Кинжал Немезиды

Глава 5

Год 3 от основания храма. Месяц двенадцатый, Ванактерион, когда после праведных трудов должно славить царя царей и победы его. Пилос.

Поезд великого судьи Калхаса колесил по просторам Ахайи так, как будто ничего не случилось. Он правил суд и нес справедливость самого сына Морского бога, а потому мелкие неурядицы, вроде того, что запад Пелопоннеса открыто восстал, выгнал царских писцов и захватил его земли, великого судью не взволновали. Он отличался невероятным, просто ослиным упрямством, а теперь, получив шлем с глазом бога, и сам поверил в свой божественный статус. Он так привык видеть согбенные спины, что даже представить не мог, что кто-то посмеет ему перечить. На это уже давно не осмеливались даже цари. Они ведь тоже люди, и суеверны не меньше своих крестьян. Беспристрастность Калхаса была такова, что слава бежала впереди него. Он мог признать правым раба, а неправым его хозяина, чем повергал всех в шок и трепет. Он не брал взяток и не занимал сторону сильных мира сего, если считал из виновными. У него был совершенно иной интерес. Великий судья упивался своей властью над толпой. Теперь даже цари склонялись перед ней. Ведь силу закона поддерживала мощь ванакса Энея и взаимовыгодная торговля.

Впрочем, для визита в Пилос имелись и другие основания, не только дела судебные. Именно отсюда он поплывет на священный остров, тут же рукой подать. Он зазимует там, набравшись мудрости в беседах с великим жрецом Геленом. Калхас и под пыткой не признался бы, что сам затянул свой поход. Ему до смерти не хотелось возвращаться в Энгоми, где его ждала любимая жена Поликсена. Царевна была просто вылитая мать, то есть высокомерная вздорная стерва, которая мужа-простолюдина на дух не переносила. И, как обычно бывает в таких случаях, Калахас находил отдохновение в работе.

В Пилос он подниматься не стал, дабы не выглядеть просителем. Стучать в ворота, что-то объяснять стражникам, а потом ждать, когда тебя впустят — довольно унизительно для особы его ранга. А потому великий судья, ничтоже сумняшеся, повелел разбить шатры у подножия акрополя и выставить штандарт с бычьей головой. После такого с горы обычно выбегал гонец и с поклонами просил проследовать в мегарон, где уже ждал торжественный ужин. Но в этот раз все пошло не так, никто к нему не прибежал.

На следующее утро, как и всегда бывало, к ставке великого судьи потянулся народ. Некоторые тащили с собой спорных коз, что внушало немалую надежду, что и сегодня все пройдет так, как всегда. Люди бросали работу и шли к подножию царской горы. Кто-то, чтобы получить справедливость, а кто-то, чтобы просто поглазеть на невиданное зрелище. Скучно тут.

Ближе к полудню Калхас важно вышел из своей палатки, вогнав в оторопь толпу людей, окруживших его кресло. Судья не показывался простолюдинам без шлема, а потому его потусторонний вид вырвал из зрителей единодушный вздох. Кое-кто даже за сердце схватился, а одна грудастая молодка лет шестнадцати, заглянув в хрустальный глаз бога, потеряла сознание от ужаса. Обычное дело, но весьма полезное. Такое настраивало толпу на нужный лад, внушая трепет и должное почтение.

— Начнем суд! — важно встал писец и окинул взглядом толпу. — Кто первый?

— Никто! — раздался голос, наполненный гневом.

— Царь! Царь! — зашушукались люди, пугливо поглядывая на басилея Фрасимеда, который прискакал на колеснице и теперь шествовал в сторону Калхаса в окружении воинов.

— Про какому праву ты прерываешь суд, царь? — Калхас повернул к нему жуткую маску, и несколько воинов в испуге даже сделали шаг назад.

— Я сам правлю суд в своих землях! — ответил Фрасимед, зло оскалив зубы. — Ты ведь Калхас. Я хорошо помню тебя, склочный пастух.

— Да, я бился под Троей, как простой воин, царь, — спокойно ответил Калхас. — Но теперь я возвышен ванаксом Энеем и несу его справедливость. У тебя нет власти надо мной.

— Мы не подчиняемся твоему царю, — презрительно бросил Фрасимед. — Его меч стал мягок, а копье затупилось. Уходи, иначе я велю дать тебе палок.

— Нет, — коротко ответил Калхас. — Эти люди пришли за истинным правосудием, и они его получат. Ты не сможешь помешать мне.

— Уверен? — нехорошо сощурился Фрасимед.

— Уверен, — качнул жутким шлемом судья. — Только смерть остановит меня. Я человек, но боги защищают меня. Знай, что тот, кто поднимет руку на великого судью, не проживет и года.

— Я все-таки рискну, — оскалился Фрасимед и, не глядя, протянул руку в сторону стоящего рядом воина. — Дай!

— Боги покарают тебя! — только и успел крикнуть Калхас, когда копье пригвоздило его к спинке кресла, больше похожего на трон.

В то же самое время. Область Атики, земля богини Хатхор. (в настоящее время — заповедник «Долина Тимна», в тридцати километра от Эйлата. Израиль).

Серо-желтые горы, изогнувшиеся в безумном танце, заставили Тимофея схватиться за амулет и призвать богов. Он никогда не видел ничего подобного: скалы-столбы, похожие на растопыренные пальцы, скалы-арки и даже скалы в виде гигантского гриба на тонкой ножке. Причудливые изгибы камня завораживали, притягивая к себе испуганные взгляды. Они заставляли афинян, прошедших огонь и воду, испуганно оглядываться по сторонам и поминать богов. Жуткое место, неприветливое к людям. Здесь странного цвета земля: то серая, то красная, то черная, пугающая до дрожи.

Сейчас не так жарко, как летом, и даже довольно приятно. Но вот ночью становится холодно до того, что кровь стынет в жилах, а зубы стучат, отбивая барабанную дробь. Воины племени иври привычны к такому. Они не ворчат и жалуются. Просто идут, до глаз замотав лица платками. Ветер здесь бывает страшный. Он сечет не хуже палача и хлещет упрямо бредущих людей песчаными плетями. Тимофею даже казалось, что эта бесплодная земля не имеет конца, ведь до самого горизонта раскинулась тоскливая грязно-желтая пустошь, где живет только бессмертная акация. Это дерево ухитряется каким-то непостижимым образом вытягивать воду даже из камня, на котором растет. Редкие козлы и газели пугливо поглядывают на людей и, отбегая подальше, срывают с ее веток скудную зелень.

— Мы почти на месте! — Шамма, сын Иегошуа, показал на песок, который имел совершенно непостижимый, зеленовато-голубой цвет. — Видишь? Медь красит землю. Рудники совсем рядом. Ночуем здесь, нападем на рассвете. Дальше идти нельзя, часовые на вышках засекут.

— Почему эту землю называют землей Хатхор? — спросил его Тимофей.

— Эта демоница покровительствует тем, кто добывает медь, — пожал плечами Шамма. — Египтяне вырубили храм в скалах, и там стоит ее идол. И на западных копях он стоит тоже. Люди страны Мицраим, Черной Земли, считают, что медь дает людям она.

— Ты хорошо знаешь эти места, — с уважением посмотрел на него Тимофей.

— Я родился здесь, — с непроницаемым лицом ответил Шамма. — Я еще ребенком пас здесь стада. Я помню каждую тропу и каждый источник. Потом не стало воды и травы, и мы ушли на север. Я помню, как это было. Многие умерли тогда. И люди, и скот. Тут еще пасут баранов, но число их мало. Там, где раньше находило корм сто овец, теперь не найдет и десять. И воды нет в привычных местах. Она ушла даже из самых глубоких колодцев. Бог проклял это место, гость. Демоны пустыни захватили его.

— Это ваш бог отдал вам ту землю на севере, да? — открыв рот от любопытства, спросил Тимофей. — Вот так вот взял и отдал? Или вы ему богатые жертвы принесли?

— Жертвы наши были обильны, — убежденно ответил Шамма. — Судья Моше молился, и было дано ему откровение. Бог не оставил свой народ.

— Сколько же надо было в жертву скота принести, чтобы целую страну в подарок получить! — Тимофей завистливо вздохнул. — А далеко копи?

— Вон за той горой лагерь, — показал Шамма. — Перед рассветом пойдем, когда стража спит. Тут ведь нет никого, племена пустыни нападают на караваны, на рудник нападать незачем. Нас там не ждут.

Рассветный холод поднял Тимофея на ноги до поры. Он растолкал Главка, отчаянно завидуя тому, кто спал как младенец. Ворча и с трудом разгибая ледяные конечности, поднимались афиняне, возненавидевшие это проклятую богами землю. Уже совсем скоро Тимофей лежал на горе и вглядывался в пламенеющую рассветом даль.

— Как это возможно? — прошептал Тимофей, рассматривая огромный валун, стоящий на тонкой каменной ножке. — Бог держит его? Иначе почему он не падает? Когда я приду в Афины, мне ведь не поверит никто. Ославят лгуном.

Шамма и Тимофей расположились на вершине скалы, сливаясь с ее желтоватым камнем. Тончайшая пыль, покрывающая все вокруг, присыпала и их плащи, сделав двух воинов совершенно незаметными. Остальные стояли в семи стадиях отсюда и ждали приказа. Задумка Шаммы была крайне оригинальна и звучала примерно так: «мы налетим на этих сволочей, как ветер пустыни, всех убьем, а медь заберем себе». По какой-то непонятной причине Тимофей скептически отнесся к его идее и настоял на разведке. Он терпеть не мог нападать с наскока, а ведь тут есть на что посмотреть.

Разноцветный песок пугал Тимофея до дрожи, он никогда такого не видел. Желтый, красный, черный и тот самый, зеленовато-синий. Он покрывает здесь все до самого горизонта. Вся долина испещрена круглыми дырами. Как будто прилетела сюда огромная птица и стала клевать зерно, пробивая землю железным клювом. Сотни круглых шахт покрывали долину от края до края, насколько хватало глаз. Рядом с ними стоят убогие шатры, в которых обычно живут люди пустыни, а на высоком холме — настоящая крепость, с кирпичными стенами и башнями. Именно там трудятся мастера, надсмотрщики и писцы. Там стоят плавильные печи и сложена готовая медь в слитках. На самых высоких холмах долины стоят наблюдательные вышки, сложенные из камня, и совершенно непохоже, чтобы там спали. Более того, территорию обходит наряд из трех воинов, который весело гогочет, видимо, вспоминая что-то смешное. Это не египтяне, а наемники-шарданы.

— Сколько ям! — удивился Тимофей. — Откуда они взялись?

— Они эти ямы роют, — прошептал Шамма, лежавший по соседству, — достают оттуда всю медь, а потом роют рядом.

— Глубокие эти ямы? — спросил Тимофей.

— Глубокие, — кивнул Шамма. — Десять, а то и пятнадцать человек нужно поставить одного на другого, чтобы вылезти.

— И как же они вылезают? — повернулся к нему Тимофей. — По веревкам?

— Ступени рубят, — покачал головой Шамма. — Есть еще в горе каменные норы. Они находят богатую жилу и идут за ней, пока не выберут все.

— В шахтах египтяне работают? — задал вопрос Тимофей.

— Нет, — покачал головой Шамма. — Из племен пастухов люди. Мы понимаем их речь. Амаликитяне и мадианитяне, они работают за зерно и лен. Египтяне здесь быстро дохнут.

— Мы их всех убьем, ты не против? — зло оскалился Тимофей.

— Не против, — ответил Шамма. — Они поганые идолопоклонники, убить их — благое дело. Там есть пленные, из морских разбойников. Вот их нужно освободить. Рабы камнями и палками убьют больше, чем мы железом. Пойдем! И берегись колесниц, воин. Тут их два десятка.

— Да, ты говорил уже, — поморщился Тимофей, которому происходящее решительно не нравилось. — Как ты вообще хотел взять это место?

— Ну-у… — задумчиво протянул Шамма. — Нас же много, больше, чем их. Подойдем к воротам и разнесем их топорами…

— Мы не станем сегодня нападать, — решительно прервал его Тимофей. — Глупость это, да и ваши топоры — дерьмо. Я вижу часовых на вышках, и они не спят. На башнях тоже стоят часовые. Как только мы войдем в долину, из крепости выедут колесницы и зальют нас стрелами. А потом египтяне запрутся и будут плевать нам на головы. Мы оставим половину людей под этими стенами. Отводи парней, Шамма. Мы возьмем эту крепость позже, как только будем готовы.

В то же самое время. Селение Пифо (сейчас — г. Делфи). Фокида.

Тягучее бесконечное время, каким и бывает зима, принесло Феано лишь горе и предчувствие скорой беды. Она в который раз убедилась, что великие играют ей, словно куклой. Она даже не догадывалась, что можно ненавидеть настолько сильно. Царица Креуса, которая чувств своих не давала прочесть никому, долго лелеяла эту ненависть, пока не нашла возможность нанести удар. Феано только здесь поняла, что влипла. Провели ее как ребенка. И Креуса, и Электра, которая относилась к ней теперь с презрением, тут же лишив своей дружбы. Она просто воспользовалась ей, чтобы свершить свою месть. Она врала, врала, улыбаясь в лицо, пока не пришла сюда. Здесь ей врать больше не нужно. Феано попробовала объяснить царевичу Оресту, зачем приехала, но потерпела неудачу. У этих двоих были свои планы, а наивная простушка с Кипра очень вовремя привезла им целую гору серебра, так нужного для войны.

Феано не в первый уже раз стояла на коленях перед жертвенником Великой Матери и шептала, забывая утирать слезы, текущие по лицу.

— Владычица! За что караешь меня? Неужели я достойна подобной участи? Да, я дочь деревенского кузнеца, я черноногая, и я спала на тростнике вместо мягкой постели! Я не росла в змеином логове, как они, и мне никогда не понять их. Почему они могут лгать в лицо, хвалить твои волосы и платье, но при этом готовы обречь тебя на смерть? Как они спят по ночам, делая такое? Я тоже бываю гадкой стервой, но по сравнению с ними я просто дитя. У меня ведь какая-никакая совесть есть, а они просто попользовались мной, как матросы шлюхой в порту пользуются. Креуса ела со мной за одним столом, я рассказывала сказки ее детям… А она… Я ведь прилюдно мужа ее поклялась от позора спасти, а она в благодарность сеть паучью сплела, чтобы меня погубить. Креуса ведь точно знала, куда пойдет Электра. Она пойдет убивать свою мать и отчима. Ее саму волнует только месть, ее брата — трон, а на меня им обоим плевать. Мою казну Орест забрал обманом, чтобы нанять себе воинов. Я попросила его поклясться, что он возьмет Родос этой весной, но он лишь рассмеялся в ответ. Сказал, что обещал это сделать когда-нибудь, а не прямо сейчас. Глупый мальчишка! Ограбил меня до нитки и думает, что ему это сойдет с рук. Или все-таки сойдет? Это ведь мой позор, а не его. Как я появлюсь в Энгоми, нарушив клятву, которую дала тебе? Денег, что люди собрали, больше нет, моя месть не исполнена… В любом случае, если Родос не будет взят, мне на Кипр не вернуться! Все так, как царица Креуса и задумала. Не простила мне, тварь злопамятная, что я подвинуть ее хотела. Убыло бы с нее, что ли?

Феано всхлипнула и обняла каменный жертвенник, рядом с которым теперь проводила почти все время. Она боялась до дрожи, и у нее для этого были все основания.

— Я же знаю, что дальше случится, Владычица. Мальчишка Орест не знает, а я знаю. В Микенах нас уже ждут. Креуса предупредила царя. А раз так, то мне конец. Эгисф этого щенка глупого разобьет, а меня прирежет, и в своем праве будет. Или, что еще хуже, связанную, как овцу, в Энгоми отправит, и господина нашего опозорит этим. А если Орест победит, то, получается, это я верного слугу ванакса погубила! Мне государь такое нипочем не простит. И зачем я пошла на это? Дура! Как есть дура! Я не говорила никому, Владычица, а тебе скажу. Хотела я услугу великую господину нашему оказать, и милость его в ответ получить. Чтобы он мое желание выполнил. Счастья женского хочу! Замуж хочу! За человека достойного, которого почитать буду, и которому детей рожу. Одна жена хочу ему быть. Чем я хуже Нефрет? Да я за один такой взгляд, который на нее муж бросает, все на свете отдать готова. На меня ведь никто так не смотрел! Никогда! Ни Агамемнон, ни Менелай. Даже господин наш натешился вволю и отставил от себя. Отослать решил подальше, чтобы жена его поедом не ела.

Феано перевела дух и зашептала снова, вглядываюсь в корявую каменную фигурку, стоявшую перед ней.

— Кому рассказать, так не поверит никто! Я не хочу второй женой к царю идти. Я ведь тогда и года не протяну, меня Креуса со свету сживет. Или дымом жаровни отравит, или со скалы сбросит, или яду поднесет. Завидует, гадина, красоте моей. И в Египет я тоже не хочу. Думала, там жизнь будет богатая и беззаботная. Знай себе, расчесывай волосы, наряжайся и служанок по щекам бей. Не жизнь, а лепешка с медом. А она ведь совсем не такая, жизнь царицы. Мне Асия, сука лживая, много чего о Египте рассказала. В Доме Уединения война идет день и ночь. Царицы и наложницы травят друг друга напропалую, оговаривают. Каждая свое дитя толкает к трону, и на этом пути готова убивать без разбора. Там, в Черной Земле, чужаки за грязь почитаются. И я там как грязь была бы. Я же не умею так, как они… Это ведь родиться нужно в царской семье, чтобы с молоком матери всю эту мерзость впитать. Возвысил меня господин, а я, как была служанкой, так служанкой и осталась. Научилась только важный вид делать, платья дорогие носить и есть медленно, как будто неголодная. Даже если голодная. Не вынести мне такой жизни, нипочем не вынести. Так и умерла бы без ласки, без теплого бока рядом, одна на этом свете, и чужая всем. Даже сына своего видеть не смогла бы. А теперь все еще хуже стало. Если Электре рассказали здесь, кто ее сестру погубил, тогда мне и вовсе конец. С чего бы она на меня волком смотреть начала? Сразу, как пришли сюда, словно подменили ее. Или она с самого начала знала все и притворялась? Она тоже ведь во дворце росла, тварь лицемерная… Что же это получается, она в лицо улыбалась, косы мне плела, а сама привела сюда, как овцу под нож? Да что же они все за люди такие? Или это наказание твое, Богиня, за то зло, что я сама совершила? Великая жрица вещала в Храме про воздаяние за грехи, так это оно самое и есть! Пощади, Владычица, не хотела я смерти царевны Ифигении! Я тебе жертвы небывалые принесу-у-у…

Феано заплакала навзрыд, размазывая слезы по щекам. Ее колотило от страха, хотя пока что никто ей не угрожал. Напротив, с ней вели себя отчужденно-любезно. Да только она, хоть и простушка, но кое-что соображает, а потому будущее свое видела коротким и безрадостным. А убежать отсюда невозможно никак. Догонят вмиг. Корабли на берегу сохнут, а горные заставы стерегут дороги от лихих людей. И собственная охрана ее вся как на подбор, из троянцев, ближних людей царицы Креусы. Не понять, то ли защищают они ее, то ли сторожат. Феано в ловушке, только сама не понимает почему. Хотели бы убить, уже давно убили бы. И от непонимания того, что происходит, ей еще страшнее становится.

Феано, у которой закончились слезы, повернулась к старухе-жрице, что стояла неподалеку и смотрела на нее с жалостью.

— Помоги, матушка! Яви волю богини. Я же знаю, ты можешь.

— Пойдем со мной, дитя, — кивнула жрица. — Ты давно сюда ходишь. Владычица видит тебя. И жертвы твои ей угодны.

Старуха пошла к Касталийскому ручью, что журчал неподалеку, и сбросила наземь хитон. Тощее, дряблое тело с вислыми грудями тут же покрылось гусиной кожей на холодном ветру, но жрица мужественно омылась в священной воде и оделась вновь. Немыслимо служить Богине, будучи нечистой. Она повернулась к Феано и поманила ее за собой. Пещера, где творится таинство, прямо здесь, в склоне священной горы Парнас.

Жутковатая полутьма заставила Феано зажмуриться. Она поморгала, привыкая к ней, и понемногу очертания святилища стали проступать из сумрака. Жрица сидела в десяти шагах от нее, глубоко вдыхая. С каждым вдохом ее взор туманился, а в глазах появлялась что-то страшное, неземное, потустороннее.

— Спрашивай! — чужим, хриплым голосом произнесла жрица.

— Скажи, Владычица, — торопливо сказала Феано, — смогу ли я выбраться из той пропасти, куда толкнули меня? Как спастись мне?

Жрица запрокинула голову, заскрежетала зубами и завращала глазами, как безумная. Из ее тощей груди вырвался свист, и она заговорила, выплевывая отдельные слова.

— Тот, кто грязен, станет чист… Тот, кто низок, станет высок… Тот, кто пойдет на закат, окажется на восходе… Тот, чье железное сердце ты расплавишь в жертвеннике Великой Матери… Только он спасет…

— Ничего не понимаю, — в ужасе прошептала Феано, но все уже закончилось. Пифию два жреца увели, взяв под руки, а ее саму выпроводили вон.

Деревушка Пифо, где и жил царь Строфий со своей семьей, стояла в трех стадиях от этого места. Горстка убогих лачуг, где жило две сотни человек, опротивела Феано до невозможности, но сделать ничего нельзя. Раньше весны ей отсюда не вырваться.

— Тот, кто грязен, окажется чист, — повторяла она без остановки. — Тот, кто низок, станет высок. Тот, кто пойдет на закат, окажется на восходе. Тот, чье железное сердце я расплавлю в жертвеннике Великой Матери. Только он спасет.

Пифии всегда выражались туманно, и Феано не могла разгадать эту загадку, как ни билась. Хоть и казалось это пророчество безумием, но она поверила в него сразу и навсегда. У нее была для этого веская причина: она очень хотела жить. Девушка сунула руку за пазуху и достала оттуда изящный бронзовый кинжальчик, размером с ладонь. Хищное лезвие выглядит точь-в-точь как птичье перо, а навершие рукояти — как женская голова с клювом. Феано молилась перед отъездом в храме Немезиды, и после яркой вспышки услышала звон у своих ног. Сама Приходящая ночью бросила ей перо из своего крыла, благословляя на священную месть. Теперь Феано должна или исполнить волю богини, или убить себя этим кинжалом. Выбора у нее нет.