволен немцем-лежебокой? Недавно за ним послал, ишь ты — солнце уж давно встало, все вкалывают, а он — дрыхнет.

В самом деле Иоганна на рабочем месте нет. Странно, обычно он вполне пунктуален.

— И тебе доброго дня, — поздоровался я в ответ и опустился на скамеечку. — Не похоже на него. Подождем.

— Подождем, — согласился Иван. — Но руки начать чешутся.

— И у меня, — на чистых рефлексах начальника (личные головняки и дурное настроение не должны влиять на рабочие процессы и кадры) улыбнулся я энтузиазму «алхимика». — Ежели через пять минут не явится, на рубль полновесный оштрафую. Десятый час, а он даже не послал никого предупредить.

Иван злорадно ухмыльнулся. Потом отмолит этот грех, конечно.

— Во сколько казнь? — без задней мысли спросил ученый.

Подразумевается, что я тоже продукт этих времен, и в силу воспитания и происхождения приказ повесить разбойников отдам так же спокойно, как любой созидательный. А это разве не «созидательный»? Прости-Господи, но лиходеи знали на что идут. Знали, что в эти времена наказание за такое одно. Знали, и все равно пошли. Сыграли на собственную жизнь и проиграли. Жалеть нужно тех, кто от их рук смерть принял, а не этих решивших поставить себя выше социума животных.

Ох, грехи мои тяжкие. Может сослаться на полученный из Москвы для печати на станке Судебник образца 1550 года? На тот его параграф, согласно которому преступника нужно передать для суда уполномоченным органам? Нет, невозможно. Настолько невозможно, что меня не поймет даже сам инициатор принятия Судебника в лице Государя. Кроме того, там предусмотрены мои судебные полномочия, спрятаться за «букву», а тем более «дух» закона не выйдет.

Вспомнив, как я в прошлой жизни в унисон со многими соотечественниками бурчал о том, что было бы неплохо снять мораторий на смертную казнь, чтобы не кормить на налоги добрых людей тех, кто этих самых людей убивал, насиловал и порою даже ел, я иронично ухмыльнулся — с дивана-то бухтеть легко, а вот сейчас, когда такое решение свалилось на меня самого…

Снаружи раздались звуки чьего-то бега, и к нам заглянул работник Елисей:

— Нет Иоганна, Гелий Далматович, — обратился сразу ко мне. — Дружинники говорят — через ворота южные перед самой зарею на лошади выехал, с узелком, сказал — росою подышать да пироги в тишине поесть.

Не похоже на немца. Настолько непохоже, что по спине пробежали ледяные мурашки. Он что…

— Сбёг! — ахнул Иван. — С секретом огненным сбёг!

«Нужно приналечь на тимбилдинг», — шепнуло рациональное начало.

«Утек секрет, и если немец доберется до католиков (а куда еще ему бежать?), огненные бомбы полетят на головы и города русичей», — шепнуло оно же.

«Вот эту крысу своими руками удавил бы без малейших сомнений!», — взревело эмоциональное.

— Дружина!!! — заорал я.

В двери тут же появилась парочка дружинников с нацеленными на Елисея дубинками.

— Немец Иоганн сбежал с ценным секретом, — начал я брифинг. — Всем свободным дружинникам и добровольцам из работников, кто покрепче, сыскать и доставить сюда для суда живым, награду за это сто рублей серебром даю. Приступать!

Мужики поклонились и выбежали на улицу, громогласно выкликивая десятников и коллег.

— Елисей, к Климу беги, в яму, передай ему, чтобы куда следует челобитную подал с просьбою Иоганна словить, да про награду пусть не забудет — та же, сто рублей. Немец мне нужен живым! И вели кому-нибудь монастырских предупредить, да помощи попросить.

Судебник опять же — не могу своею волей объявить награду за «живого или мертвого» словно на Диком Западе. Только за живого, иное с точки зрения закона (и вполне справедливо) трактуется как подстрекательство к самосуду. Но лично меня отрезанная и явленная пред мои очи голова предателя устроила бы на двести процентов.

На улице тем временем нарастала суета:

— К католикам побёг, как пить дать!

— В узелок его много жратвы не влезет, значит где-то в пути купить попробует!

— Чего еще от еретика ждать? Ходил тут, носом твердь небесную царапал!

— А ведь у католиков отдельный, самый суровый круг Ада предателям уготован, — вздохнул я.

— Так то ежели католика предает, — вздохнул Иван. — Чужие мы немцу оказались.

Расслабился я, подобно влюбившемуся в курорт туристу. Вроде и знаешь, что в стране пребывания не все гладко, но с пляжа-то не видать, и люди вокруг пусть развести на лишний доллар и пытаются, но с улыбкой и очень так вежливо. Вот сам же знал и сам с собою рассуждал о том, что даже сливки здешнего общества время от времени сюзерена меняют без всяких угрызений совести, но все равно ходил и умилялся. «Ах, какие набожные, добрые люди!». «Ах, не за страх работают, а за совесть». «Ах, немец-то просвещенный, приятно ему к чудесам руку прикладывать, из научного любопытства при мне верой и правдой трудиться будет».

Вот она, реальная жизнь — в Европе-то единоверцы и вообще жизнь побогаче, а здесь Иоганну чужбина с дурным климатом. Покуда там перспектив было меньше, чем здесь, сидел и не отсвечивал, а как только почувствовал шанс круто подняться там, на Западе, сразу пошел «росою подышать».

Очень надеюсь, что поймают его. С другой стороны — велик мир, лесами, болотами да горами покрыт, и покуда разлетится по Руси слух о розыске немца Иоганна, много воды утечет. Со стороны третьей — как-то же лиходеев ловят? Те же леса, болота да горы помогают — попробуй-ка в одиночку недельку по бурелому попутешествовать, даже если не заблудишься, легко можно наткнуться на медведя, волка или хотя бы рысь. Или других «лесных людей».

По дорогам предателю перемещаться придется, либо рядом с оными. Опытные у меня дружинники, все не по одному году татар да татей лесных щемили. Те-то одинокому, просвещенному предателю-иноземцу не чета: умеют выживать, заметать следы да продумывать пути отхода. Работа такая — грабить и убегать с чужим добром да полоном.

Не только «секрет огненный» в потери можно предварительно записывать, но и репутационный удар. От нормального хозяина людишки-то поди не сбегают. Да, «басурманин» и католик, от такого добра в любом случае ждать не приходится, но это уже второй так сказать слой этого «кейса», до которого дадут себе труд добраться не все и не сразу.

Прости-Господи, но хорошо, что скоро лиходеев казнить будем — этот инфоповод неплохо «перебьет» бегство немца. Может на это Иоганн и рассчитывал? Пока допросы, пока сборы, пока зачитывание приговора и выступление батюшки Силуана… Фора и без всего этого значительная, часа в четыре получилась, а если бы я был классическим, медленным жителем этих времен, немец «выиграл» бы добрые полсуток.

— Чего делать-то будем, Гелий Далматович? — подавленно прервал алхимик затянувшееся молчание.

Что ж, в любом случае главное сейчас держать лицо и пытаться делать вид, что я — не наивный лох, у которого можно спереть прорывную технологию, а продуманный донельзя деятель, который даже нос чешет не просто так, а с умыслом. Хорошо, что это — не полноценный напалм, а примитивный коктейль Молотова.

— Как «чего»? — изобразил я удивление. — Зерна от плевел благодаря бомбе зажигательной отделили, Иуда от алчности раньше времени своё нутро гнилое явил, стало быть более Иуд у нас нет. Можно за настоящий Греческий огонь нам с тобою браться.

Озарившееся смесью облегчения, энтузиазма — не основной секрет утёк, а специальный, для проверки предназначенный! — и злорадством (вот же тупой немчура, раньше времени спалился!) лицо Ивана меня порадовало и успокоила: простенькое вранье сработало на одного из умнейших людей в округе, а значит сработает и на других.

Местом казни было выбрано дерево на перекрестке трех дорог: в посад/монастырь, идущий до Москвы и к Югу тракт и «побочная» дорожка до нашего поместья. Почти все гости в наши края прибывают с этого направления, и лучшего места для назидательного висения трупов не найти. Ну и ветки у покрытого яркими почками могучего дуба подходящей толщины.

Повешение бывает разным. Самый, прости-Господи, гуманный вариант — это падение висельника с высоты. Веревка ломает шею, и смерть приходит быстро. Второй, не гуманный вариант — это медленное удушение петлей. Агония в пару минут обеспечена. Третий вариант, так сказать промежуточный — на ноги висельника запрыгивает человек, который своим весом ускоряет удушение. Нам сегодня понадобятся первый и второй варианты.

Под одной ветвью дуба стоит табуретка, под второй возвели достаточный для двоих человек помост. Ласковое солнышко и безоблачное небо создавали жестокий контраст с тем, что скоро случится, но чувствовал его один лишь я: собравшийся народ, соблюдая положенную такой ситуации торжественно-мрачную тишину, активно шептался между собой, подставлял лица теплому солнышку, жевал принесенные с собой «пайки» и вообще готовился к зрелищу.

Толпа огромна: все жители поместья, кроме убывших на поиски предателя дружинников, почти вся монастырская братия (молятся) во главе с «большой тройкой» — игумен, келарь, благочинный — посадские и те деревенские из округи, которые захотели проехать или пройти пяток разделяющих нас верст. Реализовать право на последнее покаяние смертникам поможет батюшка Силуан. Командовать процедурой будет Клим, но оглашать вердикт и толкать сопутствующие назидательные речи придется мне. Не хочется до дрожи в коленках и потеющей спины, но выбора нет — «Акелла» не может себе позволить промахнуться.

А вот и главные действующие лица — сидят в телеге, связаны по рукам и ногам, одеты в драные, грязные рубища, и, если приглядеться, сквозь дыры можно увидеть следы следственных действий. Не буду приглядываться, а вот народу интересно.

Самый рослый из тройки, Григорий по кличке «Горлан» демонстрировал разбойничью удаль, глядя на нас с наглой ухмылкой. Второй, поменьше, по имени Прохор, закрыл глаза, и, судя по шевелению губ, молился. Третий, самый молодой и худой в тройке, Анисим, напуган донельзя — озирается, дрожит, плачет, и этим вызывает у народа презрительные взгляды: когда грабить да убивать шел-то поди не плакал.

Ну что, начинаем. Сидя в седле своей лошадки, я обратился к людям:

— Видите этих тварей? Они пришли к нам грабить и убивать. Даже вот этот, который слезами да соплями заливается. Пусть не смущают вас слезы его: к такому только повернись спиной, сразу в нее нож получишь.

Народ ответил согласным гулом — никто иллюзий не питает. Никто, кроме меня — молодой пацан-то совсем, девятнадцать лет всего, классическая иллюстрация фразы «связался с плохой компанией». Его бы в кандалы да на работы каторжные, авось и покаялся бы, и исправился лет за десять-пятнадцать, спас бы душу свою крылья расправить не успевшую. Что уж теперь.

— Двоих соседей наших, Матвея и Федора живота лишили чужаки сии, и за кровь пролитую своею кровью заплатят, ибо сказано князем Александром Невским, предком Государя нашего: «Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!».

Кто такой Александр Невский (а он вообще в эти времена «Невский» или это прозвище попозже приклеилось?) здесь знало подавляющее меньшинство, но «предком Государя» придало цитате значимости и желания ее запомнить. Хоть какой-то от разбойников толк, послужили шкурами своими погаными делу обогащения русского языка.

— Расскажи, Клим Игнатьевич, люду честному как дело было, — передал слово «следователю»-ключнику.

Так же, с коня, Клим по памяти рассказал о сговоре пятка мелких уголовников, решивших срубить куш. Рассказал и о личностях смертничков — кто, откуда и как дошли до жизни такой. Эту часть монолога я старательно пропускал мимо ушей и заставлял себя думать о другом: не хочу глубоко в голову и душу вот этих упырей пускать, потому что и так сочувствия многовато. Пусть они для меня останутся почти неодушевленными биороботами без прошлого, настоящего и будущего — так легче.

Когда Клим закончил, я вынес вердикт:

— Голова разбойничий, Григорий, за злодеяния свои приговаривается к смерти через медленное повешение. Прохор и Анисим приговариваются к повешению быстрому. Батюшка Силуан, — передал эстафету.

Силуан подошел к телеге и протянул крест Григорию. Тот, надменно вздернув подбородок, отвернулся:

— Охолони, поп! Богу моя душа не нужна, черту и подавно!

Батюшка не стал спорить, осенил «Горлана» крестным знамением и прошептал каноничное: «Господи, прости его, ибо не ведает…». Дальше он протянул крест Прохору. Доселе пребывавший в апатичной молитве разбойник открыл глаза, неуверенно, словно сомневаясь в том, что достоин этого, коснулся креста губами. По грязной щеке прокатилась слеза. Тоже не все человеческое умерло, либо притворяется. Какая уж теперь разница.

— Батюшка!.. — не смог дождаться конца направленного в Прохора «не ведает» Анисим, взмолившись дрожащим, захлебывающимся от слез и страха голосом. — Страшно… отпустится ли?..

Не о здешней, почти закончившейся жизни переживает, а о той, что неизмеримо ценнее.

Закончив с Прохором, Силуан сместился к Анисиму и накрыл его голову епитрахилью:

— Кающийся разбойник первым в Царство Небесное вошел. Господь, прими его душу кающуюся…', — для Анисима батюшка не пожалел длинной молитвы, осенил крестным знамением и повернулся к нам. — Дозволишь ли теперь к люду честному обратиться, Гелий Далматович?

— Буду благодарен, батюшка.

— Виновны разбойники сии, и суда земного заслуживают последнего! — совсем иным, нежели во время недавнего ритуала, набирающим грозную мощь и громкость голосом, заявил Силуан. — Однако и сами артельщики виновны — не пред нами, грешными, а перед Господом! Возгордились, от алчности ослепли да оглохли, от соседей нос воротить стали. Захотели наособицу жить, и за гордыню от Господа кару и приняли! Други ваши мертвы ныне, и Господь с них сам спросит, а вам, гордецам, милость великую оказал. Истинно говорю вам — покайтесь, смирение искреннее верните да к бабам с детками возвернитесь, не гневите Господа более!

Версия для носителей мистического мышления звучала логично и хорошо наложилась на общее недовольство посадских задаваками-артельщиками.

— Так!

— Позорища — детей своих на баб побросали!

— Гордыней своей еще и на нас беду накличите!

— Батюшка Алексей, прав ли Силуан? — попытался кто-то привлечь игумена.

— Прав али нет одному лишь Господу ведомо, — скромно ответил тот. — Но мне слова батюшки Силуана любы.

— Долго ждать-то⁈ — вернул внимание к собственной социопатической персоне Григорий. — Слышь, грек, уйми овец своих!

Неприятная ситуация — как бы командует мной каторжник, а мне выкручивайся. Народ замолк в ожидании результата этакой проверки «вождя». Медленно повернув коня к телеге, я подъехал к ней и спокойно посмотрел в глаза Григорию, придав голосу задумчивости:

— Слышишь, лиходей? Птицы поют. Весна. Жизнь людей добрых продолжится, а твоя — кончается. В этом — великий порядок вещей. Волк, пришедший в овчарню, должен быть убит, дабы овцы могли пастись спокойно. Чтобы ягнята их росли. Чтобы хозяйство крепло, и вся наша Русь. Ты — волк, и твой удел не пастуху норов показывать, а сдохнуть в овчарне в назидание другим волкам.

Развернув коня, я громко обратился к народу:

— Батюшка говорил о гордыне и смирении, а я скажу о долге. О долге хозяина. Я — берегу. Ваш покой, ваш труд, вашу жизнь, и перед Господом за то отвечу. А он, — указал за оставшегося за спиной разбойника. — Ответит за горе им принесенное. Тимофей, этого последним, — дал отмашку дружиннику. — Посмотри, Гришка, на тех, кто за тобою пошел.

— Поганый из тебя вожак! — вдруг плюнул в главаря Прохор.

Ощутив на себе руки дружинников, Анисим мелко затрясся, и тоскливый его вой пробрал меня до самых печенок. Парочку бандитов втащили на леса́, надели на шеи веревки…

— Прости, мамкааа!.. — прокричал в небо Анисим перед тем, как дружинники опрокинули леса.

Мне удалось удержать покерфейс и не вздрогнуть от противного хруста.

— Червями жалкими были, червями и подохли! — не смог найти в себе сил посочувствовать подельникам Григорий. — Красиво говоришь, грек, — вещал, пока его тащили. — Да только волк-то он сам себе хозяин, и смерть от псов поганых принимает с головой высоко поднятой! А вы, овцы! — рявкнул на людей. — Бойтесь — богато жить под греком стали, не я, так другие придут, а ежели мы впятером двоих ваших зарезали, большая ватага вас и вовсе вместе с попами пеплом по ветру…

Выбитая из-под его ног табуретка не дала главарю закончить. Воздух наполнился отвратительными хрипами, тело разбойника никак не желало отпустить на Высший Суд грешную душонку, и Григорий отплясывал нам на потеху (тройное, горькое «ха») добрых три минуты, а после продолжал мелко подергиваться. Заставив себя досмотреть его агонию до конца, я опустил глаза, увидев на освещенной пробивающимися сквозь голые ветви дуба и тела казненных земле нежно-зеленую молодую травку.

Жизнь продолжается.