Кинжал Немезиды

Глава 10

Год 4 от основания храма. Месяц третий, называемый Дивойо Потниайо, Великой Матери, приносящей весну, посвященный. Мессения. Пилос.

Как скрыться в месте, где почти нет чужаков и где все знают всех с самого рождения. Когда в здешней деревне беременеет какая-нибудь девка, любой мальчишка укажет ее воздыхателя. Мессения — это такое захолустье, что здесь даже коз и овец узнают в лицо, хотя их все равно умудряются красть. Такой уж тут народ. И только твердыня царского дворца, построенного сотни лет назад, напоминала, что здесь бьется одно из сердец ахейского мира. Искуснейшие ткачи, гончары и медники трудились за стенами крепости, опоясавшей высоченную скалу. А умелые мастера до сих пор делают невесомые колесницы, которые можно поднять пальцем. Здесь, в Пилосе, который внезапно из одного из центров умирающего мира вдруг превратился в окраину мира нового, все еще воевали по старинке: закованные в бронзу аристократы неслись друг на друга, уставив перед собой длинное копье.

В общем, подумав как следует, Безымянный пришел к выводу, что раз скрыться здесь нельзя, то и делать этого не нужно. Напротив, надо оказаться в центре внимания и при этом остаться вне подозрений. Так жрец Наказующей стал аэдом. Сюда, в Пилос, он принес песни про здешних героев. И он теперь желанный гость везде, от крестьянской хижины до царского дворца, в ворота которого и постучал бестрепетной рукой.

Он не боялся, потому что аэды неприкосновенны. Они ходят где хотят, а тронуть их считается дурной приметой. Ведь порой только они приносят вести в селения, годами не видевшие новых лиц. Старики говорят, раньше певцы при царях жили, а не бродили по всему свету. Но теперь столько странного произошло, что десятки крепких мужиков, упорно шагающих от деревни к деревне, уже не удивляли никого. Напротив, всем это нравилось. Где еще послушаешь песнь о том, как царь Эней льва убил. Или про то, как сражались десятки царей у стен далекой Трои. Или песнь про Гелона-храбреца, что пошел со своей ватагой воевать землю египетскую, да и сложил там голову, покрыв себя бессмертной славой. Эту песнь очень в Афинах любили. Тот Гелон оттуда родом. В Спарте слушали песни про царя Менелая, а в Мессении — про Нестора, его сына Антилоха, прикрывшего своим телом старого отца, и про самого царя Фрасимеда, воевавшего честно и отважно.

— Сегодня, Баки, — назидательно сказал Безымянный мальчишке-слуге, — мы выспимся на мягкой соломе и поедим досыта.

— Угу, — радостно закивал мальчишка-египтянин лет четырнадцати, который шагал вместе с ним уже не первую неделю. Тощий, костлявый паренек уже вполне освоился за пределами Черной Земли, и особенных подозрений ни у кого не вызывал. И акцент его никому уха не резал. Тут в каждой долине свой говор был.

— Кто такие и чего надо? — выглянул со стены заспанный стражник.

— Аэд я, — с достоинством ответил Безымянный. — Зовут Демодок. Хожу по селениям, пою песни и рассказываю сказки. Я знаю хвалебную песнь про великого царя Нестора, доблестный воин. Впусти меня, и ты ее услышишь.

— Аэд! — обрадовался стражник. — Вот ведь здорово! У нас тут такая тоска… Пойду, десятнику скажу.

Ворота открылись совсем скоро, и Безымянный с любопытством оглянулся по сторонам. Пилос похож на Микены, только немногим поменьше. Вон торчит портик мегарона, где царь пирует со своими гекветами. Там множество комнат, где тысячи женщин чешут шерсть, прядут и ткут. Там хранилища зерна и масла. Там же устроены расписанные картинами ванные комнаты, где цари и царицы совершают свои омовения. К стенам крепости лепятся десятки зданий поменьше. Здесь и кузни, и мастерские камнерезов, знаменитых на весь ахейский мир. И ювелиры, и колесники. Колесницы хранят тоже здесь.

Две тысячи рабынь, вольные мастера, полсотни писцов и две сотни воинов живут тут постоянно. И многие из них никогда не покидали этих стен. Они покинут их только после смерти.

— Тут сидите до вечера, — стражник привел их в небольшую комнатку, где на полу лежал свежий тростник. — Вам принесут хлеба и вина. Вечером будет пир, порадуете ванакса. Если он останется доволен, то щедро наградит тебя, аэд.

Воин ушел, а Безымянный задумался. Ванакс, так себя называет Фрасимед. Так когда-то называл себя и Нестор, его отец, который Агамемнону был союзником, а не слугой-басилеем. Вот, значит, как…

— Ешь, Баки, — сказал он, когда молчаливая служанка принесла им одну ячменную лепешку на двоих и кувшин разбавленного вина. Безымянный разломил лепешку пополам, и для этого у него имелись все основания. Тощий, как его посох мальчишка мог съесть за троих.

Баки украли ливийцы года четыре назад и продали на побережье сидонским купцам. Так, меняя хозяев, он попал на рынок Энгоми, где дядька, так Баки называл хозяина, что-то увидел в нем, выкупил и привел в храм Наказующей, который и стал для пацана настоящим домом. Жалел ли Баки о своей судьбе? Да ничуть. Он ведь никчемный сирота, приживалка при своей общине, который гнул спину с малых лет. С тех самых пор, как лихоманка забрала мать и отца. В Черной Земле сироты не пропадали с голоду. Любой староста, жрец и чиновник обязан был пристроить бедного ребенка туда, где о нем позаботятся. Сирот кормили, но за эту милость приходилось рвать жилы от зари до зари. Каждый, чей хлеб ты ел, норовил попрекнуть этим. И так уж вышло, что работу в поле Баки возненавидел, не видя в ней ни малейшего просвета между рождением и смертью. Чернь появлялась из грязи и в грязь же уходила. Так верили высшие. Знать и жрецов ждало доброе посмертие. Они и после суда Осириса оставались богачами. А бедняка относили подальше от священной реки, заворачивали в циновку и закапывали в песок, чтобы пустыня вытянула воду из его тела. Потом его засовывали в саркофаг из глины, бросали туда горсть фиников, ставили кувшин с пивом и клали грубую фигурку-ушебти. Крестьяне, изнуренные бесконечной работой, верили, что именно она будет трудиться вместо них после смерти.

Баки, обладавший острым умом, ничего хорошего для себя в такой жизни не видел, а потому отринул богов своей страны сразу и навсегда. Все равно их власти на Кипре нет. Так к чему напрасно переводить жертвы, если их можно отдать тому, кто может тебе помочь? Тем более что он тоже принял посвящение. Младший жрец богини Немезиды Гневной, Приходящей в ночи, Неотвратимой, как сама смерть. Это же о-го-го! Жаль только похвалиться этим никому нельзя. Служба его тайная. У него ведь даже имени своего больше нет, Госпожа забрала его. А Баки на языке Черной Земли означает «слуга». Обычное имя для того, кто с рождения месит босыми ногами нильскую грязь. И мальчишка, слопав свою половину лепешки в мгновение ока, растянулся на тростнике и задремал.

Визит бродячего аэда — это не самый плохой повод для пира. В захолустный Пилос еще не приходили купцы после зимы, а потому по новостям здесь изрядно истосковались. Пока знатные воины укладывались на ложа, Безымянный пробовал, как натянуты струны его кифары, и с любопытством разглядывал мегарон. Он довольно велик, двадцать на двадцать шагов, а стены его поштукатурены и расписаны фигурками людей, животных и рыб. Крит отсюда совсем недалеко, а потому, скорее всего, этот дворец строили, вспоминая величие его погибших царей. Тут совсем не так, как в Микенах и Тиринфе. Круглый очаг-жертвенник огромен. Он сделан из тесаного камня и обложен по кругу резными плитами из алебастра. Ширина очага без малого восемь шагов, а четыре толстые колонны, окружающие его, подпирают потолок, который в этом месте образует отверстие. В него и выходит жертвенный дым. Через него же в мегарон попадают солнечные лучи. Пир вот-вот начнется. Вдоль стен стоят служанки, готовые принести добавки, а виночерпий уже смешивает вино в огромном кратере. В Пилосе, как и в Микенах, почитали пьянство тягчайшим и постыднейшим из прегрешений.

— Восславим же богов, отважные мужи! — произнес царь Фрасимед, сидевший на троне, вырезанном из цельной глыбы алебастра.

Царь плеснул вином в очаг и бросил туда несколько кусков хлеба и баранье бедро. Сырое мясо зашипело, подняв смрадный дым к небу, а гости оживились, потянув руки к лепешкам и жареной козлятине, которую как раз внесли в зал. Царь умостился на ложе и придвинул к себе столик с едой. Сегодня было скучно. Несколько корявых славословий боевых друзей не могли удовлетворить Фрасимеда, и он махнул рукой аэду.

— Пой!

Безымянный встал, поклонился, а потом провел пальцами по жилам, натянутым на черепаший панцирь. Песен и стихов у него было в запасе много. Ему в Энгоми полную сумку папирусов напихали, на все случаи жизни. Он прочистил горло и затянул нараспев.

Гости заревели в восторге, застучав по столу кубками. Хвала богам, что такую ерунду Безымянный мог нести часами, собирая ее из различных стихов, меняя в них только имена и города. Пока никому и в голову не приходило их сравнивать между собой, а потому все выступления шли с неизменным успехом. Ведь каждый из басилеев непременно узнавал в этих стихах себя самого. Впрочем, немного позже, когда даже смешанное один к трем вино все же ударяло в голову, в ход шло секретное оружие, неплохо пополнявшее тощий кошель Безымянного. Баки, у которого был звонкий приятный голос, пел песнь о глупой пастушке, которую обманул бродячий кифаред.

Хохот и крики заглушили последние слова песни, и на аэдов посыпались серебряные кольца, драхмы и куски лепешек. Сам царь Фрасимед, утирая слезы, бросил мальчишке серебряный браслет, который тот поймал с обезьяньей ловкостью.

— Еще давай! — орали гости, которые уже начали щупать за всякое служанок, привыкшим к их пьяным ласкам.

— У нас есть еще много песен, отважные воины, — поклонился пирующим Безымянный. — Сиятельный ванакс! Эти песни прилично слушать лишь тем, чье вино не разбавлено. Они слишком постыдны для тех, чей разум светел.

— Вина! Вина давай! — заорали гости. — Песен про баб хотим! Чтобы вот так, как там было! Про ласки, где смыкаются бедра!

Царь Фрасимед, который сделал вид, что уступает пожеланию гостей, кивнул виночерпию, и тот, подчиняясь, начал разливать вино по кубкам, не разбавляя его. У Безымянного в запасе было еще несколько песен, которые писал какой-то скорбный на голову школяр из Энгоми. Видимо, ему не давали даже портовые шлюхи, раз он сочинял подобное.

Песни гостям понравились, а поскольку каждый длинный куплет прерывался на кубок неразбавленного, к утру мегарон напоминал поле битвы. Десятки тел, разметавшихся по застеленным полотном ложам, храпели и свистели на все лады. И только служанки, что не смогли избежать настойчивого внимания распалившихся воинов, улизнули под шумок на свою половину. Они не родовая знать. Им придется встать с рассветом и идти на кухню. Или ткать. Или носить воду.

Безымянный, притворявшийся спящим, толкнул лежавшего рядом Баки, а когда тот открыл глаза, приложил палец к губам.

— Пора! — он скорее подумал это, чем сказал, но Баки понятливо моргнул. Его хорошо учили.

Они встали и осторожно вышли из своей каморки. Тут, в коридорах дворца, никогда не было стражи. Вся она стоит на стенах, да и то клюет носом. Здесь же в страже нет нужды. Кто посмеет напасть на царя в его собственном доме? Впрочем, если такая стража когда-нибудь и была, то сейчас вся она лежала вповалку в мегароне, оглушенная убойной дозой неразбавленного вина. Баки прошел, толкнув каждого из спящих, но ничего, кроме недовольного мычания не услышал. Гости были пьяны в дым.

— Можно, дядька, — шепнул он. — Работай!

Безымянный достал из одежд странный кинжал, напоминающий спицу, какой вяжут во дворце Энгоми, и махнул мальчишке: иди за мной. Они подошли к ложу, где в гордом одиночестве раскинулся царь, окруженный ложами ближайшими из своих гекветов. Безымянный остановился, чтобы перевести дух. Сделать все нужно быстро и четко, иначе не сносить им головы. Не получится уйти из каменного мешка, сложенного из огромных глыб. Здесь только одни ворота, и их никто не откроет ночью.

Безымянный вдохнул, выдохнул, а потом одним слитным движением зажал рот и нос Фрасимеда и воткнул спицу в его ухо, не выпустив наружу ни единого звука. Царь безмолвно дернулся и затих, а убийца аккуратно вытер потек крови и махнул Баки рукой: давай, мол. Мальчишка поставил перед убитым искусно выполненную фигурку в виде судьи, сидящего на троне. Она была сделана так похоже, что даже страхолюдный шлем поблескивал камушком на месте отсутствующего глаза. Теперь покойный Калхас торжествующе взирал на своего врага, расположившись среди объедков и опрокинутых кубков.

— Уходим, — показал глазами Безымянный.

— Дядька, — шепнул вдруг Баки, когда они снова устроились на тростнике. — А если бы они не перепились, как свиньи? Чтобы ты сделал?

— Да еще что-нибудь придумал бы, — зевнул Безымянный. — Но уж больно удачно все получилось сегодня. Конечно, нужно было бы его убить и посадить в кресло на том самом месте, где великий судья Калхас смерть принял. Только я так и не догадался, как это провернуть можно. Но как говорит госпожа, лучшее — враг хорошего. А еще она говорит: не умножай сущности.

— А это чего значит, дядька, а? — Баки даже рот раскрыл в удивлении.

— Это значит, что не надо гневить богов, пытаясь что-то сделать лучше, чем они, — назидательно произнес Безымянный. — Если боги дают тебе шанс, не отвергай его. Будь скромнее, и останешься в живых, с полным кошелем. Поверь, при нашей с тобой службе это непростая задача. А тут очень даже красиво все получилось. Мы с тобой, Баки, тоже художники, не хуже тех, что храм Великой Матери расписывает.

— Ага, точно, художники мы, — охотно согласился Баки, преисполнившийся гордости за свой труд. Он свернулся калачиком и собрался подремать до рассвета, но у него ничего не вышло.

— Поме-е-ер! — раздался наполненный ужасом женский вопль. — Царь помер! Боги покарали его, как великий судья сказал! Спасите, люди!

— Дух судьи Калхаса пришел за ним! Страх-то какой!

— Пошли? — показал Баки на дверь.

— Рано, — покачал головой Безымянный. — Пусть другие выйдут, и мы сразу за ними.

— Уходим? — с робкой надеждой в голосе спросил Баки.

— Спятил что ли? — недоуменно посмотрел на него Безымянный. — Чтобы кто-то умный нас подозревать начал? Нет, парень. Наша госпожа про такое говорит, что это низкий класс, нечистая работа. Мы же с тобой художники! Забыл? Мы останемся здесь и выступим на его погребальном пиру. У меня как раз и песня подходящая имеется. И пусть видят боги, мы их порвем! Они у меня будут рыдать, как младенцы.