Кондитер Ивана Грозного 2

Глава 26

Корке из грязи, пота и крови на моем теле позавидовал бы и юродивый «старого образца». Поселившейся в каждой клеточке боли позавидовал бы и самый отбитый фанат бодибилдинга — там «ноу пейн — ноу гейн». Многодневной физической и моральной усталости позавидовал бы самый закоренелый трудоголик. Раздевшись при помощи слуг, я забрался в горячую бадью и погрузился под воду с головой.

Тепло. Тихо. Совсем не то, что снаружи, где, кажется, сам окружающий мир целиком пропах гарью, кровью и смертью, и этими же субстанциями покрылся. Даже не верится, что буквально в десятке верст нашей битвы не видно и не слышно, а еще чуть дальше жизнь так и вовсе идет своим чередом.

Тридцать второй час нон-стоп штурма. Даже не верится, что мы до сих пор держимся. Много врагов пришло, уже под тысячу мы «перемололи», а они все лезут и лезут. Изначально лезли по приказу Девлет Гирея, а теперь, спустя гору трупов, лезут ради желания отомстить за павших коллег и придать их гибели смысл. Да, нету сейчас национального самосознания, но корпоративного для поддержки маховика насилия хватает с лихвой.

Все мы устали — и защитники, и атакующие. Последние вроде бы ротируются, имеют возможность перевести дух и даже поспать, но интенсивность штурма все равно ослабили. Не отступили: просто степное командование поняло, что такими темпами «юнитов» надолго не хватит и сменило тактику на то, что я бы назвал «зловеще-изматывающее мельтешение». Бродят степняки по округе, из луков по защитникам палят, а чтобы мы не могли ротировать людей на стенах время от времени пытаются взять участочек-другой стены. Кровью умываются, успеха не имеют, но цель — вымотать нас как следует — неумолимо достигается.

Подремать, тем не менее, умудриться можно — многие прямо на стенах в минуты затишья этим занимаются, а мы с Данилой, на правах особо важных людей, взяли себе по полноценному пятичасовому перерыву, в начале которого сейчас и находимся. Если штурм возобновится в полную силу, отдых придется прервать, но надеюсь, что этого не случится — степняков-то много, командиры их сами на стены не лезут, но тоже же не железные, должны от полутора суток оперативного командования войсками подустать.

Вынырнув, я наполнил легкие воздухом, выдохнул и откинулся на бортик бадьи, чувствуя, как горячая вода и тишина уносят напряжение и придают усталости иную, нашептывающую стремление вырубиться как можно скорее, форму. Решив не сопротивляться, я прикрыл глаза и доверил дальнейшие процессы слугам: они меня и помоют, и до кровати донесут, и разбудят.

Убедиться в этом мне удалось вовремя: когда Федька аккуратно меня потормошил, я слезящимися, горящими от перенапряжения и недосыпа глазами оценил клонящееся к вечеру солнышко за окном моей старенькой кельи, которая за прошедшие месяцы не обрела нового владельца. Не приезжало в монастырь достаточно уважаемых людей. Прислушавшись к телу, я с удивлением понял, что неплохо отдохнул. Приятно быть молодым!

— Как там? — спросил я Федьку.

— Бьемся, дядька Гелий, — ответил он как смог.

Это и так понятно — слишком характерные звуки снаружи доносятся. Эх, полежать бы немного, да нельзя.

— Одеваться и отчет, — велел я Федьке.

Он выбежал из опочивальни и через полминутки вернулся с Гришкой, Игорем и Тимофеем. Первый и второй от усталости помяты, а третий как-то подозрительно бодр. Опыт, полагаю — всю жизнь с мечом в руках. Пацаны принялись помогать мне облачаться в «поддоспешное», а Тимофей поделился:

— Степняков за тыщу двести насчитали «на выпуклый глаз». Наших покуда ты отдыхал двоих не стало совсем. Еще двоих ранило сильно, одному Господу ведомо выкарабкаются али нет.

Двадцать три «безвозвратных» суммарно. Соотношение потерь настолько не в пользу степняков, что казалось бы шапку в пол бросай да пляши от радости, но у нас здесь ситуация «каждый наш сотни врагов стоит» не только идеологически, а очень даже физически: каждый «выбитый» защитник увеличивает нагрузку на оставшихся.

— Спаси и сохрани, Господи, — вздохнув, перекрестился я.

Ополоснувшись у умывальника, я вышел на улицу и покрутил головой, открыв пошире глаза и навострив уши. Да, «штурм малой интенсивности» — за свою короткую карьеру помещика я уже неплохо успел научиться разбираться в обороне. Намного лучше, чем хотелось бы.

Перенастроив восприятие, я направился к «своему» сегменту стены, отслеживая в этот раз другое: по обрывкам разговоров и их тональности, по лицам встречных, по их поникшим от усталости плечам и по тем же параметрам «тыловых служб» — занимающихся распределением припасов, помощью раненным и кипячением смолы в котелках женщин и детей — вывод к концу пути сделал логичный, но удручающий: народ не слепой, и видит, что пусть и в высшей степени доблестно, укладывая степняков в землю штабелями, мы медленно, но верно проигрываем. Уверен, что многим эта мысль в голову как таковая еще не пришла, но подсознательно общее настроение улавливают все.

Было бы гораздо проще, если бы степняки брали перерывы между попытками штурма — в этому случае люди бы смогли отдохнуть, оплакать павших, помолиться за здоровье раненых, собраться рядом с живыми и послушать душеспасительные речи братии: словом, нормально отрефлексировать «волну» и тем самым морально приготовиться к следующей. Но вот так, в «турбо-режиме», на дрожащих от усталости, сбитых в кровь ногах, когда руки уже физически не могут как следует натянуть тетиву, когда заготовленные для бросания в раскосые морды камни кажутся неподъемными, а пушки почему-то рявкают все реже и реже…

Мысль об артиллерии заставила меня скривиться. Кончается наше цивилизационное превосходство — тоже медленно, но верно. Одна пушечка уже на четвертом часу штурма свой ресурс выработала, а за ней, сильно растянувшись во времени, замолкли навсегда еще четыре. Инфа актуальная, потому что Тимофей бы о новых потерях в артиллерии сообщил бы обязательно. Ресурс оставшихся пушечек было велено беречь, сильно снизив плотность огня. Припас «огневой» тоже не бесконечен — два с половиною бочонка с порохом осталось. Оставалось на момент, когда я отдыхать пошел — сейчас-то ополовиненный бочонок уже поди дно показывает.

Вот как так — больше тыщи врагов поубивали, а победа как будто только дальше стала?

Ждать дольше смысла нет, и разыграть главный козырь было решено нынешней же ночью. Не только мы ждать не хотим, но и враг — судя по пришедшему в оживление лагерю, ночка снова будет тяжелой. Давит время на Девлет Гирея, требует активности, и у него тупо нет выбора кроме как пытаться завалить нас мясом. Как вариант — вплоть до краешка стены, начало уже положено: в паре мест по колено взрослого человека степняков насыпано.

Ночка к эксперименту располагала: чистое небо щедро освещало округу крупными звездами и почти превратившейся в диск луной, а теплый, легкий ветерок дул куда надо.

Конструкция простенькая, за основу взят классический китайский фонарик. Лампадка греет воздух, «фонарик» взлетает и естественным способом — ветром — сносится куда придется. Главная сложность — активация «поражающего элемента» в виде туеска с Греческим огнем. Ждать, пока «фонарная» часть потеряет силу и сбросит жидкость куда придется, бессмысленно, поэтому мы с «алхимиком» присобачили фитиль, который, по нашим расчетам, при таком вот ветре, должен взорвать горшок где-то над ставкой Девлет Гирея. Ну а если нет, значит просто спалим десяток-другой врагов — плохо разве?

Изделия запускали с южных ворот, отсюда до ставки ближе всего. Запускали бережно, с обильными молитвами, но без особого шума: очень хотелось бы подарить людям немного надежды, но… Но успех совсем не гарантирован, а крупный провал эту самую надежду только отнимет.

— Лети, маленький, — шепотом выдал напутствие первому «фонарику» алхимик Иван.

Напичканное мучительной смертью изделие сквозь ночную тьму летело красиво, освещая само себя трепещущим огоньком лампадки.

— Лишь бы ветер не сменился, — перекрестился нервничающий я.

— Добро летит, тьфу-тьфу-тьфу, — оценил траекторию и тут же сплюнул архитектор Сергей Петрович.

Наша троица — самое мощное конструкторское бюро планеты, но об этом кроме меня никто не знает.

Фонарик тихонько летел, и я настолько залип в его путь, что звуки битвы померкли, кишащее у стен степное море словно выцвело и потеряло значимость. Весь мой мир сейчас сузился до небольшого светового пятнышка в пятке метров над землей.

Залипли в фонарик и степняки, над которыми он летел. Залипли, но не настолько, чтобы не пытаться свалить подальше: привыкли бесы, что ничего для них хорошего из стен монастыря не исходит, и совершенно правильно фонарика испугались. Минута, другая, третья…

Изделие, как говорят в армии, сработало штатно, разлетевшись огненным облачком в небе над рощицей, вмещающей ставку Девлет Гирея. Горящие ошметки ткани и струи вязкой жидкости моментально подожгли все в нескольких десятках метров радиусом.

— Добро́! — потер я руки. — Запускаем всё, братцы!

Нечего экономить — ставки в этой игре задраны до максимума, и что нам, что степнякам терять нечего. Вопрос лишь в том, кто сломается первым.

Следующие фонарики летели не так хорошо — степняки взялись за луки и камни и принялись пытаться их сбивать. Ни один до драгоценного начальства не долетел, но «сбитые» изделия оборачивались огромным горем для «степных ПВОшников», обрушивая на наполненные татарвой площади свою смертоносную начинку. Это уже не «старого образца» горшки, которые летят со стен вниз, и от этого логичны, понятны и уже даже привычны, а более странная и смертоносная новинка. Визги «живых факелов», залитые не спешащим гаснуть огнем части полянки, а сверху — никуда не девшийся стандартный арсенал из стрел, камней и горячих субстанций. Одиннадцать фонариков — столько мы успели заготовить, и столько обрушилось на головы степняков. Последние вновь долетели до ставки Девлет Гирея — степняки не железные, и из-за обилия впечатлений забили на противовоздушную оборону, панически разбегаясь от фонариков как тараканы, застигнутые врасплох включением света.

Горшков с истинным Греческим огнем, в отличие от фонариков, у нас осталось много, и их я тоже решил потратить без остатка — нужно выжать из козыря максимум, потому что уже через пару часов новое оружие в нашем арсенале степняков удивлять перестанет.

Средство доставки горшков примитивнейшее — бочка с уложенной поверх нее доской. Детки на таких в спокойные времена качались, а теперь вот и нам сгодится. Здесь даже пристрелки не надо — слишком татарвы много, и каждый прыжок Игоря на противоположную «груженой» часть доски оборачивался для степняков потерями. Часть горшков и вовсе руками на татарву бросали. Мой привыкший считать мозг кривился и метафорической указкой стучал по чудовищному «итого»: степняк-то дешевый, а средства поражения у нас дорогие… Но это — так, чисто математически, а на самом деле я рад тому, насколько много врагов получается уничтожить всего лишь деньгами, а не соразмерными потерями в живой силе.

Козырь степняками был воспринят правильно, и штурм на время забуксовал — перепугалась татарва, отступила, и мы получили возможность перевести дух, перекусить и посчитать наши потери. Как и прежде: в абсолютных числах смехотворные, но очень больно откликающиеся в сердце. Увы, надолго страха татарве не хватило — власть имущие быстро надавали по шапкам трусам, напомнили о полчищах погибших, и отправили степняков убиваться о нас с новой силой. Ночь к этому моменту едва перевалила за середину, а я ощутил острый приступ безнадёги: пара часов покоя, вот и все, на что хватило самого мощного моего козыря.

Зато на «внутреннего потребителя» козырь сработал как нельзя лучше — мы здесь за Веру Православную стоим, и Господь через грека своего любимого врагов наших карает молнией и пламенем. Карает так, что в победу отныне верят вообще все, кроме меня — «мораль» это далеко не всё, и математика ее всегда побеждает. Красиво бьемся, спору нет, совершенно апокалиптичного образца картины среди врагов наблюдая, но степняков тупо очень-очень много.

Уважаемые средневековые русичи из других мест, можно уже нас пожалуйста деблокировать?

Усевшись и привалившись спиной к зубцу стены, я с кряхтением вытянул словно сросшиеся с броней ноги и спросил усевшегося рядом боярина:

— Как думаешь, Данила, насколько тебя Государь вообще ценит?

Медленно повернув ко мне покрытое слоем крови и грязи лицо, Данила подумал пару минут и с высоты своей профессиональной деформации заподозрил недоброе:

— Предложить чего-то хочешь, Гелий?

— Нехорошее в голову лезет, — признался я. — Седмица уж на исходе, а мы так сами за себя и стоим, будто и не хочет никто Девлет Гирея прогонять. Иначе спрошу: не обижал ли ты ненароком Государя, и не слыхал ли от него слов о том, что это сделал я?

Пару дней еще в лучшем случае потрепыхаемся, а дальше — всё, степняки войдут в монастырь. «Под ружье» к этому моменту мы поставили вообще всех — детки-то камешки со стены тоже бросать могут, а бабы со стариками в настолько поганой ситуации так и вовсе без пяти минут полноценные воины.

Да что уж там о мирянах говорить: целых восемь монахов «расстриглось», чтобы облачиться в снятую с павших броню и взять в руки оружие. Среди них — вредный дядька Николай, который доставал меня в свое время из-за моей привычки чистить зубы. Не ожидал от него, и теперь чувствую легкий стыд. Батюшка игумен от столь великой жертвы бывших своих подчиненных плакал, а вместе с ним плакали и все мы — я, признаюсь честно, чисто от перенапряжения нервной системы, но средневековые русичи осознавали глубину монашьего подвига в полную силу. И это — монахи, что уж говорить о послушниках? Эти уже к исходу третьих суток битвы на стены вышли…

— Ты о таком думать брось, — хмуро ответил Данила. — Государь наш, Слава Богу, вознею недостойной и убийствами через чужие руки не промышляет.

— Может и зря, — фыркнул я.

— Может и зря, — неожиданно согласился боярин. — Но на то он и Царь Православный, чтобы быть выше и лучше других! Католики себе любую низость позволить могут, но то их дело. У нас здесь всё на Государе держится. Он нам и отец, и Помазанник, и учитель строгий, и хозяин рачительный. Ты, Гелий, сам мне однажды что о пушках и Государе говаривал?

— Что оружие огненного боя в ближайшие столетия станет основой выживания и процветания народов, и Иван Васильевич в мудрости своей видит сие гораздо четче, нежели поляки те же, — без труда вспомнил я.

— Дивный ты человек, Гелий, — крякнув, Данила протянул руку дружиннику, получил в нее меха с квасом, приложился и передал мне, продолжив. — Порою чувство такое возникает, словно на вышке ты сторожевой стоишь, высоченной, и зришь с нее не округу, а большее. Такое, что ни одному человеку и в голову-то не придет — как ты сам и говоришь, «на столетия вперед». Мир в глазах твоих навроде образка получается, али карты — здесь вот это, там — сие… — Данила пожестикулировал. — Не в гордыне тебя виню, — на всякий случай уточнил. — Лишен ты ее, сердцем и душою кроток да смиренен: просто видишь мир наш не так, как все мы. Великая в этом сила твоя, Гелий, но в этом же и слабость: «на столетия» зришь, вещи дивные подмечаешь, а на самого себя глядеть забываешь.

Я слушал, потягивал квасок и не перебивал — интересно.

— Государь наш пользу для Руси душою чувствует, от Господа это дар всей Руси Святой, — продолжил боярин, перекрестившись на купол храма и остановив на нем взгляд. — В тебе, Гелий, пользы поболее, чем в стрельцах да пушках. Сильны они безмерно, крепостицы аки ключик отпирают, да сила их дурна и слепа, а ты… — Данила не стал заканчивать фразу, вместо этого повернувшись ко мне и посмотрев в глаза. — Вот тебе ответ мой, Гелий — тебя Государь наш любит и ценит так, что никакой придворный, и я, сирый, в числе их, и близко не стоит. Мы здесь сидим, а там, — указал Данила на горизонт. — Войско Государево идет. Помнишь, как ты меня из уныния в первый день битвы вытащил?

— Помню, — кивнул я.

— Тогда боязно мне было, — признался боярин. — Не за себя, за дела и детей со внуками. А теперь не беспокоюсь совсем. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что Господом ты на Русь послан, — улыбнулся Данила. — И не даст Он тебе сгинуть впустую, — он медленно поднялся на ноги и протянул мне руку. — Отдохнули и будет.

Улыбнувшись в ответ, я кивнул и протянул руку в ответ:

— Будет!